Текст книги "Сказки города Н. Часть вторая – Я тебя никому не отдам"

6. ПЕРЕГОВОРЫ. МАРК И ЛИДА. 3 ЯНВАРЯ

Конечно, Катерина, говоря, что родители придумали игру, чтобы дети им не докучали, имела в виду не то же самое, о чем говорила Кира. Точнее, Катерина совершенно не то имела в виду. Она хотела успокоить брата, утешить его, чтобы тот не думал, будто в его жизни было что-то важное и огромное, которое он потерял, чтобы он не думал о сокровище, которого он не нашел, а наоборот, думал бы, будто сокровища и не было никогда. Чтобы он не думал, что это его одного обижали, когда отправляли искать несуществующий клад, а что на самом деле, это просто был такой метод воспитания их обоих. Она говорила о том, что родители уделяли много времени делам и друг другу, чтобы подчеркнуть их достоинства – ответственность, любовь, верность, порядочность и тем самым указать, что такие люди не могли поступать плохо и с ними, детьми. Просто они и впрямь были очень занятыми – разве это плохо? Но, увы и ах, все ее доводы поразительным образом совпадали с недавними укорами и насмешками Киры и словно подтверждали их. И только сильнее, тем самым, били по самому больному для брата Катерины – горькому осознанию того факта, что его никто не любит и никогда не любил, даже его родители. Что он не был нужен тогда и не нужен никому сейчас. Даже его собственная мать, которая, как он полагал, боготворила его – в действительности боготворила супруга, а от сына откупалась сказками о несуществующих чудесах. Иными словами, заведомо морочила ему голову и наверняка втайне потешалась над легковерным глупцом, рыскавшим по всем мыслимым и немыслимым углам и закоулкам.

Он был в полной прострации. Он чувствовал себя преданным, подло обманутым. Мало того, что он всю дорогу верил в эту детскую сказку, так он еще все эти годы – а на минуточку, почти двадцать лет! – содержал эту чертову родительскую квартиру! Катя не участвовала, она с самого начала предлагала ее продать, но он уперся. Сестра сказала «хорошо», и раз в год вносила свою лепту, впрочем, довольно символическую, процентов десять от общегодовой суммы, так, мелочь, жест доброй воли. А Марк платил и за квартиру, и за коммуналку. Платил за телефон, который не работал, а только числился, за свет, который большей частью жгла, разумеется, Лида, когда приходила вытереть пыль и выпить чаю, платил за отопление, которое исправно грело комнаты, доверху набитые старинной мебелью и тряпьем. И платил – внимание! – пусть небольшие, но деньги, Лиде, за то, что она присматривала за квартирой, а также покупал ей регулярно презенты на Новый год (вот как сегодня) и на восьмое марта. И еще куличи на Пасху, и цветы на день рождения. И теперь выходило, что все это было – ну вот совершеннейшим образом зря!

Марк с готовностью поверил в то, что стал жертвой обмана не только потому, что это доказывало, будто он всегда был нелюбим настолько, что никто не хотел быть с ним честным, он поверил еще и потому, что считал себя существом исключительным, наделенным правом обманывать других, если ему это было зачем-то нужно. Он никогда не думал о том, что именно эта дурацкая фанаберия1212
  Пустое, ни на чём не основанное, неуместное высокомерие; мелкое чванство


[Закрыть] как раз и отталкивала от него всех, кто мало-мальски готов был его полюбить. Он с самого начала возвел себя на пьедестал, где больше никому, кроме него, места не было. Никто не мог встать рядом с ним, там хватало пространства только для его ступней. Прочие были вынуждены взирать снизу вверх, но долго не выдерживали, и устав ломать себе шеи, через какое-то время отворачивались и уходили. И он снова оставался один.

Он придумал себе уже, что жемчужина была обман, и обманули его родителей, но он не был готов к тому, что в итоге окажется все наоборот, что это родители обманули его. Но поскольку он с самого начала жил тем, что он жертва, обойденная неправедно, ему, по большому счету, было все равно, как именно все произошло. Главное, что жизнь и люди снова перед ним провинились. А раз так – он имел полное право распорядиться тем, что имел так, как он этого хотел.

Он не будет продавать родительскую квартиру. Ему нужны деньги – на его план, на его салон. Он найдет их, он теперь знает, как это сделать. Он получит их и сделает то, что решил. Переведет квартиру в нежилой фонд, сделает отдельный вход. А Лида… ну, так ее в последние годы дома почти и нету, а в этом случае разве принципиально, где именно жить, и если она одна – для чего ей такая большая квартира? Может, уговорить ее на переезд? Найти ей что-нибудь, не хуже, но поменьше, тогда у нее появятся деньги на ремонт и новую мебель. Он завтра едет к ней – поздравлять с Новым Годом, дарить подарок. Надо будет купить еще шампанское и фруктов побольше. Не стоит скупиться, если его план выгорит – у него будет очень много места под его мини-салон. И он наконец-то поквитается и с этой сучкой Глашей, и с Зоей. Обе получат все ими заслуженное и им положенное. Они получат именно то, чего хотели, но выиграет от этого только он, Марк Гольц.

И всего-то придется – переступить через память. Да, пустить родительскую квартиру под бордель – это плевок на их могилу, но он сделает это. И не надо называть это местью – это всего лишь воздаяние. За ложь, за эгоизм, за обман, за его жизнь, исковерканную ожиданием чуда. За их ложь, за их обман!

Ему, Марку, много не надо.

Пусть восторжествует справедливость.

Он отменил совещание. Позвонил Эльзе около одиннадцати вечера. Она, конечно, раскудахталась, она же всех созвала, да как же так? Он равнодушно ответил: «извинитесь и отмените». Подумаешь! Как придут, так и уйдут. Не до их постных рож. Сейчас важнее другое.

Он лег рано и выспался всласть. Принял душ, позавтракал. Потом оделся, дошел до ресторана, забрал с парковки свою машину и около часа дня позвонил Лиде. Та откликнулась сразу. Да, конечно, она его ждет. И готова идти ставить чайник в его пенатах. Не нужно, ответил Марк. Посидим у тебя, если не возражаешь. У меня тут фрукты и вкусности. И шампанское. Ничего, что почти с утра?

Ничего, ответила она. Это предрассудки все. Хорошее вино и хорошее шампанское можно пить в любое время – тем более в праздники. Тогда она, Лида, идет делать салат. И это не обсуждается. Тем более, ей есть что с ним обсудить. Ей очень нужен его совет. И возможно даже, его помощь.

Какое совпадение, подумал Марк. «Это ж-ж-ж неспроста!» Ему нужна ее помощь, а ей – и помощь, и совет. Сочтем это добрым предзнаменованием. И пусть восторжествует справедливость!

Лида встретила его словами: «Ты просто обязан мне помочь!»

– Тебе предложили еще более длинную командировку, и ты хочешь, чтобы теперь я присматривал за твоей квартирой? – пошутил Марк, снимая в прихожей пальто и ботинки.

Она махнула на него тряпкой, которую держала в руке.

– Да упаси Господи. Тут на год уехала, так народ сошел с ума, из окон начал выпрыгивать, а если на подольше отчалю – так и вовсе дом сгорит, наверное. Нет уж, спасибо! Пойдем на кухню. Самое место для шампанского с утра пораньше.

Он выложил подарки и еду на кухонный стол, потер руки.

– Ну-с, расскажи мне про это все. И зачем тебе мои советы?

Пока Лида накрывала на стол, она кратко и сжато поведала ему историю Светланы. Она не обвинила в смерти девушки Ираиду, хотя думала она именно так, и Марк расслышал это. Оно пряталось за обтекаемыми формулировками, но было различимо.

– Видишь ли, – сказала ему Лида, – я теперь душеприказчик и главное действующее лицо. Настолько главное, что прямая наследница свалила мне на руки все, включая загородный дом, и я теперь понять не могу, что мне с ним делать.

Марк заинтриговался. Дом его интересовал. Где он, что он? Что за дом? Сколько стоит? Лида рассказывала, и Марк понимал – дом ему не подходит.

– И что ты собираешься с ним делать?

Лида хлопнула себя руками по бокам.

– Вот! Для этого ты мне и нужен! Понимаешь, я с ним ничего делать не собираюсь, меня его продать просят, эта самая родственница и просит. Но дом неплох и место хорошее, и она цену за него просит вполне себе рыночную. А у меня состоятельных знакомых – раз-два и обчелся, да и все они с дачами давно. И я вот подумала, когда ты позвонил – вдруг у тебя кто-то есть? Понимаешь, эта тетка живет черти где, здесь никого не знает, через объявления – долго. И его все равно должен кто-то показывать. А у нее тут никого, кроме меня и нету, вот она меня и просит. А я все равно ничем помочь ей не могу, разве только и впрямь съездить его показать.

И тут Марк подумал, что, возможно, Боженька его-таки услышал.

– А ты себе его не хочешь? Ну, раз он так прекрасен?

– Да думала я уже, – стукнула ладонью по столу Лида, – и она, эта родственница, меня к этому прямо так и подталкивает. Ей же надо его быстрее с рук спихнуть. Понять ее можно – за ним пригляд нужен, руки хозяйские. Она уже намекала не раз – купи, мол, а потом, коли захочешь – продашь.

– И почему отказываешься?

– Ну, у меня, во-первых, денег нет. Дом-то хороший, что да, то да. И мне, вот именно мне лично, она его дешевле предлагает, процентов на двадцать, чем прочей возможной публике. И якобы даже подождать готова, частями чтобы я купила. Знает, зараза, что я не обману, убедилась уже. Но, понимаешь, купить его плюсом к квартире – я не смогу никак и никогда, нет у меня таких средств. Второе – что я одна, и на два дома хозяйствовать, да еще с такими командировками – это утопизм. А просто дом купить – тогда надо квартиру продавать. А ее кому? Она в цене-то не растет, сам знаешь. Когда строили, думали, город сюда пойдет, и парк тут будет, и домов множество, и озера-рестораны, а в итоге все ушло совсем в другие стороны, а тут все забросили, пустырь этот так и стоит, как был. За ним новостройки-то имеются, зато сам он – как пятно лысое и отпугивает только всех, ровно заколдованный. И дом наш старый, черти когда построенный, инфраструктура тоже от слов «нет» и «совсем». Кому я тут ее продам?

Марк вздохнул. Лида была права кругом.

– Ладно, спрошу, может, кто и сподобится. Но и ты подумай про свою квартиру. На дом не факт, что найдутся желающие, это хлопотно очень такой, как ты описываешь, содержать, это там жить надо, но вот охотники на квартиру вполне найтись могут. Ценителей тишины и среди автовладельцев немало, а инфраструктура околодомовая им по барабану, и потом, знаешь – не себе, так детям. Стартовый капитал.

– Я подумаю, спасибо. К тебе не пойдем?

– Нет. Сегодня нет. Давай еще шампанского лучше.

– Ты же за рулем.

– А я и не буду больше. Так, понюхаю за компанию. Расскажи мне новости про соседей. Как они тут?

– Ну, что рассказывать? Николай – как всегда. Жильцы у него меняются вслед за его настроением, но все тихие, приличные. Сейчас вот пара какая-то семейная. Без детей, правда, и вроде бы съезжают скоро. Ираида Львовна заходила недавно, вся напомаженная, поздравляла, обещалась опять зайти. Пятый этаж весь в экспедициях, а бабулька их уехала на праздники то ли в Москву, то ли в Питер – погостить у подружек. Ну и Валя – не изменилась, бдит за всеми с удвоенной силой.

– Почему с удвоенной?

– Так праздники же, – ответила Лида, и они дружно рассмеялись. Марк встал из-за стола.

– Пойду я, Лидусь, пока она и меня не срисовала. Пойду к себе зайду, и поехал. Пора.

– Ты точно не хочешь меня с собой на обход взять? Может, цэу1313
  цэу – просторечное, от «ЦУ» (аббревиатура (сокращенное обозначение) словесного оборота «ценные указания»)


[Закрыть] какие-то дашь?

– Нет, Лид. Не возьму. И какие там цэу? Сам все сделаю, если потребуется. Тебя долго не было, так я уже привык.

– Ну, прости, – Лида развела руками.

Марк покачал головой. Вышел в прихожую, надел ботинки, набросил на плечи пальто.

– Все правильно, Лида. Я сам должен теперь. Моя квартира, мои родители, моя жизнь, в конце концов. Тебе спасибо, ты все эти годы нас выручала очень. Про дом я подумаю, может, и впрямь предложу кому, а ты подумай про квартиру. Потому что на квартиру мне будет легче найти для тебя покупателя. И цена будет больше. Купишь тогда и дом этот спокойно, и еще на ремонт останется.

– Очень хлопотно, Марк, очень! Представляешь, туда одну мебель перевезти – помрешь в дороге. А покупать – не хватит денег. Да и не люблю я современную, я старую люблю.

– Я тебе свою отдам, если что, – ляпнул Марк. – Мне она все равно без надобности.

– Ладно, – улыбнулась Лида, закрывая за ним дверь. – Ловлю на слове. Буду переезжать – напомню.

Марк спустился вниз, в родительскую квартиру. Итак, расклад выглядел следующим образом. Если получится уговорить Лиду продать ему квартиру, то можно будет объединить их внутренней лестницей, сделать Лидину хату чем-то вроде второго этажа. Жилого. А первый – то есть его собственную, перевести в нежилой, и сделать отдельный вход со стороны балконов. Там пустое место напротив – как раз под парковочку, и заброшенный пустырь ему на руку – меньше глаз. А дальше, если считать сверху – пятый этаж, вечно отсутствующий, потом Ираида Львовна, одна в четырехкомнатной, и Николай на третьем этаже. А Николай – это Зоя. Вот с нее-то мы и начнем нашу «Бурю в пустыне».

Разумеется, формально-официально он Зое ничего сделать не может. Она ничего не нарушала, ничего плохого фирме не делала – скорее, наоборот. Ну да, не любит она его, так и он ее – тоже. И это лирика, а факты таковы, что открытого неповиновения – вот чтобы вообще вразрез – она ни разу не высказывала, а даже если и были у них какие-то разногласия, Зоя всегда прикрывалась его сестрой, точнее, сама Катя ее всегда собой прикрывала. Так что ему Зою даже уволить не за что. Но вот сейчас ему, кажется, очень могут пригодиться ее последние идеи из тех, что она противопоставляла его методам, и традициям «Рая». Она, кажется, желала внедрить штрафы и неустойки вместо телесных наказаний? Отлично, дорогуша! Вы хотели подвига? Супер! Только вам придется начать с себя.

Он метался по забитой старой скрипучей мебелью квартире, мысли неслись галопом.

«Хорошо. Я готов согласиться на замену. Пусть девочка Глаша заплатит «Раю» неустойку. Если она действительно беременна и уже в первую неделю умудрилась загреметь в больницу на сохранение – значит, дальше будет еще хлеще, и работать она не сможет. И не только шлюхой, но и массажистом тоже. А если не беременна, и все это – спектакль, тогда она тем более должна заплатить за свой выход из бизнеса, и тогда ей это будет стоить еще дороже. В первом случае, ребенок – страховка, как обычно, а вот во втором, если этой узды не будет, придется девице раскошелиться. А если нет у нее средств, тогда ты, Зоечка, сделай милость, найди ей деньги. Ведь это ты предлагала финансовые наказания, ну вот, я и делаю, как ты хочешь. Давай попробуем, обкатаем этот вариант на Глаше, в чем проблема? Твоя идея, тебе и карты в руки. Прими участие в эксперименте. Ты же приняла участие в Глаше, так будь последовательна до конца.

Кстати, неплохо бы и Глашу проверить – что у нее там за душой? А то он сейчас назначит отступные, а потом окажется, что у нее за пазухой золотые россыпи, клиентами надаренные, и она ему с барского плеча его три копейки запрошенные скинет и пойдет, посмеиваясь. И кто отец ребенка, неплохо бы узнать.

И еще надо проверить Николая. Квартира все так же за Зоей, или она ее отписала ему, как хотела? У него можно будет попробовать выкупить со временем, особенно, если Лида решит съехать, а вот если она все еще на Зое – ну, тогда он ее бесплатно получит. В счет неустойки. И поквитается заодно. Зачем ему припирать к стенке Зою, когда можно прижать Глашу, которая у нее под защитой? Разве обязательно давить на чужую мозоль собственной ногой, если можно подговорить другого постоять на ней немножко. Или поставить на нее ненароком толстую ножку комода».

В этот же день, третьего января, около двенадцати, когда Марк уже собирался к Лиде, Зоя еще спала, а Глаша пила чай с бубликами в палате на десять человек и рассказывала соседкам, как правильно вырабатывать осанку, как делать себе массаж груди и живота и массировать стопы, чтобы они не отекали, в это самое время, в огромном особняке, раскинувшемся среди припорошенного снегом сада, открылась одна из дверей на втором этаже и мужской голос прошелестел настойчиво: «Доброе утро, хозяин! Вставайте! Да вставайте же!» И потом добавил с укоризной: «Так нечестно. Вы сказали, что сразу проснетесь и встанете, а вы лежите и глаза специально зажмурили. Я же вижу! Вставайте!»

– Меня ждут великие дела? – не открывая глаз, вопросил Бланшар.

– Что? – не понял Владик. – Какие дела?

– Это Сен-Симону его камердинер так каждое утро говорил. «Вставайте, мсье, вас ждут великие дела!»

– Камер-динер? Сен-Симону? А кто это?

– Был такой французский ученый. Утопист1414
  Утописты – представители философского течения, которое называлось утопический социализм. Предшествовало марксизму. Сен-Симон – Клод Анри де Рувруа, граф де Сен-Симон, французский философ, социолог, социальный реформатор.


[Закрыть]. А камердинер – это как секретарь, только допущенный в личные покои. Вот как ты. А Сен-Симон – это ученого так звали.

– Странное имя у него – Сен! Симон ладно, это как Африк Симон1515
  Африк Симон (род. 7 июля 1956г.) – мозамбикский вокалист, музыкант, исполнитель, мультиинструменталист, танцор и конферансье.


[Закрыть]. Хотя Африк – тоже имечко еще то…

– Это фамилия.

– Что – фамилия?

– Все – фамилия. И Сен и Симон. В одно слово пишется, через дефис.

– Через что? – Владик уже чуть не плакал.

Иван Ильич сжалился над беднягой.

– Ладно, забудь. И Сена и Симона. Встаю. Новости есть?

– Так поэтому и бужу. Вы же сами велели. Как прояснится – так подъем.

– Прояснилось?

– Ну да. Вот. – Владик достал записную книжку, открыл ее, и зачитал вслух написанное убористым почерком. – «Мрак поедет в пенаты. Звонил швее, она будет просить помочь по дому. Совет отменили вчера, в ночи. Змейка спит. Записалась на сегодня, на шестнадцать. Ляли прибыли благополучно. Будущая мать открыла курсы массажа в общей палате».

И добавил, с легким восхищением в голосе:

– Говорят, ее там даже медсестры пришли слушать, и из других палат пациентки понабежали.

– На сколько назначена встреча у Марка?

– После часа. Точного времени не определяли.

– Отлично. Теперь – кыш, я оденусь. Позвони, чтобы завтрак давали. Кофе попроси покрепче. И машину пусть подгонят ближе к крыльцу, а то сыро сегодня. И грязь.

– Может, из гаража?

– Нет. Знаешь ведь, что не люблю. Изыди.

Он швырнул во Владика тапком. Тот увернулся и скрылся за дверью. Бланшар потащил к себе халат, тяжелый, шелковый, расшитый золотой канителью. Купил по случаю, в маленькой антикварной лавке, в Стамбуле. Надевал только когда предстояли важные встречи – в этом халате он чувствовал себя Гарун-аль-Рашидом, и всегда надеялся, что так ему перепадет частичка везения и мудрости легендарного халифа.

Быстро принял душ, растерся полотенцем, оделся. Бриться не стал, некогда. Надел темно-синие джинсы, рубашку белую, с отделкой из ришелье1616
  техника ажурной вышивки, возникла в XIV веке в Италии. Названа в честь герцога де Ришелье, министра Людовика XIII.


[Закрыть] по манжетам и планке, льняной пиджак. Все очень комфортно, непритязательно, но дорого и вальяжно. Джинсы взял Мальборо, он любил их, они были для него символом уверенности в себе и мужественной отваги. Не забыть запонки. Его любимые. Родонит. Серебро в позолоте. Старинное. Камень, который он очень любил, и металл, бывший ему как символ. Потому что все настоящие герои его детства, во всех книжках, носили черное или синее, кожу, огромные камни чистой воды, вделанные в нагрудные цепи, и кольца-печатки из полудрагоценных камней – сердолик, халцедон, оникс, и обязательно – серебро. Никакого золота, разве только позолота – желтый цвет ее был более тусклым, но и более светлым, благородным. Золото было дурным тоном для настоящего мужчины. Оно было символом порока, разврата, символом зла. Возьмите капитана Блада1717
  герой романа Рафаэля Сабатини «Одиссея капитана Блада». Пример рыцаря без страха и упрека, человека отваги и чести.


[Закрыть] – черное с серебром. И так все настоящие герои. Черный цвет, простой крой и серебро. Потому что оно в один цвет со сталью. И оно не такое мягкое, как золото. Металл сильных духом. Металл благородных помыслов, чести и веры. Стиль настоящего мужчины.

Он допил кофе, взял мобильный, набрал номер.

– Кира? Доброе утро. Это Иван Ильич. Вы не возражаете, если я за вами через час заеду? Отлично. Тогда – до встречи.

Бросил на стол салфетку, встал.

– Владик! Поехали. Ты – со мной в этот раз.

Они забрали Киру из дома, и долго ехали по узким улочкам центра, пока добрались, наконец, до дома Марка и Кати. Кира молчала. Она не знала, о чем говорить. Легкого и необязательного ничего на ум не шло, а серьезный разговор не клеился. Да и не место ему тут было, в машине, где помимо нее и Бланшара сидели еще двое мужчин. Иван Ильич тоже помалкивал, видимо чувствовал нечто сходное.

Встреча с Катериной оказалась поистине потрясением. Они не виделись бездну лет, с самого отъезда Киры на учебу, а было это больше двадцати лет назад. И хотя Кира приезжала домой и на каникулы, и в отпуск – ни разу ей не захотелось увидеть мамину крестницу. Детская ревность и обида все это время жили в ней и даже сейчас давали о себе знать. Смерть Нелли Григорьевны всколыхнула злые мысли и чувства, и Кира согласилась приехать сюда больше из любопытства. Фраза «так тебе и надо» всплывала у нее в голове, но она давила ее, как могла. Это было недостойно. Но ей было очень интересно посмотреть на Катю, и особенно ее впечатлил Бланшар в роли «друга и адвоката». А если он и впрямь был другом и адвокатом сестре Марка Гольца, тогда тем более не стоило отказываться – ни от его предложения, ни от знакомства. Кира слышала об этом человеке, хотя до вчерашнего дня не видела его ни разу. То, что о нем рассказывали, впечатляло. Было в нем что-то литературное, как она это воспринимала, что-то от конкистадоров, рыцарей плаща и кинжала, от тех эпох, когда жили такие титаны, как Медичи, как Талейран, Ришелье, Макиавелли. Бланшар был явно большим, чем просто бизнесмен, сделавший деньги и карьеру на пороке и лжи. Она подумала, что возможно, богатея на всей этой грязи, он преследует какую-то более важную цель, чем просто зарабатывание денег. Что ему зачем-то это нужно, словно он должен был пройти эту грязь, чтобы научиться тому, чему нельзя научиться, делая одни только добрые дела. Она подумала о том, что в прежние века было так. Все великие люди проходили сквозь тьму, чтобы достичь света. Они видели боль и кровь, грязь и мерзость. Они видели доброту, и немыслимую порой, звериную жестокость. Они испытывали ее и на себе; и богатые, знатные – иногда в не меньшей степени, чем бедные и убогие. Никто не был огражден от несчастий, низвержений, пыток и смерти. Но те, кто выживал, кто проходил эти испытания и не ожесточался – получал бесценный опыт и урок подлинного милосердия и доброты, прикасался к истинному знанию. Знанию о мире и человеческой душе. Поэтому наряду с жесточайшей неволей, тем временам были свойственны и величайшие духовные подвиги.

Она вспомнила о том, как строили Шартрский собор во Франции, в двенадцатом веке. Как знатные сеньоры, их дамы, их дети, вместе с обычными крестьянами и ремесленниками трудились вместе на одной стройке, таскали и обтесывали камни, впрягались в телеги, если было необходимо, и жили во времянках, мерзли ночами и делили кусок хлеба с простолюдинами и мелкими лавочниками. Это было во имя Бога, это было религиозное служение, это был подвиг духа, и для них – знатных рыцарей, баронов, феодалов – это было вопросом их чести, чести их рода и символом их рыцарского достоинства и мужества. Она помнила, как читала роман Гюисманса1818
  История Шартрского собора рассказана Ж.К.Гюисмансом в романе «Собор», первое издание – 1898 год


[Закрыть], где рассказывалось об этом, помнила, как плакала над этими страницами и как мучительно завидовала тем людям. Возможно, среди них были те, у кого не было ради чего жить, но у них у всех было за что умирать. В их жизни был смысл. Его не нужно было искать, он был разлит вокруг. Жить, верить, достичь Царствия Небесного. Утопия? Возможно. А нынешние мечты мира – не утопия? Нет, конечно! Это дешевая пародия. Пошлая, убогая. Перепробовать все виды жрачки в соседнем супермаркете, скупить триста флаконов духов, пятьсот пар обуви, менять ежесезонно гардероб, посетить все курорты мира, написать «Вася – ты козел» на заборах всех столиц мира… а дальше что? Дальше-то что?

А дальше были черви или крематорий. На выбор. И даже вспомнить толком потомкам об усопшем нечего. Жил, жрал, спал. Фотографировался. И всё.

Как-то к маме пришла в гости баба Люся, Людмила Мелентьевна, работавшая в местном краеведческом музее. Она часто бывала, они с Нелли Григорьевной гоняли чаи и обсуждали всякие научные теории и гипотезы. Особенно те, что затрагивали душу человека и смыслы цивилизаций.

– Я люблю Юнга, ты знаешь, – сказала тогда баба Люся, они с мамой пили в тот вечер не чай, как обычно, а вино – густое, сладко-терпкое, из тутовника, бабушка Киры делала, – он как-то сказал, что индейцы пуэбло, которые верят, что они – дети Солнца-Отца, намного счастливее современного человека обвешанного благами цивилизации, но раздираемого поисками смысла жизни. И что их эта вера открывает в их жизни перспективу, далеко выходящую за пределы их ограниченного существования, и потому их положение в мире куда более удовлетворительное, чем человека цивилизованного, который знает, что он есть и будет всегда не более чем жертвой несправедливости из-за отсутствия смысла жизни внутри него самого1919
  перифраз из книги К.Г.Юнга «Архетип и символ», изд-во «Ренессанс», 1991.


[Закрыть].

Нелли Григорьевна сделала большой глоток.

– Черт, он жил век назад. С тех пор ничего не изменилось. Усугубилось, разве что. А он что, вот так прямо и сказал?

Людмила Мелентьевна пожала полными плечами, осторожно покрутила рюмку с вином, налитую почти до краев.

– Не уверена, но кажется, я процитировала почти дословно. Можно проверить, если хочешь. Но смысл-то прост. Если есть нечто, помогающее тебе жить – какая разница, как оно называется. Бог, Великое Трансцендентное, личный психолог или, скажем, манера человека разговаривать вслух с самим собой. Бог помогает тогда, когда больше ничего нет, понимаешь? Как у Маркса, его вечно перевирают. Мол, религия это опиум для народа. А Маркс не так говорил. Он говорил: « религия это опиум народа, она облегчает его страдания». И тут глубокий смысл, между прочим! А он в том, что опиум во времена Маркса был не только «наркотой», но и банальным снотворным и обезболивающим. И кстати, опиумные притоны посещались не нищими, а богатыми – это развлечение дорого стоило, и рассрочек там не давали. Могли дать в долг, один-два раза, по великому блату, но если ты не гасил его – тебя потом находили в сточной канаве с перерезанным горлом. Так что смысл фразы Маркса совсем не в том, что религия есть сознательное одурманивание, наоборот – это, по сути, единственное благо для тех, у кого ничего больше нет, для кого жизнь – только мука, но кто вынужден продолжать жить. И в этом Маркс ничуть не оригинален, за бездну тысячелетий до него в Индии был, как ты знаешь, бог Шива, который…

Нелли Григорьевна перебила ее.

– Знаю. Знаю, что ты хочешь сказать.

– Что? Скажи ты тогда.

Баба Люся отпила глоток вина из рюмки.

– Восторг! Как вы его делаете?

Мама Киры помотала головой.

– Рецепт не дам. Бутылку с собой дать – пожалуйста. А рецепт – нет. Мама меня съест.

– Бутылку возьму. И в ножки поклонюсь, с благодарностью. Так что я хотела сказать? Продолжай.

– Твоими словами не смогу.

– Говори, как видишь сама. Это ценно, а повторять за другими – не велик фокус.

– Он был богом агхори2020
  Агхори – индуистская секта аскетов – почитателей бога Шивы, уходящая своими корнями в глубокую древность. Само слово «агхори» с санскрита переводится как «не ужасающие», то есть те, кто ничего не боится.


[Закрыть], великий Шива, богом отвергнутых обществом и сидел в местах сожжений, где были только песок, прах и пепел, где жили те, кто стоял на социальной лестнице ниже даже этого сожженного праха. Он был их богом, богом никому не нужных существ. Он сидел с ними и среди них, потому что у них тоже должен был быть кто-то, кто любил бы их. И у них должно было быть то, что они любили, и во что верили бы. Индусы говорят, что Шиве не нужны ни ритуалы, ни подношения, его можно привлечь одной лишь преданностью, и хотя она тоже не нужна ему, но он высоко ее ценит. А что есть преданность, если не любовь? Да, он сурово испытывает эту любовь, когда встречается с ней. Но если она подлинна – награда всегда велика.

– А разве в жизни не так? – перебила теперь маму баба Люся. – Подлинная страсть к человеку, к работе – всегда вознаграждается.

– Да, – ответила грустно Нелли. – Но, увы, не всегда так, как мы этого ждем и рисуем себе в мечтах. И что еще более печально – чем четче мы себе это прорисовываем, тем дольше путь вознаграждения и тем сильнее отличается его форма от вымечтанной нами.

– Разве это важно? – нахмурилась Людмила Мелентьевна. – Истинная любовь всегда благо. Человек расцветает. Посмотри на себя. В твоем возрасте тетки уже оплывшие, грузные, талии нет, глаза потухшие. И это при муже, семье, детях, квартирах-машинах и отпусках на море. Они там ходят важные-богатые, возлежат на шезлонгах, намазанные защитой – и все равно сгорают до мяса. Прыгают в бассейнах, как раздутые мячи под руководством загорелых инструкторов – и все равно сало на боках не уходит. И ничего не помогает. А почему? А потому, что любви нет. Иссохла душа, погас этот огонек. И все. Ничто не бьется, не трепещет, не вздрагивает, некуда бежать, не к чему стремиться. И оседает человек квашней. А у меня вон, в отделе, Лида. Одинокая, как перст, ты ее, может, знаешь, она над твоими бывшими друзьями живет, над Гольцами. У нее ни мужа, ни детей, в отпуск ездит, только когда мы ей командировку выбьем. А вот нашла себе любовь – шьет, вяжет, раздает, продает. Только даже когда продает – и то раздаривает фактически. И еще кукол шаманских изучает, монгольских, бурятских, якутских, собирает материалы, что-то там пишет. Не статьи пока, так – наброски в стол, больше для себя, для порядка в голове, что называется, но разве это плохо? Сколько безвестных монахов, ученых так писали в прошлом. В монастырях, в скитах, в кельях, в аббатствах. Никто их не просил, ничего им не платил, славы не давал и не обещал. Кругом полыхали войны, умирали люди, чума и холера косили Европу, как спелое жнивье, а они среди этого разора и ужаса – все равно писали! Не знали, сохранится ли, или сгорит вместе с кельей. Но в душе пламень жил, и он был сильнее страха, смерти и огня материального. И вот, мечта у этой Лиды – Алтай, тамошние музеи краеведческие. Неизвестно, сложится ли? Я стараюсь, конечно, трясу периодически своих в Москве, но хоть я и фигура в нашем мирке научном, но все ж не всесильна. А она сказала себе, что все равно делать будет, даже если не поедет никогда, потому что мечта, даже неисполненная, все равно лучше, чем полное ее отсутствие. И даже тут сказала, что может и хорошо, что есть невозможное в жизни, потому что если все возможно, то это неинтересно. Потому что интересно, когда через «не могу», вот что самое увлекательное в жизни. И ведь она права!

– Ты меня устыдила, Люсенька. Я раскисла.

– Тогда выпьем. Ускорим процесс. А потом заснем под столом, и забудем об этом маленьком провале, на фоне большого позора, который случится, когда твой муж найдет нас храпящими на полу.

Они обе тогда очень смеялись, но вопреки предсказаниям, вполне вертикально встретили отца Киры, который пришел домой около часа ночи. Они потом еще даже пили с ним чай. Людмила Мелентьевна осталась ночевать; ей постелили в комнате Киры, и она заснула почти сразу, а Кира еще долго лежала в темноте и видела перед собой пустыню, горящие костры и бога Шиву, темноликого, грозного, сидящего на черном камне с закрытыми глазами. И видела множество людей, которые длинными цепочками, след в след, со всех сторон шли к камню, на котором сидел их Бог. Бог, для которого каждый из них был тем, кого он любил.