Текст книги "Сказки города Н. Часть вторая – Я тебя никому не отдам"

Все закончилось в одну из июльских ночей, когда ремонт был уже почти на исходе. Если бы Света знала об этом, если бы хоть кто-нибудь сказал ей – та же сплетница Валентина, которая знала, но, увы, не встретилась ей в этот день ни разу, хотя раньше сталкивались на лестнице постоянно; если бы Света знала – она бы возможно дотерпела, она помнила, что Лида вот-вот должна вернуться, это ее и держало, от этого она и не хотела искать что-то другое и переезжать. Если бы она только знала! Ведь самое страшное не боль, а ожидание ее; страшен не удар, страшна неизвестность. Если бы ей сказали – надо потерпеть месяц, два, три, полгода – она бы терпела. Если бы предупреждали – завтра будет громко тогда-то и тогда-то, будет очень громко, и так два месяца, и – все. Она бы терпела. Она бы знала. В наши дни никто не говорит таких вещей. Считается, что, мол, унизительно. Типа, отчитываюсь, а с чего я должен, моя квартира – что хочу, то и ворочу. Квартира-то твоя, да воздух общий. Тот, по которому звук передается. И если уж так ставить вопрос – так ежели это твоя квартира, то и звук, который из нее идет и тобой производится – тоже твой. Вот и забери его к себе в квартиру – и покончим на этом. И еще одно, кстати – твой звук нарушает мое личное пространство, ты вынуждаешь меня слушать то, что я слышать не хочу, более того, ты тем самым осуществляешь насилие надо мной, причем ты никак мне это не компенсируешь. Ты, в результате своих насильственных (по отношению ко мне, в частности) действий, впоследствии получаешь выгоду и комфорт, но мне ты причиняешь вред. Ты оскорбляешь меня, не желая считаться с моими интересами, ты ранишь мой слух, мою психику, ты вынуждаешь меня менять мои привычки и режим в угоду твоим интересам и самое главное – ты никоим образом не считаешь себя за это в ответе. Ты не хочешь отвечать за свои действия. Ты не считаешь нужным предупреждать меня о своих действиях. Ты считаешь подобное позором и унижением для себя, любимого, и на этом основании считаешь возможным унижать меня, ни в грош не ставя мои просьбы. Более того – и это самое возмутительное! – я даже вопросы тебе о твоих планах задавать права, как ты утверждаешь, не имею. Любой вопрос – а как долго, а что будет? – воспринимается тобою как оскорбление, как посягательство на твои права и свободу действий. Ты, ничтоже сумняшеся, во всеуслышание сообщаешь, что я могу поехать в лес и там жить, если мне здесь шумно. И это – в лучшем случае. В худшем – можно нарваться на крик, мат и кулаки. А ты не думал, что и тебя можно, как минимум, послать туда же – причем это, с учетом производимого тобой шума, будет намного более справедливо по отношению и ко мне, и к тебе, и к обществу. Живи в лесу один – и не надо будет ни перед кем отчитываться. И еще, открою тебе тайну, неуважаемый мною, весь из себя такой наиважнейший – более всего страдают от твоих действий те, кто беззащитен, стар и болен. То есть те, по отношению, к которым твои действия выглядят еще более недостойными. Страдают те, кому некуда уйти по здоровью, и у кого нет никого, кто мог бы дать тебе в глаз за твое хамство и наплевательство. Ибо только силу, такие как ты, и понимают. А ведь всего-то нужно – стать хотя бы на пять минут в день человеком и повесить в подъезде объявление. И необязательно писать «уважаемые соседи», достаточно обозначить основные параметры: тогда-то, столько-то, до такого-то, там-то. И – все! Когда человек знает, где, что и кто – ему легче. Одно сознание того, что он – при желании – может всегда прийти, позвонить, спросить, уже заменяет ему сами эти действия. Знание о процессе делает человека участником процесса. Он знает, и он говорит себе: вот сейчас они это сделают, потом это и это. И потом через три месяца – все. Или через полгода. И ему легче. Он не просто участник, он – соучастник. Он – знает!

Но Света не знала, и никто не сказал ей. В тот день жарища была страшенной, асфальт плавился, в нем оставались буквально отпечатки ног, люди не шли по улицам, а перебегали – от дома к дому, от дерева к дереву. Они заскакивали, тяжело дыша, в магазины – не столько за покупками, сколько перевести дух. Транспорт шел пустой, мало у кого хватило мужества поместить себя в душегубку собственными руками. К вечеру полегчало, но, увы, ненамного. Пришла ночь – и тоже не оправдала ожиданий. Воздух застыл, как стекло. Где-то громыхало, там то ли шла гроза, то ли еще только собиралась. Пока это было далеко, и звук был слаб, но тугие тучи висели над заливом, над линией горизонта, где волны касались неба, и эта армада в любой момент могла двинуться на город.

Когда в окно ударил первый порыв ветра, Светлана уже не помнила себя от боли и удушья. В груди пекло, и отдавало в спину и в руку. В глазах прыгали мелкие серые точки, подташнивало. Она хотела взять телефон, он выскользнул – нагнуться она не смогла. Хотела открыть окно – и не шагнула к нему, а практически упала в его сторону всем телом, уцепилась руками за подоконник, подтянула себя ближе, не очень понимая, что происходит. Ударила по раме. Безрезультатно. Подтянулась еще, повисла на ручке, оно распахнулось во всю ширь. Теперь подтянуться еще, встать и хоть чуть-чуть выставить голову, будет легче. Будет легче дышать. Она дернулась всем телом, конвульсивно, сильно. Инерция бешеного рывка потащила ее вперед и бросила вниз. Падая, она вдруг поняла, что происходит и испугалась. До пота, до ледяной дрожи, до смерти.

И умерла.

Мгновенно.

Тело рухнуло безжизненным кулем.

Белая кожа, тонкая кружевная сорочка, тоже белая. Светлые волосы. Издалека смотрелось, как будто кто-то разлил молоко по черной земле…. Волосы, руки, ноги – как струйки, сейчас они впитаются, и все исчезнет.

Ее нашли под утро. Гроза действительно разразилась над городом, с такой силой, что все попрятались по домам и носа не высунули, пока она не унеслась прочь. Рассвет подкрался с востока и осветил тоненькую фигурку на свежевскопанной черной земле, где сплетница Валентина накануне собиралась высадить пару кустов мелкого белого шиповника. Почему не весной, почему теперь, когда лето на поворот к осени пошло? Она не знала. Захотелось.

– Посади жасмин, – сказала ей Лида, когда вернулась и узнала все в подробностях. – Она жасмин любила. Он пахнет изумительно.

– Его эта звезда не любит. Говорит, воняет.

– Тем более посади. Не ты, так я. Пусть воняет. Так ей и надо.

– Тогда лучше ты. Я тебе дам саженец, а ты посади. Она тебя боится.

– И правильно делает. Пусть еще больше боится. Прямо до обморока.

– Ты что, отомстить хочешь?

– Никогда этого не делаю. Для этого есть Он, – и Лида ткнула рукой вверх.

– Николай? – всполошилась Валя.

– Какой Николай? Бог! Бог для этого есть. «Мне отмщение и Аз воздам». Не слышала разве?

– Ну, Бог… Он, знаешь ли, долго запрягает…

– А это, смотря, к кому едет. И по какому поводу.

– Думаешь, он тебе быстро ответит?

– Не знаю, Валь. Но очень надеюсь.

Злая ирония судьбы заключалась в том, что Лида вернулась из командировки ровнехонько на следующий день после смерти Светланы. Ей оставалось пробыть в Сибири еще три или четыре месяца, и она решила сделать перерыв; точнее, они с бабой Люсей решили, что ей лучше будет вернуться, взять отпуск, отдохнуть, а потом снова уехать – еще где-нибудь на полгода. Не торопясь, доделать все намеченное, и написать все необходимое, будучи, так сказать, непосредственно рядом с материалом. Света не знала, да и не могла знать об этом. Лида не имела привычки делиться своими планами ни с кем, кроме Людмилы Мелентьевны, а в этот раз еще и решилось все, как всегда в таких случаях – в один день, в последний момент. Наличие билетов на самолет тоже очень повлияло, с ними было сложно – лето, сезон, рядом Байкал, рядом Алтай, рядом Китай. Короче, не было билетов, а тут вдруг – бац, и нарисовались. А впереди маячила пора последних отпусков – август и сентябрь. Они обещали быть теплыми и солнечными, а значит, очень востребованными. И значит, лететь надо было или сейчас, или как было запланировано еще год назад. Лида с Людмилой Мелентьевной мгновенно сориентировались и все переиграли.

– Это к вопросу о том, что лучше: быть маленьким начальником в большом городе или большим – в маленьком? – пошутила Лида.

– Ну, на твой вопрос еще древние римляне ответ дали, – фыркнула баба Люся. – Не помнишь разве Цезаря: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме»?

Лида помнила. И была полностью с Цезарем согласна.

Перед отлетом она прилегла – уже собрав все вещи, убрав съемную квартиру, подготовив все, вплоть до ключей и носовых платков – легла и увидела сон. Ей приснилась белая фигура на черном фоне, она лежала неподвижно в центре огненного круга, прочерченного буквально вплотную. И Лида шла к этой фигуре. Шла торопливо, а ноги вязли в чем-то мягком; ей нужно было дойти и погасить огонь, но она не поспевала. Чем быстрее она шла, тем выше поднимались языки пламени, и все более плотным кольцом закрывали незнакомку в центре круга. Лида побежала – пламя взлетело вверх, языки стремительно рванулись навстречу друг к другу, сомкнулись плотным куполом. Огонь злобно ревел, переливаясь синим и багровым. Лида, наконец, добежала, но все, что ей оставалось – это стоять бессильно и слушать его голос. Она заплакала, всухую, без слез.

«Пусти меня, – сказала она ему, – пусти меня к ней. Она там одна. Пропусти».

Пламя опало. На черной обугленной земле лежал белый цветок, он был похож на колокольчик, но пах сильно, как огромный жасминовый куст.

И тут Лида вспомнила про Светлану, как та говорила, что больше всего любит именно этот цветок и его аромат, аромат короля цветов, короля ночи. Вспомнила – и проснулась.

И разнервничалась. Позвонила Свете на мобильный. Никто не ответил. «Номер недоступен». Она разнервничалась еще больше.

Летела, и когда предоставлялась возможность, набирала номер. Никто не отвечал.

А телефон в это время валялся около дивана, в той самой маленькой комнате рядом с кухней. У него был выключен звук, но даже если был бы включен – все равно. Когда он выпал у Светы из рук, он упал неудачно, раскололся и отключился. Лида позвонила первый раз в тот момент, когда Светлана, уже выронив его, из последних сил подтягивала себя к окну. Сергей Афанасьевич не стал говорить об этом Лиде. Пожалел ее. Может быть, зря. Тогда, может быть, у Лиды не появилась бы мысль, что это она виновата в том, что опоздала. Если бы он сказал, она бы поняла – она ничего не могла сделать. Это была судьба. Смерть – тоже судьба. И она не всегда наказание. Иногда она спасение, освобождение, или даже счастье. Говорят, нет ничего лучше жизни. Но жизнь может быть хуже смерти. И часто бывает. Нашими собственными молитвами и нашими собственными руками. Равно, как и руками ближних наших.

Ираида Львовна, безусловно, не собиралась убивать Светлану. Она просто хотела объяснить дерзкой девчонке, кто есть кто. Ей всегда это удавалось. Со всеми. И она просто хотела сделать ремонт. Она имела право. Безусловно.

Но в этот раз что-то пошло не так.

Сплетница Валя готова была вывалить на Лиду всю имевшуюся у нее информация буквально с порога, но Лида пресекла ее монолог на корню.

«Завтра, – сказала она ей, – жду тебя в шесть вечера. Я спать. И ты – спать».

И захлопнула дверь.

Теперь ей нужно было только время. Много времени.

Нужно было как-то прийти в себя.

2. ЗАВЕЩАНИЕ СВЕТЛАНЫ

Главным аргументом Ираиды Львовны в свою защиту было утверждение, что Светлана абсолютно здорова. Заключение патологоанатома о причинах смерти ее не убедило, она стояла на том, что это просто совпадение, она даже начала утверждать, что Светлана, мол, пила, и выпала пьяной, это просто Лида подговорила медиков не поднимать шума. Но тут вмешался Сергей Афанасьевич, и популярно объяснил, что бывает за такие наветы и выдумки. Особенно в нынешние годы, когда суды спокойно принимают к производству дела о защите чести и достоинства и присуждают порой более чем серьезные суммы за моральный ущерб. Ираида Львовна замолчала, но продолжала ходить через двор, всем своим видом выражая категорическое несогласие с официальной версией.

А потом оказалось, что у Светы никого нет, только двоюродная тетка, где-то далеко на Севере, и кроме как приехать потом, если получится, на могилку, она не может никакими силами. А дети ее, троюродные, стало быть, Светлане племянники, живут – один в Австралии, и двое – в Камбодже, они там в какой-то археологической экспедиции, и зачем им, собственно, ехать, если они ее ни разу в глаза не видели. А вещи, ну какие там вещи, вы раздайте что поприличнее, а остальное – можете выкинуть. Ценен ведь сам человек, и то, что он делает. Светы больше нет, а статьи ее, эссе эти – всегда в интернете найти можно при желании. Работу ей оплачивали, долгов у нее вроде бы нет. Про собственность – есть она или нет – тетка ничего не знает, родители Светы на том свете, братьев и сестер не было. Связи семейные давно утеряны, сама она ни на что не претендует, даже если квартира и сохранилась после родителей, только одна Света знала, где она, что с ней и как. Приехать, заняться розысками ей недосуг, не стоит овчинка выделки. Только на дорогу уйдет сумма, едва ли не равная стоимости похорон. Поэтому она не приедет, но в качестве компенсации, готова отказаться от любого возможного наследства, и если нужна официальная бумага на эту тему, то она готова дать ее в любое время, только пришлите образец, как правильно оформить. Она тогда все подпишет, завизирует у нотариуса, и вышлет оригинал.

Лида махнула рукой. Сами справимся. Скинемся, если что. В долг возьму или пну эту свою однокашку, пусть там, у себя в администрации, поклянчит, чтобы отнеслись с пониманием к ситуации, зря она, что ли, всем этим модницам чиновным варежек с муфтами навязала? А пока – они начали разбирать вещи покойной, и нашли завещание. Правда, всерьез его так назвать было затруднительным. Просто рукописный текст на трех листах бумаги, сколотых вместе степплером, с подписью и числом. Но почерк был Светы, это было очевидно, листки были вложены в толстую черную тетрадь с записями, тут же лежал большой блокнот в клеточку, куда Света заносила всякие напоминалки для себя и номера телефонов. Лида неоднократно наблюдала, как она это делает. И почерк был везде один и тот же.

На листках было написано, что собственность, которую Светлана оставляет, это дом, в одном из близлежащих поселков, где она прописана, и деньги, вклад на предъявителя, тут же лежали сберегательная книжка, и все купчие и документы на дом, включая пачку оплаченных квитков. Деньги были получены Светланой в результате продажи квартиры, и в принципе, почти все они уже были потрачены – частью на дом, частью внесены вот на этот вклад. Она неоднократно снимала небольшие суммы – видимо, доходы были не очень регулярными, а съем квартиры всегда предполагает четкость в графике платежей. Почему она продала свою квартиру – было неизвестно, но отдать то, что от нее осталось, она желала тому, кому это будет полагаться по закону на момент ее смерти. Никаких предпочтений у нее не было; все, кого она любила – либо мертвы, либо перестали быть дороги ее сердцу, близких родственников нет, а дальние пусть решают сами, нужно ли им это.

Вещи – писала она, – можно выкинуть или пусть соседи разберут, что кому понравится, а вот небольшое число книг, ноутбук и все записи – тетради, заметки на альбомных листах, блокноты – все это она, Светлана, просит отдать Лиде. Сам ноутбук, Лида, если он ей не нужен, может продать или подарить, или даже просто выкинуть, но она, Светлана, очень просит, чтобы Лида сняла с ноута всю информацию, все файлы. Все что ей захочется, она, Лида, может скопировать себе и сохранить, и использовать, как заблагорассудится, а все, что ей не нужно – просьба уничтожить. Музыкальные CD и DVD тоже пусть остаются Лиде. Она также может выбрать себе, что пожелает из украшений, и вообще, может все, что захочет, оставить себе на память, а остальное – раздать или выкинуть.

По сути, Лида назначалась кем-то вроде душеприказчицы. Если бы завещание было составлено у нотариуса, оно, безусловно, было бы не таким путаным, и не таким пространно-лирическим. Но Света писала его от руки, возможно, это был черновик, может быть она и собиралась пойти с ним к нотариусу – но так и не дошла.

В итоге, было решено написать этой ее дальней родственнице с Севера. Лида отправила фотокопии всех листков завещания, которое, увы, по закону таковым не являлось, и сообщила, что готова предоставить фото всех вещей, домов и прочего – для выработки плана действий. Вступать в наследство все равно придется, хотя бы для того, чтобы от него отказаться, но если нет желания сюда ехать, можно назначить кого-нибудь, из числа проживающих здесь, душеприказчиком, распорядителем, и сделать на него доверенность. Этот человек и займется похоронами, оформлением документов, оплатами, и распределением вещей, оставшихся после Светланы. Так что она, Лида, соседка Светланы, с которой покойная общалась в последний год своей жизни, просит решить, кто это будет и сделать необходимые распоряжения, потому что тело в морге будет лежать только семь дней, и за это время нужно, кровь из носу, решить, кто им займется. Провести его как невостребованный, с похоронами за госсчет не получится. Мы, писала Лида, конечно, скинемся, все, кто ее знал здесь, но много мы тоже дать не можем, разве что в долг, поэтому просим назначить доверенное лицо, которое будет представлять ваши интересы и распоряжаться здесь всем вместо вас.

Лида так корпела над письмом, как будто это было делом всей ее жизни. Результат сказался незамедлительно. Родственница запросила Лидины паспортные данные, и буквально через сутки пришла фотокопия доверенности на ее имя.

Дама с Севера передоверила все Лиде и умыла руки. С другой стороны – а что еще ей было делать? Относительно дома она попросила прислать фотографии и выставить его на продажу. Деньги от продажи должны были погасить долги и расходы – если бы вклада не хватило.

Лида, в общем, предполагала такое развитие событий, но столкнуться с ним было неприятно. Выходило какое-то злостное пренебрежение и равнодушие, это было и странно, и обидно. Родственница тоже видимо ощутила неудобство, и вслед за доверенностью прилетело другое письмо, где она объясняла, почему не едет.

«Простите великодушно, – писала родственница, – я не могу никак. Я без работы. Денег нет совсем. Дети присылают сейчас, помогают, но это все уходит на еду и на коммуналку. На вещи не трачусь, за жизнь много накопила, ничего не выкидывала, теперь донашиваю. Я бы приехала, да мне не на что. И в долги влезать себе позволить не могу. Работа-то может и появится, может даже завтра, но сейчас-то ее нет, а решать и хоронить надо сейчас. Я наскребла тут немножко, заняла у соседки, мы с ней подруги с детства, она подождет, если что, но этого и на дорогу, и на похороны все равно не хватит, так уж лучше на похороны отдать. Вы не сомневайтесь, если хотите, я вам расписку напишу и у нотариуса заверю, что возмещу вам все расходы, вы только помогите Светлану упокоить достойно. Я ее не помню совсем, списывались иногда, на даты да на праздники, но, кажется, она была хороший человек. А я, даже где могила ее родителей, не знаю. Знаю, что хоронили точно у вас, в вашем городе. Если Света умерла так нехорошо, наверное, там какие-то могут быть вопросы у правоохранительных органов, если да, то мне сказать им нечего, я ничего не знаю, а вот они, кстати, могли бы помочь с поиском этого места, ну, где родители захоронены. А дом вы продайте. Может, кто найдется желающий, вы его выставьте сейчас прямо, пока полгода эти идут, может, найдется кто, вот и еще деньги будут. Как только вступлю в наследство, сразу и оформим. Я тогда смогу под это денег еще занять, и приехать. Занять – дело нехитрое, но отдавать нужно вовремя, и сроки возврата называть точные».

Последняя фраза была верной. Да и все письмо было хоть и сумбурным, но разумным. Лида успокоилась, подсчитала собственные финансы и пожертвования соседей, сложила-поделила, и поняла, что уложится и без срочной продажи дома, и без изъятия вклада. «Упокоим девочку, потом будем с живыми разбираться», – решила она.

Сергей Афанасьевич и впрямь помог с розысками и документами. Все сделали быстро. Лида, по его совету, дала объявление на страничке одного из местных СМИ, за плату, понятное дело. Она надеялась, что хоть кто-нибудь откликнется, но проводить Свету в последний путь пришли всего трое – сама Лида, Сергей Афанасьевич, и …Николай. Это было неожиданно, если честно.

– Жалко дурочку, – объяснил он, лохматя голову. – Ну что, она, действительно! Ну, сказала бы мне, я этой Иродиаде44
  Иродиада (ок. 15 до н. э. – не ранее 39 н. э.) – внучка Ирода Великого от его сына Аристобула. Была замужем за своим дядей Иродом Филиппом I и имела от него дочь Саломею, но изменила ему с его родным братом, Иродом Антипой. Это вызвало возмущение и согласно преданию, за поруганный закон вступился Иоанн Креститель, заклеймивший отступников в своих речах. Это разъярило Иродиаду, и она, с помощью дочери, добилась того, что голова Крестителя пала под мечом палача.


[Закрыть] кузьку-то показал бы… – он покосился на Сергея Афанасьевича и торопливо договорил:

– Ну, так, умозрительно, конечно, одними глаголами…

Лада и Сергей Афанасьевич переглянулись и прыснули со смеху. Но тут же посерьезнели – на кладбище как-никак. Николай насупился.

– А чего ржете-то? Истинно Иродиада. Такая же злыдня, как та была. Вы что думали – я автослесарь, так и книг не читаю?

– Нет-нет, – поднял примирительно руки Сергей Афанасьевич. – Мы со всем уважением.

– А чего тогда смеетесь?

– Просто ты никогда с этой стороны себя не показывал, вот мы и удивились!

– А ты в точку попал, – встряла Лида. – Ну и с именами ловко вышло. Мы просто не ожидали, что ты так накоротке… с глаголами. – И она снова засмеялась. – Молодец, дядя Коля!

Николай только вздохнул да рукой махнул.

– Ты, Лид, сделай как надо. Я помогу, если что. Она хорошая была, убирала всегда чисто, все чем-то помочь старалась. Советовала… и знаешь, умела незаметно так, будто самому в голову пришло. Что-то у нее с личным было. Драма какая-то…

Лида задумчиво смотрела на свежий, только что выросший у ног холмик. Они не стали трогать могилу родителей, участок позволял, выкопали ямку для урны рядом.

– Драма, говоришь? Личная? А я думала, там не про любовь, думала, другое что…

– Не знаю точно. Но мне кажется, личное, – он нахмурился, потемнел лицом. – Я раз напился и ночевать туда пришел, она испугалась, даже собралась на вокзал ехать спать или к тебе. Но я ей сказал, что приставать не буду, вот, мамой клянусь. Сказал, что, я, мол, таких… грудастых, люблю, и чтобы попа была… и вообще, не в моем она вкусе. Сказал, чтобы она не боялась, а она, кажется, даже обиделась слегка, а потом успокоилась.

– И что?

– А вот что. Я проснулся среди ночи. Слышу, плачет кто-то. Я пойти не пошел, потому что ясно было, что она, больше некому, но слушать – слушал, а куда деваться? Положение такое, дурацкое. Она с кем-то, кажется, разговаривала, может, по телефону, или по этому, как его, ну который в компе…

– По скайпу?

– Наверное… нет, думаю, по телефону, ну или может в наушниках была, она их иногда вообще не снимала, так по дому и ходила – убирает, стирает, или пишет что-то, а наушники на голове…

– Почему ты так решил? – заинтересовался Сергей Афанасьевич.

– Потому что только ее голос был слышен… и она все время повторяла «божество», «божество мое». Женщину-то она вряд ли стала бы так величать, вот я и подумал – тут что-то личное… а когда мужика божеством зовут, так тут только драма… а как иначе?

– Может, сама с собой говорила? Знаешь, некоторые так делают.

– Может и так. Тогда тем более – драма…

Сергей Афанасьевич взглянул на Николая с уважением. «Надо же, вроде смотришь, хабал хабалом, а вот, поди ж ты, такой такт, такая чувствительность!»

Лида смотрела изумленно и, кажется, думала о том же. Николай вновь попал в яблочко, она знала, что психологи и впрямь рекомендовали этот метод для выхода из депрессивных и стрессовых состояний, правда, они рекомендовали выговариваться вслух перед зеркалом, но в основном, потому что так было легче. Не всем удавалось представить себе собеседника воображаемого, не у всех хватало мужества завести такую беседу всерьез, ведь говорить-то следовало в голос. Чем-то данная процедура напоминала разучивание роли актером, своего рода репетицию, только на дому и экспромтом, по не написанному еще никем тексту, но не всем дарован актерский талант, а здесь – увы! – здесь он был категорически необходим. И кроме того, моменты входа в роль и выхода из роли были особенно щекотливы. Зеркало помогало снять страх выглядеть безумцем, ты разговаривал со своим отражением, с человеком в зеркале, он был и тобой, и посторонним тебе одновременно. Ты мог доверить ему все что угодно, и он никогда тебя не подвел бы. Он знал тебя, он понимал тебя, он был терпелив с тобой. И он был рядом всегда, когда бы ты ни пожелал.

Лида знала этот метод, потому что сама им пользовалась в хвост и в гриву, ей не требовалось зеркало. Но здесь таилась опасность. Зеркало все же отъединяло вас от вашего воображения, служило ему ограничителем. Оно было как ворота: вошел-вышел, и, как канатом, привязывало к обычной реальности. Если вы снимали ограничитель – вас более не связывало ничто. Даже необходимость вернуться могла в один момент перестать быть таковой. Лидино здравомыслие спасало ее пока, но не всем от рождения была дарована столь прочная основа.

Вообще стоило признать, что если бы не помощь Сергея Афанасьевича, кто знает, выдержало ли бы Лидино здравомыслие все то, что последовало за смертью Светланы. Особенно тяжелым был первый месяц или даже два. Потом в ноябре Ираида Львовна устроила нечто вроде памятного ужина, в день смерти Петра Ивановича, и позвала к себе, в отремонтированную квартиру, соседей по дому, немного, человек десять или двенадцать. Лиду она тоже пригласила. И Николая. И Сергея Афанасьевича. Чем она руководствовалась при этом – сложно сказать. Это было, как если бы убийца не просто пришел на похороны своей жертвы, а пришел бы, признался бы во всеуслышание, а потом еще затеял бы отмечать эту дату и позвал всех родных и близких покойной в ресторан, на торжество – выпить и закусить. Николай не пошел – во избежание.

– Не поручусь за себя, – повинился он Лиде, – трезвый еще молчу, да и не живу здесь почти, но если наберусь, могу ей и рыло начистить. Не хочу из-за этой жабы себе неприятностей. Руки об нее марать…

– Я тоже не хочу идти, – сморщилась в ответ Лида. – Хотя… если Сергей Афанасьевич примет приглашение, придется и мне, не бросать же его под танки.

Сергей Афанасьевич приглашение не принял, отговорился делами. Лида поблагодарила его и мысленно и устно, и осталась в тот вечер в музее, бумаги разбирать.

И вот теперь, 31 декабря, в канун самой волшебной и любимой всеми ночи, она стояла в дверях своей квартиры, и с тихой ненавистью, спрятанной в углах плотно сжатого рта, смотрела на густо накрашенное пугало в атласном халате, щедро обсыпанное пудрой, и облитое чем-то сладким до тошноты. То ли Нина Риччи, то ли Амариж Живанши… Жесть.

В действительности Лида спокойно относилась к сладким ароматам, некоторые ей даже нравились, особенно ванильные, или те, где в шлейфе, в послевкусии, пушисто переливались сандал и бобы тонка, это сочетание почему-то приводило ей на ум сладкие ночи тропиков. Она не была никогда в тех краях – не довелось, но когда читала описания путешественников или писателей, видела перед собой их словно воочию. И если уж честно, она порой подумывала купить себе Нину Риччи, ту старую, 1987 года выпуска, в потрясающем своей изысканно-лаконичной роскошью флаконе от Рене Лалика. Она даже задумывалась про Амариж, для которого его творец, Доминик Ропьон55
  Nina (Nina Ricci), 1987 года – аромат созданный Кристаном Ваччиано (Ваккьяно, Вачиано), Доминик Ропьон – один из самых знаменитых парфюмеров современности. Амариж Живанши – Amarige Givenchy (1991 год)


[Закрыть], собрал какой-то воистину запредельной красоты сад, но она была крайне требовательна к соблюдению своих личных границ, а Ираида Львовна в последнее время очень настойчиво на них покушалась. Так что жесть относилась в данном случае к количеству, а не качеству.

– Чем обязана? – холодно процедила Лида.

Ираида Львовна качнула залаченным начесом. Сладко-удушливое облако вокруг нее тоже всколыхнулось и раздалось в боках. Лида закашлялась.

– Простыли? – осведомилась величественно Ираида, отступая назад.

Лида воодушевилась, заметив ее движение, и кашлянула еще раз, и еще. И даже согнулась немного, приложив на всякий случай руку к груди. Ираида Львовна отошла чуть дальше.

– Грудь болит, – объяснила невпопад Лида. – Продуло. Вы что хотели?

– Уже ничего, – поспешно отказалась Ираида. – В другой раз зайду. Выздоравливайте. С Новым Годом вас.

И пошла к себе наверх. Лида проводила ее взглядом.

«Неужели дружить решила? После того, что случилось. Совесть проснулась, что ли? Или это как с теми поминками год спустя, про которые Николай рассказывал? Ну да, у нее же никого. Мужа в могилу свела, детей нет, сестра неизвестно где. Интересно, а где она? Спросить, что ли?»

Подумала, и тут же передумала. Закрыла входную дверь и отправилась на кухню, выпить чаю. Горло и впрямь першило – то ли нанюхалась Ираидиных духов, то ли простыла-таки где-то. Потом спрошу, решила она. Квартира, интересно, только ее, или сестра до сих пор прописана? Как тогда уехала – так больше и не появлялась. Жива ли? Ведь даже и это неизвестно.

Самым интересным было то, что в последние годы и сама Ираида не знала – жива ли ее сестра? Она успокаивала себя тем, что плохие вести имеют шустрые ноги и если бы и впрямь что случилось, она бы узнала, так или иначе. Этим она оправдывала свое бездействие и нелюбопытство, хотя объяснялось все проще пареной репы – ей было совершенно невыгодно разыскивать сестру и ворошить тему с разделом квартиры. Она знала, что у Алевтины дети, понимала, что они могут претендовать на долю матери, она прекрасно отдавала себе отчет, что поскольку у нее самой нет прямых наследников, квартира, в любом случае, достанется или сестре, или ее отпрыскам. Она не могла разменять или продать квартиру без сестры, но и не желала этого делать, хотя возможно, следовало бы; тогда у нее появилась бы своя «собственная собственность», которую можно было дальше отписать кому угодно – хоть кошачьему приюту. Но Ираида Львовна не пожелала продать или разменять квартиру даже когда умер Петр Иванович и у нее стало хуже с финансами. А не желала она этого, ибо тогда все бы узнали, что квартира до сих пор принадлежит обеим сестрам, а не только одной Ираиде. Тот скандал, на который она вывела Алевтину на похоронах отца, имел целью рассориться с сестрой раз и навсегда, чтобы она более не появлялась в городе. Ираида Львовна хотела выставить Алю корыстной злоумышленницей, однако перегнула палку и теперь не могла сделать ничего с квартирой без того, чтобы не пойти на поклон к сестре. Примирение было делом невозможным, при одной мысли об этом ее охватывало бешенство и все что оставалось, это жить и ждать – вдруг судьба повернется к ней, Ираиде, светлой стороной.