Текст книги "Гитлер_директория"

Нюрнбергское «закулисье»

«Закулисье» Нюрнбергского процесса над главными военными преступниками нацистской Германии оставило после себя целый «шлейф» из домыслов и сплетен, но также и множество документальных свидетельств, которые только начинают выходить на поверхность и попадать в руки исследователей.

Нюрнбергский процесс – это не только заседания трибунала, это и предшествующие 20 ноября (началу судебных слушаний) полгода плена и тюремного заключения бывших нацистских вождей, проведенные ими в поле напряженного интереса со стороны самых разных политических сил.

Предлагаемый материал – максимально задокументированная реконструкция попытки осуществить один из тех планов, что в буквальном смысле роились тогда в головах международной политической челяди, стремившейся использовать в своих целях нереализованный, как ей казалось, потенциал бывших правителей Третьего рейха.

Об истинных целях этого плана предлагаю судить читателю.

Отсчет будем вести с 14 октября – даты первого документального свидетельства. Напомним, до открытия судебных слушаний 20 ноября оставалось чуть больше месяца; до предъявления обвинительного заключения 20 октября шесть дней. Из чего сам напрашивается первый вывод: даже если план был заранее детально разработан и исполнители знали свои роли, то поиск кандидата на главную роль велся, что называется, до последнего и закончился лишь тогда, когда откладывать дальше было уже некуда.

Итак: 14 октября 1945 года. Последняя общая прогулка девятнадцати заключенных во внутреннем дворе тюрьмы. Сцену реконструируем по записи из дневника Джона Гилберта, тюремного психолога, фиксировавшего собственные наблюдения с учетом устных докладов тюремной охраны и персонала о поведении заключенных.

Прогулка длится около тридцати минут. Геринг, прохаживаясь среди бывших коллег, вполголоса повторяет стратегию поведения на суде, суть которой заключается в «создании мифа» об исторической правоте национал-социалистического государства и идеализации личности Гитлера. Соратники в большинстве своем мрачно кивают. Вслух реагирует один Шпеер. Рейхсмаршалу, на его взгляд, следовало проявлять свою «завидную энергию, когда это еще имело смысл и могло удержать фюрера от многих пагубных решений». Теперь же полезней было бы «не сочинять сказки для детей», а «взять на себя коллективную ответственность». Геринг, выслушав, плюет Шпееру под ноги. Через несколько минут охранники замечают, что заключенные предаются странной забаве – кидают по камешку в общую кучку у стены. «Голосуют, сволочи», – догадывается один из охранников.

В тот же день начальник тюрьмы полковник Эндрюс принимает решение «запретить впредь выгуливать все стадо, а – только каждого скота по отдельности».

Из дневника психолога Гилберта

14 октября 1945 года

Сегодня во время прогулки маршал Геринг предложил остальным подвергнуть остракизму министра Шпеера за отказ следовать общей тактике полного оправдания национал-социализма. Геринг остается наиболее активным из девятнадцати оставленных в тюрьме. Он бодр и инициативен. Гесс в голосовании не участвовал. Он по-прежнему индифферентен. Лей швырнул обломком кирпича в стену так, что в общую кучу попало сразу несколько кусков.

Заметим, названы четыре фамилии. (Именно эти четверо плюс исчезнувший Борман предположительно могли знать секрет Альпийских шахт, где партия спрятала свое золото. – Е. С.) Однако на следующий день…

Из дневника Гилберта

15 октября 1945 года

Сегодня работа с Гессом. Геринг и Лей под плотным наблюдением.

Имя Шпеера больше не упоминается. Впредь Гилберта будут интересовать трое: № 1 – Геринг, № 2 – Гесс и № 4 – Лей (номера по списку обвинения).

15 октября главный следователь со стороны США полковник Джон Амен в своем кабинете, в присутствии психиатра Дугласа Келли и психолога Джона Гилберта устроил свидание Рудольфа Гесса с его старым другом и учителем Карлом Хаусхофером (основателем германской геополитики). Хаусхофер, не видевший Гесса все четыре года пребывания того в английском плену, был потрясен тем, как переменился Гесс. (На этом все присутствующие сразу зафиксировали внимание.) Тем не менее Хаусхофер сразу обратился к нему на ты, пожал ему руку и заговорил как со старым знакомым: о семье Гесса, находившейся в Нюрнберге, о том, как вырос его семилетний сын, о сестре Маргарите, о письмах Гесса из Англии, которые его жена Эльза давала им читать… Протокол об этом свидании сохранился; он находится среди других материалов процесса. Вот отрывок подлинного текста.

ХАУСХОФЕР. …Я знаю, о чем ты думал в плену, какие размышления тебя посещали… Нам знакомы твои переживания, твоя духовная жизнь…

ГЕСС. Чтобы успокоить старого друга, могу только сказать, врачи обещают, что память ко мне вернется. Но теперь я не помню вас. Мне очень жаль.

ХАУСХОФЕР. Я всегда все читал в твоих глазах, Руди. Их ответа мне и теперь достаточно. Ты помнишь Альбрехта? Его уже нет с нами. (Альбрехт Хаусхофер был расстрелян в апреле 1945 года по личному указанию Кальтенбруннера, находящегося здесь же, в Нюрнбергской тюрьме. – Е. С.). Руди, неужели ты забыл и его?!

ГЕСС. Со временем я все вспомню. Пока же… мне очень жаль, но ваши слова ничего для меня не значат.

Хаусхофер говорил еще долго, на его глазах выступили слезы. Гесс остался «индифферентен».

После Хаусхофера на свидание с Гессом привели фон Папена. Он тоже пытался напоминать о каких-то событиях и людях. Приводили еще Риббентропа, Функа, Боле и наконец – Лея, который сел напротив Гесса и стал молча смотреть в окно. На предложение задавать вопросы он ответил: «Зачем? Мне и так все ясно».

– Вы убеждены, что перед вами подлинный Рудольф Гесс? – спросил его полковник Амен.

– Да. Убежден. А вы можете это проверить. У подлинного Рудольфа Гесса на левом легком имеется дугообразный шрам от ранения, полученного в 1917 году.

– Как это мы, интересно, проверим? Разрежем его, что ли?! – заметил Амен.

На этом свидание закончилось. Однако, уже выйдя из кабинета, Лей почти сразу же попросил конвой отвести его обратно.

Из дневника Гилберта

…очевидно, что ходящая тут гипотеза о том, что «подлинного Гесса» казнили в Англии в 1941 году, а в Нюрнберг привезли двойника, подготовленного для процесса, что объясняет и его поведение, и внешний вид, показалась доктору Лею опасной для Гесса, и он предложил доказательство, которое готов был предоставить в присутствии русских и французских представителей, а также при наличии рояля. Условия были выполнены, и мы собрались в тюремной церкви, куда внесли пианино. Лей попросил Гесса написать на листке три своих любимых музыкальных произведения, что тот и выполнил с готовностью. Листок был передан нам. Лей в это время сел за инструмент и сыграл «Маленькую ночную серенаду» Моцарта, «К Элизе» Бетховена и «Зиму» Петра Чайковского. Эти вещи указал и Гесс, и даже в той же последовательности. На том, чтобы произведения были именно сыграны, а не названы, настоял я и вместе с Келли сумел убедить рассерженного Эндрюса. Эмоциональная память Рудольфа Гесса, безусловно, идентифицирована. Однако безусловно и то, что Гесс выносится за скобки.

Снова из дневника Гилберта

17 октября. Сегодня работа с Герингом.

17 октября, вечер. Геринга за скобки.

«Работа» с кем-либо из заключенных на принятом здесь языке означала допрос или тестирование, которое иногда проводили психологи, раздражая начальника тюрьмы полковника Эндрюса, считавшего подобные вещи нарушением режима. Однако ни допросов, ни тестирования в тот день не было. Геринг весь день провел у себя в камере. Его не переводили даже в тюремный госпиталь, где американцам проще было бы воспользоваться «прослушкой». «Прослушки», впрочем, имелись и в некоторых камерах, в частности в камере Геринга, на первом этаже. Что же там происходило?

Мы об этом узнали благодаря скандалу между англичанами и американцами. Secret Service в октябре 1945 года, пытаясь установить микрофон в камере Геринга, обнаружила там американский. Спецслужбы ссорились, конечно, вполголоса, быстро конфликт замяли и с тех пор работали параллельно. Несколько английских «прослушек» позже были предоставлены в распоряжение Международного трибунала «для характеристики личности подсудимых». Среди них и запись от 17 октября.

Геринг практически весь тот день, с редкими передышками, разговаривал со своей первой, умершей еще в 1931 году женой Карин. Он рассказывал ей обо всем, что произошло в его жизни со дня ее смерти и до этого дня, когда он, как ему показалось, понял, что «суд должен состояться», но судьей ему, Герингу, может быть только она, его Карин.

«…Ты помнишь, как мы гуляли с тобой по берегу Изара, всегда в одном и том же месте, возле часовни… и я говорил тебе все одно и то же, повторял столько раз, не замечая, что повторяюсь. А ты слушала… всегда по-новому, всегда точно впервые. И один раз мне ответила: “Если все будет, как ты говоришь, то… мне страшно. Это не продлится долго: мы задохнемся на такой высоте. Но я не верю. Ты фантазер. Ничего не будет. Мы проживем с тобой спокойную и радостную жизнь. А эти твои фантазии… как воспоминания о будущем, которого не было”. Но это было, было, детка! Было без тебя. А теперь… ничего нет, и ты вернулась».

Геринг говорил монотонно, постоянно расхаживая по маленькой камере: четыре шага туда, четыре обратно, глядя в потолок. Иногда он натыкался на привинченный к полу стул и тогда на несколько минут как будто приходил в себя. Потом снова принимался вышагивать. Специалисты определяют такое состояние как психологический перелом, после которого заключенный на какое-то время делается неадекватен.

Очевидно, поэтому Герман Геринг и выпал «за скобки», как пишет в своем дневнике Гилберт, то есть выбыл из короткого списка кандидатов для осуществления того плана, о котором, похоже, знал не только тюремный психолог Гилберт, но знали и два американских врача, которые 23 октября перевели Роберта Лея (последнего в списке) в тюремный госпиталь. Там у него и побывал необычный посетитель.

Необычен он казался во всем. Ростом не выше полутора метров, с головой, сидящей ниже плеч, вывернутыми ноздрями и огромной расплывающейся улыбкой. Цвет лица и весь его облик выдавал предков – выходцев из почти неведомых цивилизации миров, давно съеденных джунглями и алчностью европейцев. Его вид, впрочем, ни у кого не вызывал здесь подозрений: все знали, что начальник генерального штаба сухопутных войск США генерал Маршалл – большой любитель экзотической кухни, и повара у него соответствующие.

Войдя в палату, посетитель так сразу и представился – «повар генерала Маршалла». С этих слов и начинается диалог, записанный американцами. Запись, если верить Гилберту, была ему передана в тот же день для «анализа», застенографирована им и почти через двадцать лет расшифрована и обработана для сестры Гесса Маргариты (которая в 1939 году тайно обвенчалась с Робертом Леем).

Итак.

– Повар генерала Маршалла, – представился посетитель на чистейшем немецком языке.

– Что вам? – спросил Лей.

– У меня к вам деловое предложение.

– Хотите приготовить мне на ужин фаршированных червей?

– Я не только повар, герр Лей, я еще и король. Королевство у меня маленькое, но в нем многое есть. А будет все, что вы сочтете нужным: полигоны, технологии, персонал.

– Садитесь.

– Благодарю.

– Ваше имя?

– Оно займет более минуты. Для друзей я просто Ди.

– Вы предлагаете мне создать банановую армию?

– Армия может быть и чисто немецкой. На ваш вкус.

– Вы представляете себе, сколько это может стоить?

– Вы об этом не должны беспокоиться.

– Каковы ваши цели?

– Противовесы, герр Лей, противовесы.

– Кто ваши враги?

– У нас один враг – мусульманский Восток.

– Не славяне, не евреи… не коммунисты, а ислам?

– Именно.

(Пауза.)

– Я не считаю мусульман первостепенным врагом Германии. Нам с ними не за что воевать. Сфера наших интересов распространяется на другие территории.

– Я говорил не о войне, герр Лей, а о противовесе. С Востоком не нужно воевать, достаточно лишь держать кулак у его носа. Это будет немецкий кулак. А где крепкий кулак, там и сильный мужчина.

– Слишком ловко, чтобы быть правдой, – Лей произносит это по-французски.

– Отнюдь! – Ди отвечает на безукоризненном французском, на котором и продолжается разговор. – Германия десять лет держала в страхе весь мир. У вас это великолепно получается! Вы станете вооружаться, мы – торговать. И в том и в другом обе стороны не знают равных.

– Торговать? Кокаин, марихуана? Я химик, сударь, и знаю о перспективах подобного «товара». Ваши покупатели уже сейчас не доживают до сорока лет. Потомства у них нет, или оно неполноценно…

– Чем же вас не устраивает перспектива? Не нужно ни расстрелов, ни виселиц. Неполноценные сами заплатят за свою смерть. За те пять-семь лет, которые вам потребуются для создания сверхсовременной армии, я гарантирую вам поставку рабочей силы, которая станет вас обслуживать.. Каждая из особей рассчитана на небольшой срок, но мы запустим конвейер.

– Концлагеря для наркоманов? Понятно. Кто вам мешает делать ваш бизнес уже сейчас?

– Американское государство. Мой бизнес должен ему заплатить. Умный бизнес всегда хорошо платит государству.

– Так заплатите. Что, в джунглях больше золота не осталось?

– Мы продолжаем поиски. Пока же… золота достаточно и в Альпийских горах.

Пауза. Лей, снова на немецком:

– За наше золото ваш бизнес оставят в покое… Он даст деньги нам… Мы создадим армию, нейтрализуем ваших конкурентов… Но нам нужен четвертый рейх. А зачем он Америке?

– Мы и есть Америка, герр Лей. Но мы не американское государство.

Пауза. Ди продолжает, вкрадчиво:

– Схема ведь очень проста. Вы концентрируете силу, мы деньги. Сила и деньги – еще один противовес. Если деньги получают под дых, сила остается без денег. Но у арийцев ведь крепкие нервы, не правда ли?! А в перспективе – противовесы сольются, и тогда всё – будет мы. Не правда ли? Вам только нужно дать согласие и довериться опытному врачу. Вы всего лишь закроете глаза и откроете их посреди океана…

– Д-достаточно. Я п-понял в-вас. Я… п-подумаю.

На этом диалог прервался. Лей начал сильно заикаться, настолько сильно, что не смог больше говорить. Такие приступы случались у него со времени ранения во время Первой мировой войны и всегда выдавали какое-то душевное потрясение.

Напомним, запись сделана 23 октября. А в ночь с 24-го на 25 октября Лея обнаружили в умывальной комнате, с петлей на шее. Следствие установило очевидное самоубийство.

По этому поводу были разные версии. Например – что так подействовало на него предъявленное 20 октября всем заключенным обвинительное заключение.

Реагировали на это заключение действительно по-разному. Кто-то равнодушно (как Шахт), кто-то иронически (как Геринг), кто-то одобрительно (Шпеер), а кто-то (например, Штрейхер) – буйно и агрессивно. Лей реагировал спокойно. Зашедшему к нему в камеру Гилберту он сказал, что победителям трудно будет разыграть спектакль правосудия, не прибегнув к «спецэффектам», и лучше было бы «расставить их всех вдоль стенки и расстрелять». Говорил он нормально, без заикания, о чем свидетельствует и запись с «прослушки» в его камере. Тяжелейший же приступ начался у него на последней фразе диалога с Ди, после чего он весь день, 24 октября, по свидетельству того же психолога Гилберта, а также начальника тюрьмы Эндрюса, охранников и врачей не смог выговорить практически ни слова. А ночью, разорвав пополам казенное полотенце, сделал петлю.

Такова одна из историй нюрнбергского «закулисья». Выводы, повторяю, делайте сами.

Их праздники

Разработкой концепции национальных праздников еще в 32-м году занимался организационный отдел НСДАП. Его глава Роберт Лей считал, что партия должна прийти к власти со своими праздниками. «Наивно думать, – писал он, – что праздники сами по себе способны объединять нацию – это уровень мышления политических дилетантов, однако красиво оформить и грозно продемонстрировать это объединение – достойная задача национальных торжеств».

Через год, в одном из писем жене, Лей жалуется по поводу праздников следующим образом: «Только такой замороченный идиот, как я, мог полностью довериться Геббельсу и его вывихнутому министерству! Дай им волю – они заставили бы нас праздновать каждый день! Вся жизнь – сплошной праздник, когда руководишь болтунами! Йозеф сам смеялся, когда я ткнул ему пальцем в день 7 мая, например, предложенный каким-то недоучкой из отдела истории. 7 мая – День культа Верховного Существа, введенный Робеспьером во второй год Республики. И это в целях борьбы с традиционными религиозными культами! Безумие!.. Думаю, мы вернемся к скупому первоначальному списку: по одному торжеству в месяц».

Этот «скупой первоначальный список» был, по-видимому, близок к тому, что и стало праздноваться:

30 января – День прихода к власти;

24 февраля – День основания НСДАП. Правда, партия получила свое название 1 апреля 1920 года, но решено было праздновать 24 февраля, когда Гитлер огласил 25 пунктов партийной программы;

16 марта – День траура, или День памяти героев. В этот день все ухаживали за военными кладбищами. Заодно отмечалась и ремилитаризация Рейна;

20 апреля – День рождения фюрера. В этот день немцы с раннего утра соревновались в количестве фотографий и портретов Гитлера, выставляемых или вывешиваемых той или иной семьей или учреждением; проводились факельные шествия, выступали фольклорные коллективы. Сам Гитлер свои дни рождения ненавидел и называл «датами умирания»;

1 мая – День труда. Праздник немецкого рабочего класса. Хитроумный Лей, вождь Трудового фронта, пристегнул к нему также и День рейхсвера;

Второе воскресенье мая – день немецкой матери. Многодетных награждали Крестом славы.

Летом и зимой праздновались дни соответственно летнего и зимнего солнцестояния, для конкуренции с традиционными христианскими торжествами. Были еще: годовщина Нюрнбергского партийного съезда, День благодарения, или День немецкого крестьянина, и годовщина «Пивного путча» – 9 ноября. В этот день праздновали, точнее скорбели о шестнадцати первых убитых во время путча нацистах, которым Гитлер посвятил «Майн кампф». Скорбели прямо-таки с каким-то остервенением, хотя никто уже и не помнил их лиц, кроме родственников. Дети же должны были знать их имена наизусть и обращаться к ним, как к святым. Сын Мартина Бормана, в качестве примера величайшего лицемерия взрослых, вспоминал такой эпизод: как-то он попросил отца помочь ему перевестись в школу, где учится «племянник Хехенбергера». «Это еще кто?» – спросил Борман. Юный Адольф Мартин был потрясен, как был бы потрясен добрый прихожанин, услышав от своего пастыря: «Иисус? А это кто?».

Впрочем, в некоторых ведомствах, например у Гиммлера, этих мучеников тоже ни в грош не ставили. В СС был свой культ и свои «святые», например Теодор Эйке.

Кстати, будущие оккупированные территории, в частности – России, нацисты тоже не собирались оставить без праздников. В календаре для них было предусмотрено шесть красных дней, в которые, как там сказано – «туземцам следует мало работать и предаваться радости». Любопытнейший, между прочим, документ.

Сталин глазами Гитлера

Вечером 21 августа 1939 года Берлинский театр драмы был полон обычной публики. Неожиданно началось какое-то движение: вдоль лестниц растянулись черные цепочки СС. Зрители напряглись. Но вскоре стало ясно – приехал фюрер.

Давали Шиллера. Гитлер занял место в директорской ложе; рядом с ним села молодая женщина, сзади – Гесс и Лей, загородив спинами выход. У видевших в тот вечер фюрера сложилось впечатление, что он очень нервничает и только присутствие дамы и «церберов» сзади удерживает его на месте. Мало кто тогда знал, какие события разворачивались в эти часы.

Весной 1939 года Адольф Гитлер впервые испытал тот страх, который затем будет его преследовать: он смертельно боялся союза Запада с Россией.

«После Мюнхена фюрер окрестил всех действующих западных политиков “червями, выползшими после дождя”, а Сталина – танком, который, если сдвинется и пойдет… картина столь физиологична, что… обойдусь без деталей» (из письма Рудольфа Гесса А. Хаусхоферу от 14 марта 1939 г.). Примерно к тому же времени относится и запись в одном из блокнотов Бормана (четыре таких обгоревших блокнота были найдены в районе рейхсканцелярии в мае 1945 года), сделанная им во время просмотра кинофильма: «На просмотре фюрер заметил, что советский диктатор напоминает ему “сильного зверя азиатской породы”. Фюрер выразил сожаление, что эта порода “плохо им изучена”».

В конце апреля 1945 года Гитлер готовил программную речь в рейхстаге с обвинениями в отношении Польши и ответом Рузвельту на его послание от 14 апреля. Президент США предлагал себя в качестве «доброго посредника» между Германией и Европой и прилагал список из тридцати стран, на которые Германия не должна нападать ближайшие десять или двадцать пять лет. Читая послание, Гитлер смеялся, а Гесс, что с ним редко случалось, вдруг рассвирепел:

– Что здесь забавного?! Этот «колонизатор» желал бы немцев, как краснокожих, загнать в резервацию, а его «соединенная помойка» (читай Соединенные Штаты. – Е. С.) диктует нам, великой нации! Эти свинорылые демократы (любимое выражение Гесса) забудут Версаль, только когда ты обнимешься со Сталиным.

А Борман записал так: «Был разговор о возможном контакте с Кремлем. <…> Фюрер выразил нежелание идти на личную встречу со Сталиным. Фюрер согласился, однако, что предстоящая речь в рейхстаге не будет содержать критики Кремля и советского строя». Это стало первым своего рода «личным шагом» Гитлера по сближению. Обычно до 90 процентов его речи содержали нападки на СССР.

Вторым шагом, как в 70-е годы в тюрьме Шпандау вспоминал Гесс, было согласие «пропихнуть Риббентропа в Москву». Борман, Геббельс, Розенберг, Ламмерс, одна из секретарш вспоминали, что Гитлер (иногда в шутливой форме, но постоянно, с зимы 1939 года) уговаривал самого Гесса, как своего заместителя, «слетать на переговоры в Кремль». При этом «нервно смеялся», доказывая, что Гесс (детство проведший в Александрии, где у его отца была торговая фирма) лучше сумеет «проникнуть в примитивно-пафосную логику азиата».

Нервничать у фюрера были причины.

Летом 1939 года Гитлер шел на откровенную авантюру – план «Фаль Вайс»: 33 немецкие дивизии против 90 французских и британских. А в Москве в это время ежедневно шли переговоры военных миссий СССР, Англии и Франции под председательством Ворошилова, адмирала Дракса и генерала Думенка. Последнее заседание состоялось 21 августа и окончилось в 17 часов 25 минут. Заключительными словами Дракса были: «Я согласен с предложением маршала Ворошилова отложить наши заседания… до решения политического вопроса. …Я счел бы удивительным, если бы ответ на политический вопрос задержался» (из записи заседания военных миссий СССР, Англии и Франции от 21 августа 1939 года).

Политический вопрос, или политическая воля – это согласие правительств Англии и Франции на заключение договора с СССР – того самого, которого панически боялся Гитлер. К некоторому его облегчению Сталин еще 19 августа дал согласие на визит в Москву Риббентропа. Однако в гости германского министра ждали не раньше 27-го: то ли Москва еще надеялась на договор с европейцами, то ли требовалось время хотя бы как-то подготовить общественное мнение внутри страны. Встает вопрос, как относился к идее личной встречи сам Сталин? Прямых свидетельств автором не обнаружено. Но вопрос, что называется, висел в воздухе. В германском же «стане» активность продолжал проявлять Гесс: будучи яростным противником серьезных отношений с Москвой, он настаивал на «блефе» в отношении русских, видимо, вдохновившись примером Мюнхена, где Гитлер, по его мнению, «гениально переиграл всех глаза в глаза». Гитлер соглашался, что встреча нужна, но продолжал проталкивать других. Например, 21 августа в рейхсканцелярии прочли шифровку от посла в СССР Шуленбурга: «В 11 часов получил согласие Молотова на неофициальный визит доктора Лея. Министр дал понять, что Сталин примет его для дружеской беседы в день приезда». (Копия расшифровки была обнаружена в архиве Министерства иностранных дел нацистской Германии.) Гитлер начал буквально выталкивать лидера Трудового фронта в Москву. Все аргументы Гесса, Лея, Геринга против сводились к одному: суета. Русские уже согласны, поскольку их переговоры с Западом зашли в тупик.

Дальше, суммируя записки Бормана, секретарши Хильды Фат и других, можно реконструировать сцену, произошедшую 21 августа в два часа дня.

– Попроси Сталина принять Риббентропа 23-го. Он не откажет, – советовал Гесс.

– Почему ты так уверен? – кричал Гитлер. – На что вы все меня толкаете?! На унижение?! На позор?!

– На риск, – отвечал Лей, – большой, но оправданный.

– А если русские в последний момент согласятся на условия французов и англичан? – вскинулся Гитлер.

– Тогда англичане изобретут новые условия, а французы их поддержат, – убеждал Лей. – Сейчас главное – время. Вы могли бы уже позвонить.

– Почему вы не хотите лететь в Москву? Говорите! Отвечайте!

– Потому, что это отнимет время.

– Адольф, звони, – настаивал Гесс. – Или пошли телеграмму. У русских процедура. Сталин еще должен будет созвать Политбюро. А это все время, время!

Гитлер метался по кабинету; лицо было в красных пятнах. Все отводили глаза: фюрер откровенно трусил; смотреть на это было неприятно. Гесс сел к столу и начал что-то писать.

– Что… что ты пишешь? – метнулся к нему Гитлер, по свидетельству Хильды Фат, опрокинув стул и задев рукавом чернильницу.

– Текст телеграммы, – отвечал Гесс.

Гитлер «употребил множество крепких выражений», но дальше ругани дело не шло.

Напряжение между Германией и Польшей сделалось нестерпимым. Кризис может разразиться со дня на день. Считаю, что при наличии намерения обоих государств вступить в новые отношения друг с другом представляется целесообразным не терять времени… Я был бы рад получить от Вас скорый ответ.

Адольф Гитлер

Днем 21-го телеграмма все-таки была послана. Началось ожидание ответа.

Гитлер выглядел совершенно невменяемым, и соратники повезли его в театр на «Разбойников» Шиллера, которого он терпеть не мог. Видимо, по логике – клин клином.

Ответ от Сталина пришел 22-го, во второй половине дня. Сталин согласился принять Риббентропа 23 августа для личной встречи и последующего заключения пакта о ненападении между СССР и Германией.

«Два клина, перед тем как вышибить друг друга, собирались с духом, – напишет об этих днях Рудольф Гесс в 70-е годы, оправдывая трусливое поведение Гитлера. – Однако, как стало ясно после поражения, фюрер единственный в полной мере ощущал тогда демоническую силу восточного деспота, которую мы все недооценили, и в конце концов оказался прав».