Текст книги "Улей"

Глава 4

 
Услышь меня и вытащи из омута.
Веди в мой вымышленный город, вымощенный золотом.
 

© Oxxxymiron

День четырнадцатый.

– Папа! Пап…, – прилагая все усилия, Ева тянет на себя тяжелые дубовые двери отцовского кабинета. На мгновение нерешительно застывает в проеме. Отец не позволяет ей входит в свою святыню, но сейчас, когда мама в отъезде, девочке тоскливо и очень страшно. – Папочка…

Сминая в руках ночную сорочку, осторожно ступает в слабоосвещенную комнату. Вздрагивает, едва босые ступни касаются сверкающего пола. Черный мрамор пронизывает маленькие ножки ледяными шпорами, словно напоминая Еве, что ей здесь не будут рады.

Оглядывая помещение, девочка тоненько вскрикивает и тут же зажимает рот ладошкой, чтобы сдержать рвущийся из груди вопль.

Будто завороженная, смотрит, как узкая красная струйка шустро бежит по роскошному половому покрытию. Липким слабым теплом лижет детские пальчики и огибает пяточки. Страх, омерзение и полнейшее замешательство искажают миловидное личико Евы. Ее губы дрожат, пока глаза следуют вглубь помещения в поисках источника грязной лужицы.

Сердце с ужасом врезается в грудную клетку, колотится об нее, будто до безумия взбудораженная птица.

Густая алая жидкость скорым ручейком вытекает из лобового отверстия распростертого на полу человека. Еву пугают не столько рана и вид крови, сколько неподвижные пустые глаза мужчины.

– Ева? Что ты здесь делаешь? – слышит гневный голос отца.

Павел Алексеевич хватает ее за плечи и пытается развернуть к себе. Но девочка, словно упрямый бесенок, уклоняется и вертится, не желая отрывать взгляд от потухших человеческих глаз.

– Что случилось с этим человеком, папочка? – взволнованным шепотом спрашивает Ева.

– Ничего, – выплевывает Исаев и встряхивает дочь, будто тряпичную куклу, насильственно разворачивая ее к себе.

Всматривается в искаженное ужасом детское личико недовольным взглядом.

– Этот человек мертв? Ему больно?

Тонкий голосок Евы со звоном отлетает от высоких стен помещения и извлекает наружу то, что Исаев всеми правдами и неправдами пытается скрыть. Сражаясь с подспудным желанием накричать на дочь и силой заставить ее молчать, он вынужденно ищет слова утешения, способные успокоить детский пытливый мозг.

– Нет, Ева. Он не мертв, – отмеряет каждую интонацию в своем голосе. Пытается звучать благожелательно и миролюбиво, чтобы расположить ребенка к себе. – Папа ему поможет.

Последняя фраза понукает застывших у порога людей в черных костюмах двигаться. Тихо переговариваясь, они проходят мимо Евы и Павла Алексеевича. Склоняются над неподвижным телом.

– Это ты наказал его? Что он сделал? – Ева оглядывается через плечо, невзирая на то, что тело опутывает жгучая боль от силы сдерживающих ее отцовских рук.

Исаев запальчиво вздыхает.

– Он хотел обокрасть папу, – выдает часть правды.

Ева, поворачивая голову, обращает свой взгляд к отцу, и Павел Алексеевич едва удерживает самообладание. Так обличительно и укоризненно она на него смотрит. Пронзает насквозь.

– Думаешь, он больше не станет так делать?

Исаев на мгновение прикрывает глаза и медленно выдыхает. Его пятилетняя дочь проявляет снисхождение, благосклонно создавая вид, что верит отцовским словам. Павел Алексеевич чувствует себя мерзким подонком и глупцом, но ничего не может с этим поделать.

– Нет, Ева. Он никогда больше так не сделает.

…Резко распахивая глаза, девушка судорожно вздыхает и стремительно садится на постели. Несколько раз, по счету, планомерно вдыхает-выдыхает и устало растирает лицо. Откидывая одеяло, встает с постели. На ходу, по устоявшейся привычке, щелкает пультом дистанционного управления. Быстрая зажигательная песня растворяет удушающую тишину комнаты, но Ева накручивает громкость повыше, стремясь поскорее скинуть с плеч оковы дурного сна.

Поднимает руки вверх, мимолетно досадуя на неприятную тяжесть гипса, и тянется на носочках. С минуту методично вращает плечами и головой. Десяток раз приседает. Наклоняясь, растягивает мышцы ног и ягодиц. Совершает эту элементарную зарядку не с целью поддержания формы. За годы занятий каратэ ее тело привыкло к большим нагрузкам. С помощью же подобных упражнений Ева просыпается.

Ровно к девяти тридцати девушка спускается к ненавистному ею воскресному завтраку. Трудней всего выдерживать именно воскресенье, потому что, как правило, оба ее родителя никуда не спешат, и засиживаются за столом дольше положенного.

– Всем доброе утро! – улыбаясь, здоровается чересчур бодро.

Чувствует на себе пристальные взгляды родителей, но не устанавливает зрительный контакт ни с одним из них. После этого неотвязного, повторяющегося годами кошмарного сна тяжелее всего смотреть в глаза отцу.

Стремясь сохранить равновесие, игнорируя повисшую за столом тишину, изучает бушующее за окнами море.

– Почему на твоей футболке написана какая-то похабщина? – голос Павла Алексеевича ржавым скальпелем вскрывает черепную коробку Евы. Расщепляясь на эховые волны, множится в ушах, будто крики буревестников.

– Какая разница, что на ней написано? – смеет противиться отцовскому недовольству. – Это же моя футболка. Не твоя.

Ей не нужно поворачивать голову, чтобы знать – отец приходит в ярость от подобной дерзости.

– Большая разница, – громко чеканит он. – И если мне не нравится, ты ее носить не будешь. Тратишь мои деньги на всякое барахло, еще и огрызаешься?

– Павел, – мягко останавливает мужа Ольга Владимировна.

– Что Павел? – обращает свою злость на жену, так как Ева игнорирует его. Молча размазывает масло по двигающемуся на тарелке за ножом тосту, беспокоясь лишь о том, сможет ли проглотить хоть что-нибудь. – Вырастили на свою голову! Восемнадцать лет, а разговаривать с родителями так и не научилась!

Громкий лающий кашель дедушки Алексея прерывает сердитую брань отца.

– Прикрывай рот, папа, – раздраженно бросает Павел Алексеевич.

Старик, заходясь надрывным кашлем, сгибается над столом. Что-то звякает о пустую тарелку, и Ева машинально поднимает глаза, чтобы увидеть выпавшую на нее вставную челюсть.

– Господи, Боже мой!!! В этом доме хоть когда-нибудь можно нормально поесть??? – взрывается криком Павел Алексеевич.

– Лидия Михайловна!

Ева чувствует внутри себя настолько сильное угнетение, что не может даже рассмеяться. Слабо улыбаясь, провожает дедушку Алексея взмахом руки и с омерзением смотрит на принесенную ей овсяную кашу. Взяв в руку ложку, пытается заставить себя есть. Но желудок протестующе сжимается, посылая все ее попытки к чертям собачьим. Тост с маслом таким же нетронутым грузом лежит на блюдце.

– Отличное начало дня!

Сжимая ложку сильнее, девушка зачерпывает ненавистную еду.

– Как ты сидишь, Ева? – назидательным тоном прерывает ее мать. – Выпрями спину.

Ева шумно вздыхает и отводит плечи назад, фиксируя позвоночник идеальной дугой. Адресуя матери недовольный взгляд, снова смотрит на содержимое ложки.

– Это всего лишь каша, Ева. Открой рот и съешь ее.

– У меня нет аппетита, – сипит девушка с отчаянием.

– Есть, нет… – монотонно произносит Ольга Владимировна. – Просто проглоти ее. Это в состоянии сделать любой мало-мальски уравновешенный человек.

Ева с силой сцепляет зубы, проглатывая рвущееся из груди негодование.

– Ты возмутительно не организованна. Не дисциплинированна. Неисчерпаемо упряма, – сухо продолжает мать. – Диву даюсь! В твои годы я профессионально занималась музыкой, строила планы на будущее, училась и работала.

Девушка со свистом втягивает воздух и швыряет ложку с кашей обратно в тарелку.

– Поздравляю, мама!

– Что за тон, моя дорогая? – хладнокровно отражает вспышку дочери Ольга Владимировна. – Попроще, пожалуйста. Я не из вредности тебе это говорю. Хочешь нормальное будущее – прислушайся, – отпивая апельсиновый сок, ждет от Евы какой-то реакции. Но та, упрямо сжимая губы, молчит. – Как учебный процесс? Ты все академические задолженности закрыла?

– Да, мама, – медленно вздыхает. – Все нормально.

– Хорошо, – одобряет мать.

– И что хорошего? – вмешивается молча жующий до этого отец. – Как была непутевой, такой и осталась. Я сомневаюсь, что она, – указывает в сторону Евы пальцем, – без нашей помощи закончит академию. В конце этого курса технологическая практика. Ты представляешь ее на грузовом судне? – жестоко глумится он. – Я – нет. Это просто смехотворно.

– Согласна, подобное представляется нереальным, – выдержанно улыбается Ольга Владимировна.

Ева смеряет обоих сердитым взглядом и, создавая раздражающую их паузу, неторопливо наливает в стакан вишневый сок. Делает несколько глотков, перед тем как заговорить.

– Почему бы тебе хоть раз не поверить в меня, папа? – с горячностью выпаливает она. – Не такая я недотепа, как ты думаешь! Справлюсь.

Павел Алексеевич откидывается на спинку стула и насмешливо смотрит на дочь.

– А я ничего не придумываю, Ева. Я лишь констатирую то, что вижу.

– Ну, ладно-ладно, Паша, – похлопывая мужа по руке, заступается за дочь Ольга Владимировна. – Дай ей шанс.

Исаев сурово поджимает губы, выказывая свое раздражение.

– Уже дал, когда оплатил ее учебный контракт.

– Спасибо, – язвительно шипит девушка, испепеляя отца взглядом.

– Закончишь – отработаешь, – гневно рубит он.

Эта фраза влетает в грудную клетку Евы пушечным снарядом и вытаскивает наружу то, что ранее никогда не поднималось.

– Непременно, папочка. Я же знаю, долги ты не прощаешь. Никому, – давит ухмылку отца своей самодовольной улыбкой. – Даже собственной дочери.

– Ева! – одергивает ее Ольга Владимировна. – Хватит уже.

Угольные глаза отца врезаются в идентичные глаза дочери с остервенелой пытливостью.

– Поговори еще! – рявкает Исаев, поднимаясь из-за стола. Бегло читая в ее глазах приумноженное за тринадцать лет осуждение, равнодушно отмахивается от Евы. – Я на работу. В зерновом терминале проблемы… Кучка не востребованного миром дерьма в очередной раз решила, что им мало платят.

Ольга Владимировна поджимает губы, выражая свое сдержанное недовольство высказыванием мужа. А Ева вздыхает с облегчением, получая небольшой перерыв от родительского внимания.

– Павел, будь аккуратен в выражениях. Это все-таки люди. Не гневи Бога.

– Это им стоит быть аккуратными. Со мной, – властно заявляет Исаев, по обыкновению мня себя мировым правителем.

Ольга Владимировна изящно отбрасывает салфетку на стол и провожает удаляющегося мужа негодующим взглядом.

– Я могу идти? – нетерпеливо окликает ее Ева.

Мать, обращая взгляд к дочери, смотрит на нее с явственным укором.

– К чему этот вечный бунт, Ева? Разве так сложно прислушиваться? Делать что-то для своего развития. Для своего будущего. Не для нас! Как ты не понимаешь? Для себя!

– Можно на сегодня закончить, мама? – постукивая ногой по полу, вымученно просит Ева. – У меня от вас голова разболелась.

– От нас? – сверлит дочь недовольным взглядом. – Почему ты решила, что мы с отцом тебе враги?

– Я ничего не решала. Вы за меня все сами решили, – взрывается Ева. – Все!

– Разговаривай, не повышая голоса, пожалуйста, – стальным тоном одергивает ее мать.

Девушка медленно вдыхает и выдыхает.

– Можно я уже пойду? – сдержанно повторяет вопрос.

– Ты ничего не съела.

– И что? Мама, мне, что, пять лет? – задыхается отчаяньем. – Я поем, когда буду голодна. И поем то, что захочу.

– Да, конечно, – невозмутимо произносит Ольга Владимировна. – Пиццу или спагетти. А я учу тебя уважать и беречь свой организм.

– Мама, пожалуйста… – просит девушка дрожащим голосом.

– Не дави на жалость, Ева, – хладнокровно обрывает мать и, уставившись в окна, отпивает сок.

Ева сердито вздыхает. Снова берет ложку в руки. Быстро, практически не пережевывая, заталкивает в себя овсянку и демонстративно отодвигает пустую тарелку, нечаянно опрокидывая стакан со своим соком.

– Вот, пожалуйста! Теперь я могу идти?

Вишневая жидкость растекается по идеальной поверхности и стекает на светлые леггинсы Евы. Она морщится, шустро вскакивая из-за стола.

Ольга Владимировна поджимает губы и недовольно качает головой.

– Не устраивай из всего представление.

– Как я могу без вас? – иронично смеется девушка. – Я сначала жду, пока вы за ниточки подергаете и укажете, что именно мне играть.

– Ева, – спокойно окликает ее мать, поправляя волнистые волосы. Окидывает дочь холодным взглядом. – Футболку не забудь выбросить.

Девушка расстроенно качает головой.

– Как же все-таки хорошо, что у вас, – делает упор на это местоимение, – нет других детей!

Разворачивается и стремительно покидает ненавистную столовую.

Поднявшись на второй этаж, проносится через спальню сразу в ванную комнату. Склоняется над унитазом и привычными манипуляциями опустошает желудок.

* * *

– Ну, как у тебя дела? – спрашивает Антон Эдуардович, глядя на свою юную загадочную пациентку.

Постукивая тяжелым ботинком по полу и барабаня пальцами по колену, Ева хладнокровно выдерживает паузу, пристально изучая Гольдмана.

Черные глаза девушки сверкают недобрым блеском, когда она выдвигает голову вперед, и Антон Эдуардович выпрямляет спину, инстинктивно вжимаясь в твердую спинку кресла, чтобы увеличить расстояние. Непрофессиональное сравнение, но с этой пациенткой, словно с непредсказуемым диким зверьком, постоянно нужно быть настороже.

На висках психотерапевта выступают бисеринки пота. Он прилагает все усилия, чтобы контролировать свое дыхание в застывшей вокруг них тишине.

– Все хо-ро-шо, – странно растягивает слоги Ева.

Гольдман кивает и с ожившим интересом рассматривает девушку. Он знает Еву Исаеву на протяжении довольно длительного периода времени, но так и не нашел разгадку к ней. Все дело в том, что Ева – многообразная особа. Он бы поставил ей диссоциати́вное расщепление личности[17]17
  Диссоциати́вное расщепление личности – очень редкое психическое расстройство из группы диссоциативных расстройств, при котором личность человека разделяется, и складывается впечатление, что в теле одного человека существует несколько разных личностей (или, в другой терминологии, эго-состояний).


[Закрыть], если бы не понимал, что она нарочито изменяет свои рассказы, эмоции и мысли. Антон Эдуардович видел ее вульгарной, агрессивной, язвительной, молчаливой и замкнутой, неутомимо болтливой, жизнерадостной и безразличной к жизни, словно древняя старуха. Исаева требовала называть ее разными именами и прозвищами. Но ни разу она не показала свою истинное лицо.

У Гольдмана ушел целый год, чтобы осознать тот факт, что девушка попросту с ним играет.

– Расскажи мне, Ева, что произошло за то время, что мы не виделись. Ты завела новых друзей? Смена учебного заведения – это хороший шанс начать все заново. Маленький старт. Ты следовала моим советам?

Исаева усмехается и задирает нос, раскланиваясь перед ним в своем превосходстве.

– Конечно же, нет, – отрезает она, словно он спросил глупейшие вещи. – Мне не нужны друзья. Мне также не нужен новый старт.

Антон Эдуардович делает короткую запись в раскрытой красной папке и, потирая переносицу, внимательно смотрит на девушку.

– Всем нужны друзья, Ева. Тебе необходимо выражать свои истинные мысли, испытывать реальные эмоции…

Девушка шаркает по полу тяжелым ботинком и грубо перебивает его.

– У меня есть друг.

– К сожалению, я в этом не уверен. Я слушаю тебя, наблюдаю… и, мне кажется, что с Дарьей ты тоже не до конца открываешься. Думаю, ты выбрала какой-то определенный макет поведения и следуешь ему.

– Нет! Это неправда, – гневно восклицает Ева.

Но Гольдман не останавливается, рискует довести ее до предела своими рассуждениями.

– Дарья – единственный человек в твоем окружении, которого ты боишься разочаровать, – сглатывает и гулко клацает шариковой ручкой. – Именно из-за страха оттолкнуть ее ты играешь определенную роль. И, скорее всего, этот персонаж тебе наиболее близкий и наиболее тобой желанный. Но это все-таки не ты, Ева.

– Таки-я, – издевательски передергивает его коренную манеру разговора. – А вы знаете, доктор, почему еврею нельзя быть строителем?

Антон Эдуардович настороженно улыбается.

– Почему?

– Чтобы он ни строил, у него все равно получится Стена Плача[18]18
  Стена Плача – главная святыня в иудаизме и одна из самых известных религиозных достопримечательностей Израиля. Место, где молятся. Паломники со всего мира приезжают в Иерусалим ради того, чтобы увидеть святыню и оставить свое послание Всевышнему.


[Закрыть].

– Вполне возможно.

– Хоть в чем-то вы со мной согласны.

Антон Эдуардович умолкает. Дает Еве небольшую передышку. Следит за тем, как ее острые плечи опускаются, что должно свидетельствовать о том, что она расслабляется, и продолжает диалог.

– Почему ты не можешь быть откровенной, Ева? Я не собираюсь ломать тебя. Не собираюсь исправлять тебя. Или использовать сказанное против тебя. Я желаю тебе помочь.

– Я такая, какой вы меня видите, – упрямо отвечает девушка. – Я ведь не плод вашего воображения. Я – абсолютно реальная. Возможно, вы заблуждаетесь? – бегает по Гольдману лихорадочным взглядом. – Возможно, именно у вас проблемы? Может, вы, доктор, хотите найти во мне то, чего нет? – разводит руками.

Психотерапевт будто физически ощущает, как Ева перетягивает на себя его полномочия. Представляет Гольдмана проблемой, мировым недоразумением. Она смотрит на него с непомерным высокомерием и напускным превосходством. И он практически поддается на эту уловку. Его спина покрывается испариной и притягивает к себе наглаженную его любезнейшей маман – Риной Марковной, голубую рубашку.

– Было бы хорошо, если бы ты контактировала с большим числом людей, – говорит Антон Эдуардович, пытаясь звучать невозмутимо. – Возможно, кто-нибудь из них раскрыл бы тебя настоящую.

Ева медленно поднимается из кресла.

– Я и есть настоящая, – сердито возражает, дрожа губами.

В ее глазах выступают слезы, и на секунду Гольдман верит им, но вовремя одергивает себя. Он наступал на подобные грабли долгое время. Нет, Исаева не расстроена. Она выставляет очередной блок.

– Ева, – торопливо озвучивает свои мысли психотерапевт. – Ты со всеми разная. Это заметно по тому, как ты переключаешься во время рассказов. Об отце одним образом говоришь, о матери – другим, о Дарье – третьим…

Девушка гневно выдыхает и смотрит на него жутким взглядом.

– Вы начинаете меня утомлять. Я думала, мы остановились на гиперреактивности?

– Гиперреактивность и синдром дефицита внимания, – спокойно повторяет за ней Антон Эдуардович. – Ты делаешь все… Нет, не так. Все, – ставит акцент на этом слове, – что ты делаешь, ты совершаешь с целью обратить на себя внимание. И ты готова сыграть абсолютно любую роль, чтобы оказаться в центре, но при этом спрятать и защитить свое ранимое настоящее «я».

Ева раздраженно и нетерпеливо фыркает.

– Вы шарлатан, доктор. Или сами больны… Как знать? Я выпишу вам диету. Диету от таких, как я.

Раскидывая руки, издевательски смеется.

– Езжайте в отпуск. Отдохните, – прикладывая палец к губам, размышляет. – Рим! Вам понравится Рим. Музей Ватикана, Пантеон, фонтан Треви… Это место создано для вас!

Привыкший к ее экспрессивному поведению, Антон Эдуардович кивает и продолжает задавать интересующие его вопросы.

– Как дела с родителями, Ева?

– Без изменений, – отмахивается от него девушка. Пытаясь отвлечь и запутать его, загорается каким-то немыслимым сумбуром. – А вы слышали, что Китай научился управлять погодой? Это же… ВАУ! Невероятно просто! Управлять погодой! Создавать дождевые тучи…

– Да, это здорово, – рассеянно кивает Гольдман. – Ты все еще чувствуешь давление со стороны родителей?

– Всегда. И на веки вечные, – с фальшивым легкомыслием заявляет девушка. – Покойся с миром, Ева Исаева!

Гольдман мнет губы, наблюдая за ней.

– На прошлой неделе я говорил с Ольгой Владимировной. Она утверждала, что у вас в семье полное взаимопонимание.

Ева взрывается безумным хохотом. Смеется и, словно в танце, раскачивается по комнате.

– Она бессовестно врет, – застывает неподвижно лишь на время этой рубящей короткой фразы. А потом начинает ходить из стороны в сторону, моментами рассеянно натыкаясь на мебель. – У нас никогда не было взаимопонимания. Слышите? Никогда. Маме нравится идеальная картинка мира. И если человек не вписывается в ее совершенный коллажик, она безжалостно обрежет все острые углы и запихнет его в нужное окошечко, – рассказывает так легко, словно небылицу какую-то. Останавливается, чтобы выдать очередную отвлекающую чушь. – А вы слышали, что поданные Хаммурапи отрезали своим детям языки, если те смели сказать им: «Ты – не мой отец» или «Ты – не моя мать»?

Антон Эдуардович кивает, хотя он не слышал ни о «Хаммурапи», ни об «отрезанных языках», и вообще имеет сомнения в том, что Исаева не придумала это собственнолично.

– Что такое счастье, Ева? – задает ей прямой и простой по своему смыслу вопрос.

– Состояние полного, высшего удовлетворения.

– А без справочника? Своими словами. Что для тебя счастье?

Ева равнодушно пожимает плечами.

– Возможно, новые туфли… Пицца на ужин… Ночевка у Дашки…

– Продолжай, – просит Антон Эдуардович, делая заметки.

– Я не знаю. Не знаю, что еще можно перечислить…

– Почему, Ева? Ты бываешь счастливой? По-настоящему счастливой. Когда доволен не твой желудок и не твое тщеславие… Когда тебе не просто весело, – широко улыбается, стараясь собрать все внимание девушки на себе. – Ощущение, когда все твое существо наполняет такая сильная эйфория, что хочется петь и танцевать, кричать от восторга?

Исаева отвечает психотерапевту настороженным взглядом, словно ей наперед становится стыдно за свой будущий ответ.

– Нет. У меня такого не бывает.

Гольдман склоняет голову над папкой и шкрябает в ней шариковой ручкой.

– Антон Эдуардович, а вы слышали такую информацию, что воображаемые друзья способствуют счастливому состоянию ребенка наравне с реальными приятелями?

Доктор коротко кивает.

– В детстве было похожее состояние, как я сейчас описал?

– Я не знаю, – злится Ева на его настойчивость. – Я радуюсь, понимаете? – неестественно улыбается и указывает пальцем на эту улыбку. – Часто радуюсь. Но вот прям так, как вы рассказываете, я не чувствую.

Гольдман окидывает девушку рассеянным взглядом и снова делает запись.

– Когда в последний раз ты спала спокойно всю ночь, без кошмаров?

– Не помню. Может, пару недель назад… Может, больше, – вздыхая, Ева подходит совсем близко к его столу и нависает над столешницей. – А вы знали, что в племени могикан человек мог быть либо охотником, либо земледельцем, либо собирателем. Все! Никаких, черт возьми, менеджеров среднего звена, на случай, если ты серая посредственность! Либо стань смелым, и пойди, убей палкой мамонта! Либо, словно проклятый, паши землю.

– Мамонты жили на тысячи лет раньше… – машинально поправляет ее Антон Эдуардович.

– Я знаю, доктор. Просто мне нравится представлять эту огроменную тушу рядом с человеком.

Гольдман невольно улыбается.

– Что насчет того, чтобы к следующей встрече быть смелой, Ева? Пойти, и завалить мамонта голыми руками? Проще говоря, завести друга.

Исаева наклоняется вперед и раздраженно щурится.

– А я уже говорила вам, Антон Эдуардович, с каким матерным словом рифмуется ваше имя?

* * *

– Ева! – восклицает Никита Круглов. – Очень рад тебя видеть!

Выражает такой эмоциональный восторг, словно и правда не подозревал, что Ева будет сопровождать родителей на этом пафосном мероприятии по случаю дня рождения отцовского бизнес-партнера. Ей хочется закатить глаза и выплеснуть на Никитоса немалую дозу своего сарказма. Но она мысленно отдергивает себя и широко улыбается.

– Какая встреча! – подыгрывает ему.

– Сколько мы не виделись? Год? Полтора?

Павел Алексеевич бегло оценивает встречу дочери с сыном старого друга и довольно смеется. У Евы сводит скулы от фальши и лицемерия, которыми пропитан этот пластмассовый звук.

– Непозволительно долго в ваши годы, – на правах главного встревает отец и важно похлопывает Никитоса по плечу. – И с вашими возможностями. Я сколько раз предлагал Еве: проведай Никиту в Кембридже, но, увы… Никита, я рад, что твоя учеба благополучно завершилась. Теперь уж точно часто станете видеться. Может, ты повлияешь на сознательность Евы?

Смотрит на дочь с условной приязнью и любовью, а ей блевать хочется от одного слова «Кембридж». Помешанный на всемирном превосходстве, отец упоминает сына своих друзей и то, как много он достиг в свои годы, едва ли не ежедневно. Ева научилась отключаться от полосы этих новостей, но мозг успешно реагирует на раздражитель «Кембридж», выхватывая его из обильного потока укоризненных фраз.

– Пора задуматься о том, чтобы в дальнейшем объединить ресурсы наших семей.

– И я о том же! – с энтузиазмом подхватывает Виталий Иванович, отец Никиты.

«Я лучше сдохну!»

Никите нравится слушать хвалебные речи Исаева. Он напыщенно улыбается, и при этом умудряется непристойно изучать Еву.

– Ты стала еще красивей, – благосклонно заключает Никитос, нисколько не смущаясь присутствием своих и ее родителей.

Девушка сухо кивает в знак благодарности и улыбается.

– Ты тоже, – лицемерит она.

Ощущая сумасшедший стук пульса в висках, старается дышать размеренно и глубоко.

– Детка, а что с рукой? – всполошившись, спрашивает мать Никиты, и все, как по команде, врезаются взглядами в прикрытый белой шалью гипс.

– Неудачно упала на тренировках.

– А что, можно упасть удачно? – смеется Никитос.

– Представь себе, – холодно отрезает Ева. Сглатывает, и добавляет менее резко. – Если правильно сгруппироваться, то возможно избежать многих травм.

– Ты все еще занимаешься каратэ? – хлопая наращенными ресницами, искренне недоумевает Ирина Петровна и тут же переключается на Исаева. – Павел, ты, помнится, был яро против этого…

Отец отпивает из своего бокала красное вино и, выказывая недовольство, привычно мнет полные губы.

– Не то, чтобы яро… В таком случае, Ева бы и одного дня там не была. Но да… Эта затея никогда мне не нравилась, – скользит по лицу дочери небрежным взглядом, и она моментально ощущает неприятный холодок внутри себя. – К счастью, после травмы она сама осознала, что каратэ – не лучшее хобби для девушки.

– Мы хотим, чтобы Ева выросла сильной личностью, – вмешивается Ольга Владимировна, мягко прижимая теплую ладонь к локтевому изгибу дочери. – Поэтому даем ей свободу выбора. Она набивает шишки, но решения принимает самостоятельно.

Девушка поворачивает лицо и отвечает на участливость матери вымученной улыбкой.

– Спасибо, мама, – сдержанно благодарит она, хотя и понимает, что мать, перекручивая действительность, в первую очередь защищает честь семьи, нежели ее личные интересы.

– Ева – молодец, – надменно хмыкает Круглов-старший и привычно поглаживает короткие аккуратные усы. – Она умеет жить для себя.

Девушке хочется его ударить. Она чувствует, как со всех сторон ее зажимают в тугие рамки. Ощущает на своих усталых плечах груз такого давления, что в одно мгновение ей кажется, будто у нее реально переломится позвоночник.

Смотрит на Кругловых, на мать с отцом, и поражается тому долбанному фальшивому идеализму, который они навязчиво демонстрируют, как ячейки общества. Только при этом замечает эмоциональную усталость, проявляющуюся в углубившихся морщинках матери. Видит в Ирине Петровне гордую, но патологически несчастливую женщину. Виталия Ивановича воспринимает никчемной пустой оболочкой, способной принимать требуемые ситуацией формы. Никиту – испорченным и высокомерным дебилом.

«Да простит меня Антон Эдуардович за нелицензированную постановку диагноза».

Но, самое страшное, в собственном отце уже много лет видит ослепшего безумного карателя. Властного и жестокого социопата.

Комок нервов сдавливает горло Евы, и она отворачивается, стараясь отгородиться от негативных эмоций. Бесцельно бегает глазами по чванливому панству и застывает.

Воспроизведение ее монохромной жизни останавливается, едва она встречается взглядом с Адамом. Люди вокруг превращаются в безликие пятна. Только пол под ногами продолжает вращаться, вызывая у нее странное головокружение.

Титов заговорщицки подмигивает Еве и откровенно ее оценивает.

Белое волнообразное платье, доходящее до середины ее бедер, создает непривычно нежный и невинный силуэт. Волосы, сплетенные в пышную причудливую косу, наконец-то, смотрятся превосходно. А минимум макияжа на лице подчеркивает юный возраст девушки.

Незнакомая версия дикарки Евы. Оригинальный чертеж четы Исаевых.

К собственному изумлению, Адам покупается на эту визуализацию. Его тело неуловимо раскачивается, будто на судне в призрачный штиль. А желудок, от незнакомого нервного волнения, скручивается в сотни морских узлов.

Ева Исаева – его самый опасный эксперимент. Но он безумно хочет его завершить.

Цепляя на лицо нахальную ухмылку, преодолевает расстояние и, без колебаний, расторгает привилегированное кольцо собравшихся.

Все, кроме Евы, застывают на нем рассеянными взглядами. Черный безупречный костюм и прирожденное высокомерие на лице Адама не позволяют им отнестись к нему с моментальным пренебрежением. Воспитанные чваны пытаются припомнить его имя, но, по понятным причинам, не могут этого сделать.

– Добрый вечер, Павел Алексеевич, – расточая самодовольство, уверенно здоровается Титов. – Ольга Владимировна, – целует женщине руку и поворачивается к ее дочери, своему временному тайному сподвижнику. – Ева, – ласково произносит ее имя, – душа моя.

Она делает шаг вперед и прижимает губы к его щеке.

– Простите… – грубо вмешивается Павел Алексеевич, недовольным взглядом оценивая положение дочери в руках незнакомого ему человека. – Мы знакомы?

– Нет, – Адам дает Еве отстраниться, но не выпускает ее ладонь из своей руки. – Не представлялось возможности.

– Надо же… – Ольга Владимировна заученно и холодно улыбается. – Тогда, позвольте узнать ваше имя.

Адам растягивает губы в ленивой ухмылке и, выдерживая паузу, поворачивает лицо к Еве. Подмигивает ей и в каком-то мимолетном подшкурном порыве касается пальцами ее подбородка.

Девушка улыбается, заговорщицки сверкая черными глазами. Титов осознает, что ее улыбка полностью фальшивая, только в эту секунду она так сильно ему нравится, что его сердце ускоряет свой бег.

Обращая взгляд к теряющим терпение Исаевым, боковым зрением ловит приближение еще одного собеседника – своего изумленного отца.

– Адам Титов, – позволяет им взвесить эту информацию. Ощутить ее полновесно. – А вот и мой отец – Терентий Дмитриевич Титов, – небрежно представляет он. – Хотя вы, наверняка, знакомы, – тихо смеется, забавляясь оторопелой реакцией собравшихся. – Только не делайте такие убитые морды. Это предсказуемо. Давайте, удивите меня. Окатите по-настоящему хорошим воспитанием.

Ненависть, с которой Исаевы взирают на Терентия Дмитриевича, а он в ответ – на них, просачивается в воздух густым удушливым смрадом. Еве не хватает кислорода, чтобы сделать следующий вдох. Рассматривая лицо своего разъяренного отца, она дышит поверхностно и шумно.

– Адам, – тихо окликает его отец. – Что ты делаешь?

– Что происходит? – практически одновременно с ним цедит Павел Алексеевич, покрываясь неровными красными пятнами.

Ответов не последовало.

Гримасничая и задорно двигая подбородком в такт музыке, Адам увлекает Еву в сторону танцующих пар. Весело хмыкая, сжимает девичью ладонь у своей груди и раскачивает ее в медленном танце.