Текст книги "Верь мне"

– Блядь… – сиплю я на пике. – Мне нужно вставить в тебя член, Соня. Срочно.

– Вставляй…

Едва получаю разрешение, стаскиваю штаны и направляю к ее узкой щелке член. Вхожу, однако, не с лету. Трусь пылающей головкой. Собираю влагу и тупо дразню. Себя? Или ее? Хрен знает!

Мне сносит башню. И я тупо не могу решить, чего хочу больше. Трахать Соню-лав? Или смотреть на нее в этой беззащитной, покорной и охуенно пошлой позе?

– Дай сюда свои руки, – требую сухо. Она теряется. В замешательстве пытается обернуться. Я удерживаю, давлю ладонью на спину и не позволяю ей выпрямиться. – Только руки. Приподнимись и заведи назад.

Пошатываясь, Соня выставляет их ладонями вверх. Я направляю, разворачиваю в нужную сторону и показываю ей, чтобы раздвинула пальцами ягодицы.

– Да… Вот так… Натягивай жестче… Хочу видеть всю тебя, пока буду трахать.

Она в ответ только всхлипывает.

Я же долго рассматриваю, как ее маленькая киска краснеет и приоткрывается. Сокращения, которые в этот миг происходят внутри нее, как личное сексуальное кипение, заставляют сжиматься не только это крохотное отверстие между ее нежных розовых губок, но и тугое колечко ануса.

– Пиздец, малыш… Это так охуенно… Ты, блядь, даже не представляешь…

Она издает какой-то дрожащий звук и снова оставляет мои извращенные комментарии без ответа.

Недавний оргазм и наличие алкоголя в крови должны помочь мне продержаться подольше, однако, едва я снова упираюсь в ее горячую щелку членом, тут же осознаю, что поблажек, мать вашу, не будет.

С хриплым вздохом заставляю себя закрыть глаза. Всеми силами пытаюсь снизить градус. Но, блядь… Не выдерживаю и пары секунд. Подрываю веки и снова жадно впиваюсь в эту охуенную порно-картину взглядом.

Соня же ерзает по матрасу коленями, расставляет ноги шире и нетерпеливо подается ко мне попкой.

– Ах… Уе-е… – выталкиваю я, когда ее жадная киска, вбирая в себя мой озверевший член, засасывает его будто в вакуум.

Перехватываю контроль тупо на инстинктах. Не знаю, кого победить пытаюсь, когда с размаху загоняю в Соню до упора. Она, конечно, вскрикивает и падает лицом на матрас, но меня и самого так, сука, кроет, что сходу сперма начинает подниматься.

– Блядь…

– Боже…

– Замри…

– Подожди…

Ладно. Считай, договорились. Секунд десять стоим тело в теле, не шелохнувшись, будто экспонат. Внешне лишь двустороннее громкое надсадное дыхание свидетельствует о том, что мы живые. А внутри… Клетки начинают активное деление. То ли готовятся к революции, то ли уже ведут войну – непонятно. Я просто чувствую себя так, словно все стихии мира получили в моем теле заточение, обозлились и, развернув всю мощь, принялись расшатывать меня, как сосуд. Который, конечно же, в любом случае полетит, на хрен, в пропасть. И разорвется там на миллиарды невидимых осколков.

Осознавая неизбежность всех катастрофических последствий, я тупо игнорирую эту войну. Не накладываю никаких ограничений, просто потому что ресурса на питание сдерживаемых сил у меня не хватает. Проживаю все, что вырабатывает эта борьба.

Во рту скапливается слюна. И я вместо того, чтобы сглотнуть ее, сплевываю Соне на анус. Она сдавленно пищит и дергается. Перехватываю ее одной рукой поперек тела, чтобы зафиксировать. А большим пальцем второй – размазываю слюну, массирую сжавшийся в панике сфинктер и проникаю внутрь нее на всю длину первой фаланги.

– Что… Ты… Саша…

– Кхм-м… Вытащу, когда признаешь, что до сих пор любишь меня, – рождается у меня на пределе эмоций.

Сам, мать вашу, не ведаю, что творю!

Просто охреневаю.

И понимаю, что неправ, но слово, как говорится, не воробей.

Благо моя Богданова снова только пищит. В этот раз реально, как мышь. Разогретая и взмокшая с головы до ног.

– Мне пиздец как нравятся все твои норки, Соня.

– Мм-м-м-м… – мычит она, а меня дрожь как ток бьет.

С трудом вдыхаю. Слегка загибаю палец, чтобы растянуть ее анус вверх. С болезненным шипением подаюсь членом назад, резко толкаюсь обратно в ее киску и начинаю, наконец, одичало трахать свою порно-Соню. Правда, буквально через пару выпадов притормаживаю, потому как она так громко стонет, что мне приходится прислушаться к реакциям внутри нее, чтобы убедиться в исключительности того удовольствия, которое бомбит тело Солнышка.

– Тебе же не больно? – тяжело сиплю ей на ухо.

Пот льется с меня потоками. Я бы мог сказать, что сходит, как вода с ледника, если бы внутри той скалы, которой является мой организм, не бурлила вулканическая лава.

– Продолжай… – все, что требует Соня, стискивая меня всеми мышцами – с двух своих входов.

Я совершаю глубокий вдох. Задерживаю весь этот кислород в груди в надежде на томительную переработку. Сцепляю зубы. И заряжаю в Сонино тело серию монотонных, но безумных по своей мощности толчков. Пока она не зажимает мой охваченный огнем член и не начинает с криками и с судорогами адски по нему пульсировать, буквально вынуждая меня сорваться на свой последний выпад и с каким-то первобытным кличем выплеснуть в нее не просто сперму, а, мать вашу, всю свою душу.

21

Рассказывай, Саш… Все рассказывай!

© Соня Богданова

По времени эта ночь выдается какой-то бракованной. Нереально быстро уплывает. Только крадется рассвет, а я уже проклинаю весь день. Ведь сегодня мой Георгиев снова уедет.

Вроде как не питала иллюзий, заставляла себя помнить про краткосрочность нашего единения, и все равно… К сердцу будто гири привязали. Тянут ко дну, вызывая сумасшедшую боль, стоит лишь пропустить одну-единственную мысль, что скоро все закончится.

Зачем он только опять явился? В который раз душу разбередил. Не успокоить теперь.

– Что делаешь? – хрипит Георгиев, незаметно подбираясь со спины.

Не слышала, когда он покинул ванную и вошел в кухню.

– Просто смотрю в окно…

Позволяю себе крошечный тягостный вздох, когда он обнимает несколько странным образом: крест-накрест поверх моих плеч, словно бы пытаясь поглотить своим большим телом. Мне тотчас становится тепло и хорошо. Вновь я отмечаю чувство непробиваемой защищенности, которое дарит только Саша.

Он нагло скользит ладонью в вырез халата, который я накинула на голое тело после крайнего посещения ванной. Сжимая грудь, перебирает пальцами мой сосок, но именно сейчас делает подобное без похоти. Чувствуется в этом жесте какое-то сытое собственничество. Мне оно нравится. Очень-очень сильно нравится.

– Сама говорила: «Не думай», – припоминает мою недавнюю просьбу. – Тебя это тоже касается.

Киваю в знак согласия и с новым вздохом накрываю его руки своими ладонями. Бездумно поглаживая, прочесываю пальцами короткие жесткие волоски на сильных, увитых венами предплечьях.

«Он мой… Сейчас он мой…» – эта уверенность расталкивает все остальные мысли.

И я с ощутимым довольством перевожу дыхание.

Саня сжимает меня крепче и касается губами виска. Так и застываем, глядя через окно кухни на разливающееся оранжевыми лучами по небу солнце.

– Пойдем в спальню, – зазывает Георгиев чуть позже, наполняя голос какими-то дико интимными и безумно сексуальными нотками. – Хочу тебя. Бесконечно.

Это приглушенное и вместе с тем шумное, на потоке густого дыхания, заявление окутывает меня жаром и пронизывает острыми иголками трепетного волнения.

– Мм-м… Чуть позже, Саш.

Отказываю, потому что физически уже ноет все тело. Даже спазмы возбуждения вызывают внизу живота и в промежности боль.

– Почему позже? Дай долюбить, Сонь.

Невозможный нахал.

Но…

Заставляет улыбаться.

– Дай отдышаться, Саш, – пытаюсь отразить ему в тон, но голос слишком явно звенит переполнившим душу счастьем. – Ты и так уже слизал с меня кожу… Про остальные места молчу!

– Почему молчишь? М? Что я с ними сделал?

– Георгиев! – возмущаюсь задушено.

И ерзаю, когда ощущаю, что его член, упирающийся мне в поясницу, снова абсолютно, черт его дери, твердый. Сжимающая мою грудь ладонь так же меняет характер движения.

– Давай… Чаю попьем… – нахожу решение, чтобы выскользнуть из его объятий.

Саша неохотно, но все же выпускает.

А едва я подхожу к чайнику, выдает:

– Кстати, я голоден.

– Начинается… – протягиваю и цокаю языком, будто это что-то реально раздражающее.

Проверив уровень воды, жму на кнопку и оборачиваюсь.

Георгиев смотрит на меня. Смотрит в упор. Я и раньше нередко стеснялась столь пристального внимания с его стороны, но сейчас это вообще что-то запредельное. И дело даже не в том, что он повзрослел за короткий период времени и стал каким-то суровым брутальным мужиком. Порой ведь ведет себя как безбашенный мальчишка. А все равно при любых раскладах подавляет своей какой-то совершенно неуемной мужской энергетикой, заставляет меня чувствовать себя маленькой и безвольной.

Это пугает, конечно. И вместе с тем усиливает трепет.

Черт…

– Когда у вас начинает работать доставка еды?

Его голос так же вибрирует от напряжения. Не знаю, как он умудряется еще и о еде думать. Излучает совсем другой голод. Флюиды похоти забивают пространство и вытесняют из воздуха живительный кислород.

– Половина пятого, Саш, – бормочу я, надеясь, что звучу хоть сколько-нибудь серьезно. По собственным ощущениям, не покидает чувство, словно мы разыгрываем глупую эротическую сцену из фильма. – Доставка из общепита начинается не раньше девяти, думаю… Или даже десяти… – дышу слишком тяжело и часто, как ни пытаюсь выровнять эту функцию. Завожу руки за спину и вцепляюсь пальцами в столешницу. – Ночью нормальные люди спят.

Отвожу взгляд, когда он усмехается.

– Тогда пойдем к твоей соседке. Колядовать будем.

Врубает того самого мальчишку, который, например, способен ворваться в ванную, когда я там, чтобы сдернуть штаны и без какого-либо стеснения облегчиться.

По мне, так это слишком… Слишком… Просто перебор!

Боже… Зачем я это вспомнила? Щеки молниеносно загораются.

– Половина пятого, Саш! – напоминаю я уже сердито. Хотя эта злость не столько на него, сколько на себя саму направлена. – Я сделаю тебе очень сладкий чай! Или… – иду к холодильнику. Открываю, смотрю. Наслаждаюсь ударившей в пылающее лицо свежестью. – Есть яйца. Приготовь себе омлет.

Пауза.

Не дождавшись Сашиной реакции, рискую посмотреть ему в лицо. Он же… Таращится на меня так, словно я предложила ему поджечь квартиру.

– Что значит «приготовь себе омлет»?

Закрываю холодильник и, всплеснув руками, выпаливаю:

– Гос-по-ди! Я забыла, какой ты принц!

Сейчас это реально оскорбительно звучит. Просто я устала. Чувствую себя так, словно вот-вот от эмоционального напряжения взорвусь.

Георгиев стискивает челюсти. Играя желваками, жестко тянет ноздрями кислород. Но никак не отвечает на мое незапланированное ехидство.

– Сигареты закончились, – сипит поражающе ровно. – Спущусь к машине.

И сразу же покидает кухню.

Мгновение спустя входная дверь хлопает. Я продолжаю неподвижно стоять. На самом деле буквально силой себя держу.

Обиделся? И зачем я так? Тем более жалко его… Голодный… В кафе не помню, чтобы что-то ел… Пять часов из Одессы… И там тоже неизвестно, когда последний раз принимал пищу… Может, ну их, эти правила?.. Это же просто яйца… Разбить, взболтать, посолить… Это даже не считается за готовку!

Боже… Нет… Я не буду ему готовить! Облезет! Пусть Влада старается! Да кто угодно! Мне-то что?! Мне вообще все равно!

Это всего лишь омлет, Соня…

Ненавижу себя и все равно не могу игнорировать какие-то глубинные чувства. Не могу оставить Сашку голодным! Две минуты внутренней борьбы, и я уже взбиваю чертовы яйца.

Пока ставлю сковороду на плиту, прибегает Габриэль. При взгляде на него злость стихает. В конце концов, Георгиев кормил моего кота, когда увидел, что тот голоден. Это огромный плюсик ему в карму. За это можно и приготовить омлет.

Подсаливаю яйца уже спокойнее. Отправляю на разогретую сковородку, убавляю огонь и сразу же накрываю крышкой. Пока прожаривается, достаю из холодильника сыр и помидоры. Тонко все это нарезаю.

Габриэль мяукает, и я даю ему несколько кусочков томата. Он его просто обожает. Со смехом наблюдаю, с каким зверским аппетитом набрасывается.

Возвращаясь к готовке, переворачиваю омлетный блин, выкладываю на одну половину подготовленную начинку, а второй спустя пару минут накрываю.

Когда выключаю плиту и выкладываю еду на тарелку, входная дверь хлопает. Я тут же забываю о пойманном мгновение назад дзене. Начинаю суетиться, не зная вдруг, куда приткнуть горячую сковороду.

– Там хлебный ларек как раз открыли, – оповещает Георгиев с порога. – Я подождал выгрузку. Свежих булок накупил.

– Не помню, чтобы ты булки любил… – бормочу машинально.

– Я голодный, Сонь, – оглашает Сашка выразительно. – Блядь… А чем это тут так пахнет?

Опускаю, наконец, сковороду в раковину. Открываю кран и неблагоразумно сую под струю руки. Вода, попав на поверхность раскаленной сковороды, конечно же, сходу вызывает шипение и поднимает горячий пар, который обжигает мне кожу. Взвизгнув, отскакиваю.

– Тихо, тихо… – Георгиев ловит мои плечи руками и разворачивает. – Дай посмотреть.

Мне мало того, что очень больно… Еще и стыд душит… Не только за то, что готовила для него… Вот зачем?! Но и за то, что выгляжу сейчас перед ним как какая-то неумеха! Просто одно на одно, и я… Едва взглянув с Георгиевым вместе на свои краснеющие ладони, с трудом справляюсь с накатывающей резко и неожиданно пугающей по своей силе истерикой.

Всхлипнув, закусываю губы и прекращаю дышать. Дрожу дико, невообразимо странно. Когда приходится сделать вдох, на выдохе, не прекращая трястись, скулю.

– Блядь, Соня… – толкает Саша. Из-за стоящей в глазах влаги не вижу его, но слышу по низкому и отрывистому голосу сдерживаемую им самим панику. – Так сильно больно?

Я ответить не могу. Потому что если начну говорить, просто закричу.

Больно так, что аж страшно. Но только не от пара, который обжег руки. Он лишь катализатор. Внутри что-то лопается. Какой-то нерв, который последние месяцы держал в режиме целостной работы весь организм.

Саша это, видимо, понимает. И просто обнимает меня, прижимая к груди. Я вцепляюсь в него, зажмуриваюсь, делаю самый долгий, самый тяжелый и самый отчаянный вдох в своей жизни. Секунда, две, три… И мне удается справиться с эмоциями, не расплескав ничего вовне.

Слышу, как колотится Санино сердце. Понимаю, что он тоже испугался того, что могло случиться. А может… Напротив, ждал, чтобы я взорвалась. Боялся и ждал.

Не знаю… Не знаю… Ни о чем думать не хочу!

Трудно предположить, сколько мы стоим посреди кухни, покачиваясь. Но омлет Саше приходится есть холодным. И все равно он сияет от счастья. Не улыбается, но будто бы светится изнутри при каждом взгляде на меня! И дело не в голоде, который я позаботилась утолить. Мы оба это понимаем, хоть и не комментируем. Он, черт возьми, с восторгом того самого шального мальчишки смотрит на свою тарелку как на летательное средство инопланетян.

Утро уже наступило. Саша скоро соберется в дорогу. Я просто обязана снизить зашкаливший у нас обоих уровень дофамина, иначе будет передоз. А потом… Потом будет страшная и мучительная ломка.

Дождавшись, когда он доест, я подтягиваю ноги на табуретку, обхватываю их руками и сосредотачиваю взгляд на верхушках деревьев, которые виднеются в окне.

– Знаешь… В марте я обнаружила, что действие контрацептивной инъекции закончилось, а месячные так и не пришли, – шепчу сухим безэмоциональным голосом. – Я едва не ополоумела, сутками размышляя, что делать с ребенком… А может, и ополоумела…

– Кхм… – прочищает горло Георгиев. – Что, блядь? – хрипит так, будто перед этим час кричал и сорвал голос. – Еще раз! Соня, блядь! Повтори еще раз! Почему я не узнал об этом в тот же, сука, день, что и ты?! А?!

Не смотрю на Сашу, но слышу злость.

Злость, на которую он не имеет никакого права.

– У нас был договор. После которого ты для меня умер, – напоминаю я, не меняя своего столь же мертвого тона. – А значит, проблема была только моей.

– Это… – вибрирует жесткими нотками. Подскакивает на ноги, становится напротив меня, угрожающе наклоняется и, упершись ладонями в края моей табуретки, прямо мне в лицо рявкает: – Это ебаный пиздец, Сонь! Ебаный, мать твою, пиздец!!!

От этого крика все внутри меня содрогается и, пульсируя, начинает сжиматься в какие-то жесткие комочки нервов.

Мне не нравится, как блестят Сашины глаза. Не нравится, как сокращаются какими-то нервными спазмами его лицевые мускулы. Не нравятся волны тех сумасшедших эмоций, которые он высвобождает в меня, словно обойму того самого проклятого пистолета.

Я вспоминаю, как он смотрел на меня, когда поверил в мое предательство… Как он смотрел, когда ударил… Как смотрел, когда собирался нажать на курок…

Мне страшно до ужаса. И все равно я чувствую облегчение.

– Ты сделала аборт? – этот глухой мрачный выдох такой яростной волной по моему телу проносится, что буквально срывает с него кожу.

– Я тебе всегда говорила, что не хочу детей. Хорошо, что ты женишься сейчас на Владе, и у тебя будет возможность создать с ней нормальную семью.

– Что ты несешь?! – вновь срывается на крик Георгиев. Дыхание, которое он выдает прямо мне в лицо, едва ли не касаясь моего лба своим, такое горячее, что разит сильнее того самого пара, о который я обожгла руки. – При чем тут Влада? При чем тут семья? При чем тут какие-то возможности? Я тебя, блядь, просто спрашиваю: ты сделала аборт? Сделала?! Ответь мне!

– Кстати… – я стойко держу один уровень тона, хоть голос давно безбожно дрожит. – Расскажи мне о своей Владе. Как вы начали встречаться? Где впервые поцеловались? Каким был ваш первый секс? Что ты чувствовал, пока трахал ее? Что говорил? Куда кончил? Это было так же приятно, как со мной? Ты делал ей куни? А она тебе сосала? Ты смотришь на нее, когда она сверху? А она… Следит за тобой через зеркальный потолок, когда сверху ты? – эти слова льются без какого-либо контроля и подготовки. Чистое гнилое подсознание. Разверзнувшийся в моей душе ад. Я чувствую, как из глаз выскальзывают слезы, но упорно продолжаю бомбить: – Рассказывай, Саш… Все рассказывай!

– Рассказывать, Сонь?! – выдыхает надсадно и крайне жутко усмехается. – Слушай!

22

Мое потухшее светило.

© Александр Георгиев

– Что ты несешь?! При чем тут Влада? При чем тут семья? При чем тут какие-то возможности? Я тебя, блядь, просто спрашиваю: ты сделала аборт? Сделала?! Ответь мне!

Нет, это, мать вашу, не просто. Это не гребаное уточнение. Это акт чистейшей агрессии. На фоне критического уровня боли я полностью выбит из зоны контроля. Не зная, куда сливать яростную силу, которая появилась в моем теле вместе со стадом заскучавших было монстров, со всей дури стискиваю края Сониной табуретки.

Только бы ее не коснуться. Никак. Даже лбом в ее лоб не даю себе упереться. Кажется, с этим контактом способен раздавить.

В затылке и вдоль позвоночника скапливается жжение. Горячими становятся лицо и дыхание. А вот температура во всем остальном теле достигает поражающе низких отметок. По ощущениям, как будто бы минусует. Внутри меня все органы леденеют и прекращают свою работу. Сердце не исключение.

Глаза в глаза.

С ней. Я с ней. Я все еще с ней. Неразделимо.

Все, что меня сейчас держит. И это оцепенение подобно сонному параличу. По части психики состояние – пиздец какое пугающее. Кажется, что вот-вот случится необратимое горе, а я не могу пошевелиться и остановить его.

В разрывающем череп отекшем и закоротившем мозгу пульсирует всепоглощающая мысль: «Что я буду делать, если окажется, что помимо прочего Соне из-за меня пришлось проходить через процедуру долбаного аборта?».

И дело даже не в том, что она, судя по словам, как минимум готова убить моего ребенка. Это задевает, конечно. Ломает и трамбует в землю мою нездоровую гордость. Размазывает, на хрен, мое мужское начало. Вырывает, в конце концов, мое ебаное сердце. Но эпицентром ада же являюсь не я.

Она. Моя маленькая хрупкая девочка. Мое потухшее светило.

Тяжело. Больно. Горько.

Но я все же могу понять, почему Соня способна на аборт. После того, как я и моя семья обошлись с ней, могу представить, что чувствовала. И сокрушает меня именно то, что ей пришлось переживать еще и это!

Паралич никак не проходит. Разбивает его Соня. Только вот когда я, блядь, готовлюсь к тому, чтобы услышать очередные чудовищные подробности прошлого, она вдруг срывается и начинает вскрывать совсем другие раны.

– Кстати… Расскажи мне о своей Владе. Как вы начали встречаться? Где впервые поцеловались? Каким был ваш первый секс? Что ты чувствовал, пока трахал ее? Что говорил? Куда кончил? Это было так же приятно, как со мной? Ты делал ей куни? А она тебе сосала? Ты смотришь на нее, когда она сверху? А она… Следит за тобой через зеркальный потолок, когда сверху ты? – Соня тарахтит, выдавая не просто ревность, которую по большей части всегда сдерживала. Нет, это, блядь, гораздо сильнее. По эмоциональной шкале это та самая истерика, которую я так боялся и так, мать вашу, долго ждал. – Рассказывай, Саш… Все рассказывай!

Меня, безусловно, ужасает то, что она от меня требует. Но не потому, что я как-никак испытываю вину за тот период своей жизни. А потому что глубина Сониных страданий, как высшая мера наказания, пронизывает меня, блядь, переменными волнами тока насквозь.

Я как никто другой знаю, что именно ею сейчас руководит. И я, мать вашу, чисто на эмпатии задыхаюсь от прихода этих катастрофических эмоций.

Ревность – это гниющая рана в груди, которая беспокоит и зудит практически постоянно. И ты понимаешь: чесать ее нельзя, иначе воспалится, и будет гораздо-гораздо хуже. Но… Наступает момент, и ты все равно скребешь ее.

Маниакально выискиваешь мельчайшие подробности тех событий, которые связывают твоего любимого человека с той тварью, что разрушила вашу целостность… В мерзких деталях пытаешься прочувствовать все, что он ощущал… Горишь и воешь, но дерешь и дерешь эту рану… До мяса. До кости. До стертых по локоть рук. До проломов в гребаных ребрах. До смертельного удара в сердечную мышцу. До полной ее остановки.

Я проделывал это сотни раз. Именно это сейчас впервые делает Соня.

Знаю, что мне стоит остаться трезвой стороной. Успокоить Соню. Но я как зверь, учуявший желанную кровь, несусь к ней, преодолевая за мгновение тысячи километров пропасти.

Взгляд. Вдох. Эмоциональное заражение. Пандемия.

– Рассказывать, Сонь?! – выдыхаю, поглощенный созданным ею адом. – Слушай! – толкаю и срываюсь в эту черноту еще ниже. – Трахал ее во все места. Во всех позах. Сосала, конечно. Я не лизал. Смотрел на нее и смотрю, когда того требует ситуация. В нашей кровати ее не было. Да и в самой квартире тоже.

Этого достаточно, чтобы разодранная рана Сони наполнилась болью и, взорвавшись, заставила ее захлебнуться. Она будто до этого в отрицании жила. Подсознательно отвергала любые факты. До последнего не верила в то, что я мог быть с другой.

Только сейчас принимает эту информацию полновесно. Издает какой-то дикий, яростный и одновременно болезненный крик. Дергаясь, расшатывает под собой табуретку и толкает меня в грудь. А потом… С очередным одуряюще пронзительным воплем лупит меня по роже.

Я отшатываюсь. Прикрываю глаза. И задерживаю дыхание.

В ушах звенит. В груди гремит. В глазах искрит. Глотку сжимает спазм.

– Наконец-то, – роняю практически безжизненно.

И отворачиваюсь, чтобы иметь возможность сделать вдох.

Но Соня практически мгновенно бросается за мной следом. Дернув за руку, заставляет обернуться.

Глаза в глаза. Столкновение сумасшедших эмоций.

– Как это началось? Где? – продолжает в истерике выкрикивать.

Я ее такой никогда не видел. Даже тогда, в феврале, когда расставались, Соня держалась с охренительным достоинством. Сейчас же ее колошматит вовсю. Она издает непонятные рваные и стонущие звуки. Глубокие карие глаза сверкают безумием.

Подспудно чувствуя, что все шатко и в какой-то момент обязано рвануть, чтобы наступило облегчение, не представлял подобного накала.

– Этого тебе знать не надо, – хриплю с трудом.

Соня рычит и бьет меня в грудь кулаками.

– Говори! Я должна знать! Должна!

– Думаешь, я помню?! – реву агрессивно в надежде, что это ее остановит. Но она, напротив, сильнее расходится. Не прекращая плакать, бьется и царапается. Это могло бы ощущаться больно, если бы не душевная мясорубка, которая значительно мощнее. – Да, мать твою… В машине! Наверное, в машине… Я, блядь, правда, не помню!

– В этой машине?! В этой?! Где мы с тобой…

Договорить ей не даю. Зажимаю ладонью рот. И, казалось бы, у меня силовое преимущество, но этот маленький разъяренный зверек вьется так, что выкручивает мне руки.

– Как именно? Ты захотел? Или она? В какой позе?

– Я не помню, блядь!!!

Меня накрывает. Капитально нахлобучивает. Вся восприимчивая нервная структура под кожу подползает. Рвет бешеной вибрацией мне кожу. А Соня умудряется на ней играть, как на струнах, целый, мать вашу, рок-концерт.

– Вспоминай!! Вспоминай!

Я бы никогда никому не позволил такого давления прежде. Никому. Даже Богдановой. Но после февраля все мои принципы с Соней на хрен стерлись.

– Раком! Мать твою, я ебал ее раком! Втопил до упора и чуть не высадил ее головой стекло пассажирской двери. И да, я сам был инициатором. Я! Хотел ее трахнуть и уничтожить то, что оставила ты. Отрезать все пути к тебе. Забыть тебя. Хотя бы на один проклятый миг забыть! Перестать тебя видеть и чувствовать! Оборвать, на хуй, эту связь! Но у меня едва стоял, блядь. Тверже, сука, вытаскивают. И кончить я в первый раз так и не смог. Позже научился. Так тебе, мать твою, достаточно подробностей?!

Соня снова заряжает мне по морде. Не раз, и не два, превращая мою щеку за серию ударов в один сплошной синяк. Я бы сказал, что мне похер на это… Но на самом деле я, словно шизанутый мазохист, чувствую облегчение, которого, мать вашу, так долго ждал.

– Нет, недостаточно, Саш! Давай еще! Что ты чувствовал?

– Мы расстались, Сонь! Мне было похрен, кто рядом. Я пытался жить дальше! Знал, что тебя больше не будет, и все. На этом точка. Я не обязан оправдываться. Ты охренела, если думаешь, что имеешь право выжимать из меня всю эту хуйню! Ты охренела, Сонь!!! Но я рассказываю, потому как я, блядь, понимаю, что ты чувствуешь!

– Мне плевать… Плевать, что ты думаешь и чувствуешь… – бормочет она, кусая в этом бредовом кумаре свои губы. Мотает головой, продолжая рыдать и избивать меня. – Что ты ощущал, когда все эти месяцы трахал ее???

– Что ощущал? В том-то и дело, что я, блядь, ни хрена не ощущал! У меня, сука, все нервные окончания эмигрировали в неведомые дали вместе с тобой! Я, блядь, сдох после твоего отъезда, понимаешь? Я, мать твою, жил как конченый зомби. Я в прямом смысле не чувствовал ни души, ни тела. Я окаменел, онемел, очерствел… Перестал воспринимать этот чертов мир!

Замолкаю, когда Соня приникает к моей щеке своей. Вжимаясь, со всхлипываниями трется влажным лицом. И тогда я понимаю, что моя кожа пылает огнем. Но и ниже шеи все раскаляется до таких температур, что будь я все-таки из стали, стал бы красным.

– Целовал?! – выпаливает почти бездыханно, будто умирая.

Я и сам… Умер. Воскрес. Умер. Воскрес. Умер. Воскрес.

Походу я стал асом в этом деле. Справляюсь за секунды.

– Целовать?! Кого я, мать твою, мог целовать, если мой ебаный мозг, несмотря на полную деградацию, знал и помнил лишь твой вкус?!

Соня отстраняется, чтобы посмотреть мне лицо. Но взгляд почему-то не выдерживает. Почти сразу же спускается к губам. Касаясь их пальцами, вызывает в одеревеневшей плоти пожар.

Сердце так же быстро вспыхивает. Сжимаясь, принимается пульсировать. Разгоняется и раздувается за секунды от крохотного сгустка до безразмерного шара, переполненного кипящей кровью, хронической болью, одержимой тоской и патологической любовью.

Я молчу. А Соня прижимается к моей груди и начинает так отчаянно плакать, что меня этим цунами едва, на хрен, не сносит. Она практически непрерывно содрогается, надсадно дышит, издает громкие глубинные рыдания, раз через раз захлебывается, хрипит и кашляет. Не знаю, где беру силы, чтобы стоять неподвижно. Ведь каждый этот звук отзывается внутри меня такими, мать вашу, муками, после которых я вспоминаю формулу геометрической прогрессии. Они множатся и множатся. До бесконечности. Растут так быстро, что в какой-то момент мне кажется: еще секунда, и я, блядь, тоже заплачу.

Именно в этот миг Сонины дрожащие плечи опадают, грудь перестает так натужно и быстро двигаться, всхлипывания постепенно стихают. Спустя несколько вздохов она крайне тихо, сквозь остаточный скулящий плач, нашептывает:

– Тест показал две полоски. И я… Я осознала, что больше не могу сражаться. Сил не осталось. Я сдалась.

Блядь… Блядь. Блядь!!!

Все мои внутренности выкручивает с такой силой, что нутро за мгновение превращается в прах.

Но я сцепляю зубы, тяну носом воздух и так же тихо отвечаю:

– Я понимаю.

– Я знала, что не смогу сделать аборт…

– Тебе надо было позвонить мне… Просто позвонить.

Звучим сейчас оба в меру ровно, но при этом почти не слышим друг друга. Смотрю на нее и не слышу.

Она же… Она как зефир. Такая же нежная. А ее там… Из-за меня! Страшно думать о том, что с ней делали! Просто… Мать вашу… За это мне на ком отыграться?!

– Я не могла… Не могла… Не могла… Проще было бы отрезать руку… Хотя, казалось бы… Парадокс! – хрипло и горько смеется. – Рука мне нужна, но ее я могу отдать! Ребенок не нужен, а его – не могу!

Блядь… Блядь. Блядь!!!

– Надо было просто набрать мне, Сонь. Нужно было позвонить, родная. Мы бы все решили. Вместе.

– И я подумала… Ночью проснусь, пойду к мосту и прыгну в Днепр…

– Ты че, дура?! – взрываюсь раньше, чем успеваю что-либо сообразить. Хватаю ее за плечи, трясу нещадно. – Ты дура, что ли?! Соня?! Что ты молчишь?! Сонь… Сонь… – буквально стону, не встречая в ее лице ни единой значимой реакции. Она опустошена. И я… – Прости, – сиплю со скрипом, едва удается опомниться. И понимаю ее, и в то же время отказываюсь принимать этот выбор. Мать вашу, отказываюсь! – Прости… Прости меня… – обнимая, крепко сгребаю в кольцо. Изо всех сил сжимаю, не могу иначе. – Пожалуйста, прости.

– Я проснулась… Живот болит… Пошла в туалет, а там… – шепчет учащенно и сбивчиво, пока я стираю о халат у нее на плече лоб и корчусь в агонии, едва сдерживая стоны. – Кровь… Там была кровь… Как обычно при месячных… Ничего более…

– И… – торможу разогнавшееся сознание, но голова все равно, словно сорванная с орбиты планета, куда-то летит. – Все?

Выпрямляясь, поднимаю на Соню воспаленные и, определенно, мокрые глаза.

Не смотрю, а вглядываюсь. Будто внутри нее, словно фильм, увижу все необходимые подробности.

Кровь… Кровь… Кровь? Что это значит?

Я просто не имею понятия, как и почему это происходит.