Текст книги "Белое, черное, алое…"

Речь у него была правильной, с едва уловимым прибалтийским акцентом; он ведь русский по рождению, подумала я, неужели долгие годы жизни в Прибалтике еще в те времена, когда там охотно говорили по-русски, так повлияли на его манеру говорить?

– Ну, так что, – поинтересовалась я, доставая из сейфа его заявление, – вы еще не раздумали правду искать?

– Нет, напротив, укрепился в этой мысли. И сейчас объясню вам причину. Мне почему-то кажется, что мы с вами говорим на одном языке и понимаем друг друга. Пусть вам то, что я скажу, не покажется симптомом мании преследования, но у меня есть основания полагать, что сотрудник городской прокуратуры Денщиков проявляет ко мне интерес не только из-за того, что боится быть уличенным в шантаже… Год назад был убит мой работодатель, генеральный директор фирмы «Фамилия» Дмитрий Чванов; по этому факту было возбуждено уголовное дело, какой-то человек был привлечен к ответственности, но через суд дело не прошло, его отправили на дополнительное расследование, и похоже, оно тихо умерло где-то в кулуарах правоохранительной системы…

– Не знаю, обрадует вас или огорчит тот факт, что дело не умерло и находится у меня в производстве, – деликатно перебила я Скородумова.

При этих словах по его лицу пробежала неуловимая гримаса, почти тик, и я действительно не поняла, огорчило его это или обрадовало; одно я могла бы сказать с уверенностью – это его озадачило. Некоторое время он молчал, потом, явно собравшись с силами, продолжил:

– Ну что ж, прекрасно, тем лучше, значит, мне не надо вам многое рассказывать…

И опять замолчал. Мне показалось, он прикидывает, что можно мне сказать, а что не следует.

– Вы считаете, что действия Денщикова в отношении вас как-то связаны с делом об убийстве Чванова?

Но его уже что-то спугнуло, я так и не поняла, что именно.

– Мария Сергеевна, – глухо сказал он, – давайте пока не будем касаться убийства Дмитрия, я еще обдумаю всю эту ситуацию, может быть, окажется, что я погорячился, и мне не хотелось бы создавать у вас ложное мнение или хотя бы способствовать каким-то вашим заблуждениям.

В глазах его появилось прямо-таки мученическое выражение, и я поняла, что ему плохо физически. Его смуглое, обветренное лицо посерело, и он как-то обмяк на стуле. Я встревожилась:

– Олег Петрович, вы нормально себя чувствуете?

– Сейчас, сейчас, – еле слышно пробормотал он, сделав успокаивающий жест рукой, и начал сползать со стула…

«Скорая помощь» приехала на удивление быстро, две молодые женщины в белых халатах – врач и фельдшер, – только взглянув на больного, сразу помрачнели, попросили меня выйти, а через десять минут врач распахнула двери моего кабинета и спросила, есть ли в учреждении мужчины, которые могут помочь спустить вниз носилки. Позвав мужчин, я зашла в кабинет; на моем столе, на листе белой бумаги, было оставлено несколько пустых ампул; Скородумов лежал на носилках с закрытыми глазами, мне даже показалось, что он не дышал.

– С ним можно поговорить? – шепотом обратилась я к врачу.

Та кивнула головой, не поднимая глаз от карты выезда, в которой она что-то строчила с бешеной скоростью.

– Олег Петрович, – тихо позвала я.

Веки у Скородумова дрогнули, и он чуть приподнял кисть правой руки, безвольно лежавшей на носилках.

– Олег Петрович, у вас есть родственники? Кому сообщить?

Скородумов, не открывая глаз, отрицательно качнул головой. Губы у него были совершенно синие и сухие. Он с трудом приподнял правую руку и положил ее себе на грудь.

– Оставьте у себя… пусть у вас будет… – еле слышно произнес он.

– Что? Что оставить?

Он шевельнул пальцами руки, лежащей на груди.

– Часы?

Он опять отрицательно качнул головой. Было заметно, что все эти простые движения даются ему с огромным трудом и доставляют мучительную боль. Не понимая, чего он хочет, я дотронулась до отворота его пиджака, и он прижал мою руку к своей груди; я почувствовала, что во внутреннем кармане пиджака Скородумова что-то лежит. Он настойчиво прижимал мою руку к этому месту, и я решилась: отвернув полу его пиджака, я достала из внутреннего кармана толстый, какой-то нестандартно большой бумажник. Скородумов удовлетворенно вздохнул и оттолкнул мою руку с бумажником.

– Пусть у вас… – чуть слышно сказал он.

«Только этого мне не хватало», – расстроенно подумала я. Черт его знает, что в бумажнике; провокаций я на своем следственном веку натерпелась достаточно. Хоть Скородумов и производит приятное впечатление, но я его вижу в первый раз, скажет потом, что у него там был миллион долларов, а я буду доказывать, что я не верблюд…

Я вытащила из ящика стола большой конверт, положила туда бумажник, заклеила, опечатала и попросила расписаться на нем обеих докторш. Они, видимо, поняли мои сомнения и без звука расписались в нужном месте. Я убрала конверт в сейф, и Лешка Горчаков вместе с Кораблевым понесли носилки в машину.

– Куда вы его повезете? – спросила я доктора.

– В «четверку», – ответила она, – в кардиологию. У него инфаркт, причем не первый.

– Да, я знаю, что он около года назад лежал в больнице с сердцем, – припомнила я слова Кораблева.

– Дай Бог, чтобы удалось его довезти, сюда вызывать реанимационную бригаду я не стала, попробуем довезти до стационара.

Доктор закрыла свою сумку и попрощалась со мной.

11

«Что ж мне так не везет со вчерашнего дня? – обреченно подумала я. – Нет уж, хватит на сегодня. Надо ехать домой и заниматься ребенком».

В кабинет зашел Кораблев и сел на стул, где еще недавно сидел Олег Петрович. У меня вдруг даже сердце защемило от жалости к Скородумову. Кораблев, наверное, заметил, что у меня изменилось лицо, потому что обеспокоенно спросил:

– Вам-то доктора не надо?

Я помотала головой, и он тут же успокоился.

– Ну что, довели дяденьку Скородумова? – спросил он.

– Как тебе не стыдно!

– Ну ладно, ладно! Чего он хорошего успел сказать?

– Да практически ничего, ему сразу плохо стало.

– Куда его?

– В «четверку». У меня к тебе просьба: я у шефа отпросилась, на работу сегодня уже не вернусь, а ты позвони в больницу вечером, узнай, как он.

– Ну вот! Да я не знаю, где я вечером буду…

– Леня! Опять?!

– Ну, Мария Сергеевна, ну не могу я сразу согласиться, характер у меня такой. Ну, позвоню, позвоню. За ребенком-то поедем? Вы, между прочим, тоже плохо выглядите.

– Ночь не спала.

– Да, стареете. Как Альтов говорит: в двадцать лет всю ночь пил, гулял, на следующее утро – никаких следов, выглядишь так, будто всю ночь спал в своей постели; в тридцать лет – всю ночь пил, гулял, наутро выглядишь так, как будто всю ночь пил и гулял; в сорок лет – всю ночь спал в своей постели, а наутро выглядишь так, будто всю ночь пил, гулял…

– Добрый ты… Мог бы и промолчать. Ну, поехали.

Всю дорогу Ленька развлекал меня прибаутками, но на душе было погано. Голова гудела от недосыпа, одолевало чувство вины перед сыном, перед глазами стояло посеревшее лицо Скородумова.

Ленькина машина была выдраена и блестела так же, как и его ботинки. На первом же перекрестке мы встали в пробке. Мимо вереницы машин прохаживались продавцы газет, малолетние мойщики стекол и ковылял молодой парень в камуфляжной форме с подвернутой до колена пустой штаниной. Поравнявшись с нашей машиной и заметив, что у Леньки приоткрыто стекло, парень наклонился и стал говорить хнычущим голосом, протягивая перед собой армейскую шапку:

– Помогите ветерану афганской войны…

Ленька опустил стекло до упора и, высунувшись в окошко, сказал ветерану:

– Слышь, парень, тут, на углу, у вокзала, есть вакансия в будке сапожной, хочешь, я тебя сапожником устрою? Прямо сейчас? А что, верный заработок, и тепло в будке, а подметки прибивать – дело нехитрое, и без ноги можно.

Ветеран выпрямился и прошипел:

– Да пошел ты… – и через полминуты уже совал свою шапку в окошко другой машины.

– Вот, – прокомментировал Кораблев, закрывая окно и трогаясь с места, – не хочет. Лучше с шапкой будет побираться, чем работать. Причем он в Афгане, скорей всего, и не бывал, и даже не знает, где это.

– Неужели это русская душа такая? – поддакнула я. – Вот я зимой шла по площади перед вокзалом, нищие там, безногие, безрукие, сидят, просят, и вдруг какая-то бабенка, лет тридцати на вид, испитая вся, рожа одутловатая, но коренастенькая, в брючках, и глотка луженая, снимает задрипанную шляпку, протягивает ее к прохожим и кричит: «Люди добрые, подайте!» А какой-то дядька, мимо проходя, ей говорит: «Ведь на водку просишь». Она же подбоченилась и заявляет во всеуслышание: «Да! На водку! Ведь если на лечение просить буду, никто мне не поверит – вон какая у меня рожа красная! Поэтому честно говорю, люди добрые, подайте на бутылку!» И что ты думаешь – ей за пять минут полную шапку накидали, за честность, наверное; остальные нищие только зубами щелкали от зависти.

Мы поехали по тихим улочкам центра. Тормознув перед очередным светофором, Кораблев заметил бомжа с бородой как веник, грязного и оборванного, и с интересом наблюдал, как бомж сделал стойку на сверкающую Ленькину машинку и прямым курсом направился к ней, на ходу уже вытягивая руку горстью вверх. Кораблев высунулся в окно и заорал бомжу:

– Дай сто рублей!

Бомж вздрогнул и заковылял обратно к тротуару, испуганно оглядываясь.

– Вот вы подумайте! По городу из-за этих нищих не проехать! В новостройках одна бабуля ушлая, знаете, чем промышляла? Она околачивалась возле перекрестка, высматривала дорогие иномарки, выжидала, когда они притормозят, и бросалась под колеса. Ну, там люди выбегают, бабку поднимают, она охает, плачет. Почти все ее жалели, деньги ей давали, на хлеб с маслом хватало.

– Ну и?..

– Чего «и»? Как-то не рассчитала, задавили ее…

– Вот здесь, Леня, затормози, а то тебе не встать будет ближе к моей парадной.

– Ага, значит, вот где вы живете, – констатировал Леня, поднимаясь за мной по лестнице. – А квартирку свою, значит, бывшему муженьку оставили?

– Господи, все-то ты знаешь.

– Дак сам ваш муженек ходит по главку, треплется. Мне рассказывали, что он и ребенка приводил: нас, мол, мама бросила…

– Что, правда? – у меня сразу заныло сердце.

А ведь Гошка мне про это не говорил. Да он вообще меня бережет и про отца в разговорах со мной даже не упоминает, обходит эту тему.

– Да не расстраивайтесь вы так! Я народу сказал: не судите поверхностно, я лично знаю, что она ребенка в школу возит и забирает оттуда…

Грохот в квартире стоял такой, что с лестничной площадки было слышно. Открыв дверь, я поняла, в чем дело:

больной и доктор носились друг за другом по квартире, топоча, как слоны, и теряя тапочки.

– Что, уже полегче? – спросила я, когда ребенок выбежал на звук открываемой двери.

Он скорчил трагическую мину и без слов показал на замотанное горло, но не выдержал, засмеялся и понесся обратно. Вышел Сашка и взял у меня пальто.

– Ну что, может, его не везти к бабушке? Познакомься, это мой коллега Леня Кораблев.

– Очень приятно, проходите пожалуйста. Александр, – он протянул Лене руку. – Маш, я бы все-таки завтра его в школу не пускал. Так что смотри. Ну, я побежал, до вечера! С вами я еще увижусь? – обратился он к Кораблеву.

– Не исключено…

Ленечка стоял перед зеркалом и приглаживал поредевшие на макушке волосы.

– Проходи, Леня.

Я машинально отметила, что мой бывший муж фиг бы ушел на работу, когда в доме посторонний мужчина, а если бы все-таки пришлось уйти, наверняка понатыкал бы всюду микрофонов, чтобы потом установить, чем я тут без него занималась. Да чего там микрофоны, он сушилку для посуды каждый раз исследовал – если там две чашки или, не дай Бог, две рюмки: «Кто был?! Кого угощала?!»

Вытащив из сумки кассету с записью следственных действий по Пруткину, я показала Лене, куда идти.

– А это что, вы домой кассету пруткинскую взяли? Вот женщины всегда так: работу тащат домой, а дом – на работу…

– Хватит брюзжать. Я хоть дома посмотрю ее спокойно, у нас в конторе видика нету, не тащиться же в городскую. Иди мой руки, я грею обед. Кроличек, – позвала я сына, – ты ел что-нибудь?

Он высунулся из комнаты и кивнул головой, демонстрируя, что из-за тяжкой болезни говорить не может.

– А сейчас есть хочешь? Голова помоталась отрицательно.

– Как-как вы его зовете? – Из ванной, вытирая руки носовым платком, вышел Кораблев. – Кроликом?

Из комнаты донесся тихий голос не выдержавшего ребенка:

– Кроличек, цыпленочек, хрюндичек, поросеночек, котичек, песичек, крокодильчик… Мне только «хрюндик» не нравится, а остальное ничего…

– Понятно: кроль, курица, свинья, кот, пес… Что там еще? Как же можно так дитя обзывать?

– Леня, это мое личное дело. Я же тебя крокодилом не называю, хотя ты этого заслуживаешь.

– Так, Мария Сергеевна, есть давайте. А я пока посмотрю, как вы живете.

Я заканчивала сервировать стол, когда на кухне появился Кораблев.

– Ну что, Мария Сергеевна, дома у вас почище, чем в кабинете. Только выключатели у вас грязные.

– Что?!

– Выключатели, говорю, мыть надо. Посмотрите, все в разводах…

Он взял меня за руку и подвел к ближайшему выключателю.

– По-моему, так и было, я их не пачкала, – растерянно сказала я.

– Это не освобождает вас от необходимости соблюдать чистоту. Ну-с, что сегодня на обед?

– Грибной суп и курица.

– Курица с рисом?

– С жареной картошкой.

– Неправильно. Курицу надо подавать с рисом, мясо с картошкой, рыбу с пюре, поросенка с кашей. А утку?

– С тушеной капустой.

– Правильно! Вот видите, все вы понимаете, а почему делаете не так, как надо?

– Леня! Как я сочувствую твоей жене, – от всего сердца сказала я. – Как можно быть таким занудой? Я бы тебя убила.

– Ничего подобного. Ваш бывший муженек еще не таким занудой был и до сих пор живет. Ну ладно, не обижайтесь, я вас просто проверял.

– Ты меня так проверяешь, как будто на мне жениться собрался.

– Нет, жениться я не хочу. Я женат. А чего этот ваш новый, не предлагает замуж-то? Вы ведь не зарегистрированы?

– Не зарегистрированы.

– Вы хотите сказать, что вы отказываетесь? Вы не правы. Вам, в вашем возрасте, уже надо за мужика руками и ногами держаться, тем более за такого. А вы еще выпендриваетесь. Он был женат?

– Что ты мне допрос устроил! Был, развелся.

– Вы его развели?

– Нет.

– Врете. А дети есть?

– Нету.

– Опять врете. Может, он больной?

– Леня, а у тебя дети есть?

– Вы разговор-то на меня не переводите. Я-то не больной. У меня дочка, вот, смотрите, – он вытащил из внутреннего кармана пиджака фотографию симпатичной девчушки. – Они с моей женой во Франции живут.

– Где-где? Как же их туда занесло?

– Да жена пожила со мной, а потом на работу завербовалась и уехала. Да вообще-то, у нас был фиктивный брак: ей нужна была прописка, а мне бабки…

Я не поняла, всерьез он это или шутит. Лицо у него было непроницаемым. Вообще, я заметила, Кораблев никогда не улыбается. Смеяться может, а улыбки я на его суровом челе никогда не видела. Либо ржет, либо с серьезным видом порет ерунду.

– А дочка тоже фиктивная?

– Нет, дочка получилась настоящая. – Он снова взглянул на фотографию, которую все еще держал в руке. – По-французски уже болтает, как на родном языке. Я летом к ней ездил, она у меня была за переводчика. Ну ладно, соловья баснями не кормят, есть-то давайте.

– Пожалуйста. – Я налила ему супу.

– Супчик со сметаной? – спросил он, взяв ложку наперевес.

– А как же, – я поставила перед ним пластиковую коробочку со сметаной.

– Ма-ария Сергеевна! – протянул он, нахмурив брови. – Вы что! Мне сметану предлагаете в коробочке?! Где у вас соусник?

Я, ни слова не говоря, переложила сметану в керамическую мисочку и снова поставила перед ним.

– Ма-ария Сергеевна! – протянул он с той же интонацией. – В такой посуде сметану не подают, нужен специальный соусник.

– Ну нет у меня соусника! Прости, если можешь! – поначалу я стала терять терпение, но теперь мне было смешно.

– Ну, вы учтите, – мягко сказал он мне, кладя в суп сметану. – Чтобы у вас все было как у людей. Суп, кстати, слегка пересолен. Но я уж съем, чтобы не обижать хозяйку. А вы уже второе накладывайте, я быстро ем.

И правда, не успела я красиво разложить на тарелке куриную ногу, посыпанную кокосовой стружкой, в окружении румяных, запеченных в духовке картофелин (правда, по рабочим дням я запекаю в духовке уже сваренную картошку – так быстрее, сырая уж очень долго доходит до кондиции, хотя, конечно, сырую запекать вкуснее) и сверху бросить веточку петрушки, как Леня уже поставил в мойку пустую тарелку из-под супа и взял у меня из рук второе блюдо.

– Четыре с плюсом, – оценил он внешний вид трапезы.

– А почему четыре?

– Трава лишняя. Леопарды сена не едят.

Через пять минут он бросил на тарелку обглоданную до белизны кость и потребовал:

– Теперь чайку. С лимоном. Чем вы посуду моете?

– «Санлайтом».

– Тряпкой пользуетесь?

– Губкой.

– Правильно. Хозяйственным мылом сейчас уже никто не моет. А что к чаю будет?

– Варенья хочешь?

– А печенья нету?

– Печенья нету.

– Ну, давайте варенье. А где у вас зубочистки?

– Нету.

– Нету зубочисток? Ма-ария Сергеевна! Зубочистки должны быть в каждом приличном доме! Купите.

– К твоему следующему визиту?

– Да. Где варенье-то? Вообще, в гостях надо есть как можно больше, это мой принцип. Если ты в гостях у друга, ты сделаешь ему приятное, а если в гостях у врага, то нанесешь ему материальный ущерб. – Говоря это, он уже прихлебывал чай с лимоном и, вынув из чашки ложечку, расплескал чай на скатерть. – Ой, я тут пролил нечаянно… Ну, ничего, скатерть все равно уже несвежая, ее стирать надо.

Наконец он отставил чашку и откинулся на стуле:

– Ну, спасибо. Посуда у вас красивая. Вы это в честь меня?

– Нет, мы и сами каждый день едим из красивого сервиза. Зачем есть из алюминиевых мисок, а в шкафу держать «Мейсен»?

– А, то есть вам к приходу гостей на стол поставить нечего, вся красивая посуда – и в пир, и в мир, и в добры люди? Да еще и скатерть стелите! Это одноразовая?

– Да если бы… – вздохнула я.

За кухонной дверью послышалось шуршание, ребенок заскребся в открытую дверь, тихим осипшим голосом зовя:

– Ма, можно тебя на минуточку?

Я вышла к нему. Мой зайчик поманил меня пальцем, чтобы я наклонилась к нему, и на ухо спросил:

– Когда этот придирала усатый уберется уже?

– Почему «придирала усатый»? – удивилась я.

– Ну что он к тебе придирается все время? Хуже, чем папа…

Я рассмеялась, присев перед ним на корточки:

– Котичек, не переживай за меня, я спокойно к этому отношусь. С юмором. Он человек-то, в сущности, неплохой, просто характер у него такой сложный. Насколько я в нем разобралась, он любит, чтобы последнее слово оставалось за ним, а проявлять свой авторитет ему, видимо, негде, вот он и самоутверждается таким образом. Но я это понимаю и для себя обидным не считаю.

– Значит, у него тоже комплекс неполноценности, как у нас с тобой?

Я поразилась, не столько тому, что мой ребенок без запинки это словосочетание выговаривает, сколько тому, что он уже в себе этот комплекс осознает:

– Гошенька, а у тебя-то откуда этот комплекс взялся?

– По наследству…

Когда я вернулась на кухню, Кораблев заканчивал мыть посуду. Поставив в сушилку последнюю тарелку, он выжал губочку, протер никелированную поверхность мойки и кран заодно, снял с себя и повесил на место фартук и снова вытащил из кармана носовой платок, которым стал вытирать руки.

– Леня! Спасибо за посуду…

– Не стоит.

– А почему ты носовым платком вытираешься? У меня же и в ванной, и на кухне полотенца висят, вот на кухне специально есть полотенце для рук и отдельно для посуды.

– Нет уж, я лучше платочком. Чего я буду вам полотенца пачкать…

– Или руки свои… Может, мои полотенца для тебя недостаточно чистые?

– Может быть, – невозмутимо сказал Кораблев. – Ребенка-то собирайте.

Ребенок битый час складывал в коробку любимые игрушки, без которых он не может прожить ни дня и которые он возьмет к бабушке, а я думала, что хоть что-то сдвинулось в отношениях с моей бывшей семьей. На первых порах после моего ухода из дома Гоша оставлял полюбившиеся игрушки у меня, даже если не наигрался еще ими вдоволь, и скрепя сердце от них отрывался. Как-то я ему предложила взять очередного трансформера с собой и у бабушки его спокойно дотрансформировать. Гошка долго мялся, видимо, соображая, как объяснить мне ситуацию и при этом как можно меньше меня уязвить, потом промямлил, что папа запрещает ему приносить туда игрушки, которые я ему купила. «Почему?» – искренне удивилась я, мне-то и в голову не приходило запрещать Гошке играть в то, что ему покупал Игорь. Больше года прошло, пока мой бывший муж перестал обращать на это внимание, по крайней мере, внешне это, слава Богу, уже не проявлялось.

…Пока мы везли ребенка к бабушке, я еще крепилась, но на обратном пути голова моя безвольно свесилась вниз и я задремала. Разбудил меня какой-то разговор; минуту я не могла понять, где нахожусь, потом обнаружила, что я дрыхну на пассажирском месте в машине Кораблева, которую остановил инспектор дорожно-патрульной службы и разбирается с ним.

– Ну и что, что вы оперуполномоченный? Вы на красный свет проехали перекресток!

Ленька припал к окошку и проникновенно сказал:

– Друг! Видишь – следователя везу на происшествие, труп второй час на улице лежит. Торопимся…

Инспектор наклонился и заглянул в салон. Вряд ли моя заспанная физиономия могла являться свидетельством того, как мы торопимся, но как бы то ни было, он вернул Леньке документы и козырнул:

– Ладно, поезжайте, но запомните, что на красный свет полагается стоять.

– О чем речь, командир, спасибо, – с чувством произнес Ленька и резко тронулся с места, продолжая: – Только я на зеленый вообще не езжу! Ну что, – обратился он ко мне, – выспались? Вас домой доставить?

– Домой, Леня, – пробормотала я и погрузилась в сон, но он тут же, как мне показалось, растолкал меня и сказал:

– Приехали!