Текст книги "Роковая роль"

Опер был молоденький, я знала его плохо, да еще он явно был неразговорчивым, так что суть происшествия мне удалось выяснить уже практически на месте происшествия. Мы вошли в парадную старого дома и стали подниматься по лестнице, когда оперативник осчастливил меня информацией, что труп без видимых повреждений.

– А чей труп-то? – спросила я, запыхавшись от прыганья через ступеньку. Правда, непонятно, куда мы так торопились, если учесть, что в прокуратуре опер ждал меня два часа.

– Женщина, – лаконично ответил мой сопровождающий, – хозяйка квартиры.

– А медика вызвали? – поинтересовалась я.

– Медика вызвали, – нехотя пояснил он. – Медик приехал, сказал, что следователя нет, развернулся и уехал. Они без следователя не работают.

– Понятно, – пробормотала я. – Доктор Трепетун. Ну и хорошо, что он уехал, а то с ним все равно каши не сваришь.

– А второй доктор в Колпино на убийство уехал, сказали, до утра его не будет, – порадовал меня оперативник. – Вот квартира.

Из дверей квартиры высовывался участковый.

– Ну наконец-то, – нервно сказал он. За ним маячила щегольская фуражка начальника РУВД, и сердце мое екнуло. То, что мне удалось вызнать у сотрудника убойного отдела, а именно: труп в своей квартире, без видимых повреждений, – с большой перспективой тянуло на то, что мы не усмотрим никакого криминала и поручим оформление трупа участковому, а сами отбуцем по своим делам. Присутствие такого крупного руководителя на месте обнаружения трупа наводило на мысли о неординарности происшествия. Поскольку труп был один, а не целая куча, и ничто не указывало на какой-нибудь неординарный способ убийства, напрашивался вывод о неординарности личности покойной дамы. А вот это уже обещало различные осложнения.

– А кто труп-то? – довольно неудачно сформулировала я свой запоздалый интерес.

– Известная артистка, – подал голос из-за спины участкового начальник РУВД. – Лауреат премий. Климанова какая-то, нам уже главк всю плешь проел.

3

Отпихнув участкового, я протиснулась в квартиру, оглядела начальников, заполонивших просторные помещения, и неожиданно для себя заорала благим матом:

– А ну-ка вон все отсюда! Вон! Какого черта вы тут следы затаптываете?! – и сама поразилась сварливости своего голоса. Прямо карга какая-то.

В квартире воцарилась тишина, и стало слышно, как на улице зазвенел трамвай. Откуда-то слева донесся начальственный голос, интересующийся у подчиненного, кто я такая. Подчиненный что-то приглушенно ответил, по интонации было понятно – руководителю объяснили, что есть тут припадочная из прокуратуры, с которой лучше не связываться. После продолжительной паузы все присутствующие медленно, стараясь не смотреть в мою сторону, потянулись к выходу. Один из представителей главка, проходя мимо меня, открыл было рот, но наш начальник РУВД дернул его за руку и быстро отвел на лестничную площадку.

Через три минуты в квартире остались неразговорчивый опер из нашего убойного отдела и еще молодой крепыш с восторженным лицом. С улицы было слышно, как разъезжаются начальственные кабриолеты. Крепыш, держа под мышкой папочку, подошел ко мне и вытянулся во фрунт.

– Это вы Мария Сергеевна? – спросил он почтительно. Я кивнула, и его лицо осветилось улыбкой. – Как вы классно очистили место происшествия! Я вас зауважал. Я оперуполномоченный с «земли», Петр Валентинович Козлов. Вам можно просто Петр.

Я кивнула, подтверждая знакомство. Петр Валентинович жонглерским движением перебросил папочку из одной подмышки в другую и протянул мне свою широкую лапу. Я про себя хмыкнула, но руку ему пожала. Ладно опер; руководители государства, и те не знают, что женщина должна подать руку первой, а если она не проявляет инициативы, то с ней принудительно за руку здороваться не нужно.

После рукопожатия крепыш аж задохнулся от восторга. Надо было срочно приводить его в чувство.

– Петр Валентинович, – сказала я, – показывайте объект.

Петр Валентинович, не переставая ежесекундно оглядываться и широко улыбаться, повел меня по квартире. До поры, до времени игнорируя кухню, ванную и прочие места общего пользования, я настойчиво направляла Петра Валентиновича к месту нахождения трупа. Открыв двери в комнату, Петр Валентинович сделал широкий гостеприимный жест, как радушный хозяин приглашает гостей к столу.

Я остановилась на пороге, оглядывая обстановку. Комната большая, метров тридцать, наверное; высокие потолки, огромные окна, сквозь которые льется солнечный свет. Красивые, но мрачноватые обои; старомодная обстановка. На стенах – картины: пара пейзажей, женская головка, натюрморт. В углу ниша, где удобно уместилась старинная кровать. Она не застелена, но поверх постельного белья небрежно брошено красное шелковое одеяло. Ковров на полу нет, паркет дивного каштанового тона, блестящий, ухоженный. Возле кровати на полу лежит труп хозяйки – ничком, с неловко подвернутыми руками. На трупе короткий шелковый халат в крупных цветах, голые ноги слегка согнуты в коленях, одна изящная домашняя туфелька с пушистым помпоном надета на ножку, вторая лежит рядом.

За окном мелькнул какой-то блик, – наверное, пронеслась птица, и вся эта сцена вдруг показалась мне кадром из кинофильма, – неправдоподобно красивая, словно специально срежиссированная так, чтобы смерть не вызывала у зрителя отвращения. А только завораживала и приковывала взгляд. Но от этой красивости и нарочитости все, наоборот, представилось слишком мерзким. Я обошла труп, присела на корточки и заглянула в повернутое вбок лицо мертвой артистки Климановой.

Да, несомненно, это была та женщина, которая приходила ко мне на прием. Только у меня она была практически без косметики, или, может, подкрашенная так умело, что выглядела вполне естественно. А это мертвое лицо поражало обилием грима. Наверное, так выглядят актеры перед выходом на сцену.

Приблизившись к телу, я увидела на полу, у самых пальцев, несколько пустых упаковок от лекарств. Перевернув кончиком ногтя одну из упаковок, я прочитала название лекарства – димедрол. Снотворное. Но принимая такое количество сразу, можно было преследовать только одну цель – уснуть навсегда. Не поднимаясь, я посмотрела в сторону терпеливо ожидающего у двери Петра Валентиновича, и он, поймав мой взгляд, показал глазами в сторону туалетного столика. Я выпрямилась и сделала шаг туда. На столике, перед высоким и явно старинным зеркалом, лежал листок бумаги. На нем были написаны две строчки: «Меня никто не любит, я должна умереть». Я оглянулась на оперативника. Петр Валентинович тут же подался в мою сторону, но спохватился и спросил:

– А сюда можно входить? Я не наслежу?

Я вздохнула.

– Петр Валентинович, а сколько народу до вас сюда входило?

Оперативник возвел глаза в потолок и старательно сосчитал в уме.

– Семь человек.

– Заходите смело. Здесь на полу уже нечего искать. А кстати, где криминалист?

– А надо?

– Не помешает, – я снова вздохнула. Типичное самоубийство, даже с предсмертной запиской.

Ступая на цыпочках, подошел Петр Валентинович и раскрыл свою папку.

– Я в прихожей нашел квитанции на оплату телефона...

– И что?

– Она же одна жила, значит, сама их заполняла...

Я заглянула в папку, а потом перевела взгляд на записку. Да, похоже, рука одна. Молодец, Петр Валентинович.

– Криминалиста-то вызывать? – молодец переминался с ноги на ногу.

– Петр Валентинович, вы сколько работаете?

Я снова присела на корточки перед трупом.

Петр Валентинович шумно засопел у меня за спиной.

– Три месяца, – наконец признался он.

– Ну и как?

– Классно!

Я обернулась и всмотрелась в его восторженное лицо снизу вверх. Он мне чем-то напоминал бобренка: широкое доброе лицо, круглые глаза, волосы ежиком, деловитость в облике; производил впечатление неиспорченного человека. Я, наверное, в первые годы работы в прокуратуре была такой же смешной. Радовалась каждому происшествию, на дежурствах доводила до белого каления экспертов своим нытьем – «скорей бы что-нибудь случилось!..»

– Будем осматривать, Петр Валентинович, – вымолвила я, и опер весь засветился. Конечно, в первые месяцы работы сколько-нибудь серьезное происшествие, труп известной артистки, и на тебе – обернувшийся банальным самоубийством. Он с грустью ожидал, что на этом все и закончится, но, видимо, моя интонация вселила в него искорку надежды на продолжение истории.

– Не все так просто? – тихо спросил он, наклонясь ко мне.

Я устала сидеть на корточках, сворачивая, к тому же, шею на опера. Заметив, что я выпрямляюсь, Петр Валентинович галантно подал мне руку.

– Пока не знаю, – ответила я. – Вызывайте судмедэксперта и криминалиста. Мне сказали, что дежурный эксперт уехал в Колпино, будет занят до утра. Если это так, пусть дежурный вызовет из бюро подменного эксперта.

Взор Петра Валентиновича полыхнул сумасшедшей радостью.

– И понятых найдите, – добавила я.

Петр Валентинович поскакал исполнять. На подхвате сегодня дежурит доктор Стеценко, так что осмотр обещает быть приятным. Пока я не стала говорить молоденькому оперативнику про свои сомнения. Помимо того, что я услышала от Климановой на приеме – про преследования загадочного молчальника, мне не понравилось в ситуации еще кое-что. Например, то, что, по моим представлениям, раз уж женщина собирается покончить с собой путем приема горсти снотворного, почему бы ей при этом не лечь в постель? Вместо того, чтобы валяться рядом с кроватью на полу? И вопрос номер два – где ручка, которой написана предсмертная записка?

4

К моменту, когда из прихожей послышался жизнерадостный голос судебно-медицинского эксперта Стеценко, криминалист Гена Федорчук уже заканчивал свою работу. Он все сфотографировал, согласился со мной в том, что пытаться найти какие-то следы на полу бессмысленно, поскольку стадо начальников уже пронеслось по месту происшествия. Я записала в протокол, что на туалетном столике находится записка, выполненная красителем синего цвета на белом листе бумаги размерами такими-то, со следующим текстом, и Гена записочку аккуратно положил в пакет, заверив, что попробует обработать ее нингидрином.

– Ты только пальцы у нее не забудь откатать, чем черт не шутит, а вдруг что-то на записочке найдем, – тихим голосом попросил он. Гена вообще человек тихий, и удивительно приятный в общении. По крайней мере, для меня – я питаю слабость к конкретным людям, умеющим высококлассно делать свое дело. А Гена для меня непререкаемый авторитет в области криминалистики, и за годы совместной работы многократно подтверждал это.

Заклеив конверт с запиской, он задал мне тот же самый вопрос, который я пыталась решить в течение всего пребывания на месте происшествия:

– Маш, а чем она записку писала? Где ее ручка?

Я еще не успела ответить, что этот вопрос и меня чрезвычайно занимает, как рядом материализовался Петр Валентинович со своей неизменной папочкой и доложил, что во всей квартире им найдено три пишущих предмета, – шариковая ручка с черной пастой на кухне возле телефонного аппарата, перьевой «Паркер» в сумке хозяйки квартиры и карандаш в коробочке на туалетном столике. Поскольку я на туалетном столике не обнаружила ни одного пишущего предмета, то не поленилась пойти посмотреть, что же Петр Валентинович имеет в виду.

Оказалось, что он имел в виду огрызок черного косметического карандаша для бровей. Грифель карандаша был таким мягким, что написать что-либо им было невозможно, разве только на зеркале, что я и продемонстрировала залившемуся от смущения багровой краской Петру.

Но проведенные им розыски несомненно были полезными. В квартире не было ручки, которой могла быть написана записка. Конечно, оставался вариант, при котором записка писалась в другом месте. Например, в театре. Черт их знает, этих самоубийц – Маяковский якобы двенадцать дней носил при себе предсмертную записку и только исправлял дату. Кстати, на нашей записочке дата не проставлена.

Пока ждали доктора, Петя рассказал, что тревогу забили коллеги Климановой, когда она вчеpa не пришла на спектакль. Такого с ней, по словам работников театра, никогда не бывало, она имела репутацию очень обязательного человека, запоями не страдала, наркотиками не баловалась, жила одна, поэтому не имела проблем, с кем оставить ребенка или престарелую матушку. Соответственно, ее неявка на спектакль была воспринята как чрезвычайное происшествие. Звонили ей по телефону, никто не ответил, тогда отрядили к ней домой группу товарищей. Двери никто не открыл, в окно увидели, что в комнате горит свет, и пошли в жилконтору за слесарем...

Вообще, от Пети пока что было гораздо больше толку, чем от хмурого сотрудника убойного отдела, который все это время преспокойно покуривал на кухне, последние два часа – в обществе понятых, и что-то чирикал на бумажке. Чего он тут околачивался, я плохо понимала, но все как-то было его не спросить. В конце концов, есть не просит, пусть сидит, я все время про него забывала.

Федорчук аккуратно сложил на краешке стола конверты с дактопленками и запиской, все они были каллиграфически им надписаны.

– Маш, я поехал, у меня еще две квартирные кражи на очереди. Если дело будешь возбуждать, свистни, я тебе все оперативно сделаю.

Он помахал ручкой операм и ушел, тихо притворив за собой дверь.

С шутками, прибаутками вошел доктор Стеценко, и Петр Валентинович свою восторженность переместил на него. Еще бы – такой молодой, но уже очень опытный судебный медик, феерически остроумный, доброжелательный, с ослепительной улыбкой. Мне он поцеловал ручку, предварительно надев резиновые перчатки (лишнее свидетельство его остроумия). Но тут же деловито присел к трупу и преобразился – стал жестким и собранным экспертом, в отличие, например, от Левы Задова, который хохмит и фонтанирует на протяжении всего осмотра трупа.

– Кто у нас девушка? – спросил он, аккуратно переворачивая тело на спину.

– Девушка у нас актриса, – пояснила я.

– Мне сказали, что и записочка имеется?

– Имеется, – хриплым от волнения голосом подтвердил Петр Валентинович и откашлялся.

– Так что ж мы тут время теряем? – вкрадчиво продолжал доктор Стеценко, осуществляя, тем не менее, подготовку к фиксации трупных явлений.

Я даже не стала отвечать, придвинувшись поближе и вглядываясь в лицо трупа. Так получилось, что для равновесия мне пришлось опереться на плечо доктора Стеценко. Он не выказал никакого неудовольствия, а я напряженно прислушивалась к своим впечатлениям. Похоже, что я стала относиться к нему гораздо спокойнее. Еще немного, и можно будет с чистой совестью считать, что мы друзья, а не любовники. Соответственно, и проблема мужчины в моей жизни тогда снова встанет со всей остротой. Я уже давно поняла, что слегка отстаю в развитии, поскольку нормальной юности у меня не было, я все время училась и работала, было не до этого, а природа-то берет свое. Вот сейчас настал час «икс», когда хочется любви и ласки так, что скулы сводит. Наверное, и сыночек в меня пошел, женщины его не интересуют, не интересуют, а уж потом как заинтересуют – мало не покажется.

Стеценко пошевелился, и вся лирика тут же вылетела у меня из головы. Пальцами в резиновых перчатках он методично ощупал голову трупа, раскрыл веки и заглянул в глаза, отвернул губы, проверяя, нет ли там кровоизлияний. Их не было. На вид все было пристойно.

– Ну что, на первый взгляд похоже на отравление димедролом, – пробормотал Стеценко, складывая стопочкой пустые упаковки из-под лекарства, валявшиеся рядом с трупом. – Зрачки расширены, есть некоторые признаки смерти по асфиктическому типу.

– По асфиктическому?

– Да ты не волнуйся, это бывает при отравлении антигистаминными препаратами. Ротик у нее чистый, вроде бы насильно ее таблетками не кормили, синячков на ней нет. Что тебе не нравится?

Он обернулся и посмотрел мне в глаза. Черт подери, до конца моих дней я буду сохнуть по этому чудовищу. А он будет всем рассказывать, что любит только меня, но это я его не хочу, и с этим уже ничего не поделаешь.

– Скажи, пожалуйста, Саша, можно сожрать столько таблеток, не запивая водой?

– Проблематично, – согласился Сашка. – А на кухне смотрели? Может, она там стаканчик оставила?

– Саш, может, она даже помыла стаканчик. А пустые упаковки зачем с собой принесла?

– Чтобы нам облегчить работу, – меланхолично произнес Стеценко. – Согласен, логично пустые упаковки оставить там, где употребили таблетки. Куда она их несла? К тому же димедрол так стремительно не действует, чтобы она не успела дойти с кухни до постели.

У нас за спинами напряженно прислушивался к нашему негромкому диалогу Петр Валентинович. Конечно, ему страстно хотелось, чтобы тут обнаружилось кошмарное убийство, а мы бы с ним его моментально распутали...

На пороге комнаты появился неразговорчивый оперативник из убойного. Он помахивал каким-то листочком.

– Я тут с понятыми поболтал, – хмуро произнес он. – С соседями ее. Установил подружек. Мужа бывшего вызвал, он сейчас подъедет. Ничего?

– Правильно, – кивнула я, удивляясь про себя. Я-то грешила на него, как на бездельника, а он, оказывается, времени даром не терял.

– Я вот тут набросал план мероприятий, – продолжал оперативник, сразив меня окончательно. Опер, который по собственной инициативе, да еще пока дело не возбуждено, сочиняет план мероприятий, – это, как в рекламе пива, «то, ради чего стоит жить». Сегодня просто день открытий чудных, сначала миляга Петр Валентинович со своим заразительным молодым задором, потом этот молчальник, исполненный скрытых достоинств...

– Как, кстати, вас зовут? – спросила я хмурого убойщика. Страна должна знать своих героев.

– Буров, – буркнул он.

– А вы откуда пришли? Вы ведь недавно у нас в убойном?

– Я из области перевелся, – ответил Буров. – Из деревни, так что не обессудьте. – При этом ни тени улыбки не появилось на его озабоченном лице.

После того, как он объяснил, что сменил сельскую местность на городскую, неприветливость его стала мне понятна. Конечно, человек только адаптируется к другому коллективу, к другим правилам работы. Из одного района в другой перейдешь, и то неуютно себя чувствуешь, а тут практически образ жизни поменялся.

Взяв у Бурова исписанный им листочек, я пробежала его глазами. Краткая характеристика образа жизни Климановой – разведена, жила одна, со слов соседей, ночевала дома, кутежей не устраивала, мужчины ее не посещали. Близких родственников нет. Отношения с бывшим мужем хорошие, вражды не было. Квартира неприватизированная, прописана только Климанова. Из квартиры ничего не похищено (информация подлежит проверке). Климанова была психически неуравновешенна, страдала неврозом, со слов соседей – лечилась у психологов. Выводы: возможно самоубийство, менее вероятно убийство, так как пока неясен мотив, наименее вероятен несчастный случай – передозировка таблеток. Планируемые мероприятия: опрос соседей и знакомых, изучение психологического анамнеза, установление причины смерти. Что ж, на составление такого документа не всякий городской сыщик сподобится. Круто.

– Это у вас в деревне так серьезно относятся к происшествиям? – спросила я Бурова, на лице которого не дрогнул ни один мускул.

– У нас в деревне труп – это ЧП, – ответил он, забирая у меня листочек. – Моя деревня вообще-то райцентр. У нас даже кино снималось, между прочим.

– Да? А какое?

– «Сердце в кулаке», – гордо ответил Буров. – И еще одно, по Островскому.

– «Сердце в кулаке»? – удивилась я. – Правда, что ли? А мне казалось, что его снимали в Прибалтике. Там на экране прямо западная Европа...

– Да, – произнес Буров с явной гордостью. Наконец-то он оживился, даже сонный вид с себя стряхнул. – У нас такие пейзажи. Город старинный, даже замок есть.

– Надо же, «Сердце в кулаке»! А вы знаете, что наша фигурантка там снималась? Главную роль играла? – я кивнула в сторону трупа.

У всех троих мужчин непроизвольно раскрылись рты.

– Вы что, правда, не знали? – несколько высокомерно спросила я.

Они закивали. А потом все сгрудились над трупом и долго на него смотрели. Наконец Стеценко нарушил молчание:

– Неужели это она? Никогда бы не подумал.

– Ты же фильм смотрел. Мы вместе смотрели, – напомнила я. – Кстати, где кассета?

– У меня, – ответил Сашка. – А это точно она?

– Придешь домой, посмотри в титры. Татьяна Климанова.

– Она в кино совсем другая, – подал голос Буров. Он так глаз от нее и не отрывал.

– Да, я тоже ее сначала не узнала, когда она была в прокуратуре.

– А она была в прокуратуре?! – в один голос спросили все трое.

Пришлось рассказать про визит Климановой. Петр Валентинович звучно хлопнул себя ладошкой по лбу.

– А я-то думаю, где я слышал эту фразу, что в записке. Это же из фильма! Там же тоже маньяк звонит ей и говорит, что ее никто не любит, она должна умереть.

– Что значит «тоже»? – уточнила я. – Климанова мне рассказывала, что ей кто-то звонит и молчит.

– Ну и что? – не сдавался Петр. – А потом ей позвонили и сказали это самое.

– И что? – я пристально посмотрела на Петю, и он смутился.

– В каком смысле?

– Допустим, кто-то позвонил ей и сказал эту фразу. И что из этого?

– Что из этого? – переспросил Петя и залился краской. – Ну...

– Ну? – подбодрила его я. – Позвонил ей кто-то и сказал: «Тебя никто не любит, ты должна умереть». И что дальше?

– И... И она умерла, – храбро ответил Петя.

– Не буду спорить, – тихо сказала я. – Только как все это было? Если она сама написала записку и приняла снотворное, то у меня остаются все те же вопросы. Где ручка и стакан воды?

– Но ведь кто-то ей звонил? – настаивал Петя.

– Она так сказала, что кто-то ей звонил, – мягко поправила его я.

– Вы думаете, что она врала? – Петя спросил это так недоверчиво, что я с умилением подумала – неужели ты, брат, еще не сталкивался с беззастенчиво врущими свидетелями и потерпевшими, не говоря уже о подозреваемых. Похоже, что он еще не сталкивался даже с беззастенчиво врущими прокурорами и милицейскими начальниками, что в нашей практике встречается гораздо чаще, чем неискренний свидетель.

– В общем, дело ясное, что дело темное, – по-научному резюмировал доктор Стеценко, доставая из своего чемодана термометр для измерения ректальной температуры. – Давайте работать. Ну что, Маш, по полной программе?

Моего ответа ему и не требовалось. Гошка из школы поехал к отцу, до утра я была совершенно свободна, поэтому я дописала свою часть протокола осмотра и приготовилась слушать Сашку.

Мрачный Буров присел к туалетному столику и что-то еще начирикал в своем грандиозном плане. Я подошла и заглянула ему через плечо. Список мероприятий дополнился еще одним пунктом: «внимательно просмотреть фильм „Сердце в кулаке"». Правильно.

По мере фиксации трупных явлений чистая душа Петра Валентиновича подвергалась мучительным испытаниям. У него прямо на лице отражался священный ужас – как можно так кощунствовать над таким красивым телом такой известной актрисы! Посмеиваясь про себя над молоденьким опером, я все же не могла не отметить, как чужеродны мы и все наши причиндалы в этой старинной изысканной квартире, рядом с этим, пусть мертвым, но нежным и хрупким телом. В квартире было тихо; незаметно стемнело, и я включила свет. Понятые – пожилые супруги из соседней квартиры – как мышки, сидели на кухне, их было не видно и не слышно. Звякал своими приборами Стеценко, время от времени Петр Валентинович шуршал бумажками в своей папке.

То ли из-за того, что в старом доме были такие толстые стены, то ли потому что к вечеру уличный шум стих, в квартире царила зловещая тишина, и меня не покидало ощущение, что мы находимся в каком-то изолированном пространстве, отрезанном от окружающего мира. И все время вспоминался фильм, в котором Климанова сыграла главную роль. Может быть, потому, что я невольно проецировала интригу фильма на реальные события, мне казалось, что и сейчас фильм продолжается; во всяком случае, эта квартира, наполненная старинными вещами, хрупкими фарфоровыми безделушками, антикварной мебелью, так подходящая трепетной актрисе, продолжала казаться мне декорацией, тело посреди комнаты – антуражем мизансцены, а мы все – статистами на съемочной площадке, подчиненными воле невидимого режиссера.

По правилам жанра, это обманчивое спокойствие вот-вот должно было бы взорваться каким-то шокирующим событием; но что могло случиться здесь, сейчас, такого, что напугало бы нас? Следователя прокуратуры, двух оперов и судебно-медицинского эксперта? Все шокирующее в этой квартире уже произошло; вот он – труп, ради которого мы здесь.

И как раз в тот момент, когда я подумала, что ничего случиться уже не может, патриархальную тишину квартиры вспорол резкий телефонный звонок. Я вздрогнула от неожиданности, да и мужчины встрепенулись, но трубку брать не спешили и выжидающе смотрели на меня.

Машинально посмотрев на часы – одиннадцать вечера, я подошла к телефонному аппарату, стоявшему на туалетном столике, и, секунду поколебавшись, сняла трубку.

– Алло! – сказала я в трубку приглушенным голосом, но мне никто не ответил. Я тоже замолчала и стала слушать; по некоторым признакам можно было понять, что я не слышу ответа вовсе не из-за плохого качества связи, а из-за нежелания кого-то отвечать. До меня доносились шорохи, дыхание человека на том конце провода.

Опера и Сашка, замерев, смотрели на меня, а я держала трубку и не знала, как реагировать на это странное молчание. Может, позвонивший просто растерялся, услышав вместо голоса Климановой в трубке чужой голос? Но я ответила очень тихо; в принципе, распознать не климановский голос мог только очень хорошо знакомый с ней человек. Тогда почему он не представился? Все ее хорошие знакомые уже, наверное, знают о ее смерти. А если человек решил, что не туда попал? Тогда бросил бы трубку и повторил попытку дозвониться. Наконец я очнулась от оцепенения и тихо положила трубку, мембраной вниз, на кровать, благо она стояла рядом с туалетным столиком. На цыпочках подойдя к Бурову, я вполголоса сказала ему:

– Сходите в соседнюю квартиру, позвоните в дежурную часть ГУВД, пусть проверят, откуда звонок.

Буров кивнул, тут же крутанулся на каблуках и выскочил на кухню. Оттуда он, как ястреб цыпленка, вытащил старенького понятого и повел его к дверям, что-то объясняя ему на ухо. Я вернулась к трубке, тихонько подняла ее и послушала: мой «собеседник» еще не разъединился со мной, в трубке все так же слышались шорохи и дыхание. Почему-то мне почудилось, что дыхание мужское.

Из комнаты я увидела, как Буров под ручку с понятым распахнули входную дверь и нос к носу столкнулись с мужчиной, стоявшим на лестничной площадке, и поднявшим руку, чтобы позвонить в дверной звонок. Я тоже вышла в прихожую. Мужчина средних лет, приятной наружности, с озабоченным лицом заглядывал в квартиру через плечи Бурова и старичка-соседа.

– Здравствуйте, Андрон Николаевич, – сказал ему старичок-сосед, и я поняла, что это – Латковский, бывший муж актрисы.

– Добрый вечер, Аркадий Ильич, – рассеянно ответил Латковский. – Можно войти? Мне звонили, сказали, что с Татьяной беда...

Буров посторонился, пропуская Латковского, а сам ушел вместе со старичком звонить. Латковский вошел в прихожую и долго вытирал ноги о маленький цветной коврик. На улице было сухо, нужды не было так долго драить подошвы. Он явно оттягивал момент, когда он увидит труп бывшей жены.

Наконец он прошел в комнату, и тут же, на пороге, затормозил и отвернулся.

– Боже, Боже! – наконец вымолвил он. – Она сама?..

– Пойдемте на кухню, – предложила я. Мы вместе прошли на кухню, где в одиночестве сидела пожилая соседка. Увидев Латковского, она вскочила с места, зарыдала, обняла его и прижала к себе. Некоторое время они стояли обнявшись, потом присели к столу.

– Как это случилось, Софья Леонидовна? – спросил Латковский, и Софья Леонидовна зарыдала с новой силой. Наконец, промокнув глаза платочком и отсморкавшись, стала рассказывать ему все, что мы уже знали.

– А что ж вы мне-то не сообщили? – спросил он, и Софья Леонидовна немного растерялась.

– Мы просто не успели, – сказала она, поколебавшись. – Тут из театра пришли, двери ломали, нашли Танюшу и нас с Аркадием Ильичом сразу в понятые позвали. Но мы молодому человеку сказали, что вам нужно сообщить, он и позвонил.

– Вот этот молодой человек? – Латковский кивнул на маячившего в коридоре Петра Валентиновича. – Спасибо вам.

– Нет-нет, – Софья Леонидовна покачала головой, – звонил тот, что ушел с Аркадием Ильичом.

– Ах, с которым мы в дверях столкнулись? По-моему, я его где-то видел.

– Вряд ли, – вмешалась я. – Он недавно в Петербурге.

Латковский непонимающе посмотрел на меня.

– А кто он такой? Я решил, что это ваш сотрудник. .. Кстати, а вы кто?

– Да, извините, я не успела представиться. Старший следователь прокуратуры Швецова Мария Сергеевна. Это, – я кивнула в сторону Пети, – оперуполномоченный территориального отделения милиции Козлов. А вам звонил оперуполномоченный отдела по раскрытию умышленных убийств Буров.

– А вы сказали, он недавно в Петербурге? – похоже, Латковского зациклило; так бывает при эмоциональном шоке: человек готов говорить о чем угодно, только бы не касаться больной темы.

– Да, он перевелся из другого отдела, – пояснила я.

– Впрочем, какая разница? – помолчав, сказал Латковский. – Могу я записать ваши координаты?

Он достал записную книжку, и я продиктовала наши имена и должности, а также номер телефона приемной прокуратуры и дежурной части территориального отделения.

– Буров, а имя-отчество как? – переспросил Латковский, записав номер телефона начальника убойного отдела, поскольку я не знала, какой кабинет занимает Буров.

– Я не знаю, – пожала я плечами, – сейчас он вернется, спросите у него сами.

– Хорошо, – Латковский пока не убирал записную книжку. – Я так понял, что нужно заниматься похоронами... Можно позвонить? – он протянул руку к телефонному аппарату, стоящему на кухонном столике.

– Подождите, пожалуйста, телефон занят.

– Занят? Ах да, конечно. Я подожду. Хлопнула дверь, вошли оперуполномоченный Буров и понятой Аркадий Ильич.

– Можно вас? – Буров заглянул на кухню и поманил меня рукой.

Я вышла в коридор.

– Ну что?

– Пока не получается, – мрачно сказал Буров. – Они просят повисеть еще, никак не могут засечь.

Я вместе с Буровым прошла в комнату и подняла с кровати телефонную трубку. К моему удивлению, вместо коротких гудков я услышала все тот же шорох и дыхание. Положив трубку обратно, я попросила Бурова перезвонить в дежурку и сообщить, что звонивший еще не разъединился, может, это облегчит им задачу. Буров послушно ушел, а я вернулась на кухню. Странно, что не могут определить, откуда звонок.

Софья Леонидовна что-то тихо рассказывала Латковскому, тот кивал головой. Завидев меня, он спросил: