Текст книги "Большая книга ужасов – 65 (сборник)"

Глава 5
Буря мглою небо…

Вечерело. Теплый августовский день быстро сворачивал гостеприимную поляну с солнечными бликами и шершавым воздухом, ронял росу. Становилось холодно. От озноба стало чесаться все тело. Крапива, шиповник – они сделали свое злое дело. А еще меня колотило от голода. Давно не была такой голодной. Я успела только позавтракать. Молоко пила. Дальше все закрутилось.

Набежавшую слезу стерла. Подождите, я еще не сдалась.

Речку я переплывала в одежде. Потом брела вдоль берега прочь от деревни, вспоминая сумасшедшую охоту.

Не ожидала я, что наши люди такие азартные. На мои поиски поднялась вся малышня. Сначала они, конечно, испугались. И долго к окончательно развалившемуся дому никто не подходил. Мелкий плакал. Я раскидывала доски, но балка была слишком тяжелой, чтобы я могла ее поднять одна. Вытаскивали его уже без меня.

Спасенный Мелкий заходился в истеричных криках:

– Это она! Она во всем виновата! Это она заманила меня в дом. Она его обрушила. Посмотрела на потолок и обрушила.

Он икал и булькал. Выпитая вода выливалась у него из носа. Я быстренько смоталась, потому что объяснять разволновавшимся взрослым, кто и в чем виноват, бессмысленно. Вот успокоятся, тогда можно будет разбираться. Все-таки это они за мной охотились, а не я за ними.

После случившегося самое время было идти домой, пить молоко, успокаивать нервы. Но домой я не попала. У крыльца дежурили Ляшко с Веревкиным. А вдоль огородного забора рассекала на самокатах банда девчонок. Понадеявшись на женскую солидарность, я полезла через забор. Но девчонки подняли такой визг, что мне пришлось бежать, прячась за высокими кустами чертополоха.

– Где она? – тут же налетели на крик мальчишки.

У Веревкина к багажнику велосипеда было прикреплено ведро. В нем что-то дребезжало. Уж не камней ли они набрали? С этих сумасшедших станется.

Я сидела в кустах, и мне было чертовски обидно. Вон он, мой дом, совсем рядом, руку протянуть. Добежать бы до Шарика и спустить его с цепи. И пусть закидают камнями. Главное, я окажусь дома, за надежной дверью.

Как только я эту дверь представила, сразу поняла, что никакая она не надежная. Если захотят побить – побьют, и бабушка их не остановит. Еще чего плохое сделают – дверь сломают или окна расколошматят. Бабушка этого не переживет.

Поэтому я сбежала, перебралась через реку, сделала большой крюк по полю, прошла краем леса, чтобы никто не видел, как я иду. И вот теперь я сидела под ивами у затона, не зная, что делать. Одежда у меня высохла, но все равно было холодно. Голова пухла от разных мыслей, среди которых была главная – я не понимала, что происходит. Ну хорошо, сглупили мы с Вичкой, в шутку забрались в дом и вызвали Юлечку. В тот вечер ничего не произошло, и мы радостно разбежались по кроватям.

Предположим, что Юлечка все-таки появилась и я стала ее видеть. Даже не так – я ее представила, и она пришла. Дальше стали происходить странные вещи. Заболела баба Шура, на Вичку упала крыша, ревматизм схватил мою бабушку. И верхом всего стал сегодняшний день, когда Шульпяков вдруг полез целоваться. Понеслись слухи. Утопился велосипед. Погоня.

Больше всего меня смущало то, что Мелкому меня выдала Юлечка. Он вполне себе мог безобидно выбраться на улицу и побежать меня искать еще где-нибудь. Но она специально уронила табуретку. Поэтому он меня увидел, поэтому он, дурак, радостно прыгнул. А зовут его, оказывается, не Санек и не Серега, а Миша. Это уже его мать кричала в панике. Приехал на него смотреть все тот же фельдшер. Скоро он у нас пропишется.

Я запустила пальцы в волосы, растрепала их, надеясь, что к мозгам прильет кровь и они начнут работать.

Еще у меня были две надписи. «Привет» на гречке и «Не уезжай» на окне.

С приветом все понятно – контакт с инопланетными цивилизациями. Со вторым посланием вроде как тоже. Юлечка скучает в одиночестве, никто ее в компанию не берет, вот и хочет оставить меня. Тогда понятно, почему все вокруг болеют. Баба Шура – советовала, как от Юлечки избавиться. Моя бабушка – возила меня по церквям и знахаркам. Вичка… А ее почему потолок встретил? Она же не хотела, чтобы я уезжала. Шульпяков…

Странно, я думала, что на эту велосипедную троицу обрушится кара небесная за то, что они утопили камень. Что поспускает шины, что икота безудержная откроется, что начнут гореть пятки. Да все что угодно. А у них только один велосипед утонул. И то, наверное, уже достали, починили, опять Шульпяков на нем жару дает.

И совсем я не понимала, что произошло в доме днем. Зачем Юлечке понадобилось, чтобы Мелкий Миша меня находил? Я же сама чудом увернулась от рухнувших досок. И то потому, что рванула спасать Жука. А так бы красавец фельдшер еще и меня бы лечил. Я бы, может быть, в больницу к нему попала. Каждый день он заходил бы с обходом, улыбался бы мне. Так, глядишь, и август бы незаметно прошел.

В душе шевельнулась догадка. Она заставила меня встать и зашагать взад-вперед. Август, август, надо пережить август.

Мне уже хотелось уехать отсюда и забыть эту Юлечку как кошмарный сон.

Вот бы поскорее появилась мама, она умеет решать любые задачки.

Я еще немного побегала туда-сюда. Стало теплее. Тогда я начала вспоминать, что же такое слушала Юлечка. Виолончель… Что-то там еще было. Явно не русское. Хотя под какую-нибудь «Прыгай вниз» Флер в самый раз падать в омут. И музыка там должна быть… Как Doors, как Alis In Chains…

Подумала – и сама удивилась. Потому что эту самую песню я никогда не слышала. И название такое в первый раз…

Тревога торкнула под ребра, мурашки заскреблись под лопатками. Я бродила под знакомыми ивами затона. Где-то здесь должны были остаться камни…

Камней в сумерках я не нашла. Зато хорошо разглядела сидящую на земле темную фигуру. Подходить не стала. Села неподалеку, обхватила колени. Пальцы дрожали. Я с трудом влезла в карман. Достала крестик. За целый день про него не вспомнила. А теперь вот – в самый раз. Почти как у Тарантино: Юлечка на меня, а я ей крест в лоб. Хотя крест – это рано. Про деда она мне рассказала, теперь пускай рассказывает про себя. А если что… Я удобней намотала желтую тесемку на ладонь. Подышала на тонкий крестик. Желудок стрельнуло болью. Ничего, потом поедим. Как все выясним, так сразу и поедим.

Юлечка чуть качала головой – что-то неспешное слушала, судя по ритму. За капюшоном ее было не видно. Она медленно подняла руку, вынула один наушник, протянула в мою сторону. Жуком зажужжала еле слышная композиция. Я подошла. Протянула руку. Музыка стала слышнее.

Не виолончель. Рояль. Пронзительно так.

– Я почему-то так и подумал, что ты будешь здесь, – как всегда не вовремя появился Шульпяков.

Я чуть не подпрыгнула от испуга. Руку с крестом выставила вперед.

Шульпяков. С самокатом. Вещь! Велик свой, значит, утопил с концами.

– И чего? – Я сунула крест в карман. Против Шульпяка только дрын помогает. Или кочерга.

Я встала так, чтобы в случае чего убежать. Шульпяков с очередным драндулетом вряд ли меня догонит. Только если не начнет метать свою технику.

– Вот, пришел.

И руками развел. Я прыснула. Мы помолчали. Шульпяков вдруг уронил самокат и потянул что-то из-за пазухи. Я отступила. Все-таки пацаны непредсказуемы.

– Тут бутерброды. Может, поешь?

Спорить не стала. От вида пакета, от запаха меня еще больше затрясло.

– А молока нет?

Бутерброды были с ветчиной. Я чуть не подавилась от первого же большого куска – хотела, чтобы поскорее уже внутри оказался.

– Я сейчас!

Шульпяков подхватил самокат, но сам же и остановился. Я улыбнулась, не переставая жевать:

– Что там происходит?

– Тебя ищут.

– И как, нашли?

– Пока нет.

– Ну, раз пока не нашли… Может, позже повезет?

Бутерброды очень быстро кончились. Неожиданно. И сразу захотелось молока. Может, зря не пошел?

– Жуковы собираются всю ночь у твоего дома дежурить.

– А потом?

– Поймают, к себе потащат. Мишка ногу сломал и сотряс заработал. Его тошнит постоянно.

– Нечего было прыгать. Сам виноват.

Я отдала пакет. А то он пах очень сильно. Хотелось и его съесть.

– Они думают, что виновата ты. Мишка орал, что от одного твоего взгляда доски посыпались. Что на него падало, а на тебя нет.

Шульпяков неуверенно дернул плечом. Громыхнул железом самоката. Что на это ответить? Нечего. Трое нас там было. Но Юлечка промолчит, Мишка соврет, а мне никто не поверит.

– Чего делать будешь?

– Уеду. Чего тут делать-то теперь? Мать дождусь и… Раз никто не верит, что это не я, а дурацкая Юлечка.

Опять заскрипело – Шульпяков стал водить самокатом перед собой, засопел. Прямо Железный Дровосек, а не пацан. Все-таки он меня своим драндулетом прибьет.

– Я верю, – вдруг выдал он. – Не надо уезжать. Я как-то раньше… а теперь… Короче, я докажу всем, что ты ни при чем.

Самокат грохнул, вывернувшись из его рук.

– Мне надо домой, – сказала я.

– Там Жуки… – завел свою шарманку Шульпяков. – А на задах какие-то, с того края, у поля. Я их не знаю.

– Спусти Шарика. Он их разгонит.

– Он меня загрызет.

Я не ответила. Стащила с себя футболку. Сунула Шульпякову. Он повертел ее в руках.

Медленно соображает. Очень медленно. Скомкал, развернул и наконец ожил. Свою рубашку отдал мне, поднял самокат:

– Пошли.

Он топал впереди. Не оглядывался. Смотрел только под ноги.

Вместе мы перешли мост. На пригорке я взяла Шульпякова за руку. А он меня вдруг обнял. Я сначала хотела отстраниться, но потом поняла, что лучше нам идти вместе. Как будто один человек.

– Кто это? – крикнули из темноты.

– Я, – отозвался Шульпяков. – За рекой ее нет. А что у Жуков?

– Санек прибегал. Говорит, тихо.

– Проведаю их.

Только отойдя на несколько шагов, я заметила, что вишу на руке у Шульпякова. Ладонь у него была влажная. Сам он дышал тяжело. Самокат в руке погромыхивал.

Заброшенный дом заметно просел. Крыша съехала на бок, стены сложились. Я отступила к крапиве. Шульпяков тоже остановился. Пока мы шли, он мою футболку чуть ли не в узел завязал.

В деревне темнота была уже не такая кромешная. От крайних домов за углом начиналась асфальтовая дорога с фонарями, слабый отсвет долетал сюда. Я видела шульпяковское лицо. Глаза распахнуты. Кажется, они у него серые.

– Я сейчас, – произнес он. Тряхнул самокатом и отправился к моему дому.

Ему навстречу из-под забора вынырнула фигура. Жуки – их там три брата, друг за друга горой. Что-то Шульпяков им сказал. Негромкое. Отдал самокат и пошел дальше. Обогнул палисадник. От лавочки поднялся второй. Теперь они все трое стояли около нашей двери. Дом был темен. Ни одного окна не горело. Где же бабушка?

Вдруг крикнули:

– Стой!

Ответа не было. Грохнул самокат. Мне ничего не было видно. Лишний шаг мог меня обнаружить, поэтому я жалась к крапиве. Сегодня она меня уже спасла.

Заворчал Шарик. Бряцнул цепью. Я представила, как он рванул, увидев чужого, как когти царапают землю от нетерпения, как он встал на дыбы, как взмахивает передними лапами.

Лай тяжелый, хриплый.

– Шульпяк! – позвал один из Жуков. – Ну его!

Шарик подавился лаем, застонал, загремела цепь.

– Шульпяк! Ты чего?

Шарик заворчал, закряхтел. Двое рванули прочь. За ними огромными скачками мчался наш ризен. Крики потонули в темноте. Со всех сторон стали отзываться голоса. Я побежала к крыльцу. Успела заметить прислонившегося к стене Шульпякова. Он стоял, сжавшись, словно Шарик выгрыз ему внутренности. Пока я на него смотрела, успела наступить на что-то странно знакомое, что мягко подалось под ногой. Свистнул воздух. Я обнялась с черенком грабель и рухнула под лавочку.

Шульпяков тихо засмеялся. Топот накатил.

– Тут она!

Вдруг стало светло. Так светло, как будто я умерла и уже перенеслась в рай, где вечный день, цветут яблони и порхают птички.

Птица и правда пропела. Оглушительно, надрывно. Я сдвинулась, чтобы фары так не били в глаза, и разглядела нашу машину. Сигналил клаксон. Как птичка.

Мама приехала.

– Маша! Ты ужасно выглядишь, – было первое, что сказала моя мама. – Мальчики, что вы здесь забыли? – спросила она подбежавших.

И все с криками бросились прочь. А я снова обняла грабли и заплакала. Лоб жутко заболел.

Сквозь крики прорвался собачий лай.

– Шамшут, – тихо произнесла мама. – Ко мне.

Взвизгнув, Шарик бросился к маме. Но тут же отпрянул и для порядка гавкнул на Шульпякова.

– Ко мне, – повторила мама.

Шульпяков выпрямился. Все-таки зверюга успела его исцарапать. Кровь текла по руке, на голом плече виднелись царапины.

– Шульпяк! – ахнули в темноте.

– Что происходит?

Мама с удивлением смотрела на меня. Я сейчас тоже была не красавица. Руки страшенные, про лицо молчу. Я попыталась плотнее запахнуться, под рукой почувствовала незнакомую ткань.

А потом прилетел камень, ударил о лавочку. Ком грязи впечатался в капот машины.

– У вас что, война?

Поднялся крик и вой. Шарик вырвался из маминых рук и нырнул во тьму. Оттуда завопили, поплыл девчачий визг. Шульпяков исчез. Фары выключились. И я наконец-то поднялась по ступенькам.

– Зина! Закрой дверь, – раздался голос бабушки.

Она сидела на террасе, на лавке. В темноте. Я не стала тянуться к выключателю. И так все было понятно.

Взрослые сразу ушли в комнату, а я осталась в кухне. Болели руки, болело лицо, но внутри было странно пусто и легко. Словно я уже умерла и могу свободно летать.

Шарика не стали сажать на цепь. Оставили около крыльца, и теперь он никого не подпускал к террасе. Камни стучали о забор – перебросить их через палисадник ни у кого не получалось. Иногда орала сигнализация. Тогда исчезали другие звуки. И это было хорошо.

Заплакал Шарик, ему, бедному, досталось.

Я вытащила из кармана крестик и повесила на шею. Пускай будет. Пользы никакой, но и вреда тоже.

Руки дрожали. Все хотелось их чем-нибудь занять. Выпила чашку молока. Мало. Пока наливала из банки, пролила. Белая лужица растеклась по клеенке, прикрыла бок гигантской клубничины. Секунду лужица оставалась в состоянии покоя, а потом вдруг из нее выросло щупальце. Оно повело вверх белесую линию. Стали вырисовываться печатные буквы.

«Н»… «Е»…

Не..

«Б», «О»…

Я опрокинула чашку, замазывая слово. В последний момент там появилась буква «Й».

Ах ты Юлечка, Юлечка! Советуешь не бояться. А чего мне тут бояться? Тебя, что ли, мертвую? Мне живых бояться надо.

– Собирайся!

Мама ворвалась на кухню. За ее спиной как два крыла взлетели занавески.

– Отец приедет завтра утром, разберется, что здесь и почему. Что ты застыла? Вставай!

Голову словно обдало ледяной водой. Я все поняла. Вот уже несколько дней Юлечка пытается меня оставить в деревне. Прошлой ночью должно было завалить меня, а не Вичку. Но я успела увернуться. Если бы не успела, то несколько дней в постели мне было бы обеспечено. Если бы меня поймали Жуки и побили, я бы тоже оказалась в постели. Если бы на меня днем упал дом, то ни на какие Соловки я бы не поехала. Любовь – она тоже держит. Поэтому несчастный Шульпяков полез целоваться. Поэтому согласился спустить Шарика.

– Она нас не выпустит, – прошептала я, кладя пятерню в молочную лужу. – Нам нельзя ехать.

В молоке ранки на руке перестали пульсировать. Я зачерпнула из лужицы и провела мокрой ладонью по лицу. Как же хорошо.

– Прекрати истерить!

Мама не орет. Она говорит тихо. Голос звенит напряжением.

– Пойдем!

– Нет! – отстранилась я. Хотелось быть убедительной, сильной. Но я устала. – Она убьет тебя! Проколет колесо у машины, устроит аварию! Я не знаю, что еще. Она уже пыталась убить Вичку, она заболела бабу Шуру. У нашей бабушки тоже из-за нее радикулит.

Я пыталась объяснить, но слова выходили все не те. Я видела по маме. Она испугалась. За меня, что ли?

– Мамочка, дорогая! – схватила я маму за руки. – Я тебя очень люблю! Только не надо никуда ехать! Надо остаться! Надо здесь от нее избавиться. Она нам не даст уехать! Она что-нибудь сотворит!

Мама перехватила мою руку и потащила меня на выход.

– Вещи отец заберет! – крикнула мама.

Я поняла, что сейчас случится страшное. Что мама запихнет меня в машину и поедет. И что сумасшедшая Юлечка ее убьет. Убьет из-за меня.

– Нет! – завопила я, падая на пол. – Нельзя! Мамочка! Нельзя! Мы не поедем! Она не выпустит! Она убьет! Нет!

Я орала и билась. На террасе я освободилась и прыгнула к чулану. Дверь, хилый замок. От одного удара он потерял все гвозди.

– Не поеду! Нет!

Я пыталась залезть под кровать. Меня вытащили. Сотни рук держали меня. Они обхватывали меня за плечи, за голову, за лодыжки, за талию.

– Нельзя! Нет! Мамочка! Неееет!

– Святую воду! Святую воду! – причитала бабушка. – И на Соловки ее отвези.

– Отвезу, отвезу, – шептала мама.

На меня постоянно что-то лили. Я отфыркивалась и пыталась объяснить. Не получалось. Лицо мамы было сосредоточенным.

А потом силы закончились. Мне стало все равно.

Мама вела меня к машине. И я решила, что если с мамой что-то случится, то я тоже умру. Здесь же и умру. Утоплюсь в речке, спрыгну с крыши. Полезу в заброшенный дом. В голове тут же зазвучала музыка. Протяжная музыка длинного беспросветного вечера.

А еще мне показалось, что рядом со мной шагает Юлечка. Капюшон надвинула на лицо, руки безвольно болтаются вдоль тела.

Мама хлопнула дверью машины. Пока мы разворачивались, в свете фар мелькали лица, лица. Их было несчетное количество. Словно вся деревня поднялась.

– Ненормальные, – шептала мама. – Средневековье. Одичали тут на природе.

Затрезвонил телефон.

– Да, отвезу, отвезу, – крикнула в трубку мама. – Ты, главное, не волнуйся. И на Соловки, и к лешему. Я же сказала!

Мама во все это не верит, но не хочет расстраивать бабушку. Ради нее она меня хоть на Северный Полюс отвезет.

– Ты что, правда, все это видишь? – спросила мама уже меня.

– Вижу.

– Дурдом!

Я отвернулась и стала смотреть на резиновый коврик.

Завыл Шарик. Вообще его зовут Джамаль, за черноту. Но Шарик мне больше нравится. Как вариант – Шамшут. Эхом по краю сознания прошла мысль, что неплохо бы зайти к Шульпякову. Как он там? Я все еще в его рубашке.

От нашего проулка машина свернула налево, к Троицкому, а оттуда на большую дорогу. На фоне темного неба была уже видна подсвеченная Троицкая церковь, когда нам навстречу пронеслась «Скорая».

К Шульпякову красавец фельдшер. Все-таки ему стоит у нас поселиться.

Глава 6
Беломорканал, шлюз № 18 и другие достопримечательности

Мама взяла билеты до Беломорска. Мне казалось, что баба Шура говорила про Кемь. Но мы вышли из поезда на час раньше.

Здание вокзала было серым с неожиданными голубыми дверями. Голубой низкий заборчик огораживал справа и слева дохлый палисадник. Голубые деревянные лавки. И конечно, почтовый ящик. Тоже голубой. Два навеса над входом. Над ними полукруглые окна, как глазки. Грустные глазки. Белая табличка названия. На русском и почему-то еще латинскими буквами. Словно этот город собираются захватывать шведы, и, чтобы им удобней было сверяться с картой – вот, пожалуйста, и такой вариант.

Я со своим бирюзовым чемоданчиком чувствовала себя неуютно. Мрачный был город. И он нам был совершенно не рад.

Мама разговаривала по телефону, а я смотрела вслед ушедшему поезду. Он отправился в Кемь, в Лоухи, в Кандалакшу и дальше до Мурманска.

Половину пути я провела около расписания остановок. Каждое слово в нем меня удивляло. Тверь, Бологое, Санкт-Петербург – это понятно. Дальше шли мистические названия – Лодейное Поле, Свирь, Кондопога, Медвежья Гора. На этом словосочетании меня стопорило. Если Юлечка и должна была появиться, то здесь. В этом непонятном месте, где медведей столько, что в их честь называют гору.

Проехали мы город утром. У него оказался на удивление веселенький вокзал. Одноэтажный, деревянный, покрашенный в забавный зеленый цвет. Был он крыт красной железной крышей. Окна обрамлены яркими белыми наличниками. Смотровая башенка с красным шпилем. Асфальт, аккуратные кустики. И плакат «Добро пожаловать».

Интернет мне рассказал, что в Медвежьегорске был гулаговский лагерь, плещутся здесь Онежское, Китайское, Мыльные озера, три речки – Кумса, Вичка (О! Вичке бы понравилось), в устье которых и стоит город, а еще Лумбушанка. Около города снимали фильм «Любовь и голуби». Не смотрела.

Юлечка не появилась. Она исчезла. Посадила меня в машину в деревне и больше не давала о себе знать. Мама гнала как сумасшедшая, не сбавляя скорости перед камерами наблюдения. Дома она меня напоила валерьянкой, и я вырубилась, с трудом разлепив глаза перед выходом на поезд. Здесь мне пришлось немного проснуться, потому что я еще никогда не собиралась за полчаса. Мы помчались на вокзал, и вот уже я стою около расписания в коридоре вагона.

Сигежа, Надворицы, Идель. А если смотреть за Кемь, то Энгозеро, Лоухи, Чупа, Кола. От этих слов становится зябко. Дует из окна. За Питером словно выключили мировой обогреватель и погасили солнце. Было постоянно пасмурно и жутко холодно. С трудом представлялось, как где-то там, в далекой деревне, Вичка ходит в сарафане, а Шульпяков выбирает между бермудами и шортами. Здесь хотелось натянуть кофточку, потом еще кофточку, сверху курточку.

Мама все звонила и звонила, а я смотрела на пути. Поезд ушел. Теперь мы должны были сесть на корабль и через четыре часа прийти на Соловки. Я проверяла погоду – там плюс пять. Душевно так. Может, Юлечка в своей кофточке замерзла и дальше Питера не стала за нами бежать?

Я спрашивала маму, почему мы оказались в Беломорске, когда от Кеми до Соловков два часа, а отсюда плюхать четыре, если не пять.

– Черт дернул, вот и купила такой билет, – буркнула мама, и я перестала задавать вопросы. – С вами тут вообще с ума сойдешь. Лучше бы я тебя на море повезла…

Беломорск. Беломоро-Балтийский канал. Заключенные. Братские могилы. Что-то здесь должно произойти.

Про Юлечку я с мамой не говорила. Все, что нужно, ей сказала бабушка. Моя информация была бы лишняя. Мама для себя все решила, поэтому молчит. Она сейчас сделает как хочет бабушка, а потом сделает как надо.

А я жду. Что мне остается? Юлечка не из тех, кто отступает. Мне так кажется.

Мама перестала вещать в телефон и раздраженно сунула трубку в карман.

Ну вот, началось.

– Шторм. Навигации нет. Мы идем в гостиницу. Поедем завтра.

Шторм? Я полезла за своим телефоном. Что-то я не помню в нашем расписании шторма. Вроде как погоду обещали хорошую.

– Гостиницу на Соловках я продлю, – сама с собой рассуждала мама. – Билеты на «Сапфир» перенесем. Пока шторм, катер не ходит. А здесь гостиница за углом.

С незатейливым названием «Беломорская». И правда, через дорогу. В старой пятиэтажке, в одном из подъездов. Удобства на этаже.

– Мы на одну ночь, – заявила мама, проходя по узкому коридору. Как будто переживала, что, увидев всю эту красоту, я сбегу. Куда тут бежать? Беломоро-Балтийский канал. Полярный круг в двух шагах. И эти… северные олени бродят.

Консьержка – или как еще ее тут называть? – равнодушно крикнула:

– Говорят, непогода на неделю.

Мама не ответила. Она не любила, когда с ней спорят. Для нее непогода только на сегодняшний вечер.

– Здесь еще есть гостиница «Гандвик», – попыталась я примирить маму с действительностью.

Интернет не позволял скучать. Выдавал самый радужный прогноз погоды. Жара, загорать можно. Море все-таки, хоть и Белое. Онежская губа. На лед выходят моржи и нерпы. Вчера было плюс двадцать, сегодня почему-то плюс восемь и дождь. Хочу вчерашний прогноз!

– Мы завтра едем на Соловки, – припечатала мама.

Ну да, там нас ждет гостиница «Приют». Ждет… не дождется…

Комната у нас была такая же узкая, как и коридор. Две кровати, деревянные спинки. После нашей реки мне не хватало простора. И не в конкретной комнате, а вообще. Горизонта, чтобы можно было идти и идти, остановиться, когда устал, а не потому, что дорога кончилась. Или плыть. Или рыбу ловить. Или на камне сидеть.

Мы какое-то время повалялись на кроватях. На часах – четыре. Обедать поздно, ужинать рано. И не хочется. В голове еще стучат колеса поезда.

Сидеть без дела – это для моей активной мамы подвиг.

– Ну что? – сломалась она. – Будем обживаться. Для начала с дороги надо сходить в душ, узнать, где здесь магазин. Я закачала несколько фильмов. Вечер переживем!

Мама потянула к себе сумку – это я с чемоданом, потому что собиралась в спешке и бросала все, что под руку попадется, а мама всегда налегке, с одной переменой белья, – и ручка у этой сумки с характерным хряканьем оторвалась.

– Надо же! – удивилась мама.

Я улыбнулась. Надоело ждать, уже хочется, чтобы посыпалось.

Оборванная ручка маму не заинтересовала. Она извлекла дорожный несессер, подхватила полотенце и отправилась в открытый космос. Я подошла к сумке. С ручкой могло случиться все что угодно. Я бы не удивилась, если бы нитки подрезали или саму ткань надкусили злобные клопы. Но здесь все было чисто – перетерлись. От частого использования.

Ладно, ждем дальше.

Я распахнула дверь и прислушалась. Принимавшая нас женщина гремела чашками, бормотал телевизор, светленький коридорчик был озарен ярким светом. Шумела вода. Было слышно, как журчит бачок в туалете. Скучно ему, бедному, вот он и говорит сам с собой.

Юлечке, наверное, тоже скучно. Дух ее не успокоился, она бродит «тучей в тьму», ищет компанию. А тут я, вся такая, с фантазиями. Или она меня специально выбрала? Не первая же я, кто камень этот нашел. Наверняка мальчишки его излазили весь, машины мимо постоянно ездят, кто-нибудь да остановится. А ведь бабушка знает, кто такая Юлечка, поэтому и отправила меня из деревни. И баба Шура знает. Она Вичке рассказала. И мама теперь знает.

Коридор. Лампочки располагаются так, что тени не получается, только свет.

Пиу! – погасла лампочка у меня над головой. Я коснулась крестика на груди. Я его теперь постоянно трогаю, веревочка забохромилась. Тоже скоро порвется.

– Здрасте, – пробормотала я, прислушиваясь.

– Ай! – взвизгнули в душе. Что-то там ударилось, покатилось, вода стала шуметь по-другому. А потом и вовсе смолкла.

Почему-то мне представилось, что на маму вдруг вылили ведро серной кислоты. Жуть какая!

Дверь щелкнула, в проеме показалась мокрая мамина голова.

– Эй! – крикнула она по коридору. – Что с водой? Рика! – заметила она меня. – Сходи спроси, почему горячая вода кончилась.

Я бы могла сказать, что ходить бессмысленно, что еще хорошо, что горячая. А ну как холодную вырубили бы? Кипятком мыться? А так – прохлада, бодрит. Но я честно потопала в сторону бормочущего телевизора. Пока шла, представила, что в кресле сидит, развалясь, Юлечка, перед ней на столе кружка дымящегося кофе, а по телику что-нибудь забойное. «Восставшие из ада», «Ворон» или на худой конец «Шестое чувство».

Очень я все это ярко вообразила, поэтому удивилась, увидев все ту же печальную женщину.

– У вас там вода горячая не работает.

– Это что! – воскликнула хозяйка, показывая в телевизор. – Вон на Соловках авария, вообще никакой воды нет. На всем острове. Чего-то там размыло. Из-за шторма ремонтники не могут до них добраться. Два корабля отправили. Один только до Кузовов дошел. Второй до Заяцкого, но в саму бухту войти не могут.

И она уставилась в телевизор. Я огляделась. В такой белоснежности стен Юлечке было не место. Ее бы на кладбище, среди гробов. Но она была где-то здесь.

– Еще лампочка перегорела.

– Это уже завтра, – отмахнулась женщина. – Я мужа пришлю.

В телерепортаже бушевали волны. Высокие такие. Хотя по экрану и не разберешь. Может, не очень. А завтра на Соловках все будет хорошо.

Я сообщила маме, что помывка на сегодня закончилась, и отправилась в номер. В нем было холодно, словно сюда внесли маленький айсберг. Больше ничего не изменилось.

Мама ворвалась в комнату, разбрызгивая с волос ледяную воду.

– Надо же, – бормотала она, натягивая свитер. – Надо же!

Под мышкой на свитере была хорошая дыра. Мама сунула в нее руку, потом поправилась и, уже одевшись, сообразила, что что-то не так.

– Это Юлечка, – произнесла я, пока мама изучала прореху.

– Ты думаешь, моли стали имена давать? Можем запутаться – они все на одно лицо.

– Это будет одна такая, откормленная, мордатая, – пыталась шутить я. Неубедительно у меня получалось. – И какашки у нее будут как твой свитер – зеленые. А еще на Соловках авария, там вообще воды нет.

– А озера? – Мама очень живописно стояла как раз перед картой Соловецкого архипелага, большой остров был весь испещрен озерами. – Тоже Юлечка выпила? Так, давай-ка уже выкинем все это из головы и будем отдыхать. Священник – бог с ним, найдем, значит, найдем. Но в первую очередь мы приехали развеяться. Поэтому хватит глупостей.

– Почему она умерла? – спросила я.

– А я откуда знаю! Головой об столб ударилась. Ты поезди по нашим дорогам – сплошные кресты с цветами. Порой думаешь – какой черт вынес тебя на эту трассу? Бык твою Юлечку забодал!

– А как же бабушка? Они ведь знали друг друга!

Мать зависла. Полотенце сползло с головы.

– Это что за фантазии?

– Вичка сказала, что это семейное проклятье! Расскажи мне, мы тогда сможем что-то сделать!

– Какое проклятье?

– Из-за любви, конечно! Юлечка с бабушкой любили одного парня, а он выбрал бабушку. Юлечка утопилась, пообещав отомстить внукам. И вот теперь мстит. А парень тот, – меня вдруг посетило озарение, – тот дед, что жил в разрушенном доме! Правильно, да?

– Мстит, это точно. Мне мстит, что у меня дочь такая. – Мать с тревогой смотрела на мой лоб. – У тебя голова не болит? Этому памятнику лет десять. Какая любовь у бабушки?

– Вот такая любовь, – растерялась я.

Семьдесят минус десять – шестьдесят. Это, значит, бабушке было шестьдесят, когда она влюбилась и увела у молодой Юлечки старого любовника. Как будто в шестьдесят любить нельзя, у двадцатилетней парня перебить… М‑да… Не слепилось.

– А что ты хочешь сказать? – еще немного повозмущалась я. – Что это с тобой случилось, а не с бабушкой?

Свет погас. Сквозь неплотные оранжевые шторы просочился вялый дневной свет.

Все мне Вичка наврала. И Юлечка наврала. Нет никакого деда в развалюхе, нет никакого любовного предания. Все чушь и фантазии. А ведь деревенские вполне могли меня сжечь. Как ведьму. Ничего себе жизнь пошла! Интересно, что же есть на самом деле?

– Пойдем куда-нибудь сходим. – Мама встала. – Может, здесь музей какой есть. Когда еще в Беломорск выберемся.

Я не стала трогать свой чемодан: оторванная ручка – еще жить можно, а вот отвалившееся колесико или поломанный механизм – это уже труба. Надела куртку, натянула шапку и бодро потопала на улицу. Телевизор у консьержки не работал. И самой ее не было.

Из достопримечательностей здесь оказался шлюз № 18 Беломорканала, коллекция «Поморская изба» в детском саду (по причине лета и вечера не работает) и краеведческий музей «Беломорские петроглифы». Туда мы и пошли.

Я с опаской подходила к белому зданию. На синей табличке красными буквами было написано, что это музей, что нам сюда. Табличка падать нам на голову не стала. Стекла из широких окон второго этажа тоже не посыпались. В музее пахло пылью, холодным камнем и чем-то резко-неприятным – вещество, которым обрабатывают дерево, чтобы оно не развалилось от старости. Чудно. Мне от порога уже хотелось отсюда убежать. Но мама настойчиво шла по залам, восхищаясь то полусгнившей лодкой, лежащей на боку, то огромным ржавым крестом, то фотографией – кучки перепуганных мужиков и баб. Ее радовали поморы, соловецкие монахи и местные заключенные.