Текст книги "Клетка и жизнь"

Моя бабушка говорила, что выражение «старый дурак» неправильно. Если человек дурак в старости, то он и в молодости был дураком. По-видимому, верно и обратное. И тогда, когда я только узнал сорокалетнего Юрия Марковича, и тогда, когда я навещал его, уже старого и больного, дома, он оставался очень умным человеком. Судя по автобиографии, таким он был и в детстве, и в юности. Неожиданно, лет 15 назад, я получил этому подтверждение.

Борис Аркадьевич Лапин с начала 1950-х годов работал в обезьяньем питомнике в Сухуми, сначала – секретарем парторганизации, а потом – директором. Он открыл один из обезьяньих вирусов и был известен среди вирусологов. И Юрий Маркович, и особенно Вита Ильинична Гельштейн часто упоминали его в разговорах.

Я его лично не знал и впервые встретил на конференции в Пуэрто-Рико в начале 2000-х годов. Лапину было уже под 90. На банкете мы с Наташей оказались с ним за одним столом. За время длинного обеда он подтвердил свою славу замечательного рассказчика. Он рассказывал и про старую жизнь, как он водил Ворошилова по питомнику, и про недавние события, когда, будучи во Франции, включил в гостинице телевизор и узнал о начавшейся войне в Абхазии. (Он увидел сапожника, который в своей будке укрывался от шальных пуль. Будка эта находилась на углу дома, где Лапин жил в Сухуми, а этого сапожника он знал много лет). Затем он рассказал, как российская армия эвакуировала под обстрелом его семью, как они выжидали затишья, чтобы быстро погрузиться на военный катер. В Сухуми он так и не вернулся, а питомник был разграблен. Потом снова из прошлых времен: про дочку Сталина, Светлану. Под конец вечера я упомянул, что я ученик его хорошего знакомого, Юрия Марковича Васильева. «Ах, Юрочка, – воскликнул Лапин, – такой талантливый мальчик!» Потом задумался и добавил: «Наверное, он уже не мальчик». Юрию Марковичу было тогда за 70!

Тогда мне показалось это смешным, но потом я вспомнил, как Юрий Маркович говорил, что отношения, в некотором аспекте, замерзают в момент знакомства и дальше не развиваются. Мой дядя в 65 лет говорил: «Пока жива моя мама – я маленький мальчик!»

Я познакомился с Юрием Марковичем, когда он был профессором, а я студентом. И до самой его смерти так это и оставалось. Когда я приезжал в Москву уже из Америки и шел к Ю.М. в гости, то понимал, что это все равно будет очередной, хоть и дружеский, но экзамен. И хотя я рассказывал про свои работы, часто уже напечатанные в солидных журналах и получившие одобрение моих коллег, а шел я рассказывать о них человеку, который в моей науке специалистом не был и часто не знал в ней важных вещей, все равно я был прежним студентом, ищущим похвалы профессора.

Ю.М. был блестящим человеком не только в науке, но и в застолье, в беседах наедине и в компании. Будучи скорее пессимистом, чем оптимистом, и несмотря на довольно мрачный (увы, по большей части соответствующий действительности) взгляд на окружающий мир, он был веселым человеком. И рядом с ним было весело.

Помню, как моя серьезная шестилетняя дочь Катя, учившая под руководством моей тещи Марины Густавовны наизусть Лермонтова и Ахматову, поехала в Коктебель вместе с моей мамой и Васильевыми – Ю.М., Линой и Надей. Вернувшись из поездки, она еще месяц вместо Ахматовой распевала блатные песенки типа «На полочке лежал чемоданчик», которым ее научил Ю.М. При том, что он, разумеется, был очень начитан и хорошо знал поэзию.

Мы ходили с ним в походы, пару раз по Подмосковью, а один раз в предгорья Кавказа. Ю.М. не особенно был приспособлен к туристской жизни, но держался. А после похода мы (Володя Гельфанд, Ю.М. и я) поехали в Дагестан на Каспийское море и выбрали под Дербентом побережье с пляжем, где ни вправо, ни влево на многие километры не было людей. Поставили палатку, разожгли примус. Погода стояла отличная. Вдруг вдали затарахтел мотоцикл, и вскоре к нам подъехал сам мотоциклист, средних лет мрачный мужчина в кожаной куртке, и потребовал документы. Проверив паспорта и расспросив нас, откуда мы и зачем приехали, он, ни разу не улыбнувшись, уехал. И после его отъезда Ю.М. цитировал шутку Ежи Леца: «У него была паранойя – ему все время казалось, что за ним кто-то следит. А это был всего лишь сотрудник КГБ».

Ю.М отличался остроумием, быстрым и не поверхностным. Где-то уже в середине или в конце 1990-х Ю.М позвали на совещание по ситуации в российской науке. Выступающие сетовали на массовый отъезд ученых. В качестве оппонента выступил какой-то замминистра по науке и предложил не паниковать, потому что, согласно официальным данным, страну покинуло менее 4 % кандидатов наук. Юрий Маркович тут же прокомментировал, что хотя он верит официальным данным, но хочет заметить, что при кастрации удаляют меньше, чем 4 % тела.

Пока я писал этот текст, вспоминались все новые милые и забавные детали, которые стоило бы рассказать. Но что передать невозможно и что составляло суть жизни Ю.М. и главное ее содержание – это занятия наукой. И так же, как можно пересказать милые разговоры и шутки великого пианиста, но нельзя передать, как он играл, так же нельзя пересказать, как Ю.М. занимался наукой, как думал, какими образами, как учил нас, черпая сравнения из музыки, литературы, поэзии. Как иронично критиковал наши ляпсусы в рукописях статей и докладах.

Множество учеников Юрия Марковича, ныне рассеянные по всему свету, достигли в науке серьезных высот. Все мы этому во многом обязаны ему, научившему нас формулировать важные задачи, не бояться неортодоксальности и нетривиальных решений. Юрий Маркович действительно был выдающимся ученым, для которого наука была главным делом его жизни. Сам он работал всегда. В 90-е годы, когда работать было трудно и всего не хватало, он сказал мне в ответ на жалобы: «Леня, все равно нужно работать! Через десять лет никто не примет оправдания, что ты ничего не сделал, потому что условия, дескать, были тяжелыми». Первостепенным для него всегда оставалась наука, о которой он мог одинаково увлеченно и понятно рассказывать на семинарах, за чаем, за рюмкой, ведущим ученым и молодым студентам, а порой и просто на каникулах детям.

Все мы, всю жизнь занимавшиеся наукой, достигнув определенного возраста задумываемся, что останется от наших занятий после нас. Я размышлял об этом после смерти Ю.М. на его примере. И здесь еще раз повторю, к чему пришел.

Когда умирает хороший человек, мы часто говорим: «Вечная память!» – но, увы, память не бывает вечной. А наука и вовсе имеет короткую память. Наука идет вперед, и имена даже тех ученых, которые сделали важные открытия, быстро забываются. Кого мы помним в биологии? Дарвина, Менделя, Уотсона и Крика… ну еще Павлова, Пастера. Всё?! Недавно я выяснил, что никто из моих молодых американских сотрудников не знает, что сделал Ниренберг, расшифровавший генетический код и работавший в NIH.

Юрия Марковича будут помнить, пока живы мы, его ученики. Вряд ли сильно дольше после нашего ухода, который уже не за горами. Но скрытно память о Ю.М. будет жить и дальше!

Забытого поэта никто не читает, музыка забытого композитора не звучит, а наука устроена по-другому. Все всегда будут знать, что микротрубочки определяют поляризацию клетки, ее форму и направление движения. А это, и еще многое другое, уже навсегда, открыл Юрий Маркович Васильев, и в этом смысле наука, которую он так любил, ответила ему взаимностью и сохранит его вклад навсегда.

Цитоскелет и душа клетки

Александр БЕРШАДСКИЙ

Доктор биологических наук; профессор-эмеритус Института им. Вейцмана в Израиле; профессор Института механобиологии Национального университета Сингапура.

Юрий Маркович Васильев был в моей жизни главным человеком с момента, когда я стал регулярно ходить в его лабораторию (около 1967 г.), и до моего отъезда в Израиль в 1992-м. Все эти 25 лет я видел ЮМ почти каждый день, ловил каждое его слово, перенимал его мнения и считал высшим счастьем его похвалу. Я запомнил довольно много, но писать обо всем подряд немыслимо, хотя искушение велико. Поэтому я сосредоточусь на своих впечатлениях, связанных с написанием книги про цитоскелет (A.D. Bershadsky, J.M. Vasiliev, Cytoskeleton, 1988, Plenum Press/Springer), когда наше взаимодействие было особенно тесным. Я решился добавить и некоторые другие сюжеты и комментарии, без которых история казалась мне неполной, и вставил в текст запомнившиеся Васильевские высказывания и анекдоты. Как настоящий учитель и наставник ЮМ «поучал много притчами», и все, кто с ним общались, помнят, что в этом жанре он был неподражаем. Ничего не поделаешь, воспроизвести блеск его импровизаций в полной мере не представляется возможным. Вообще память ненадежна и, как писала Ахматова, «самовольное введение прямой речи следует признать деянием уголовно наказуемым». Должен признать, я кое-где это себе позволил, но, по крайней мере, за короткие высказывания отвечаю: Васильев действительно говорил «на клетки надо смотреть» и «у клетки есть душа».

И последнее предуведомление. Я вовсе не хочу создавать впечатление, что написание и публикация книги про цитоскелет были чем-то особенно важным или этапным для Юрия Марковича, как это было для меня. Просто еще одна – четвертая или пятая – в ряду других его книг. Она была замечена и хорошо принята, но бестселлером не стала (мы на это и не надеялись), и современным студентам уже не нужна. В лучшем случае это реликвия, отражающая уровень знаний своего времени (и разве что малую толику тогдашнего авторского видения). Несомненно, Васильева будут помнить независимо от этой книжки. Так что я поставил ее в центр, просто чтобы как-то организовать и ограничить материал моих расплывчатых импрессионистических воспоминаний.

Работа в близком контакте с ЮМ воспринималась одновременно как испытание и награда. Иногда я чувствовал себя счастливым, чаще – виноватым, а временами мы с ЮМ даже ругались (обычно из-за моей ужасающей медлительности). В целом я вспоминаю это время с величайшей благодарностью – судьбе вообще и Юрию Марковичу как ее человеческому воплощению. Передать это ощущение благодарности было моей главной целью.

Книжку про цитоскелет мы начали писать на коммунистическом субботнике. Сотрудников Онкоцентра в очередной раз отправили убирать какой-то строительный мусор около здания (до странности напоминавшего Вавилонскую башню Брейгеля), где расположился новый Институт клинической онкологии. Помнится, глядя на эту стройку коммунизма, наш мрачный техник на электронном микроскопе, Игорь, сетовал: «Да… пару истребителей мы здесь оставили». Субботник был не из самых парадных, и Юрий Маркович вообще-то мог и не приходить (я не помню других профессоров на этом мероприятии). Но Васильев предпочитал быть с народом. Напомню, что в одежде преобладали, как обычно в таких случаях, немаркие старые куртки и попадались ватники. Присутствие Васильева не осталось незамеченным. Подбежал сотрудник, фамилию которого я честно забыл и которого Васильев называл не иначе как «этот голубой идиот» (не из-за его сексуальной ориентации, а из-за не соответствующей возрасту наивности), восклицая: «Как… Юрий Маркович! Зачем вы тут?.. Ваше время надо беречь!» (дыханье перестройки уже чувствовалось). Васильев тему не поддержал и, не обращая внимания на непонятно к кому обращенные крики уже убегавшего сотрудника: «Его надо беречь! Берегите его, берегите его!», повернулся ко мне. «Саша, я получил из Plenum Press предложение написать книгу. Вдвоем будет веселее. Вы согласны?» Я согласился до того, как он окончил фразу.

Я впервые увидел Васильева, когда пришел по объявлению на Семинар по биологии клетки, на который почему-то приглашались и студенты мехмата МГУ То, что я обратил внимание на эту маленькую бумажку, небрежно прикнопленную к доске на 12-м или 14-м этаже Главного здания МГУ (мне кажется, она была даже написана от руки), оказалось, как понятно сейчас, решающим моментом в моей жизни. Это была осень 1965 года, и я только что поступил на мехмат.

Поступить-то я поступил, но как-то не вполне осознал, что мне с этим делать. Начитавшись в детстве научно-популярных книжек (в числе которых на почетном месте были «Охотники за микробами» Поля де Крюи), а также мечтая разобраться в причинах старения, я твердо знал, что заниматься я должен биологией. Но, конечно, о том, чтобы идти на биофак, не могло быть и речи. Учить ботанику и зоологию? Да и лысенковскую «Мичуринскую биологию» официально отменили всего год назад (в 1964-м, после падения Хрущева). Нет, биофак отпадал. Главной наукой в 60-е годы, как известно, была физика. Поэтому я намеревался идти на физфак, чтобы потом поступить на таинственную и от этого особенно привлекательную кафедру биофизики. Умные люди меня отговаривали, справедливо указывая, что на физфак евреев даже с золотой медалью не берут. Особенно мой преподаватель (А.А. Рывкин), у которого, готовясь к поступлению, я брал уроки математики, говорил мне в конце почти каждого занятия: «Все еще хотите на физфак? Не надо вам туда, на мехмат идите!» На мехмат тогда евреев принимали, хотя еще через два года это упущение будет с лихвой скомпенсировано. Но в 1965-м еще был шанс, и в последний день подачи документов я дрогнул и отнес их на мехмат, утешая себя тем, что буду заниматься «математической биологией» и «кибернетикой», о блестящих успехах которых читал в тех же научно-популярных книжках.

Главной приманкой для студентов мехмата была, конечно, последняя строчка объявления: «Занятие проводит И.М. Гельфанд». Не помню, упоминался ли Васильев вообще в этом тексте. И действительно, Израиль Моисеевич появился (я увидел его тогда впервые, как и Васильева), но говорил очень коротко, и почти сразу передал слово довольно молодому человеку – ЮМ было тогда 37, – который начал с того, что надеется: на следующее занятие придет вдвое меньше народу. (Аудитория на биофаке, где это происходило, действительно была полна под завязку). «Не надейся, Юра, ты хорошо рассказываешь», – сказал Гельфанд, и Васильев начал лекцию. Я, как, наверное, и многие другие, кто там был, ее запомнил. Там было про недавно появившиеся работы Арона Москоны, чикагского профессора (я потом узнал, что он родом из Хайфы), о том, как клетки избирательно объединяются друг с другом. Оказывается, можно разделить эмбриональные ткани на отдельные клетки, но если потом смешать клетки разных тканей, то они отсортируются друг от друга и образуют ясно различимые между собой группы, воспроизводящие структуры исходных тканей. Это было удивительно тогда и, хотя за прошедшие 55 лет кое-что стало понятно, продолжает оставаться удивительным и актуальным и сейчас. Читатели, причастные к биологии, конечно, распознают в москоновских клеточных агрегатах прямых предшественников того, что сейчас называют органоидами (очень модный объект многих современных исследований). Васильев в своих научных вкусах и предпочтениях обладал даром смотреть далеко вперед. Так что тема была интересная, и он действительно очень хорошо рассказывал («просто, как только возможно, но не проще»). Но дело было не только в этом.

Во-первых, рассказывая об этих работах, ЮМ сумел как-то незаметно дать почувствовать гораздо более общие вещи – как представить себе поведение клеток и почему это самое интересное, чем стоит заниматься. Я не сомневаюсь, что, рассказывай он о каких-нибудь других работах, эффект был бы тот же – передача этого неформулируемого, интуитивного (сейчас я бы сказал «эмпатического») ощущения-понимания клетки, которым он сам владел и которым худо-бедно руководствуются сейчас его ученики. Стоит здесь добавить, что Юрий Маркович любил говорить: «У клетки есть душа» и, возможно, сказал так и на той лекции. Во всем вышесказанном нет мистики (или все-таки немного есть?), так или иначе, встречаются вещи, которые нельзя выразить точными словами, но можно передать вот так, «через влияние». Обычно это и есть самое интересное. Во-вторых, достаточно было послушать Васильева полчаса (а лекция продолжалась дольше), чтобы почувствовать необыкновенную привлекательность его личности, независимо от того, о чем он рассказывал. Сразу было видно, что перед тобой замечательно умный, яркий, интеллигентный и много знающий человек, и вместе с тем доступный, не высокомерный, с которым, наверное, будет легко и интересно поговорить о клетках и о многом другом. И тут еще все так совпало с моими детскими мечтами! Так что, когда семинар кончился, я подумал, как герой только что опубликованного «Театрального романа» Булгакова про Художественный театр: «Это мир мой».

Еще один эпизод, года два спустя после первого, помню довольно отчетливо, и тоже попытаюсь изобразить с помощью великой русской литературы. Я еще учился на мехмате и только начинал работать в лаборатории Юрия Марковича вместе с несколькими моими однокурсниками, тоже участниками Васильевского семинара. Считалось, что раз мы математики, нам надо начать с каких-то задач, где математика может как-то пригодиться. В это время Вита Ильинична Гельштейн изучала пространственное распределение митозов в культурах эпителиальных клеток (Гельштейновских гепатом), и мы с Володей Розенблатом были привлечены к этой работе. Задача заключалась в том, чтобы выявить неслучайность в распределении митозов и попытаться понять, как она возникает. Делали мы это под руководством Александра Павловича (Саши) Лавута, сына «тихого еврея», упомянутого в поэме Маяковского, – математика, диссидента и неправдоподобно хорошего человека, работавшего тогда у И.М. Гельфанда. Розенблат уже тогда хорошо программировал (потом в США он сделал это своей профессией), и они с Лавутом писали какую-то программу. Моей функцией была помощь в составлении физической карты митозов – большой простыни, склеенной из листов миллиметровой бумаги, на которой были нарисованы все интерфазные и митотические клетки, как они были видны под микроскопом. Эту простыню Васильев решил показать Гельфанду, и мы вчетвером (он, Лавут, Розенблат и я) в одно воскресенье поехали в Перхушково, на дачу Израиля Моисеевича.

Эта поездка осталась у меня в памяти как праздник, хотя Гельфанд нас страшно ругал. Помню, как он цитировал фразу Ванникова (руководителя советского атомного проекта, в котором Гельфанду пришлось участвовать): «Вы, товарищи, наступили себе на яйца и не можете сдвинуться с места!» Все это было правильно и, хотя градус критики скорее всего не соответствовал нашим скромным тогдашним возможностям, несомненно, полезно (не буду углубляться в эту тему, стимулирующий эффект гельфандовской ругани, конечно, заслуживает отдельного обсуждения). К моему удивлению и восхищению, Васильев Гельфанда ничуть не боялся, – где надо было, его поправлял и останавливал, а нас защищал. Совершенно не помню научной сути этой дискуссии, но дело не в ней, а в том эмоциональном подъеме, который я испытал на обратном пути. После электрички нам оказалось с Васильевым по пути в метро. Остальные разъехались в других направлениях, а мы поехали на Каширку, где Васильев должен был поменять среду в каких-то культурах – тогда он еще такими вещами занимался, что меня особенно восхищало.

И вот во время этой поездки в метро я почувствовал себя почти в точности, как Николай Ростов, когда царь Александр инспектировал его гусарский полк. «Ростов… весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня…» У Толстого на самом деле написано много, и все, действительно, напоминает мое тогдашнее состояние. Но нельзя же переписывать классика страницами. Конечно, я не сохранил такой накал чувств на весь период отношений с ЮМ. Но этот всплеск запомнился и, несомненно, окрашивал наше общение в последующие годы.

Теперь, я думаю, понятно, почему я немедленно согласился писать с Васильевым книгу. При этом моя решимость не была поколеблена и когда мои друзья стали мне объяснять, что я делаю большую ошибку. Если ты год не будешь ставить опыты, говорили они, ты, может быть, уже никогда не сможешь заниматься наукой! Что-то в этом было, конечно. Но сравнивая мысленно перспективы моих гипотетических научных успехов в будущем и возможность вот сейчас начать вместе с Васильевым писать книгу, я не особенно раздумывал. И не Васильев ли говорил: «Способов заниматься наукой по крайней мере столько же, сколько способов заниматься любовью»? Когда я впервые это услышал, главное, что меня заинтересовало, – это сколько же, на самом деле, этих способов? С годами интерес как-то переместился ближе к сути высказывания, и стало ясно, что и в этом, как и во всем остальном, ЮМ был прав.

План будущей книги мы написали на этом же субботнике на куске картона, оторванного от какого-то ящика. Эта картонка, кажется, где-то до сих пор у меня хранится, но предъявить не могу, так как в Сингапур ее не взял. А вот что я взял с собой сначала из Москвы в Реховот, а потом из Реховота в Сингапур, – это предыдущую Васильевскую книгу «Взаимодействие нормальных и неопластических клеток со средой», которую он опубликовал в соавторстве с Израилем Моисеевичем Гельфандом. Она вышла в издательстве «Наука» в бумажной обложке сорок лет назад (1981), почти одновременно с ее английской версией в твердом переплете и красивой суперобложке (Neoplastic and Normal Cells in Culture, Cambridge University Press, 1981). Я иногда, как стихи, открываю ее наугад и смотрю, что написано на случайной странице. И почти всегда зацепляюсь за что-нибудь интересное. Понятно, что с подавляющим большинством научных монографий, изданных сорок лет назад, такой опыт не выйдет. Кроме этой замечательной книги, Юрий Маркович до нашего «Цитоскелета» выпустил еще две. Первая монография «Соединительная ткань и опухолевый рост в эксперименте» (1961) суммировала результаты его докторской диссертации. Вторая – «Клеточная поверхность и реакции клеток» с А.Г. Маленковым (1968) – отражала поворот исследований ЮМ в сторону изучения клеточной адгезии и клеточной подвижности.

Так что для Васильева каждая книга знаменовала некий этап в его собственной работе. В этом смысле книжка про цитоскелет не исключение, она тоже отразила закономерную эволюцию его научных интересов. В молодости Васильев начал под руководством Леона Манусовича Шабада исследовать эффекты канцерогенов методами, как тогда говорили, экспериментальной морфологии (то есть смотрел на гистологические препараты). Шабад был не просто морфологом, а «эстетствующим морфологом», как его обзывали в разгромных (погромных) статьях в пятидесятые годы. Он, кажется, этим бравировал. По словам Васильева, Шабад любил говорить: «Было два великих фламандских художника: ван Дейк и ван Гизон». (Van Gieson – автор известной и действительно очень красивой гистологической окраски, выявляющей соединительную ткань). Васильев сохранил эту любовь к красивым препаратам и морфологии и привил ее своим сотрудникам, работавшим уже в постгистологическую эру. (Кстати, именно он распознал замечательный талант Тани Свиткиной в микроскопии и хвалил ее «морфологический глаз», что блестяще подтвердилось ее последующей карьерой.) Естественным образом ЮМ перешел от гистологии к клеточным культурам и анализу движения клеток с помощью микрокиносъемки. «На клетки надо смотреть!» – это он говорил очень часто. Следующим этапом был цитоскелет.