Текст книги "Клетка и жизнь"

Чтобы не обманывать ожиданий, опишу, как технически мы работали вместе. Скажу сразу, весь текст был написан Юрием Марковичем. После того, как мы написали план, моей функцией было подбирать литературу к соответствующим главам. Компьютеров, напомню, тогда еще не было. В кабинет Юрия Марковича я входил, нагруженный большой стопкой журналов из институтской библиотеки и копиями статей, сделанными в Библиотеке Ленина. Часто приходилось копировать и журналы из библиотеки Онкоцентра, поскольку домой их уносить не разрешалось. Это делалось в режимном копировальном отделе, за железной дверью, куда простым сотрудникам вроде меня вход был воспрещен. Но помогал лабораторный спирт.

Вооруженный журналами с закладками в нужных местах, я рассказывал ЮМ, что прочитал. Разумеется, это был не доклад, а разговор; ЮМ часто меня останавливал, выяснял детали, мы вместе обсуждали прочитанное. В отличие от предыдущих книг Васильева, посвященных в значительной степени изложению его собственных исследований, «Цитоскелет» был задуман как продвинутый, но все же учебник. Поэтому нам пришлось выучить какие-то новые вещи, что было, конечно, одной из важных мотиваций для всего этого предприятия. Никто не мог сравниться с ЮМ в умении выхватывать из литературы самое важное, свежее, современное и отсеивать банальное и предсказуемое.

Но настоящее чудо происходило через день-два, когда Юрий Маркович приносил кусок текста, написанный на кристально-ясном английском, который суммировал и объяснял будущим читателям все, что мы обсуждали. Из этих кусков книга постепенно и возникала. Конечно, порой приходилось кое-что переписывать; я в этом процессе играл роль зануды, следящего за тем, чтобы ничего не было упущено, и старающегося втиснуть как можно больше материала. Но Васильев гораздо лучше меня видел целое и отличал важное от второстепенного. Написанные им куски как-то легко и ловко складывались в связный, понятный и интересный рассказ.

Конечно, нужны были иллюстрации, и за это отвечал я, рассылая множество писем разным ученым с просьбой прислать опубликованные и неопубликованные научные фотографии на соответствующую тему, а также рисуя (тушью на бумаге!) многочисленные рисунки и схемы. Удивительно, все, кому мы писали, отозвались и прислали свои материалы (я думаю, имя Васильева здесь сработало). Только один изо всех потребовал денег (какую-то маленькую сумму, но в долларах, которых у нас не было), и мы с возмущением его отвергли, тем более, что картинки Свиткиной были не хуже. Мои же рисунки, которые я делал с раздражавшей ЮМ медлительностью, один из рецензентов потом квалифицировал как idiosyncratic, что, как я теперь понимаю, было сомнительным комплиментом. Так или иначе, иллюстраций оказалось много, и Васильев говорил, что книга теперь напоминает ему Остромирово Евангелие.

Всему на свете приходит конец, и этот процесс, который длился примерно год, тоже подошел к завершению. На последней стадии, когда мое стремление к совершенству в сочетании с жуткой медлительностью стали серьезно срывать предложенный издательством график, Юрий Маркович провел со мной нечто вроде сеанса психотерапии: позвал домой, накормил ужином и поговорил за жизнь, стараясь простимулировать мою угасающую работоспособность. Как ни странно, это возымело действие и хоть с трудом и страданием, но рукопись была завершена в срок. Дальше надо было этот внушительных размеров манускрипт отослать за границу, и делать это приходилось через небезызвестный ВААП (Всесоюзное Агентство по охране авторских прав). Несмотря на перестройку, как раз в этот момент произошел внезапный всплеск бдительности, который серьезно затруднил процедуру (и без того достаточно кафкианскую). В чем там было дело, вспомнить невозможно, но мои частые визиты в ВААП всегда с коробкой шоколада для очередной секретарши помню хорошо. Юрий Маркович в это время куда-то звонил, пытаясь найти какие-то дырки в этой густой, хотя уже подгнившей, бюрократической сети. Постепенно и эта последняя преграда была преодолена, хотя до последнего момента не верилось, что это когда-нибудь произойдет.

Потом был довольно долгий перерыв, в течение которого мы ничего не знали о судьбе рукописи. Но вдруг все заработало и начались маленькие радости: чтение корректуры, составление алфавитного указателя (без компьютера) и присылка первых десяти авторских экземпляров в блестящих ярко-красных переплетах. Не буду распространяться о приятности получения скромного гонорара чеками «Березки» и последующего посещения валютного магазина: кто помнит, тот поймет. И опять все было тихо, но в один прекрасный день пришел журнал Nature с рецензией, написанной Деннисом Бреем, соавтором знаменитой «Молекулярной биологии клетки», с которым ни я, ни Юрий Маркович не были знакомы даже заочно (потом познакомились и подружились). После всего написанного выше, я не боюсь обвинений в нескромности, цитируя этот текст; ясно, что все эти удивленные комплименты на самом деле относятся к работе Васильева: “Science monographs have become such a stylized feature of Anglo-American culture that it seems strange to find one of the genre emerging from the Soviet Union. Indeed, this glossy volume, written in impeccable English and full of up-to-date references and micrographs, is almost uncannily good – as though the two Muscovites had taken centre stage in a Country and Western show with a twangy rendition of “Mommas, don’t let your babies grow up to be cowboys”. Where did they learn to give such a polished performance?” Перевести это близко к тексту я до сих пор не могу, но слышал, что ковбойская песня, упомянутая Деннисом, и в самом деле популярна.

Странно, но я не помню большой радости по поводу этой и других хвалебных рецензий. Мы даже никогда не выпивали по этому поводу, как и вообще по поводу выхода книжки. Юрия Марковича дело, которое было уже сделано, вообще, по-моему, мало интересовало. Он всегда был погружен в заботы нынешнего дня и никогда не кичился прошлыми достижениями. Зная себе цену, он к признанию или даже поклонению коллег относился иронически. Это всегда было поводом для смешных историй. Я помню, как ленинградский ученый Н.А., энтузиаст исследований клеточной подвижности, убеждал ЮМ: «Мы должны обратиться наверх, чтобы организовали Институт биологии движения, а вы, Юрий Маркович, должны его возглавить». – «Да, Коля, а на фронтоне выбить надпись: «Много движений – мало достижений (Карапет ловит блоху)».

Ругая меня за медлительность и бесполезный перфекционизм, Васильев объяснял, что попытки улучшить работу путем многочисленных поправок и добавлений не приведут к успеху. Нельзя сделать книгу лучше, бесконечно исправляя и шлифуя ее. Она такая, какую вы сейчас можете написать, и не станет лучше от того, что вы просидите над ней лишний месяц или даже полгода. Не знаю, универсально ли это правило, но к тексту, который я пишу сейчас, оно, несомненно, приложимо.

В свою статью, посвященную памяти Майкла Аберкромби, Юрий Маркович вставил строки Жуковского:

 
О милых спутниках, которые
наш свет Своим сопутствием для нас
животворили,
Не говори с тоской: их нет-,
Но с благодарностию: были.
 

При этом он сам перевел эти замечательные стихи на английский, не найдя удовлетворившего его перевода.

Может быть, и мне заключить этими стихами? Но очень не хочется оставлять эти, пусть несовершенные, попытки вспомнить замечательного человека. И ведь так и осталось не до конца понятым, что он имел в виду, говоря, что у клетки есть душа…

Воспоминания. Главы 1-2
Ю.М. Васильев

Мамин прадед Степан Николаев, крепостной крестьянин, еще живя в деревне, научился делать очень вкусное сливовое варенье и пастилу из абрикосов. В 1804 году он получил разрешение у барыни «походить по оброку» и переехал в Москву, где открыл маленькую мастерскую. Накопив денег, он выкупил семью и перевез ее в Москву, где вскоре расширил производство и открыл свой Торговый дом. После смерти отца фирма перешла в руки его старшего сына Ивана, который стал известным в Москве кондитером и по разрешению полиции стал именоваться Абрикосовым. Иван Абрикосов открыл через некоторое время фабрику кондитерских изделий, которая вскоре стала крупнейшей в России.

В 1824 году у Ивана родился сын, Алексей, который очень успешно работал, создал кондитерскую империю и стал именоваться «шоколадным королем России». Алексей Иванович Абрикосов к 1870 году уже был купцом 1-й гильдии, кавалером 3-х золотых медалей «За усердие» и кавалером орденов Святого Станислава и Святой Анны. Его жена Агриппина Александровна ведала делами многих доходных домов Абрикосовых и занималась благотворительностью. Семья была членом полутора десятков благотворительных обществ, шефствовала над шестью ремесленными училищами, рядом московских больниц, в том числе Морозовской больницей, регулярно выделяла деньги на лечение пострадавших в войне с Турцией. 100000 рублей семья дала на перестройку Московской консерватории.

Главным делом последних лет жизни Агриппины Александровны была организация в Москве бесплатного роддома, а также бесплатного родильного приюта и женской лечебницы. Все это оплачивалось из семейного бюджета. На строительство приюта был пожертвован капитал в 100000 рублей. Роддому было присвоено имя А.А. Абрикосовой. После революции этому роддому дали имя Крупской и только в 1994 году ему вернули историческое имя, и теперь он называется Городской родильный дом № 6 имени А.А. Абрикосовой.

У А.И. и А.А. было 22 ребенка, 17 из них дожили до солидного возраста. Управление отцовской фирмой перешло к Ивану Алексеевичу Абрикосову. При нем фирма не раз побеждала на Всероссийской художественно-промышленной выставке, благодаря чему ей было всемилостивейше позволено называться поставщиком двора Его Императорского Величества.

В династии Абрикосовых было много известных людей: знаменитый патологоанатом, действительный член АН СССР А.И. Абрикосов, его сын – физик-теоретик, академик, Нобелевский лауреат А.А. Абрикосов. Х.Н. Абрикосов в 1902–1910 гг. был личным секретарем и доверенным лицом Л.Н. Толстого. А.Л. Абрикосов стал знаменитым актером Вахтанговского театра, народным артистом СССР.

На 70-летнем юбилее моего прадеда Алексея Ивановича было 98 его прямых потомков. Каждый после ужина получил в подарок специально приготовленную коробку юбилейных конфет.

Моя бабушка Екатерина Алексеевна была его старшей дочерью. Она вышла замуж за молодого выпускника университета Сергея Васильева. У них в течение двух лет родились две дочери: Надежда (моя мама) и Лиза. Однако случилось несчастье: эта моя бабушка заболела скоротечной чахоткой и умерла, девочки остались без матери. Но сестра бабушки, Надежда Алексеевна, самоотверженно ухаживала за больной сестрой и за ее осиротевшими детьми. Через некоторое время она вышла замуж за вдовца (моего деда). Они прожили вместе много десятилетий, и у них родились три дочери – Анна, Катя и Зина и два сына – Сергей и Петр. Бабушка никогда не делала различия между своими родными детьми и детьми покойной сестры. Все дети жили очень дружно, и эти отношения и потом сохранялись.

Дед, Сергей Александрович Васильев, был ученым-библиографом, но не работал, т. к. владел капиталом своей жены, полученным по наследству от Абрикосова. Спустя какое-то время после революции его вызвали в некую организацию и предложили добровольно отдать деньги советской власти. Дед подумал и согласился. «Раньше была одна власть, теперь другая, и я не должен владеть этими деньгами». Когда дед вернулся домой, его осадили другие потомки Абрикосова и стали пытать, почему он не сопротивлялся и не боролся, а просто отдал весь капитал? «Вы не видели лица этих людей, а я видел, потому и не сопротивлялся». Спустя некоторое время все эти родственники были по очереди вызваны во властные органы, и им тоже было предложено добровольно отказаться от капитала. Они не согласились и сказали, что будут бороться и подадут в суд. Вскоре их всех арестовали и деньги конфисковали в пользу революции. Они оказались в очень плачевном положении: без денег и без профессии, т. к. раньше, в отличие от моего деда, считали, что высшее образование при наличии наследственного капитала необязательно.

Дед, имея профессию библиографа, поступил на работу в Наркомат просвещения, где наркомом был Луначарский. Несколько лет спустя Луначарский вызвал деда и сказал, что тот работает очень хорошо, и он хочет назначить его руководителем отдела библиографии Наркомата. Нужно выполнить только одно условие – вступить в партию. Дед ответил, что это невозможно, так как он верующий и ходит в церковь. «Кому это надо знать, – сказал Луначарский, – не надо об этом распространяться». «Я не могу лгать перед Богом» – ответил дед и остался на прежней должности.

Спустя некоторое время он вышел на пенсию. Прошло еще несколько лет, и в Наркомате начались чистки, всех ответственных сотрудников стали увольнять и сажать. О деде, к счастью, никто не вспомнил. Он говорил потом: «Вот так Бог меня защитил». Он прожил еще долгие годы на пенсии. Со мной он общался мало, только во время моих посещений их квартиры на Старой Басманной, но всегда был ко мне благосклонен, в особенности из-за с моей любви к чтению. У них в доме на Басманной было очень много книг, и я любил смотреть иллюстрации в многотомных руководствах по всемирной истории. Помню один из его советов: «Достоевского и Салтыкова читай только тогда, когда тебе будет за 40, иначе потеряешь вкус к жизни».

Мама рвалась к образованию. В 1915 году она поступила на медицинский факультет Московского университета и успешно его закончила. Впрочем, некоторые предметы, в частности патанатомия, ее интересовали мало. На 3-м курсе патанатомию она сдавала профессору Алексею Ивановичу Абрикосову, своему двоюродному брату, с которым она до того совсем не общалась. Тем не менее, он ее как-то вычислил и сделал вид, что к этой студентке никакого отношения не имеет, – но когда он вывел ей в зачетке тройку, то сказал, что для родственничка она могла бы предмет выучить получше. Университет мама закончила успешно и была зачислена ординатором на кафедру психиатрии к знаменитому профессору Ганнушкину.

Где-то на одном из старших курсов мама вышла замуж за молодого военного инженера Леонида Скляра. Он был крупным армейским специалистом по маскировке. Они жили хорошо, но детей не было, а мама страстно мечтала о ребенке. В клинике через некоторое время у нее начался роман с ее коллегой, психиатром Марком Каплинским, и Скляр ушел от мамы. В 1928 году родился я. Положение Скляра в это время ухудшилось в связи с репрессиями против высших военных. Скляр, имеющий отношение к штабу Тухачевского, тоже ожидал ареста, но не оставлял заботу о маме и особенно о ее будущем ребенке, которого он считал своим. Он как-то нанес визит маме и оставил для будущего ребенка подарок: трехтомник Пушкина в дореволюционном юбилейном издании. Много лет спустя я подарил эти книги своей внучке Маше, которая уезжала в Америку. Кроме того, как позже выяснилось, он завещал мне свою жилплощадь и имущество. После этого он исчез, и вскоре мама узнала, что он был судим и приговорен к заключению на «10 лет бес права переписки». Много позже мы узнали, что это была фальшивая формула, которая означала расстрел.

Однако на этом история Скляра не заканчивается. Уже после войны к нам пришла некая незнакомая женщина, которая оказалась сестрой Леонида Скляра. Когда она узнала о его аресте, она выбежала на улицу и стала громко кричать, что Сталин убил ее брата. Ее, естественно, быстро схватили и после нескольких допросов поместили в специализированную психиатрическую больницу; спустя некоторое время оттуда ее отправили в лагерь. Когда после смерти Сталина начались пересмотры дел репрессированных, Валентину Скляр выпустили, дали комнату и небольшую пенсию. Где-то в 1956–57 гг. (я уже был женат) она явилась к нам домой на Якиманку и стала настойчиво говорить, что ее брат – мой настоящий отец, и что я должен получить новый паспорт на фамилию Скляра. Я отказался это делать, так как считал и считаю своим отцом Марка Каплинского, с которым много общался, любил его и люблю. Меня вызвали через некоторое время к нотариусу, который показал мне завещание на имя будущего сына (или дочери?), составленное Скляром перед арестом. Я письменно отказался принять завещанное и просил передать все сестре завещателя, что и было сделано. Кроме того, мы назначили Валентине Скляр небольшую ежемесячную денежную помощь, но она ее быстро тратила в ресторане «Прага». Вскоре она исчезла совсем, по-видимому, умерла.

Мы вчетвером (родители, я и няня Варя) с 1938 года жили в отдельной квартире на Арбате, которую выменяли из двух комнат в разных районах. Все было хорошо, но в 1940 году у мамы обнаружили рак груди. Надо было делать операцию. Меня отправили на время операции к нашим родственникам – Детлафам-Лазаревым, живущим в Малаховке, под Москвой. Это было очень удачное решение. Татьяна Детлаф и ее муж Николай Иванович Лазарев были биологами, и они впервые пробудили у меня интерес к биологии. Мы ловили головастиков в малаховском пруду, и я с интересом наблюдал за их метаморфозом, за их превращением в лягушат. Кроме того, у Детлафов было много биологической литературы, и я жадно читал эти книги. Помню, например, книжку Балинского «Развитие зародыша». Это была для меня первая книга по биологии, и многое я запомнил на всю жизнь. В разговорах часто обсуждалось положение в биологии и, в особенности, наступление Лысенко на нормальных биологов с его дикими теориями о превращении березы в дуб и др.

Когда маме сделали операцию по удалению опухоли, то биопсия подтвердила, что это был рак. Мама вернулась домой осенью 1940 года, и я тоже вернулся от Детлафов. Через некоторое время у мамы начались боли в позвоночнике, на рентгене была обнаружена какая-то деформация, и корифеи тогдашней московской медицины, в частности рентгенологи, признали, что это был, вероятно, метастаз. Была назначена глубокая рентгенотерапия, для чего мама ездила на соответствующие сеансы. Впоследствии оказалось, что метастаза не было, а был какой-то врожденный дефект позвоночника. (Результатом этой рентгенотерапии через пять лет была рентгеновская язва на спине и инсульт с гемопарезом).

В июне 1941 года началась война. Сначала в Москве она не очень чувствовалась. Я бродил по солнечному городу и покупал книжки, в частности, купил собрание стихов Блока, которые с наслаждением перечитывал, однако постепенно ситуация ухудшалась: в июле или августе немецкие самолеты начали сбрасывать бомбы на Москву. Было решено, что мы с мамой эвакуируемся в Куйбышев (Самару). На вокзале нас провожал мамин брат, дядя Сережа. Он был замечателен, в частности, тем, что всегда говорил правду, даже детям вроде меня. «Конечно, вам надо ехать, – сказал он. – Ведь евреям, вроде Марка (он дружил с отцом), при фашистах жить нельзя, но русским, вроде нашей семьи, вряд ли будет хуже, чем при советской власти. «А что, немцы наверняка придут?» – спросил я. «Думаю, что да» – ответил он.

Вместе с нами поездом ехала семья профессора Эдельштейна, и я подружился там с его дочерьми: старшей, Эльгой, и младшей, Викторией. Я беседовал с ними в поезде и потом в Куйбышеве о биологии, но они этим интересовались мало и только веселились, когда я им с серьезным видом объяснял, что Лысенко – мой научный враг. Мы остались в Куйбышеве, а семья Эдельштейнов через некоторое время уехала дальше в Уфу.

В Куйбышеве маму, поняв ее квалификацию, сразу назначили заместителем главного врача психиатрической больницы – его звали Яков Борисович Ашкенази. Больница располагалась в районе, называемом Томашев Колок, в шести-семи километрах от Куйбышева.

Вскоре к нам приехали родственники отца – его папа и сестра Эся. В это время немцы уже были под Москвой (октябрь 1941 года), и началось паническое бегство. Эся, вместе со своим стариком-отцом, ушла из Москвы пешком. Пройдя километров 100, они сумели сесть на баржу, которая шла вниз по Москве-реке и через некоторое время дошла до Куйбышева. Дед был уже в очень плохом состоянии, у него начался сепсис. Мама и Эся за ним ухаживали, но он скончался. Как же его хоронить? Городское кладбище было далеко. Раздобыли санки, положили на санки гроб, и мы с Эсей вдвоем потянули эти санки на кладбище. Там за соответствующую мзду какие-то люди вырыли могилу.

Отец не хотел уезжать из Москвы, но, в конце концов, ушел из города пешком и каким-то образом добрался до Куйбышева. В дороге он стер себе ногу – у него начался остеомиелит стопы. Никаких радикальных лекарств тогда еще не было, а ампутировать стопу он категорически отказывался. «Мне всего 42 года, не хочу быть инвалидом. Я еще пойду в армию». Однако в один из дней августа 1942 года мы нашли его мертвым. По-видимому, это была эмболия от оторвавшегося тромба из стопы.

Мама была в больнице главным консультантом по всем лечебным делам. Она была очень занята, и я самостоятельно бродил по поселку, приобретая из личного опыта и рассказов мамы собственный «психиатрический опыт». Например, в одном из отделений был больной, который, высунувшись из окна, произносил бесконечные речи, в которых клеймил троцкистов и других врагов народа. Видимо, до заболевания он был партийным работником. Мы, мальчишки, да и взрослые слушали эти бессмысленные речи. Другая, более драматичная история, произошла осенью, когда стало холодно в палатах, а топливо не подвозили. Главврач поехал в обком и попросил выделить топливо. Там его высмеяли: война, немцы к Волге рвутся, а у вас в больнице столько здоровых мужиков – больных, и вы не можете послать их в лес, заготовить дрова? Пришлось подчиниться, и главврач велел выделить трех наиболее спокойных больных и послать их вместе с санитаром на заготовку дров. Спустя двое суток эта бригада зарубила топором санитара и спокойно привезла труп и дрова в больницу. Разбираться послали маму. «За что же вы его убили?» – спросила она бригаду. Ей спокойно ответили: они слышали, что повысились цены на ложки, и надо было уменьшить число покупателей этих ложек, вот они и решили начать с санитара. Когда о случившемся узнали в обкоме, сразу же выделили уголь на весь сезон, и больше проблем с топливом больница не имела.

Особенно драматической была мамина экспертиза по делу о вменяемости некоего красавца-мужчины, который обвинялся в нескольких, по-видимому, немотивированных убийствах. Он задушил жену, с которой жил несколько лет душа в душу, потом уже в тюрьме задушил сокамерника, с которым, казалось бы, был во всем согласен и никогда не ссорился. Обвиняемый объяснял свое поведение тем, что делал это ночью в сумеречном состоянии и ничего не помнит. Если это объяснение было правильным, то экспертиза должна была признать его невменяемым и освободить от армии. Маму назначили экспертом, и она провела несколько дней, задавая обвиняемому разнообразные вопросы. В конце концов, она обнаружила, что в каждом убийстве был скрытый мотив, который обвиняемый невольно выявлял в таких беседах. В эпизоде с женой он признался, что она ему надоела, и у него был роман с другой женщиной. В случае с однокамерником он признался, что накануне убийства с ним поссорился. Мама написала соответствующее заключение, где признавала обвиняемого вменяемым. На суде она прочитала свое заключение, но судья с ним не согласилась и постановила послать дело на повторную экспертизу в другую больницу. После окончания заседания, когда убийцу выводили под охраной, он, наклонившись к эксперту, т. е. к маме, сказал: «Я до тебя доберусь». Через несколько дней мы узнали, что больной успешно сбежал из тюрьмы, не дожидаясь повторной экспертизы в другом месте. Мы очень боялись, что он попытается исполнить свою угрозу. Но, к счастью, он исчез навсегда.

Летом, не очень далеко от Куйбышева, началась Сталинградская битва. Через полгода фашисты были разгромлены. Я до сих пор считаю это великим чудом!

Многие эвакуированные стали пытаться вернуться в Москву, но это было непросто: нужен был официальный пропуск. Маме такой пропуск дали как ценному специалисту, но мне и Эсе пропуск не полагался. Спасли неофициальные связи: рядом с больницей стояла большая летная часть, которая часто нуждалась в медицинских заключениях для персонала. Главврач без труда договорился, что нас с Эсей возьмут на борт одного из транспортных самолетов, регулярно летавших из Куйбышева в Москву. В один из апрельских дней нас погрузили в огромный самолет с ящиками боеприпасов, и мы отправились в Москву. Мне было очень интересно: ведь я впервые видел мир с воздуха. Мы спокойно долетели и выгрузились на аэродроме в районе метро «Аэропорт». Мы сели в метро без всякой проверки и доехали до квартиры маминых родных на Старой Басманной. Встретив дядю Сережу, я, конечно, тут же напомнил ему, что его прогноз был неверен: немцы в Москву не попали. «Да, – сказал честный дядя Сережа, – я ошибся. Гитлер зарвался. Он решил, что с сопротивлением русских можно не считаться, так велики были его успехи летом 41-го года. Но к зиме ситуация изменилась, Москву не взяли, произошли Сталинградская, а затем Курская битвы, и стало ясно, что ход войны повернулся в другую сторону. Кроме того, Гитлер считал, что с населением можно не считаться».

Теперь о судьбе других членов маминой семьи.

Мамина сестра Лиза очень любила всех родных, но к высшему образованию она не стремилась. Она вышла замуж за бухгалтера Николая Александровича – это был крупный мужчина, который дома громогласно исполнял оперные арии: в детстве он пел в церковном хоре. Он любил выпить, но умел держаться – ни на работе, ни дома никогда не был пьяным. Н.А. стал заслуженным бухгалтером-ревизором; он рассказывал мне, как приезжал ревизовать администрации предприятий – там сразу пытались повести его в ресторан, но он, ссылаясь на усталость, просил дать ему выспаться в гостинице. Когда он оставался один в номере, быстро выходил, в ближайшем магазине покупал пол-литра и выпивал один в номере. На следующее утро он, трезвый и бодрый, начинал ревизию и проводил ее совершенно объективно. У Н.А. с Лизой не было детей, и они очень любили меня, так что лето я обычно проводил на их даче под Москвой, в Ильинском. Они свою дачу строили много лет и с любовью ухаживали за растениями на участке.

Вторая жена дедушки, Надежда Алексеевна, родила сыновей – Сергея и Петра. Между ними было полтора года разницы. Оба они хорошо учились, дед поощрял это учение, и в конце концов оба закончили Московский университет и стали профессорами, физикохимиками. Характеры у них были совершенно разные. Сергей был истинным борцом, он по любому принципиальному поводу отстаивал свою точку зрения, и поэтому ему приходилось менять место работы. После работы в МГУ он ушел в Технологический институт легкой промышленности, где заведовал кафедрой физики.

Я очень любил его и часто навещал. До болезни дяди Сережи все сестры и братья мамы собирались у нас каждое 13 октября, в день смерти мамы, и вспоминали ее. Когда дядя Сережа заболел, он продолжал работать и писать. Когда ему стало совсем плохо из-за урологических проблем и он страдал из-за сильных болей, я привел к нему Лену и Сашу. Ему в их больнице сделали паллиативную операцию, после которой боли прекратились. Дядя Сережа прекрасно знал философию и много рассказывал мне о главных философских учениях и о христианской религии. Он был человеком верующим, и, обосновывая свою веру в загробную жизнь, в частности, повторял: «Я не могу себе представить, что после смерти я никогда не увижу своих родителей, братьев и сестер, жену и детей». Он регулярно ходил в церковь и выполнял все обряды – все это он делал открыто. У дяди Сережи было двое детей: Саша и Маша. С ними я общался мало, они жили отдельно от родителей и к нам не приезжали.

Дядя Петя был совершенно иным по стилю. Он тоже ходил в церковь, но об этом мало кто знал. Он везде искал мира и старался помочь всем вокруг, в частности, членам нашей семьи. Когда мама заболела, он организовывал консультации по диагностике и биопсии и помогал с помещением мамы в больницу. Когда наша дочь Лена должна была поступать в 3-й мединститут, он обратился к тогдашнему ректору института, с которым был знаком, и ходатайствовал, чтобы к ней на экзаменах относились непредвзято. Позже Петр Сергеевич помогал положить больную маму в Институт гематологии, где он тогда работал. Благодаря своему характеру, он в этом институте был заместителем директора в течение долгих лет (17-ти!). Дядя Петя был женат на женщине, с которой познакомился в церкви, – она была врачом. У них тоже родились двое детей: сын Петр и дочь Анечка. Анечка всегда приезжала к нам вместе с родителями.

Вторая сестра мамы, Анна Сергеевна, стала географом и вышла замуж за Василия Васильевича Ламакина, уникального специалиста по Байкалу. В 30-х годах их обоих арестовали и приговорили к разным срокам заключения. Анна Сергеевна спустя несколько лет вернулась в Москву с сыном Алешей, которого она родила в лагере. Через некоторое время был освобожден и Василий Васильевич. Он был очень добрым и благородным человеком и безоговорочно принял Алешу. У В.В. и А.С. появились две дочери, Оля и Надя. Обе они, как и родители, стали географами. Василий Васильевич написал крупную монографию о Байкале, за которую получил премию им. В.А. Обручева. Семья Ламакиных была очень дружной, но, к сожалению, в начале 70-х гг. В.В. скончался от болезни сердца.

Две младшие сестры мамы, Катя и Зина, были с детства поглощены религией. Так как все монастыри были тогда закрыты, они стали тем, что называлось «монахинями в миру», и посещали Елоховскую церковь, которая находилась вблизи их дома. Они обе работали – Катя кончила какие-то курсы и заведовала лабораторией в больнице им. Баумана, а Зина была в больнице лаборантом.