Текст книги "Они приходили (сборник)"

– Значит, как и я.

– Полк этот был гаубичной полевой артиллерии, кадрированный, как всё в Поволжье. Сейчас их будут перевооружать на зенитки. Матчасть не прибыла. Вот я пока и не разметил огневые позиции толком.

– А люди?

– Местные, приписной состав, все огневики. Ни разведчиков, ни управленцев. Не то что ПУАЗО – зенитку никто не видел. Только трое фронтовиков, как мы, со сборных пунктов.

Солнце внезапно смеркло. Казалось, наступил закат. Две чёрные дуги туч круговым фронтом заливали всё небо. Рванул ураганный ветер. Всё случилось в две-три минуты. Хлестанул ливень. Земля и не пыталась впитывать воду. Струи веером гуляли по водяным потокам. За горизонтом низменных берегов вверх полоснули беззвучные прожектора молний. Вдовин только успел удивиться, как они там очутились, не пройдя над ним, как трахнули близкие разряды. Ясно видимые кальмары молний повисли над головой непрерывным барражем.

– Прямо Сибирь, – прокричал Дрыль, – где слияние Оби и Иртыша. Что-то тянет молнии в слияния рек!

Капитан, начштаба, в более поздней беседе в тот же день углубил информацию о месте слияния Оки и Волги. Для штурманов немецких ночных бомбардировщиков это место было единственной возможностью точно определить своё местонахождение, сориентироваться. Слияние рек – это точка их доворота на новый курс.

– Сам видишь, лейтенант, на твой курган больше ничего не втянешь. Остальные батареи из-за оврагов рассеяны и стоят далеко. К тому же почти в одну линию. Работать по целям будешь один. Только прожектора тебя поддержат.

Вдовин сдержал готовую сорваться с языка колкость насчёт прожекторов и их поддержки.

– Спасибо. Ночью, конечно, поддержат. Меня беспокоят штурмовики. Видел их в деле. Прямо днём. Безо всяких хитростей. Руслом реки подберутся. Вынырнут из-под обрыва. Туда же и смоются.

– Не фантазируй. Опыт у тебя фронтовой. Здесь тыл. Штурмовок не бывает. Станут они от Рославля днём лететь. Да и горючего не хватит.

– Хоть взвод ДШК на плотах под обрывом поставьте. От маловысотных.

– ДШК стоят на заводских крышах. Где ты слышал, чтобы батарею прикрывали? Думай лучше, как ночью по высотным целям работать. И людей не пугай выдумками.

Госпиталь

Капитан, срываясь на крик, внушал комбатам, что приданные полку трактора и оба бульдозера придётся вернуть сапёрам не позднее четверга. Работы же на огневых позициях непочатый край. Жалкие попытки объяснений вводили его в неистовство.

Комбаты не обижались. Работал он больше любого из них, а проблем в полку не убывало. Отходил их командир быстро, да и зла никому никогда не делал, за что ещё с училища тащил за собой кличку «божий человек». По тем временам это очень мешало карьере. О ней он не сокрушался: что толку в карьере в это смутное время. А вот о неготовности позиций очень переживал.

Посоветовал комбатам не стоять в стороне от работ, хотя знал, да и по мозолям на их руках, понимал: это зря. В трудовом воспитании они не нуждались. Борька Гусев, комбат второй батареи, попытался выторговать бульдозер ещё на полдня, объясняя, что у него весь приборный взвод и связь укомплектованы девушками. На что под общий хохот получил совет:

– Ты отправь их к сапёрам: если девки хорошие, бульдозер всегда твой будет и без нашего ведома. Другим хуже: ни связью, ни прибористами не укомплектованы вообще.

На этом утренняя накачка и закончилась.

– Вдовин, ты на минуту останься.

Капитан тепло улыбнулся:

– Ты палку свою от меня-то не прячь. Знаю, что хромаешь. Дрыль рассказал. Толку от тебя сейчас с лопатой немного. Пока орудия не прибыли, съезди в госпиталь. Вот тебе моё предписание, у фельдшера возьми направление. Без направления могут тебя не принять, это не войсковой санбат. У медпункта ждёт полуторка. Там же трое красноармейцев – с зубами маются. Водитель дорогу знает. Ты ни его, ни этих, с зубами, ни на минуту не отпускай. Городские патрули их в момент сцапают. Вместе с полуторкой. Вы тут все от порядка отвыкли. Так что водить строем!

Ещё через полчаса полуторка со Вдовиным в кабине загремела по булыжному тракту.

За час добрались до центра Города. Потом ещё долго колесили по холмам и косогорам.

Но вот и клингородок, а за ним привычный глазу армейский забор и ворота КПП. Охраняла пожилая женщина в какой-то полувоенной форме. Несли наряд и четверо выздоравливающих, которые странно смотрелись в плюшевых пижамах.

Один из них встал на ступеньку и помог сразу загнать полуторку на площадку для прибывающих машин. Видимый порядок на том и закончился. Куда им дальше обратиться, этот сопровождающий не знал.

Вдовин строго приказал бойцам и шофёру никуда не отлучаться, и направился к ближайшему двухэтажному зданию серого кирпича, в окнах которого виднелись двухъярусные койки. А тут и солнце глянуло на дорожки, зажглось в оконных стёклах. Нашёл санитарку, спросил, куда им дальше.

– Зубное – там, в главном, а хирургия – вон, рядом с моргом.

Ирина

– Товарищ лейтенант, я не подумала, простите. Вы как бы не наш, не гарнизонный. Никак не привыкну. Всё так быстро сейчас меняется, – под окантовкой белой шапочки прошелестели ресницы, и на Вдовина полыхнули глаза – разумные и весёлые. Пропал лейтенант.

Не ощутить ему больше радостного чувства взлёта поутру, не рухнуть, уснув ещё в паденьи, как перегулявший до одури малыш. Эти глаза согреют, но и расслабят его на заре. Они же укроют дремотой в ночи, закутают пьянящим туманом заветные щемящие чувства его. Почувствуешь кружение небес. И беспокойная ладонь твоя шлепком проверит, где Земля.

Но тут другая, её ладонь, вдруг протянулась над столом в таком товарищеском жесте уверенного рукопожатия:

– Романчишина Ирина, я здесь хирург. Уже второй месяц.

Вдовин не видел её. Глаза его не отрывались от длинных, сильных пальцев и угловато-решительной кисти. И не тепло, а холод сковал его зависшую над столом руку. Позой напоминал он памятник какого-то вождя. Только без сапог.

В секунду очнулся, но глаза избегали её.

Хирург же наш не могла оторвать профессионального взгляда от двух краснеющих ступней, вольно раскинувшихся на стираных портянках постамента.

Что было дальше, читатель знает получше самих героев. Они ослеплены любовью и ничего впереди не видят. А прошлое и вовсе закончилось для них, вроде никогда ничего и не было.

Ирина, впрочем, боролась. Заставляла себя не думать о нём, и чем больше заставляла…

«Он ведь даже не в городе, – уговаривала себя, – и явно не нашего круга. Ну, раз-другой вызову сюда по поводу ноги. На дорогах этой войны лейтенанты теряются сотнями тысяч. Бабий век короток. Это мужчина может не торопиться: и мать твою, и тебя, и дочерей твоих достанет. Тебе дай бог с одним удержаться. Права ведь бабка, хоть и объявлена сумасшедшей. Она-то знает: трёх мужей пережила с этими вечными войнами… Не знаю, вылечу ли ему ногу. Себе же точно переломаю всё…»

Мысли уплыли к отцу, который явно сватал её за нейрохирурга из госпиталя. Отец огорчится.

Стоило ей остаться одной и вспомнить Вдовина, лицо её горело. Она хмурилась, но уже понимала, что ей не до огорчений отца и что она теперь сама по себе.

Чуянов

Генерал Чуянов всё больше раздражался, знакомясь с районом, где придётся служить. Знал об этом пока только он один.

Вторую неделю он инспектировал артиллерийские части, арсеналы и училища. Встречался с представителями оборонных наркоматов.

По довоенным ориентировкам было-то здесь только два важных моста да два серьёзных завода: Сормовский и ГАЗ. Мосты и названия так и остались.

Сами же заводы выросли в десятки раз за счёт эвакуированных предприятий. И выпускали теперь всё. От гвоздей до самолётов и танков. Прибывали всё новые производства и опирались на тяжёлые технологические циклы гигантов.

Отброшенные от Москвы, немцы осознали, что предприятия оборонного значения эвакуированы, и обезлюдевшая Москва не была теперь целью для авиационного наступления. Оборонная промышленность ушла за Волгу, и туда же следовало перенести основные усилия немецкой бомбардировочной авиации.

Вот и попал Вдовин с его батареей в доклад Чуянова о неотложности единого командования ПВО для прикрытия всего промышленного района.

Как всегда и бывает, кто поставил вопрос правильно – тому его и решать. Езжай, Чуянов, в Горький, создавай корпусной район ПВО, заодно и развернёшь там первые зенитно-артиллерийские дивизии. Спасай заодно Вдовина.

Дело Вдовина как раз и было результатом неразберихи на вновь развёрнутом ремзаводе. Прибыл он аж из Смоленска, приткнулся бараками к лётному полю авиазавода. Привычно занялся установкой на самолёты какого-то радиооборудования. Подбитые вдовинской батареей низколетящие самолёты только-только обслужились на заводе и взлетели, ложась на дальний курс. Но из-за какого-то разгильдяя или мерзавца, не давшего на батарею стандартного сообщения-отмашки «свой», лететь им оказалось не судьба.

Генерал Чуянов привык улаживать сложные и часто неопределённые отношения с политотделами и особыми службами. Здесь, в тыловом районе, они медленно оставляли свои мирные привычки господствовать.

Были в Горьком генералы званием постарше его. Но только его части выполняли боевые задачи, вступая в непосредственный бой с противником.

Видно, Ставка, назначая его старшим воинским начальником, как всегда решала сразу несколько вопросов: прикрывала важный промышленный район, экспериментировала с новыми войсковыми структурами, испытывала новую технику и перетряхивала кадры, зажившиеся в тылу.

В свои за пятьдесят Чуянов ощущал потребность в конных пробежках, воспитанную ежедневной практикой прапорщика ещё той, первой войны.

Его отец заведовал конной частью почтамта в губернском городе. И вёл полукрестьянское хозяйство. Он управлял имением, где было достаточно земли для севооборота кормовых трав, были и сенные луга. Несколько рабочих, – все местные крестьяне, – работали на земле и с лошадьми. Отношения сложились патриархальные, поскольку все они были на казённом коште. А как вести конное хозяйство, они знали с детства.

К 1914-му году Чуянов после реального училища был студентом 2-го курса Императорского Технологического. Хотел стать инженером-гальваником.

Смело ветром Великой Войны все желания и планы. Ускоренным выпуском прапорщик артиллерии поспел в Карпаты прямо к Брусиловскому прорыву. Закрутило, завертело.

Революцию подпоручик принял сразу, был как раз в Петрограде. Ушёл на фронты гражданской с батареей трёхдюймовок, конечно, на конной тяге. Благодаря простецкому нраву прошёл все чистки спецов. Командовал даже артполком. Благодаря случайному знакомству не был демобилизован и осел в Главном Артиллерийском Управлении, казалось до пенсии.

Не всё он понял в новой власти, но не всё понимал и в старой. Так что верен был всерьёз лишь конскому составу и орудиям. То и другое он любил.

Уже в Москве приблудилась к нему врачиха из этих новых, рабфаковок, и вела его домашние дела очень ловко. Хотя детей у них не случилось, он был доволен ею и благодарен.

Генерал очень много ездил. Вообще любил бывать в поле. Все в управлении знали, что он готов заменить любого для скучной поездки в войска, арсеналы, артиллерийские или конные парки. Скоро не было человека, который бы лучше знал арсеналы и парки, во всяком случае до Урала. Участвовал в конных пробегах. Да заочно закончил-таки свой, теперь Ленинградский, Электротехнический.

Только на пятый день своего странного заточения в ожидании решения о трибунале Вдовин удостоился официального визита. Услышал неразборчивые голоса и вышел посмотреть, в чём дело. Незнакомый майор в добротной габардиновой гимнастёрке и солидных яловых сапогах разговаривал с Дрылем на кромке обрыва.

Вдовин, чтобы не маячить, присел на скамеечку прямо у двери блиндажа. Был тот час раннего утра, когда белесый свет луны ещё спорит с едва обозначившейся зарёй. Ни туманов, ни дымки.

– Не удивляйся, я начхим при командире. А что майор, – так нас выпустили из Академии химической защиты капитанами. Не слыхал? В Москве и похлеще бывает. Так вот, генерал приказал мне провести дознание, пока не попало дело твоё в особый отдел, а оттуда в НКВД. Покуда дознание длится, ты не арестованный, а вроде как под домашним арестом по его решению.

– Да три раза уже всё излагал – рапорты мои в полкэ.

– Ты не психуй и запомни: больше бумаги – чище задница. Есть такое армейское правило. Каракули твои я читал, дальше полка они не пойдут. На фронте этого и хватило бы. А здесь – и политотдел, и гарнизонный трибунал, и НКВД. Пока ты тут в блиндаже загорал, многое изменилось. Начальник гарнизона новый. Я с ним приехал. Он и твой теперь прямой начальник.

Вдовин молчал. Майор тем не менее дружелюбно продолжил:

– Сначала просто расскажи мне всё. По-быстрому, но ясно и полно, – время ведь было обдумать. Я запишу и сам подумаю. До ночи изложишь письменно. К утру я должен положить на стол дознание в таком виде, чтобы с ним можно было не только в гарнизоне работать, но и наверх отослать. Спячка твоя закончилась, лейтенант.

Боевая характеристика

На старшего лейтенанта ВДОВИНА Николая Николаевича, 1920 г. рождения, члена ВКП(б), командира батареи. Холост. Из крестьян.

Делу Ленина-Сталина, социалистической Родине предан. Морально устойчив. Пользуется авторитетом среди личного состава. Приказы командования исполняет точно и в срок. Служит в полку с октября 1941 г., прибыл из резерва ПривВО.

При отражении налётов авиации противника на прикрываемые объекты проявил себя бесстрашным, решительным командиром. Так, в марте 1942 г., отражая массированные авиационные налёты в зоне Горьковского корпусного района ПВО, несмотря на интенсивную бомбёжку огневых позиций, ст. лейтенант Вдовин Н. Н. продолжал хладнокровно управлять огнём своей батареи.

Правила стрельбы зенитной артиллерии знает хорошо. Материальную часть удовлетворительно. Приборами управления владеет отлично.

ВЫВОД: ст. лейтенант Вдовин Н. Н. занимаемой должности соответствует. Способен занимать командные должности в частях зенитной артиллерии. Достоин выдвижения на должность командира зенитно-артиллерийского дивизиона.

Командир 947 Зенап майор Васильев Г. П.

Немцы

Весенние прибалтийские туманы притянули к себе низкие тяжёлые тучи, и вместе они накрепко придавили к земле всё летающее. Даже разведчик погоды не поднимался уже четвёртый день. Авиабаза под Кёнигсбергом уснула и спала сутками. Метеорологи не обещали ничего, кроме ещё более низкого давления.

Альфред Хегерт спал только ночью, не как некоторые. Его старинное правило гласило, что даже когда нет дел – их нужно тут же придумать.

Утром, как на службу, шёл в офицерское казино. До обеда, один в зале, курил и пил кофе, изредка помечая что-то в своём блокноте. Погода подарила ему дни отдыха. А он вовсе никогда не страдал от безделья. Приводил в порядок свои дневники – неряшливые заметки, которые он делал от случая к случаю уже второй год. Жалел, что не вёл их регулярно хотя бы с 1935-го, когда на этой же базе надел мундир люфтваффе.

Через семь лет он, конечно, помнил все факты, но не мог возродить, даже на бумаге, молодой энтузиазм, пьянящее чувство первых полётов, возбуждённое желание быть в воздухе долго-долго.

Эти волнующие ожидания неуклонно, год за годом, вытеснялись пугающей реальностью холода и одиночества в кабине, даже когда на борту есть ещё кто-то. Начались выматывающие нервы страхи в ожидании предстоящего боевого вылета. Это ещё на земле. Стремление быть долго-долго в воздухе теперь было странным вывертом психики. Конечно, с годами он чувствовал себя спокойнее в полёте. Бесповоротная определённость дарила фанатическую решимость и странный покой, похожий на оцепенение.

Словом, в дневнике он нацарапал:

Устойчивость в бою, – Устойчивость души, Ты деревянный в драке. Тебе сомненья Не нужны, – Не существуют Больше страхи.

В туман, когда это никому не помеха, он бродил по рулёжным дорожкам, натыкаясь изредка на окрики часовых. База заменяла ему все парки и музеи мира. Причём с детства.

До отцовского фольварка всего-то по прямой с десяток километров. А там с пяти лет непрерывная карусель хлопот: огород-сад – с матерью; поле, кони, скотина, – с отцом. От этого – дисциплина, в сравнении с которой армейская – это кривляние вечно пьяной прислуги в жалком борделе. Казалось, лучше бы и не учили читать, – книги пробуждали пустые мечтания.

Где-то лет в четырнадцать он поздно пришёл из школы. Учитель знакомил с лётчиком-инструктором всех мальчиков, пожелавших стать пилотами. Горя нетерпением, выпалил новость отцу. Тот не только с привычной аккуратностью отодрал его ремнем, но и прибег к палке, чего прежде не делал.

– Если снова захочешь летать, нигде не задерживайся, все полёты ждут тебя дома.

Запомнилось. Альфред впервые почувствовал, что мать иногда согласна с отцом.

Да разве убежишь от стрекочущих мотыльков, вьющихся над полями, над заливом, над амбарами и трубой коптильни фольварка…

Летать. Никакой другой профессии и никакого другого места в жизни Хегерт не хотел. Уже через четыре года, в Испании, был отмечен наградами за высочайшую технику пилотирования. Обрёл лицо в своём деле. Стал известен. Но при малейшей возможности влиять на свои планы, он избегал карьеры, связанной с заманчивыми берлинскими знакомствами.

По-крестьянски основательно, он искал устойчивости и определённости, справедливо полагая, что возможность эта для него в строю, в полётах.

Сейчас, в этом вынужденном отпуске, совсем рядом с домом, как когда-то, он находил удовольствие и ощущал щемящее душу возбуждение, натыкаясь в прогулках своих на устаревшие и надолго приземлённые самолёты. Он пилотировал эти марки раньше и на них обрёл свой опыт и отточил технику.

– Где, как не вдали от Берлина, это возможно?

Эту фразу он пробормотал вслух. И тут же услышал окрик часового. Подумал: «Напугал я его».

Громко назвал себя и добавил:

– Это не проверка. Я просто гуляю. Не вздумай стрелять. В такой туман недолго заблудиться. Иду к тебе.

Примерно ориентируясь на голос, Альфред побрёл в молочной каше тумана. Первое, что уловил глазом, – тёмный силуэт-горб самолёта. Уверенно пошёл к нему и ощутил приятное волнение. Это оказался 110-й, по документам Messerschmitt Bf-110, – первый его боевой самолёт. В Польше и во Франции он казался серьёзным истребителем. Как быстро всё меняет война. Сейчас все машины этого типа только в Германии – ночные перехватчики. На фронте им делать нечего.

«Каким ребёнком я был всего три года назад. Два мотора. Два человека. Раздвоенный киль. Как всё продумано, как разумно. Да самой встречи со Спитфаерами», – подумал ас и проверил, не слышит ли кто его мысли.

То был единственный в жизни случай, по сегодняшний день, когда самолёт его попал под прицельный огонь другого самолёта. Во-первых, он рассчитывал тогда на стрелка-радиста, отвечающего за заднюю полусферу. Тот был убит, не сделав и одного выстрела. Спитфаеры вышли из-под солнца. Во-вторых, машина его уступала в вертикальном манёвре. Ушёл в пике – и еле вылез. Спасло только то, что недолго гнались.

Тогда их полк быстро вывели в Средиземноморье. Италия, Мальта, Греция, – как стремительный сон. Переучивание на ФВ-190.

Закрутился кошмарный котёл войны с русскими. Трудности были не в схватках. Он пилотировал отлично, уже много лет, и ошибок не делал.

Наскоро подготовленные русские пилоты военного времени, на их устаревших машинах, не представлялись опасными вообще. В хорошую погоду только и дел – зайти в хвост и расстрелять. Но вот число вылетов убивало. Погода убивала. Опытные ветераны гибли не в схватках с истребителями, а при штурме наземных целей. И что ещё обиднее, в туманах, дождях, снежных шквалах. Заменялись они менее опытными, да и вообще новичками, которые редко успевали выучиться основам воздушного боя. Казалось, никому нет дела до того, что Альфред делает в воздухе. Просто давай ещё сотню самолёто-вылетов.

Страшный замкнутый круг: взлёт-посадка, обязательный отдых, физические упражнения, подготовка к следующему вылету.

Не вырваться из этого круга. Никому? Кое-кто ушёл в штабы или в начальство. Раз этого не случилось с ним естественно и своевременно, Хегерт твёрдо для себя решил:

– Мой путь – летать. И доказать.

Чем именно он отстоит свою правоту и правду, Альфред пока не знал. Но война долгая, и случай, конечно, представится.

Мысли невольно вернулись к разговору с майором Отто Куртцем, который неделю уже «загорал» на этой же базе в полном составе своей бомбардировочной эскадры. На их Хейнкели монтировали новые приборы – бомбовые прицелы и радиопеленгаторы.

Одного года призыва и оба участники «Лондонского блица», теперь уже ветераны люфтваффе, они живо нашли о чём говорить в эти дни невольного отпуска.

Досадные зимние неудачи под Москвой их не беспокоили, но усиление противодействия в воздухе вызывало опасения.

– Русские истребители взлетают теперь с основных баз, вроде этой нашей, да и стало их больше. Так что работаем мы только ночью. Большими группами – по двести-триста самолётов.

Отто долил свой бокал и продолжил:

– Хуже другое. Цели наши одни и те же каждую ночь. Заволжские заводы. Вот зенитный огонь с каждой ночью и становится всё сильнее. Они точно знают, куда мы летим и даже когда. Начинают обстреливать ещё на подлёте, в точке доворота к району бомбометания. Зенитки установили прямо в месте слияния рек, а не только в городе, как обычно. Мне кажется, что от этого места до целей мы под обстрелом целую вечность.

Повисло молчание, но ненадолго:

– Появились прожекторные поля. Казалось бы, мелочь. Всё же совсем немногие машины ими высвечиваются. Но психологически это действует. При заходе на цель мы летим с малой скоростью, по прямой линии, и уклоняться нельзя – совсем рядом со всех сторон другие машины. Так что избавиться от неприятнейшего, да и опасного освещения можно только выползая потихоньку за зону светового охвата. И без света кажется, что все пушки стреляют именно по твоему самолёту, а тут ещё этот слепящий свет заливает кабину, и с ним ничего нельзя поделать…

Иногда друзья почти кричали, иногда шептались, как заговорщики, и что-то чертили в блокнотах. До соседних столиков только доносилось:

– Летал же я с дополнительным бензобаком через Канал! И это сработало!

Весь день протекал необычно. Хегерт не участвовал в утренних вылетах – просто спал. Потом дотошно проверял заправку и снаряжение самолёта, подтрунивая над механиками своим наигранным недоверием. Почти час провёл в комнате метеослужбы. Затем долго колдовал в полупустом штабе с тремя давно отобранными для сегодняшнего задания добровольцами. Звонил оттуда в бомбардировочную эскадру.

Только в полдень две пары ФВ-190 ушли, как и все, на восток, забираясь в грязное, с низкими облаками небо. Они выглядели непривычно из-за дополнительных баков с горючим. Перегруженные самолёты долго набирали высоту и мало-помалу оказались за облаками. Бо́льшая часть маршрута и планировалась по счислению, без наземных ориентиров. Это было бы, конечно, не по силам молодым пилотам военного времени – их толком даже пилотированию не успевали научить. Но за Альфредом были Испания, Польша, Бельгия, Франция и Британский блиц. Был он собран и серьёзен, был уверен в успехе, – опасался только случайностей. Вроде той, что нарвёшься вблизи линии фронта на русские истребители. Придётся сбросить дополнительные баки, – и задуманное сорвётся. Впрочем, фронтовым пилотам нечего делать на таких высотах. Они воюют внизу, там можно различать и выбирать наземные цели.

Судя по времени, там, под облаками, уже глубокий тыл русских. Через час нужно снижаться. Как только он поймёт, куда прилетел, – станет ясно, что делать. Глупее всего – вернуться назад. Стыда за умствования тогда не оберёшься.

Куртц обеспечил Хегерта отличной картой, да и легенду полёта обсуждали три дня. В обход Московской зоны и избегая другие города, обходя известные по карте расположения русских войск.

– Не должен заблудиться. В крайнем случае, Волгу проворонить немыслимо. Даже ночью.

Отвлёкся от мыслей, потому что в облаках появились разрывы, а внизу – неведомая земля. Леса без квадратов полей и замысловато искривлённые речушки.

Через сорок минут начал снижение и ждал впереди Оку, вдоль которой завершались последние сто километров до цели. С задержкой максимум в тридцать минут сюда же, только по другому маршруту, должен долететь Куртц на своём Хейнкеле-111.

Переключился на основной бензобак и сбросил наружный. Почувствовал облегчение, как будто сбросил лишний груз с собственного плеча. Теперь он вёл боевой самолёт, а не танкер.

И тут же завидел реку. Она блеснула тёмной змеёй и притягивала взгляд своей спокойной неподвижностью. Довернул по течению, к востоку.

Из осторожности он вёл четвёрку вдоль левого берега, опасаясь зенитного пулемёта на какой-то из барж. Такое с ним уже случилось над Маасом, в Нидерландах. Цепочка белых трассеров тогда сверкала впереди и медленно подбиралась к нему. Он наблюдал за ней скорее с любопытством, чем со страхом. Пока струя не чиркнула по крылу. Пули изорвали обшивку тремя неровными лоскутами. Это только и побудило его совершить противозенитный манёвр, – по сей день не мог он понять, почему так запоздал тогда с реакцией.

Местность здесь пустынная. Только изредка – колокольни церквей, да деревенские избы жмутся к берегу.

– Пора выходить на фарватер, – сказал он себе вслух.

Скользнул глазами по приборам и плавно повёл самолёт вниз и вправо. Стали видны буксиры с баржами. Две даже нефтеналивные. Желанная цель. Сдержал безусловный инстинкт – нажать гашетку – и на бреющем повёл свою группу к цели. Тень от самолёта бойко бежала впереди по серой воде среди серебристого блеска речной зыби.

Судов на реке становилось всё больше. Связки плотов, казалось, еле вписываются в закругления берегов. По брёвнам метались встревоженные собаки. Должно быть, они заливались лаем. Русские здесь были непуганые. Многие приветливо взмахивали руками, остальные даже не подымали головы. У среза кормы деревянной баржи какая-то баба в чём-то пёстром чистила картошку, и было видно, как она бросила шелуху за борт, а белые шарики в огромный котёл. На шестах, веером от неё, развешано бельё вперемешку со снизками рыбьих тушек. Альфред не видел, что оставалось сзади, но представлял, как, разглядев кресты на самолётах, речники на лодках гребут к берегу и бегут к телефонам – сообщать об увиденном.

– Поздно. Да и откуда тут телефоны. Столбов не видно.

Где-то здесь наверняка есть посты ВНОС, и они, скорее всего, давно засекли самолёты, вписали их в свои журналы, и телефонистки надрываются у полевых телефонов, передавая донесение. Тоже поздно. Только неразберихи добавят на командных пунктах.

Вон уже характерная песчаная коса с двумя соснами у основания, которая хорошо вышла на аэрофотоснимках и запомнилась.

Проверил взглядом построение своей четвёрки, – все держались, как на учениях: напарник слева и сзади, вторая пара – чуть выше, справа, вдали.

Щёлкнул тумблером:

– Начинаем, – нарушил долгое радиомолчание, – всё по плану.

Потянул на себя ручку, выводя машину из речной долины.

Удар

Солнце только клонилось к закату, и батарея пока неспешно готовилась к привычной ночной работе: подали снаряды в орудийные ровики, проверили связь КП с огневыми взводами и с пунктами связи артрайона.

Внезапно поступило необычное целеуказание:

– Отмечены действия малой группы тактической авиации на основном направлении стрельбы.

Общей тревоги по району не объявлялось. Вдовин всё же подал команду «к орудиям», но добавил взводным, что сокращённых расчётов достаточно, а подносчики и прибористы пусть готовятся, как всегда, к беспокойной ночи. Потребовал себе последний метео-бюллетень и стал проверять таблицы исходных данных для стрельбы. Он лихо гонял взад-вперёд визир своей логарифмической линейки, убеждаясь в очередной раз, что батарейный вычислитель никаких ошибок не делает.

В предзакатные часы на него теперь часто находило немного лихорадочное настроение. То самое затишье перед боем, когда есть ещё один-два часа светлого времени. Он ежедневно, с детским упрямством, проверял лично готовность батареи. Хотя замечаний находилось всё меньше и меньше, и были они всё больше по мелочам.

Ум его ясно понимал, что все эти мелочные его дотошности почти ничего не вносят в результативность ночной стрельбы, которая велась по условным квадратам неба с наводкой по счислениям заранее заготовленных таблиц. Вдовин клялся мысленно не терять более своего командирского лица и не лезть к орудиям проверять их основные установки и прицелы. Командиры взводов, конечно, уже сделали это, а до них – командиры орудий. Что у него, дел других нет?

Но склонялось к западу солнце, и как лунатик за Луной, он появлялся во взводах со своей крошечной свитой. Осматривал пушки, вглядывался напряжённо в воздушные пузырьки их уровней горизонтирования. Скользил взглядом по золотистым гильзам и по головкам снарядов глубокой масляной черноты. Пытался мысленно разгадать несуществующий порок в оптике прицелов. Ему казалось, он скоро сживётся, срастётся со всей этой механикой и баллистикой, и нервы его властно погонят снаряды в цель. Так же, как ясно и просто управляли они его послушным телом спортсмена. Ведь было же у него абсолютное ощущение выстрела из винтовки. Как все хорошие стрелки, он и без проверки знал, что гонит пули точно в цель. Вот так бы надо и с батарейным огнём. В его душе восхищение артиллерией и уважение к артиллеристам давно потеснило любовь к лошадям.

Всё внутреннее напряжение его работы обострялось в эти предзакатные часы, в ожидании неизбежного ночного налёта. Он нервничал, переживал, был по-мальчишески нетерпим. Ещё хорошо, что его помощники, кажется, понимали его состояние и прощали ему всё. В обмен на холодную голову и полную невозмутимость позже – при стрельбе.

Там, в ночи, он перерабатывал целеуказания в свои команды, следил за прожекторными полями, надеясь на удачу. Очень спокойно, по-деловому реагировал на возникающие задержки в стрельбе. Спокойно выслушивал доклады и чётко излагал свои решения.

И сам он удивлялся тому спокойствию, которое охватывало его с началом боевой работы. Казалось, до него позже других доходят стремительные критические вводные, – но это только внешне. Просто его мозг уже решал задачу, пока остальные ещё метались в определённой растерянности. И спокойный голос его дарил им уверенность, прекращая испуганые сомнения.

Это нервное напряжение потом выходило у него почти психическими реакциями в предзакатные часы.

Вдруг бахнуло одиночным второе орудие. А одиночный выстрел в артиллерии – почти всегда чрезвычайный. Даже в мирное время вечно какая-то чертовщина, – что-то разряжали или чинили, или устраняли задержку, да забыли вынуть снаряд.