Текст книги "О бисере, бусах и прошлом времени. Воспоминания московского коллекционера"

Женщина или дама?

Моя бабушка, Мария Павловна (1889–1987), родилась в Вязниках, училась в женской гимназии в г. Иваново. Начитавшись романов Чарской, она мечтала поступить в институт благородных девиц и с нетерпением ждала того момента, когда ее отец получит орден Св. Анны, дававший право на дворянство. Орден Павел Васильевич получил, но к тому времени успели отменить даваемое этим орденом право на потомственное дворянство, и дворянином стал только Павел Васильевич. Поэтому Марусе (так бабушку называли в детстве) пришлось удовлетвориться гимназией. Училась она хорошо, проявляя особенные способности к математике, но в выпускном классе гимназии произошел эпизод, который мог бы привести к весьма печальным для нее последствиям. В то время все увлекались передовыми идеями: сострадали народу, осуждали власть имущих и очень сомневались в существовании Бога. Бабушка основательно проштудировала Эрнеста Ренана «Жизнь Иисуса», который существования Бога не отрицал, но роль Христа оценивал весьма своеобразно. В результате Маруся сделала свои выводы и на обязательной для всех гимназисток исповеди сообщила священнику, что в Бога не верует. После такого признания священник должен был бы поставить ей двойку по Закону Божьему, что автоматически привело бы к исключению из гимназии и закрыло бы доступ к высшему образованию. К счастью, священник был в очень дружеских отношениях с Павлом Васильевичем. На исповеди он сделал вид, что не расслышал, а в доверительной беседе с бабушкиным отцом попросил сделать ей надлежащее внушение и сказать, чтобы впредь она ничего подобного вслух не произносила. Таким образом, Маруся Любимова благополучно окончила гимназию.

Вскоре после этого, когда бабушке было 18 или 19 лет, она заболела брюшным тифом. В жаркий день они с веселой компанией катались на лодке по реке, захотелось пить, Маруся зачерпнула пригоршню воды из реки и выпила. Болезнь протекала очень тяжело, врачи уже теряли всякую надежду, когда она увидела в полузабытьи образ Казанской Божьей Матери, которая сказала ей, что скоро будет кризис и она выздоровеет. Бабушка рассказала об этом своей маме Анне Михайловне. Из церкви был принесен соответствующий образ, отслужен молебен, и больная действительно через день пошла на поправку. Несмотря на этот случай, в Бога она так и не уверовала, хотя жизнь вела поистине подвижническую, всю ее посвятив своим родным. До 93 лет она вела практически все домашнее хозяйство нашей большой семьи, состоявшей из четырех поколений. Но и позднее, перенеся несколько тяжелых болезней, она все еще пыталась внести свой вклад в этот нелегкий процесс.

Когда бабушка заболела брюшным тифом, ее, как это тогда полагалось, остригли, и она со своей мальчишеской прической приобрела настолько современный вид, что моя внучка в детстве путала мои и бабушкины фотографии.

Чтобы получить высшее образование, надо было сдать экзамены за мужскую гимназию. Маруся Любимова мужественно выучила за год латынь, греческий и дополнительный материал по математике, сдала все дополнительные экзамены в Егорьевске и поступила на высшие женские медицинские курсы в Петербурге. Обучаясь на курсах, бабушка чуть не уморила себя голодом, решив, что она слишком полная и ей надо срочно похудеть. Обладая незаурядной силой воли, она соблюдала строжайшую диету и отказалась от всех видов транспорта, хотя очень любила кататься на извозчиках «с дутыми шинами». Когда в совершенно отощавшем виде она появилась в Вязниках, ее мама («бабатик») решила, что у нее последняя стадия чахотки, и отправила ее на юг под присмотром старшей сестры Нади. На юге, выйдя на пляж и увидев в первый раз людей в купальниках, Маруся пришла в ужас и сказала, что такого неприличия ни за что не допустит. Надежда Павловна ее уговаривала три дня. В конце концов бабушка согласилась, и выглядела в купальнике, наверное, очень неплохо, потому что фигура у нее всегда (вплоть до глубокой старости) была отличная.

Мария Павловна Любимова, 1909

Медицинские курсы бабушка так и не окончила, потому что падала в обморок при виде крови. Окончание ее медицинской карьеры совпало с более радостным событием – она вышла замуж за Гавриила Федоровича Юрова. Дед только что окончил курс в Институте инженеров путей сообщения и получил звание инженера-путейца. Был он красавцем почти двухметрового роста, с голубыми глазами, светлыми волосами и роскошными усами. Дед происходил из казаков станицы Ахтубинская, все жители которой отличались, по семейной легенде, исключительно высоким ростом и служили, как правило, в гренадерских полках. А фамилия Юровых происходила, также по семейному преданию, не от имени Юрий, а от слова «юр» – видное место. Должно быть, дом Юровых когда-то стоял на возвышении или в центре станицы на базарной площади.

Мария Павловна и Гавриил Федорович Юровы, 1913–1914 годы

Венчались Мария Павловна и Гавриил Федорович 8 января (по старому стилю) 1913 года в Вязниках. Шафером был отец бабушкиной невестки Матрёнинский, подругой невесты – лучшая бабушкина подруга Шура Мумрикова (убита во время Гражданской войны). После венчания был ужин в красном доме, где жила Надежда Павловна.

Сначала молодые отправились на строительство Амурской железной дороги. Поскольку бабушка была в молодости большая модница, она договорилась со своей петербургской портнихой, что будет выписывать себе туалеты по почте. Молодая дама сообщала портнихе, что ее размеры за последнее время не изменились, и портниха высылала ей то летнее платье, то осенний костюм, то вечерний туалет, сшитые по последней моде.

В 1914 или 1915 году Юровы переехали в Москву. Управление железной дороги, на которой должен был служить дед, предоставило им хорошую пятикомнатную квартиру в Лихоборах. Бабушка, которая в то время уже ждала ребенка, поселилась на первое время в номерах. Туда к ней приходил приказчик с образцами обоев и тканей для обивки мебели. Мария Павловна давала руководящие указания, и ремонт в скором времени был завершен. Мой папа родился в 1915 году. К нему взяли няню Ксюшу из Вязников, и жизнь потекла тихо и мирно, несмотря на то что уже шла Первая мировая война. Бабушка говорила, что на московской жизни она никак особенно не отразилась, да и все их окружение от войны практически не пострадало.

Крутой поворот в их существовании наступил после революции. Деда направили руководить ремонтом железнодорожных путей, которые взрывали белые при своем отступлении на восток. Жить стало чрезвычайно трудно, наступили большие проблемы с продуктами. Особенно удручало бабушку отсутствие главного напитка всей ее жизни – кофе, который она полюбила восьми лет от роду и пила, несмотря на гипертонию и плохое сердце, в течение 90 лет. Каким-то образом, кажется в Екатеринбурге, ей все же удалось раздобыть порядочный мешочек кофе и мешок муки. Все это она спрятала в нишу за высоким зеркалом в передней квартиры, которую они тогда занимали. До глубокой старости она с замиранием сердца вспоминала солдат, которые неожиданно нагрянули с обыском. К счастью, заглянуть за зеркало они не догадались. Бабушкины запасы и жизнь семьи были спасены.

Вернувшись в Москву, дед получил ордера на осмотр жилплощади. Бабушка съездила в их бывшую квартиру в Лихоборах и пришла в ужас от перспективы остаться на зиму без дров в промерзшей квартире. После этого она поехала в коммунальную квартиру на Покровке.

Там было тепло, на кухне приветливо гудели керосинки и примусы. Деду в этой квартире предоставили две комнаты. В них бабушка с семейством, а потом и присоединившаяся к ним моя мама прожили больше 40 лет.

Сережа Юров и няня Ксюша, 1918

Несмотря на все невзгоды жизни в коммуналке, эвакуацию и постоянную борьбу за существование в последующие годы, бабушка неизменно сохраняла оптимизм, большой интерес ко всему происходящему (в последние годы особенно к политике) и неистребимые установки 19 века: дама должна иметь хотя бы одно «струящееся» платье; сумку надо держать на сгибе руки, а не в руке; сережки с глазка́ми годятся только для «горняшек» (горничных); в гостях надо доедать все, что положено на тарелку; в дубленке становишься похожей на машиниста; кофе надо покупать в зернах в «Чаеуправлении» на Мясницкой, а если чего-то нет в магазинах, это наверняка можно купить «у баб на рынке». До сих пор у меня вызывает содрогание, когда интеллигентные милые мамаши на людях спрашивают своих деток: «Ты пи́сать или (еще того хуже) какать хочешь?» Столь же отвратительным представляется и обращение «женщина».

Мария Павловна Юрова, 1955

Когда мы еще жили на Покровке, бабушка как-то раз сидела в комнате за швейной машинкой. На пороге появилась домработница Маша и объявила, что там «какая-то спрашивает Веру Матвеевну». Не поворачивая головы, бабушка поинтересовалась: «Кто? Женщина или дама?» Маша не растерялась, она мгновенно оценила всю глубину вопроса и ответила: «Женщина, хотя и с портфелем». Женщина оказалась доцентом кафедры иностранных языков МЭИ М. Э. Бахчисарайцевой, автором пособия по английскому языку для студентов энергетических вузов, которое до сих пор не утратило своей популярности и было переиздано последний раз в 2010 году.

Сама бабушка оставалась настоящей дамой все 98 лет, которые она прожила. Все окружающие как-то инстинктивно ощущали это и относились к ней всегда с подобающим уважением.

Ул. Чернышевского, д. 10, кв. 38, тел. К7–87-19

Наш дом стоял во дворе на углу улицы Чернышевского (Покровки) и Покровского бульвара. Наискосок от входа в наш двор, на втором этаже двухэтажного дома находился кинотеатр «Аврора», а напротив – сначала трамвайное кольцо, а потом стоянка такси. Именно в этом месте в марте 1953 года кончалась очередь желающих проститься со Сталиным. Мы с мамой шли домой, и она, правда без особого энтузиазма, предложила тоже встать в эту очередь. Стоять в длинной очереди мне не хотелось, я решительно воспротивилась и, возможно, спасла жизнь нам обеим, потому что в давке на Трубной площади погибло в тот день множество народа.

До революции наш дом и дворовые постройки принадлежали купцу Н. И. Оловянишникову, который обеспечивал «предметами культа» (ризами, окладами, паникадилами, иконами и т. п.) почти всю Россию, но особенно он любил колокола и даже опубликовал две книги по исследованию колокольного дела. Как памятник этому увлечению в нашем дворе долгое время стоял маленький домик без окон с толстенными стенами. По рассказам старожилов, в нем испытывали звучание колоколов. В наше время там была сначала керосиновая лавка, а потом какой-то склад.

До революции квартиры в доме Оловянишникова отдавались внаем, а после, естественно, превратились в коммунальные. Наш дом был выстроен с купеческой основательностью: стены были толщиной около метра, и в детстве я летом спокойно загорала на подоконниках. На наш второй этаж вела ажурная чугунная лестница. Высота потолков была около четырех метров. Комнаты отапливались высокими белыми кафельными печами. Зеркало печи и вьюшки выходили в комнату, а дверцы для загрузки дров – в коридор, чтобы кухонный мужик мог выполнять свои обязанности, не мешая хозяевам. Все печные дверцы были литые чугунные с разнообразными античными сюжетами, которые я очень любила рассматривать. Еще одним интересным занятием было пристальное вглядывание в паркет, выложенный большими кубиками, которые, если на них пристально смотреть, переворачивались то вверх, то вниз.

Гости у Юровых на Покровке. Стоят слева направо: сестра деда – Таисия Федоровна, Галина Ясинская. Сидят: бабушка, Зинаида Семеновна Онохриенко, дед. На переднем плане – Василий Ипатьевич Онохриенко (врач-отоларинголог, заведующий сурдологическим отделением Центральной поликлиники слуха и речи), ок. 1925 года

Весной появлялся еще один источник развлечений. Дело в том, что окно моей комнаты, в отличие от остальных окон, было до по-этого дома была щель шириной 15–20 см и глубиной, равной половине высоты окна, поскольку снизу она ограничивалась отливом моего окна. Как только мартовские коты заводили свою военную песню где-то наверху, на коньке крыши, я сразу бежала в свою комнату, чтобы быть на месте ко времени развязки. Немного попев, коты вцеплялись друг в друга и, потеряв всякую осторожность, с грохотом катились по скату железной крыши. А на краю их ожидала моя коварная щель, в которую они проваливались с душераздирающим воплем, пролетали до отлива, ударялись об него и с диким воем, позабыв о своих распрях, выскакивали обратно на крышу и разбегались в разные стороны.

Были у нас и свои коты: три поколения Микешек, но после того, как украли последнего, самого красивого и беззлобного из них – черного Мику с белым галстучком, больше котов мы не заводили. Зато бесхозные кошки время от времени накапливались на коммунальной кухне в значительных количествах. Однажды, когда численность кошачьей популяции превысила все пределы, бабушка с домработницей Машей, потеряв терпение, задумали враждебную акцию. Выждав, когда на кухне никого не было, они распихали всех кошек по двум хозяйственным сумкам, довезли их на трамвае до конца маршрута, вытряхнули из сумок в чей-то подъезд и быстро закрыли дверь (наверное, для того, чтобы кошки не могли проследить, на каком трамвае их привезли). Дома наши преступницы еще долго лицемерно осведомлялись, куда это подевались всеобщие любимицы.

Как-то в разговоре с одним молодым знакомым случайно были упомянуты коммунальные квартиры. Он призадумался и сказал: «Да, я как-то был в одной коммунальной квартире». В наше время такая фраза была совершенно немыслима, потому что в коммуналках жили все, а отдельные квартиры были, напротив, редчайшим исключением. Стержнем нашей коммунальной квартиры был длинный коридор, по которому дети катались на велосипеде. В коридор выходили все многочисленные комнаты, в которых обитало восемь семей. Там же висел на стене классический черный телефон, номер которого я помню до сих пор: К7–87-19. Правда, пользование им было весьма ограниченным: договориться о встрече, узнать уроки. Стоило разговору чуть-чуть затянуться, за спиной начинали бродить желающие позвонить или ожидающие звонка. Уборка мест общего пользования осуществлялась по очереди в зависимости от количества жильцов. На довольно большой кухне стояло соответствующее числу семей количество столиков, на которых сначала располагались керосинки и керогазы. Потом провели газ. Ванна тоже появилась не сразу. Сама она, правда, была, но пользоваться ей начали только после установки газовой колонки. Туалет был, естественно, один, и по утрам туда образовывалась очередь, которая тогда никого не смущала.

Больших скандалов среди населявшей квартиру разношерстной публики не было, но и идиллической дружбы с взаимопомощью и совместными праздниками, о которой теперь некоторые люди вспоминают с ностальгией, не наблюдалось. Дети тоже не дружили, но и не враждовали. Кроме меня, их было четверо: две девочки Галущенко и близнецы Ермолаевы-Фрисман. У близнецов, как это ни странно, были разные фамилии, и вот как это получилось. Когда началась война, мама близнецов – Галина Павловна, как раз была в положении. Отца призвали в армию, и они договорились, что, если родится девочка, она получит фамилию отца Фрисман, если мальчик, фамилию матери – Ермолаев. Отец погиб на фронте, а родились двойняшки: мальчик и девочка. Так они и стали Боря Ермолаев и Леночка Фрисман. Их мама Галина Павловна была опытной косметичкой, и все дамское население квартиры «наводило у нее красоту».

В комнате Ясинских. Слева направо: Елизавета Кирилловна Ясинская: Зинаида Николаевна Галущенко и моя бабушка, 1959

Иногда у нас появлялись «временные» дети. Это происходило, когда дочь Елизаветы Кирилловны министерский работник Галя приводила какого-нибудь очередного мужа с ребенком. Но долго эти мужья и дети не задерживались. Мой папа и Галя были приблизительно одного возраста, оба выросли в этой квартире, и на этой почве между их мамами – моей бабушкой и Елизаветой Кирилловной установились несколько более дружеские отношения, чем между остальными соседями. Время от времени они ходили друг к другу пить чай, причем Елизавета Кирилловна попивала чаек из нашего самовара. Когда мы уехали в эвакуацию, он остался вместе с другим имуществом в наших комнатах. Одни из наших соседей решили воспользоваться моментом, собрали приглянувшиеся им вещи по всем оставленным жильцами комнатам и стали их пропивать в ожидании прихода немцев. Несмотря на военное время, а может быть, именно благодаря этому, их деятельность очень быстро прекратили, все семейство то ли посадили, то ли выслали, а вещи отобрали. Наш самовар они, по-видимому, успели продать Елизавете Кирилловне, и так он у нее и остался. За очередным чаепитием Елизавета Кирилловна доверительно говаривала бабушке: «Я, Мария Павловна, конечно, знаю, что это ваш самовар, но так к нему привыкла, что просто никак расстаться не могу».

В самом конце коридора жила скромнейшая и тишайшая Шура, работавшая швеей на какой-то фабрике. После того как мой папа в первый раз съездил в командировку за границу, вся квартира, естественно, пришла в большое волнение, а Шура, напротив, погрузилась в глубокую задумчивость. Через некоторое время она все-таки сформулировала вопрос: «Сергей Гаврилович, вот вы во Франции были. А что, правду говорят, что там никто нашего языка не знает и все только по-французски разговаривают?»

Напротив наших комнат жила малюсенькая старушка Ревекка с внуком Зюкой. Ее дочь Раю посадили по неизвестной причине еще до войны, и Ревекка из сил выбивалась, холя и лелея ненаглядного Зюку. Бабушка соседку жалела, но не одобряла за бестолковость и безудержное баловство внука. Время от времени к Ревекке приходила ее родственница Соня, она выходила на общественную кухню и развлекала всех чтением анекдотов из своей записной книжки. Эта записная книжка была ее основным орудием труда, поскольку она зарабатывала тем, что ходила по квартирам и уговаривала жильцов отдать увеличить свои фотографии. Для этого она разработала специальную стратегию, включавшую в себя анекдоты как обязательный элемент. Думаю, что ее метод был очень близок к тому, что рекомендует Карнеги, а кое-что она могла бы, наверное, к его наставлениям и добавить, поскольку для того, чтобы в послевоенное время заставить людей раскошелиться на увеличение фотографий, надо было быть настоящим виртуозом. После смерти Сталина вернулась Рая. Выглядела она старше своей матери, непрерывно курила и виртуозно ругалась.

В ближайших к входной двери комнатах жила чета Вулкановых: Катя и алкоголик Сергей. Катя была намного старше Сергея и проводила жизнь в тщетных попытках отучить его от пьянства. Однажды она решила, что ему может помочь какое-нибудь коллекционирование. Супруги стали собирать спичечные этикетки, но это средство оказалось слишком слабым. Катя была не лишена некоторой доли кокетства. Понаблюдав за тем, как одевается моя мама, она объявила на коммунальной кухне, что ничего хитрого тут нет и она может выглядеть ничем не хуже. Для этой цели она купила голубые носочки с зеленой каемочкой и белый нитяной вязаный берет. Надев все это, она ощутила себя на вершине элегантности и больше о своей внешности не беспокоилась. Уже после нашего отъезда Сергей повесился в дровяном сарае, а Катя умерла от ожогов, сунув голову в горящую духовку.

В 1960 году папе наконец дали трехкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке на проспекте Мира, дом 188. Мама ликовала. В день переезда она первая покинула нашу коммуналку, сказав, что ее ноги больше там не будет. Она действительно больше ни разу не зашла в нашу бывшую квартиру. Мы постепенно перетаскивали все наше барахло, а мама вошла в пустую новую квартиру, бросила в угол шубу, села на нее и руководила нашими действиями из этого командного пункта. По-моему, после 43-летнего кошмара коммунальной квартиры это более чем скромное жилище доставило ей гораздо больше радости, чем великолепная (по тем временам) квартира на Фрунзенской набережной, куда мы переехали через восемь лет. При переезде с Покровки мама стремилась взять с собой в новую жизнь как можно меньше вещей из старой квартиры. Мы с папой ее понимали и не очень сопротивлялись, когда в сарае были оставлены подшивки популярного в начале века журнала «Живописная Россия», тома Брэма «Жизнь животных» и атласы по античной истории. Единственной позицией, по которой мы проявили полное единодушие и принципиальность, была энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Все 80 с лишком томов были перевезены сначала на проспект Мира, а потом и на Фрунзенскую набережную. До сих пор они являются для нас ценнейшим источником информации, вполне способным конкурировать с Интернетом.