Текст книги "О бисере, бусах и прошлом времени. Воспоминания московского коллекционера"

Цветущий антуриум

Ленинградский кошелек

С маленьким бисерным кошелечком, приобретенным несколько лет назад в Петербурге, оказались странным образом связаны очень давние воспоминания. Касаются они той идеологии, которой была пронизана практически вся наша сознательная жизнь.

Знакомство с ней началось с первого класса школы. Туда в связи с ослабленным здоровьем я пошла только в апреле, и вскоре после этого нам задали выучить гимн. Ознакомившись с текстом, я сразу поняла, что это задание мне не по зубам. Помню, как в страшных рыданиях я объявила родителям, что этот гимн я никогда не выучу и в школу поэтому больше не пойду. В школу я, конечно, пошла и гимн кое-как сдала, но так его наизусть никогда и не запомнила, хотя память в то время была неплохая.

По-видимому, этот незначительный эпизод был грозным предупреждением о том, что в общественных науках я не преуспею.

1-й класс школы № 335, 1948. Лена Юрова в верхнем ряду слева

В МЭИ, куда я поступила после школы, идеологией занялись всерьез, и мы изучали сначала историю КПСС, потом политэкономию, а позже и философию. Все эти занятия и экзамены давались мне с большим трудом. Эти трудности стали особенно серьезными в эпоху Хрущева, отличавшегося незаурядным многословием. Газеты выходили распухшими от его речей, а нам надо было извлекать из этого основные мысли и излагать их на экзаменах. В это время мы учились в одной группе с Олей Чкаловой и вместе готовились к экзаменам. Помогала нам справиться с этим половодьем вдова знаменитого летчика – Ольга Эразмовна: пока мы зубрили основные даты истории КПСС, она мужественно просматривала последние газеты и подчеркивала наиболее выразительные места. Правда, и это не приносило существенного облегчения: «выразительные места», составленные вместе, все равно не складывались во что-нибудь внятное и логичное.

На работе мучения продолжились в виде политсеминаров. Руководить ими должен был наш начальник лаборатории Михаил Ильич Иглицын, который, естественно, был членом партии и отвечал за нашу сознательность. Ему это дело, по-видимому, тоже не очень-то улыбалось, и некоторое время он просто отмечал в журнале, что семинар состоялся, и сдавал этот журнал в партком. Подвела его невнимательность: несколько раз подряд он проставил «отсутствовал» против фамилии одного и того же сотрудника. Того вызвали в партком, чтобы проработать за злостные прогулы, и тут сразу же выяснилось, что прогульщик вообще первый раз слышит о каких бы то ни было политсеминарах. Михаил Ильич получил нагоняй, и полит-семинары стали у нас проходить исключительно пунктуально. Одно было плохо – нашего руководителя во время выступлений слушателей неудержимо клонило в сон. Зная свою слабость, он в начале семинара ставил локти на стол и подпирал голову руками. Но на столе у него лежало стекло, и локти начинали медленно по нему скользить. Все присутствующие с замиранием сердца следили за этим процессом, ожидая драматического финала, но в последнюю секунду Михаил Ильич вдруг поднимал голову, открывал глаза и задавал выступающему вопрос.

Через некоторое время мне понадобилось сдать кандидатский минимум, в состав которого входил экзамен по философии. Подготовка к нему заняла в несколько раз больше времени, чем к двум остальным экзаменам (язык и специальность), вместе взятым. И все же уверенности в положительном результате не было. Выручило меня чудо: в день экзамена объявили, что в космос полетела первая женщина-космонавт Валентина Терешкова. Я сразу приободрилась, решив, что в такой день женщине вряд ли поставят что-нибудь меньше четверки. Надежды мои полностью оправдались: на моем последнем в жизни экзамене я получила «отлично».

От этой идеологической муштры мои родители пострадали, конечно, еще гораздо больше, чем мы. Несмотря на то что они оба были беспартийными, им полагалось быть высокосознательными просто по роду их деятельности: папа был заместителем директора Всесоюзного светотехнического научно-исследовательского института, а мама всю жизнь проработала на кафедре иностранных языков МЭИ. Мама всегда очень болезненно относилась ко всяческим покушениям на ее независимость. Она была счастлива, что дожила до отмены руководящей и направляющей роли КПСС, и время от времени повторяла: «Если я еще раз услышу, что КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи, я умру на месте». В последние годы жизни у нее было немало огорчений, но этого ей, к счастью, услышать не пришлось.

Не уверена, что эта массированная обработка изменила психологию советских людей в лучшую сторону, но имена вождей и основные даты истории СССР все граждане от мала до велика знали назубок. Казалось, что эти знания будут передаваться генетически, поэтому наше поколение не перестает удивляться, насколько быстро они улетучились из памяти молодежи.

В этом я убедилась, в частности, поехав в 2014 году к своим родственникам в Петербург (для меня по-прежнему Ленинград, несмотря на отсутствие каких-либо особенно теплых чувств к Владимиру Ильичу). Всласть наговорилась с любимой сестрой Аллочкой, съездила с ней на кладбище, повидалась со всем ее семейством и, разумеется, отправилась в ознакомительную прогулку по антикварным магазинам, которые когда-то были неиссякаемым источником волнующих приобретений. В последнее время этот источник безнадежно иссяк, но какой-то атавистический инстинкт вел меня по прежним адресам.

Вот так я и оказалась на улице Марата, где когда-то располагался большой круглый магазин, в прошлом битком набитый старой мебелью. Здание сохранилось, но территория антиквариата сжалась до небольшой лавочки на втором этаже. Ее содержимое не представляло собой ничего примечательного. Ничем не выделялась и висевшая в углу унылая немецкая бисерная сумочка 1920-х годов. На всякий случай я все же спросила у молодой продавщицы, одетой, как ей казалось, по последней моде, нет ли еще чего-нибудь бисерного. Девушка с достоинством ответила, что бисерного больше ничего нет, но имеющаяся сумочка представляет собой уникальный предмет дореволюционного искусства и отличается идеальной сохранностью. Сохранность была, правда, хорошая, но прикладное искусство ничего не потеряло бы, если бы она была и похуже, подумала я и вяло сообщила, что сумочка все-таки именно двадцатых годов. «Ну вот, – радостно подхватила девушка, – я же и говорю, что дореволюционная!» Мне стало интересно, к какому же времени она относит революцию. Девушка твердо сообщила, что революция была в 1941 году. «В 41-м году началась война. А вот когда была революция?» – спросила я с безжалостной настойчивостью. Девушка попыталась оттянуть время: «Какая революция?» Я ответила так, как нас учили всю жизнь: «Великая Октябрьская Социалистическая». Казалось бы, она должна была признать, наконец, свое полное поражение, но жертва и не думала сдаваться: «А вы как считаете?» – задала она встречный вопрос. Мне пришлось назвать дату и признаться в глубине души в ее победе по очкам.

Кошелек. Вязание крючком из мелкого круглого бисера. Замок серебро штамповка. Диаметр 9 см. 1820–1830-е годы

Все-таки небольшую компенсацию за моральный ущерб я в конце концов получила. Зайдя в несколько других антикварных магазинов, я убедилась в том, что звонок у двери магазина – это верный признак полной бесперспективности его посещения. Для таких покупателей, как я, самыми подходящими торговыми точками являются подворотни и подвалы. Действительно, в одном из таких злачных мест обнаружился очень миленький круглый кошелечек первой трети 19 века в довольно неплохом состоянии, с классической розеткой, но без замка. В ответ на мой вопрос о цене мне строго сказали, что это не кошелек, а пудреница. И в самом деле, в кошелек была вложена круглая пудреница 1950-х годов. Цена всей композиции была более чем приемлемой даже для одного кошелька, а когда хозяин магазина согласился разъединить эту «сладкую парочку», цена уменьшилась еще вдвое. Смущало только отсутствие замка. Эта проблема казалась совершенно непреодолимой, поскольку старинные замки для кошельков вообще чрезвычайно редки, а искать круглые можно и не пытаться. Каково же было мое удивление, когда через несколько дней нашелся и замок. Уже на обратном пути в Москву позвонила наша милая приятельница Оля Зимогляд и сообщила, что совершенно случайно ей попался очень хорошенький круглый замочек для кошелька. Он подошел почти идеально. Кроме того, пришлось наш кошелечек помыть, пришить подкладку и вшить недостающие бисеринки, после чего под названием «Ленинградский кошелек» он обрел постоянное место в витринке вместе с остатками нашей коллекции.

Наши путешествия

 
Охота к перемене мест
Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест.
 

А. С. Пушкин. Евгений Онегин

«Охота к перемене мест» была присуща моим родителям в высокой степени. Меня начали приобщать к этому занятию уже с самого раннего возраста. После первой поездки мамы с папой в Прибалтику мы с бабушкой, няней, своим самоваром и постельными принадлежностями двинулись в 1947 или 1948 году на Рижское взморье. Жили мы в рыбачьем поселке у впадения Лиелупе в Рижский залив. Там мы попали в другой мир, где в соседнем с нами Булдури утром мыли тротуары с мылом, а по лесу ходили женщины с острыми палочками, которыми они подбирали всяческий мусор. Родители ездили по разным местам, а нас с бабушкой отправляли на отдых то в Ясную Поляну, то в Верею, то в Тарусу, то на море в Архипо-Осиповку.

Только после окончания школы мы провели лето на подмосковной даче, поскольку мне надо было готовиться к поступлению в институт. Экзамены в МЭИ я сдала в июле, до начала занятий оставался еще целый месяц, и папа решил, что мы с ним обязательно должны съездить в Каргополь.

Этот город и сейчас не является знаменитым центром туризма, а тогда о его существовании, по-моему, вообще никто, кроме местных жителей, и не догадывался.

Не помню точно, как мы добрались до Няндомы, откуда на автобусе по жуткой дороге доехали до Каргополя. Там мы остановились у трех гостеприимных старушек, отношения которых между собой мы сначала никак не могли расшифровать. Все они были приблизительно одинакового возраста, но две явно помыкали третьей. Когда дошло дело до фотографирования, все прояснилось: две сели, а третьей было велено стоять. Нам они объяснили, что сидеть имеют право замужние, а «девке» это не положено по статусу.

Каргополь, 1956

Осмотрев в городе все церкви и соборы, мы, конечно, отправились в музей. Музей располагался в одной из церквей и, несмотря на будний день, был заперт на большой висячий замок. Какой-то прохожий указал нам, где искать директора. Он оказался у какой-то своей знакомой и, забежав домой за ключом размером с небольшой ломик, сразу пошел открывать музей. Там он провел увлекательную экскурсию и даже дал мне померить железный корсет, который надевали на провинившихся послушниц и монахинь. Ощущение паники из-за невозможности глубоко вздохнуть помню до сих пор. Наверное, я была гораздо выше и больше по размеру жертв этой пытки, но, думаю, им тоже приходилось несладко. За свои страдания я была вознаграждена, когда наш гид разрешил мне померить головной убор местных жительниц, выставленный в витрине. Увидев, что папа меня фотографирует, директор попросил прислать ему фотокарточку, потому что в то время у него не было фотографий местных жительниц в национальных уборах. Может быть, эта фальшивка до сих пор хранится в музейном архиве.

Вернувшись к нашим старушкам, я, конечно, с восторгом рассказала о своей фотосессии. К моему рассказу они отнеслись совершенно равнодушно и сказали, что ничего особенного у этого директора не имеется. После этого они открыли свой сундук и извлекли из него полный комплект местного парадного женского наряда. Влияние городской моды в нем было уже очень заметно: кофта на мелких крючках со стоечкой и баской, юбка вместо сарафана, но на голове красовалась все та же расшитая речным жемчугом кичка, что и в старину. Папа запечатлел меня на пороге дома, а старушки выразили свое полное восхищение такой изумительной красотой. Правда, они тут же объяснили, чем были вызваны их восторги: для придания большей дородности им приходилось надевать под этот наряд стеганые юбки и кофты, а на мне он и так сидел прекрасно. До появления иконы стиля шестидесятых Твигги оставалось еще несколько лет, но и тогда комплименты старушек доставили мне мало удовольствия.

Необычайно интересной оказалась и поездка на маленьком пароходике по озеру Лача. Пароходик подплывал то к одной, то к другой деревне, что-то выгружал, загружал, подвозил местных жителей, остановился один раз около заливного луга, где росли какие-то гигантские травы и цветы с меня ростом. В общем, вся поездка оставила самые чудесные воспоминания, но побудительным толчком к началу коллекционирования, несмотря на массу увиденных этнографических редкостей, не стала.

В музейном головном уборе и старинном местном костюме, 1956

Путешествия родителей продолжались, а после 1961 года к ним иногда присоединялись и мы с Володей.

Однажды мы все оказались в небольшом городке Макарьеве на Унже. В отличие от известного Макарьева на Волге, прославившегося как место самой большой российской ярмарки (потом она переместилась в Нижний Новгород), Макарьев на Унже был знаменит своим древним монастырем, основанным еще св. Макарием Унженским. Монастырь был в то время (конец 1960-х), конечно, в полном запустении, но, к своему большому удивлению, мы обнаружили в этом Макарьеве сохранившуюся в полной неприкосновенности настоящую городскую усадьбу с домом из громадных кедровых бревен и довольно большим запущенным садом.

Усадьба Троицких. Слева направо: папа, я, Елена Романовна, Нина Дмитриевна, мама. Макарьев на Унже, 1969

Самое удивительное, что в этой усадьбе доживала свой век ее законная владелица Нина Дмитриевна Троицкая. Во время революции она, как одна из первых женщин-химиков, получила на нее охранную грамоту то ли от Ленина, то ли от Луначарского, и за все последующие годы никто не посмел что-нибудь предпринять против нее или усадьбы. Закончив свою профессиональную деятельность, Нина Дмитриевна долгое время руководила городским самодеятельным театром. Вместе с ней проживала ее компаньонка Елена Романовна Подскарбий – прямой потомок крепостных, принадлежавших их семейству. Отношения между ними были очень хорошими, но отзвук далекого прошлого в них явно чувствовался. Елена Романовна преданно служила, Нина Дмитриевна ее заботливо опекала. Иллюстрацией статуса Елены Романовны может служить наш совместный поход в баню. Было это во время нашего с Володей второго приезда в Макарьев, когда мы остановились уже непосредственно у этих милых старушек. В субботу, как все население городка, мы собрались в баню. Идти нужно было со своими тазами, и Володя, разумеется, вызвался их нести. Это предложение было встречено полным непониманием, поскольку мы были гостями Нины Дмитриевны. Поэтому по улицам Макарьева шествовала следующая процессия: впереди мы с Ниной Дмитриевной, дальше Володя, а замыкала шествие Елена Романовна с тазами. Когда мы подошли к бане, Володя рванулся покупать билеты, но Нина Дмитриевна решительно это пресекла: «Она сходит». Когда Елена Романовна вернулась с билетами, Володя отправился на свою половину, а мы, естественно, на свою. Тут Елена Романовна любовно помыла нам спины, но до ее спины я допущена не была: это сделала какая-то ее товарка.

В доме Троицкой сохранилась практически нетронутой старинная обстановка второй половины 19 века: шкафы-«монашки», туалет на изогнутых ножках, витые опоры для занавески, разгораживавшей комнату. Тогда мы, к сожалению, не оценили выпавшей нам удачи и не записали рассказы Нины Дмитриевны и Елены Романовны. На память об этих милых людях остались только приобретенные у них небольшие сувениры: бусы, лайковые перчатки и запачканная чернилами вышивка мальчика с собакой – видимо, бывшая вставкой в бювар (см. вкл. 1, илл. 1).

До самой смерти Нины Дмитриевны и Елены Романовны мы переписывались с ними, отправляли им лекарства и посылки. А теперь я иногда надеваю простую нитку белых кораллов как hommage (знак почтения и памяти) этим людям, так и не покинувшим своего 19 века.

В то лето мы побывали еще в Костроме, Кинешме и Щелыкове. В одном из музеев нам посоветовали провести следующий отпуск в деревне Ножкино близ Чухломы, сказав, что там в монастыре располагается школа-интернат, которая пустует во время летних каникул. Зимой папа написал директору школы, и нам ответили, что с удовольствием нас примут и поселят. Причем, если мы приедем последним автобусом ночью, надо будет просто как можно сильнее постучать в зеленую железную дверь, и директор нам откроет. Мы приехали, разумеется, засветло, но перед этим на несколько дней задержались в Галиче, куда доехали на поезде. Там убедились, что все памятники архитектуры, как и в других местах, находятся в плачевном состоянии, оттуда добрались до деревни Федорино и обнаружили там деревянную часовню и охранявшего ее деда. Кроме того, нашли на городском земляном валу старую фибулу, сели на местный автобус и отправились в Ножкино.

Паисиев монастырь, Троицкая церковь. Галич, 1970

Расстояние от Галича до Чухломы – 52 километра – мы преодолевали часа три. Автобус мотало из стороны в сторону то вверх, то вниз, но при этом он все же как-то незаметно продвигался вперед. Мы, как самые молодые, сели на заднее сиденье и подпрыгивали на нем почти до самой крыши. Посередине пути автобус сделал зеленую остановку. Я еле выбралась из него, а бабуля, сидевшая на боковом сиденье недалеко от нас, выпорхнула, как козочка, и принялась закусывать яичком и хлебушком. Когда мы у нее поинтересовались, как она переносит эту дорогу, она бодро ответила: «Так я всегда с Николаем Угодничком езжу, он в пути очень помогает!» Разница была действительно не в нашу пользу.

Издали вид Покровского Авраамиево-Городецкого монастыря, стоящего на небольшом возвышении на берегу Чухломского озера, был исключительно живописным. Правда, при ближайшем рассмотрении он оказался таким же запущенным, как все прочие «культовые» сооружения в то время, но зато хозяева встретили нас очень приветливо и выделили нам для проживания дортуар человек на двенадцать.

Часовня в деревне Федорино, 1970

Окрестные жители к нам тоже весьма благоволили, поскольку Володя сразу начал чинить им телевизоры, а я лечить в меру своих убогих медицинских познаний. Бабушкам от боли в голове и шуме в ушах давала лекарства от давления, а если пекло слева – от сердца. Естественно, дозы были минимальными и повредить никак не могли.

Услышав от одной из бабушек обращение «ангел», мы сначала приписали это своей благотворительности и стали отказываться от такого звания. Но нам объяснили, что раньше это было общепринятым обращением и старые люди до сих пор так друг друга именуют.

Покровский Авраамиево-Городецкий монастырь, 1970

По вечерам все мужское население Ножкина двигалось с запрещенными вентерями к озеру ловить знаменитых чухломских карасей. Володя тоже удил там рыбу, но на удочку караси не попадались. В конце концов мы попросили у нашего хозяина продать карасика и обрели пузатую круглую рыбину, которая заполнила собой нашу самую большую сковородку. В соответствии с классической русской литературой изготовили «карася в сметане», считая, что мы обеспечены едой на ближайшие несколько дней. Это оказалось ошибкой – карась исчез за один вечер, оставив по себе долгую память. Еще одним гастрономическим приключением обернулся наш поход в соседнюю деревню за медом, который мы решили послать домой бабушке и родителям. Радушный хозяин, увидев оптовых покупателей, предложил нам попробовать свой товар. Мы ожидали, что мед сервируют на кончике чайной ложечки, а его налили в большую чашку. У нас с собой был только что купленный свежайший белый батон, и чашка меда исчезла с той же скоростью, что и карась в сметане. Однако последствия были не такие приятные. На обратном пути я почувствовала, что засыпаю. Поле, по которому мы шли, казалось бесконечным и отчетливо качалось под ногами. Возвратившись в свой монастырь, мы среди бела дня заснули мертвым сном и пробудились только на следующее утро.

Пора было подумать и о душе, и мы вспомнили о церкви с какими-то росписями в отдаленной деревне Мироханово, о которой нам рассказывали местные жители. Добраться туда можно было только на грузовике, возившем молочные бидоны в соседнюю деревню. Договорились с водителем, погрузились и оказались в окружении пустых 40-литровых бидонов, которые очень резво передвигались по кузову, следуя за изгибами и ухабами проселочной дороги. Счастливо избегнув множественных переломов, выгрузились и стали спрашивать дорогу в Мироханово у старушки, с любопытством выглядывавшей из окна.

Деревня Мироханово, 1970

Она нам указала направление, мы поблагодарили и повернулись, чтобы продолжать свой путь, как вдруг раздался возмущенный окрик: «Ангелы! Да кто ж так делает? Да куда же вы пошли? Да разве можно так?» Оказывается, бабушка была настроена попить с нами чайку и расспросить, откуда мы такие нездешние появились. Ничего не поделаешь, пришлось пойти ей навстречу. После чаепития мы все-таки добрались до Мироханова и увидели полуразрушенную церковь с неплохими росписями, по стилю похожими на живопись Нестерова. Жалко, что там было слишком темно для фотографии. На полу валялись обрывки риз, из которых, как мы потом узнали, сшили мешки для картошки. Долгое время церковь служила складом, но в то время была уже совсем заброшена, поскольку деревня постепенно вымирала.

Резные наличники в Солигаличе, 1970

В окне одной из изб виднелась бабуля, тщетно пытавшаяся продать свой никому не нужный дом за какую-то бешеную цену. Единственно привлекательным моментом были в этом доме резные наличники, украшавшие его окна. Подобные были почти на каждой избе и в Нож-кине, и в Солигаличе, куда мы потом переехали. Конечно, это была простая плоская прорезная работа, но они были все разные и выглядели, на наш взгляд, очень живописно.

В Солигаличе помимо многочисленных церквей и монастырей нас поразили прекрасно сохранившиеся торговые ряды. Казалось, что внутри мы сейчас увидим лавки с москательными, колониальными и щепетильными товарами. Увы! Ассортимент тамошней торговой сети ничем не отличался от среднего советского сельмага.

Финал нашего путешествия для меня был не особенно удачным. Памятуя об автобусе, на котором мы доехали от Галича до Ножкина, мы решили из Солигалича воспользоваться более комфортабельным видом транспорта и вернуться в Галич на самолете. Это было большой ошибкой. Мы пришли на поляну, называвшуюся аэродромом, и увидели одинокий маленький самолет, сильно напоминавший автобус с крыльями. После того как немногочисленные пассажиры собрались, из вагончика, стоявшего на краю поляны, не торопясь вышел пилот, все вскарабкались на самолет, и это устройство взлетело. Оно летело совсем низко над землей, его нещадно трясло, а сквозь широкие щели в полу было прекрасно видно все, над чем мы пролетали. Полет продолжался недолго, но после приземления я буквально выпала из самолета прямо на руки Володе и объявила, что больше никогда в жизни никаким транспортом пользоваться не буду.

Несмотря на этот опыт, наши скитания благополучно продолжились.