Текст книги "О бисере, бусах и прошлом времени. Воспоминания московского коллекционера"

Стол на лирах

В середине 1960-х годов одновременно с началом собирательства бисера началось и наше увлечение старинной мебелью. О том, как она прекрасна, маме уже давно говорила ее давнишняя подруга Людмила Викторовна Ластовская (Людочка). Тем не менее мама при переезде из коммуналки в отдельную квартиру проявила самостоятельность и купила польский гарнитур в виде прямоугольных коробок на тонких ножках. Но некоторое время спустя слова Людочки внезапно дали всходы, мама пошла в комиссионный магазин на проспекте Мира и купила там ломберный стол красного дерева. За ним последовали секретер, торшер и прочее, а замечательному польскому гарнитуру пришлось потесниться. Сейчас от него остался только раскладной обеденный стол, используемый для различных хозяйственных нужд.

Вместе со старинной мебелью возникла и потребность в ее реставрации, и в нашей квартире появился краснодеревец Дмитрий Иванович, принявшийся за свою неспешную работу. Вверенные ему предметы он именовал весьма своеобразно – «то́ршер», «секре́тер», но дело свое знал, помнится, очень неплохо. Как раз в это время наш Володя заболел какой-то длительной простудой и сидел дома. Действия Дмитрия Ивановича его очень заинтересовали, и он по пятам ходил за мастером, задавая при этом массу вопросов. Освоив таким образом начала реставрации, обзаведясь соответствующей литературой и инструментами, наши дальнейшие приобретения Володя начал реставрировать сам. С тех пор прошло больше 50 лет, часть нашей квартиры, несмотря на мое упорное противодействие, превратилась в настоящую мастерскую, а Володя – в очень неплохого специалиста по реставрации старинной мебели.

Приблизительно к началу Володиной карьеры реставратора относится история стола на лирах. В 1969 году я отправилась в Ленинград, чтобы выступить на семинаре в физико-техническом институте, поскольку там работал мой второй оппонент, главный редактор журнала «Физика и техника полупроводников» Шмарцев. Тогда всех чрезвычайно забавляло, что так называемым большим оппонентом у меня был тщедушный профессор Бонч-Бруевич, а «маленьким» – весьма корпулентный Шмарцев. Предстоящий семинар меня, конечно, волновал, но была и подспудная мысль о возможных антикварных находках в ленинградских комиссионных магазинах. Поэтому мама, прекрасно понимая мои скрытые намерения, особенно настойчиво инструктировала меня, чтобы я с незнакомыми людьми не общалась и ни в коем случае ни в какие неизвестные места одна не ходила.

Приехав в Ленинград и отчитавшись на семинаре, я, разумеется, отправилась в комиссионный мебельный на Наличной. Магазин был завален разнообразной мебелью, но ничего подходящего как-то не находилось. Когда я уныло бродила в мебельных лабиринтах, ко мне подошел некий человек и спросил, не интересуюсь ли я мебелью красного дерева. Получив утвердительный ответ, он сообщил, что у него имеется стол на лирах и мы можем тут же на него посмотреть, благо квартира находится в двух шагах от магазина. Предложение было, конечно, очень заманчивым, но тут же вспомнились и все домашние наставления. Уловив на моем лице жестокую внутреннюю борьбу, владелец стола сказал, чтобы я не сомневалась, поскольку дома у него находятся жена, ребенок и говорящий пудель. Последний персонаж показался мне наиболее убедительным, и мы направились смотреть стол. В квартире действительно оказалось все, о чем шла речь: жена, ребенок и говорящий пудель. Говорил он, правда, одно слово: когда хозяин делал вид, что собирается бросить ему мячик, он в предвкушении открывал пасть и довольно отчетливо произносил: «Мама, мама…» Стол тоже наличествовал, но, в отличие от пуделя, был в совершенно некондиционном состоянии. Хозяин рассказал, что стол пережил блокаду и коммунальную кухню, где на нем стояли примусы. Проникшись состраданием к его горькой судьбе, я решила на свой страх и риск стол купить, согласилась на несуразно высокую по тем временам цену – 200 рублей и поехала к своему дяде Леве, у которого всегда останавливалась в Ленинграде, просить недостающих денег и, главное, помощи в переправке стола в Москву. Благородный дядя Лева, посетовав на мое явное умопомешательство, согласился на все, и стол был нам доставлен малой скоростью месяца через два после моего отъезда из Ленинграда. Его реставрировали два раза: сначала упомянутый выше Дмитрий Иванович, потом Володя, но над ним, видимо, тяготел злой рок. Некоторое время за ним занималась наша дочка Даша, отчего стол сильно пострадал. Затем он служил мне рабочим столом и возвратился приблизительно к тому же виду, в каком вышел из недр коммунальной кухни.

Но некоторое время тому назад мы все-таки вняли голосу совести и попросили наших друзей – руководителя реставрационной мастерской Валентину Васильевну Красильникову и реставратора наивысшей квалификации Сергея Латышева – вернуть ему человеческий облик.

Я собрала в пакет все, что осталось от резьбы, а они занялись изысканиями, какой формы должны быть откидные «крылья», утраченные, наверное, еще во время блокады. В результате мастер-резчик воспроизвел все недостающие части резьбы, Сережа сделал крылья, укрепил всю конструкцию, все отполировал, и стол воистину воскрес из мертвых. Несколько дней мы им любовались. Коту Трифону он тоже пришелся по душе, поэтому он разбежался и всеми лапами проехался по полированной столешнице, потом оттолкнулся от нее и взлетел на стоявший рядом бельевик. Понятно, что все эти эволюции оставили на столе четкие следы, и он опять стал старинным.

Кроме кота, больше на него никто не покушался. Я переместилась со всем своим хозяйством за обычный советский письменный стол, и туда же переехали мои мемории: портреты Наташи Знаменской (см. раздел «Голубки» Наташи Знаменской) и Наташи Рытовой, а также увеличенная фотография 1935 года моей мамы и двух ее приятельниц летом в Коктебеле.

Стол до и после реставрации

Букет Миримовых

Мой дядя, Лев Матвеевич Миримов (1911–2009), прожил долгую, трудную и очень достойную жизнь. Так же как мама, он родился в Казани и там же окончил экспериментальную школу при Казанском университете. Получил высшее техническое образование и ушел на фронт с первых дней войны.

Дядя Лева служил в 18-м отдельном восстановительном отряде связи. Сохранились его дневниковые записи о круге работ, которые выполнял этот отряд: он демонтировал и вывозил средства связи из тех районов, которые могли подвергнуться оккупации; проектировал и создавал узлы связи для действующих частей Ленинградского фронта; обслуживал вновь созданные узлы связи. Там же можно найти и некоторые подробности солдатского быта. О своем дневнике военных лет он вспоминает: «Начав перепечатывать дневник, я написал Грише: “Вырисовывается этакий бездельник-обжора, думающий лишь о том, где бы урвать лишние 100 грамм хлеба, выпить кружку пива. Никаких описаний героических поступков, только об одном – голодно, холодно, страшно”». При этом, предваряя дневник, как бы извиняясь за него, дядя Лева сослался на Зинаиду Гиппиус: «Одно, что имеет смысл записывать – мелочи. Крупное запишут без нас». А крупное заключается в том, что он прошел всю войну, работая на линии фронта или в непосредственной близости от него, и закончил ее на Дальнем Востоке.

Афоризм Гиппиус очень поддерживал и меня в процессе написания этих записок.

После демобилизации дядя Лева работал в ЦНИИ «Морфизприбор», где занимался разработкой гидроакустической аппаратуры для подводных лодок. Там он участвовал в качестве главного конструктора в нескольких важных проектах. В семидесятых он, увлекшись математической статистикой, подготовил и защитил диссертацию на эту тему, насколько я знаю, не слишком близко связанную с его основной работой.

Лев Матвеевич и Ида Львовна Миримовы, 1937–1938 годы

В начале шестидесятых годов дядя Лева вместе с товарищем по работе задумал составить немецко-русский радиотехнический словарь. Немецкий он знал достаточно хорошо, поскольку в детстве вместе с моей мамой занимался с гувернанткой-немкой. «Трудности перевода» увлекли дядю Леву, и, закончив словарь, он начал серьезно заниматься переводом художественной литературы. Одно время он посещал кружок, которым руководил известный филолог, классик художественного перевода и диссидент Е. Г. Эткинд. Дяде Леве очень нравились произведения Стефана Цвейга. Он прочитал его роман-биографию Марии Антуанетты и перевел его для своей жены Иды Юльевны, не владевшей немецким. Переплетенный и снабженный многочисленными комментариями, перевод стал великолепным подарком к ее дню рождения. С тех пор тетя Ида стала первым читателем и порой суровым критиком всех текстов своего мужа. Думаю, что эта критика была весьма конструктивной, потому что она сама была необыкновенно одаренным человеком. Мы с Володей читали воспоминания тети Иды о детстве и юности, проведенных с семьей в Опочке, комментарии к переписке военного времени и записки об эвакуации.

Некоторые описанные ею моменты запоминаются на всю жизнь. К ним относится, например, рассказ о ее походе в деревню для обмена вещей на продукты во время войны. Семьи Юровых и Миримо-вых попали в эвакуацию в город Красноуфимск близ Свердловска. О нашем тамошнем житье я уже писала выше, а семье Миримовых тоже пришлось несладко. Пожилые родители мамы и дяди Левы работать уже не могли. Мой дед Матвей Иосифович заболел там и вскоре умер. Для тети Иды работы не было, и сначала ее направили в колхоз, где она наравне со всеми выполняла тяжелую крестьянскую работу. Потом в Красноуфимск приехал какой-то техникум, и ее взяли туда преподавателем. Учебников не было, но молодая преподавательница, недавно окончившая институт, вполне успешно вела занятия, пользуясь наличными материалами. Зарплаты все равно категорически не хватало, приходилось обменивать остатки привезенных с собой вещей на продукты. Все обменные фонды деревень, расположенных поблизости от Красноуфимска, были уже исчерпаны, и тетя Ида вместе с секретаршей их кафедры решила отправиться за 70 километров в деревню, где, по слухам, еще сохранились кое-какие запасы. Обмен действительно оказался вполне удачным, но спутница взяла у знакомого врача бюллетень и осталась на несколько дней в деревне. А тетя Ида с тяжеленным рюкзаком пошла одна обратно. Невыход на работу в военное время приравнивался к уголовному преступлению, за это судили и сажали, поэтому задержаться даже на один день было невозможно. Переночевав по дороге в знакомой деревне, она пошла дальше. Была суровая уральская зима, на полпути до Красноуфимска началась метель, и тетя Ида поняла, что больше идти не может. Ее уже начало заносить снегом, когда появился мужик на телеге. Лошадь почуяла в сугробе человека и остановилась. Несмотря на все мольбы молодой женщины подвезти ее до города, где у нее остался маленький ребенок, мужик наотрез отказывался взять ее с собой, потому что лошади будет слишком тяжело. Подействовало только обещание приютить его в Красноуфимске, где у него не было никакого пристанища. Когда они добрались до города, его, конечно, накормили и обогрели, но вспоминали, я думаю, не самым добрым словом.

А в это время дядя Лева в блокадном Ленинграде, сам недоедая, покупал какие-то вещи и отсылал их семье, чтобы они могли как-нибудь прокормиться. В этих посылках были еще и детские книги для дочки Аллочки, которые он покупал на книжных развалах, появившихся в большом количестве в осажденном городе. У нее до сих пор хранятся несколько таких книжек.

Сам дядя Лева всю жизнь был настоящим библиофилом. В двух комнатах, которые занимали Аллочкины родители, все стены заняты книжными полками, на которых располагается тщательно систематизированная и хранимая в идеальном порядке библиотека.

Тетя Ида ушла из жизни раньше своего мужа, с которым они прожили вместе 70 лет. Когда она была уже тяжело больна и выглядела, разумеется, не самым лучшим образом, дядя Лева как-то сказал их дочке: «Смотри, какая у тебя красивая мама». Она действительно была очень хороша в молодости – блондинка со светлыми глазами и нежным цветом лица. Кроме внешних данных, она обладала необыкновенными душевными качествами: любила своих детей и всех родственников. Раскрывала объятия всем новым членам семейства, не всегда отличавшимся ангельским характером, и уже в весьма преклонном возрасте приняла в семью Аллочкину свекровь, которая заболела болезнью Альцгеймера и прожила с ними 7 лет, окруженная заботой невестки и сватьи. Именно тетя Ида подарила нам много лет назад вышитый бисером букет роз, который до сих пор украшает наш интерьер (см. вкл. 1, илл. 4).

Возвращаясь к «Марии Антуанетте», можно сказать, что ее судьба была нелегкой не только во Франции, но и в Советском Союзе. Несмотря на все достоинства перевода, при советской власти ни одно издательство его опубликовать не решилось, поскольку Цвейг «неправильно трактовал» фигуру несчастной королевы. По-моему, уже в конце восьмидесятых годов сразу появилась масса желающих опубликовать роман. Разумеется, расплодившиеся во множестве издательства старались это сделать, не ставя в известность автора, а в задачу родственников дяди Левы входило отслеживать пиратские издания. Иногда даже удавалось получить с них какой-нибудь гонорар. Это было время стремительной инфляции, и даже те деньги, которые доходили до переводчика, по дороге практически обесценивались. Одно из издательств, выпустивших очередной перевод дяди Левы, сразу заверило его, что они не какие-нибудь жулики и автору обязательно заплатят. Через два года напоминаний ему действительно позвонили из бухгалтерии издательства и гордо сообщили, что гонорар уже перечислен. Дядя Лева вежливо поблагодарил и добавил, что своей задержкой они существенно облегчили ему жизнь: если бы они сделали это сразу, он смог бы купить на эти деньги целый пуд масла и ему было бы очень тяжело организовать его доставку домой. А теперь он купит на свой гонорар всего полтора килограмма того же масла и сможет спокойно донести его домой в авоське.

Кроме бестселлера про Марию Антуанетту, дядя Лева перевел книги С. Цвейга «Совесть против насилия. Кастеллио против Кальвина», «Триумф и трагедия Эразма Роттердамского», «Монтень», очерки и миниатюры; романы Л. Фейхтвангера «Иеффай и его дочь», его мемуары «Черт во Франции», рассказы и публицистику; книгу воспоминаний Кати Манн, жены Томаса Манна, а также до сих пор не опубликованные на русском языке два романа и рассказы Бруно Тра-вена. Его переводы вошли в полное собрание сочинений С. Цвейга, выпущенное издательством «Терра».

Понятно, что такие результаты могли быть достигнуты только при феноменальном трудолюбии. В русском языке это слово не подразумевает, что человек трудится с большим удовольствием, но дядя Лева именно наслаждался этим процессом. Я помню свои не слишком частые наезды в Ленинград. Поезда приходили очень рано, и до квартиры Миримовых на проспекте Стачек я добиралась, когда все еще спали. Мне открывал дядя Лева и сразу тащил к своему письменному столу, где в идеальном порядке располагались книги, рукописи, ручки, карандаши и библиотечные ящички с карточками, на которых были выписаны не совсем понятные ему немецкие слова и выражения. Я путано и коряво объясняла, что могла, а потом под дядиным пером это превращалось в достойный эквивалент немецкого текста. Именно тогда до меня дошло, что далеко не всякий, знающий иностранный язык, может стать хорошим переводчиком; для этого нужно, прежде всего, прекрасно владеть своим собственным языком. Высшую похвалу дядиным переводам я услышала из уст одной нашей знакомой. Прочитав «Марию Антуанетту», она сказала: «Трудно поверить, что это было написано Цвейгом не порусски». Конечно, она не могла оценить, насколько это было близко по стилю к языку оригинала. Это сделал издатель, который сказал, что у Льва Матвеевича Фейхтвангер пишет языком Фейхтвангера, а Цвейг – языком Цвейга.

Открою маленький секрет дяди Левы: он плохо владел устной речью на немецком. Теперь мне совершенно ясно, что он напрасно этого стеснялся. Опыт показывает, что сейчас образовалось множество людей, одинаково свободно владеющих обоими языками, но эквивалентного количества первоклассных переводчиков уровня дяди Левы что-то не наблюдается.

У четы Миримовых было двое детей: горячо любимые мною Аллочка и Матвей. Оба они пошли по линии точных наук и вполне в этой области преуспели.

Семейство Миримовых значительно увеличилось, когда Аллочка вышла замуж за Олега Мельцина и тоже обзавелась двумя детьми – Юлей и Максимом. Теперь Аллочка и ее муж Олег уже давно на пенсии, а их сын Максим Мельцин почти в точности повторил путь своего деда. Окончив физико-механический факультет Политехнического института, он решил стать историком. Воспользовавшись недолгим промежутком времени, когда в девяностые можно было получить второе высшее образование бесплатно, он окончил истфак ЛГУ и теперь с той же энергией и продуктивностью, как когда-то дядя Лева, изучает генеалогию Долгоруких. Под редакцией М. О. Мельцина и его жены в издательстве «Наука» вышел в свет двухтомник воспоминаний И. М. Долгорукого. Авторству Максима принадлежит ряд книг и множество статей и докладов. Он защитил диссертацию и стал кандидатом исторических наук.

К сожалению, теперь мы с Аллочкой видимся все реже и реже, зато имеем возможность сколько угодно общаться по скайпу.

«Юстиция»

В самом начале нашего увлечения бисером родители познакомились с Зинаидой Васильевной Шебуевой. Мой папа был членом Совета Дома ученых АН СССР, а Зинаида Васильевна долгое время вела там кружок мод и рукоделия.

Зинаида Васильевна происходила из семьи богатого московского купца Селиванова, но отец рано умер, и она осталась с матерью, вынужденной жить в весьма стесненных обстоятельствах. Некоторое время ее мама руководила приютом для бедных детей ведомства императрицы Марии, затем сняла квартиру и сдавала одну из комнат студенту. Зинаида Васильевна училась в частной гимназии княгини Львовой на Большой Полянке, но, несмотря на незаурядные способности, золотой медали не получила из-за вольнодумных высказываний на уроках Закона Божьего. Окончив гимназию, мадемуазель Селиванова в 16 лет начала работать и там познакомилась с поверенным П. П. Рябушинского Михаилом Фелициановичем Ходасевичем, за которого вскоре и вышла замуж.

Зинаида Васильевна очень любила театр и увидела как-то на сцене Марию Федоровну Андрееву, чья игра ее поразила до слез. Через какое-то время она познакомилась со знаменитой актрисой, и та стала ее близкой подругой. Как-то Зинаида Васильевна вспомнила этот случай и сказала Андреевой: «Вы испортили мое платье, на нем остались следы от слез».

Зинаида Васильевна Шебуева, 1940–1950-е годы

После смерти первого мужа в 1925 году Зина Васильевна вышла замуж за профессора Шебуева, который также вскоре скончался. По-видимому, после этого ее подруга М. Ф. Андреева и устроила ее работать в Дом ученых, которым знаменитая актриса руководила с 1931 года.

Эти краткие биографические сведения почерпнуты из значительно более обстоятельных записок о Зинаиде Васильевне Шебуевой, сделанных с ее слов моей подругой Мариной Константиновой (см. раздел «Орел на чаше»).

Думаю, что знакомство моего папы с Шебуевой состоялось именно на почве общего интереса к старинным вышивкам. Сама Зинаида Васильевна была великолепной вышивальщицей и накопила за свою жизнь внушительный запас материалов для рукоделия. Среди прочего там было большое количество старинного рассыпного бисера. В то время это мало кого интересовало, а во мне Зинаида Васильевна почувствовала разгорающийся пламень бисерного фанатизма, нарекла меня своей «бисерной внучкой» и подарила нам в результате все это богатство. Бисер хранился на антресолях в многочисленных пробирках и коробочках от лекарств. Все это было более или менее рассортировано по цветам и занимало пять довольно объемистых коробок. Учитывая миниатюрные размеры бисера, мы не подумали, что с его транспортировкой могут возникнуть какие-нибудь проблемы. Но коробки, заполненные компактно упакованным стеклом, оказались настолько тяжелыми, что Володе стоило немалого труда достать их с антресолей и дотащить с Остоженки, где жила Зинаида Васильевна, до нашего дома на Фрунзенской набережной. Позднее я подсчитала приблизительное количество оттенков бисера – их было более 800! Уже тогда мы, конечно, догадывались о значимости этого собрания, но только много позже осознали, что, в отличие от изделий из бисера, которые имеются во многих музеях и частных собраниях, подобного количества старинного рассыпного бисера в России, по-видимому, не сохранилось. Наверное, таких запасов не слишком много и в остальном мире. С тех пор мне только дважды встретились упоминания о продаже крупных партий рассыпного бисера: из остатков венецианских магазинов и из какой-то разорившейся фирмы, выставившей свой товар на аукционе ebay.

В дальнейшем собрание Шебуевой значительно пополнилось в основном за счет роспуска фрагментов старинных вышивок, по которым было уже невозможно восстановить целое, а также благодаря подаркам друзей, сочувствовавших нашим увлечениям. До сих пор иногда свой вклад в него вносит известный историк моды, наш друг Саша Васильев. Заменить старый бисер тем, который продается сейчас, практически невозможно, поскольку решительно изменилась палитра цветов, да и по размеру старинный бисер, сделанный вручную, откалиброван значительно лучше, чем современный, сделанный с применением новейших технологий. Поэтому мы никогда не отказываем нашим знакомым реставраторам в возможности почерпнуть из этих запасов материал, необходимый для восстановления какого-нибудь очередного бисерного уникума.

Для мелкого старинного бисера нужны и тончайшие иголки. У меня их тогда, естественно, не было, и в самом начале я даже пыталась реставрировать вышивки, нанизывая бисер на тонкие проволочки. Зинаида Васильевна подарила мне и несколько старинных иголок. Сама она получила их от знакомого коллекционера и, поскольку дело было во время какого-то домашнего торжества, небрежно сунула их себе в карман. К концу вечера иголки под собственной тяжестью прошли через тонкую ткань ее вечернего туалета и расползлись по его швам и складкам. Хозяину пришлось отвести ее в спальню, где она и выловила всех беглянок.

Зинаида Васильевна владела, мне кажется, всеми мыслимыми видами вышивки, ей равно удавались и золотное шитье, и гладь, и вышивка бисером. В ее комнате висела вышитая икона: как полагается, лик и руки были вышиты шелком, а доличное – золотным шитьем. Я восхитилась работой, нисколько не сомневаясь в том, что это сделано, самое позднее, в 18 веке. Оказалось, икону вышивала сама хозяйка. Ее гордостью была сложнейшая композиция «Погоня за счастьем», выполненная смешанной техникой в стиле модерн. На ней, помнится, была изображена то ли бегущая, то ли летящая девушка, устремленная к какой-то невидимой цели. Не знаю, где она сейчас находится.

Мы получили в подарок другую работу Зинаиды Васильевны – «Юстиция». На ней на фоне из золоченого бисера шелком вышита древнеримская богиня правосудия. Вышивка является копией мозаики с купола собора Сан-Марко в Венеции. Путешествуя по Италии еще до революции, Зинаида Васильевна обратила внимание именно на эту мозаику, потому что на ней Юстиция, которую традиционно изображают с повязкой на глазах, представлена с открытыми глазами. Поскольку в это время юная Зинаида Васильевна была женой известного адвоката Михаила Фелициановича Ходасевича (брата поэта Владислава Ходасевича), вышивка предназначалась ему в подарок. Работа над вышивкой происходила в 1917 году во время московского восстания. На улицах стреляли, и муж не выпускал Зинаиду Васильевну из дома. Она прилежно трудилась над вышивкой, а в это время знакомый скульптор лепил ее бюст. По свидетельству всех ее знавших, кроме таланта и трудолюбия, Зинаида Васильевна отличалась в молодости еще и замечательной красотой. Ее следы она сохранила до глубокой старости, и в Доме ученых ее называли «фарфоровой пастушкой».

Еще одной яркой личностью в Доме ученых была Анастасия Владимировна Усенина, руководившая там кружком кройки и шитья. Не отличаясь изысканной красотой своей конкурентки, она обладала зато исключительной авторитарностью и практичностью. Среди ее учениц (в основном жен членов ДУ) была установлена строжайшая дисциплина: все беспрекословно выполняли свои задания, неукоснительно следуя ее советам по части выбора фасона, материала и отделки. Диктатура Усениной распространялась также на украшения, прически, макияж и даже манеры ее подопечных. Ежегодно весной устраивались выставки работ ее кружка, на открытии которых присутствовали руководители ДУ, известные модельеры и другие важные особы. Мою маму Анастасия Владимировна очень одобряла, считая ее дамой вполне comme il faut, а с другими она обходилась иногда крайне немилосердно. Когда одна из наших бывших сотрудниц пришла записываться в ее кружок, Анастасия Владимировна внимательно ее оглядела и произнесла: «Не надо ничего объяснять. Я вижу, что вы плохо причесанная и плохо одетая женщина. Что же, приходите. Мы попробуем это поправить».

Юстиция. Вышивка мелким круглым и граненым бисером по холсту. Лицо и руки вышиты шелком настилом. Фон – граненый золоченый бисер. 21×14,5 см. Вышивала З. В. Шебуева по рисунку мозаики в соборе Сан-Марко в Венеции, 1917

Помимо управления своей маленькой империей, Анастасия Владимировна была неплохой художницей и страстной любительницей старины. В то время таких людей называли «обстановочниками». Ее однокомнатная квартира в доме Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке была обставлена изысканной мебелью карельской березы, и повсюду стояли, висели, лежали различные старинные диковины. Нам запомнился, прежде всего, небольшой рукодельный столик из мореного тополя с бисерной вставкой на крышке, на которой было вышито швейцарское шале на фоне горного пейзажа. Он был изготовлен в мастерских князя Н. Б. Юсупова в конце 1820-х годов. Позднее этот столик перекочевал, если я ничего не путаю, в частную коллекцию искусствоведа, профессора О. С. Семенова и удостоился его восторженной статьи в журнале «Наше наследие» (№ 31. 1994. С. 38). Мне очень нравилась и серия немецких силуэтов на темы охоты, выполненных для какого-то герцога. Они были вырезаны не из черной бумаги на светлом фоне, как обычно, а из трех слоев, различающихся по цвету от светлого до темно-серого, на черном фоне. Кроме того, была у Анастасии Владимировны парочка кунштюков 18 века: заводная птичка в клетке, которая могла махать крылышками и петь, а также картина с изображением гавани и города. Если завести спрятанный в ней механизм, по морю начинал двигаться корабль, на небе всходило солнце и в городке, кажется, тоже начиналось какое-то движение.

К приходу визитеров сервировался чай на гарднеровском сервизе, а посередине стола на подносе возлежал обожаемый кот Фурсик, для которого никаких запретов не существовало. Юбилеи Усениной отмечались очень торжественно. В зале для танцев Дома ученых «покоем» накрывались столы, а между ними происходило дефиле дам из руководимого ею кружка в сшитых ими самими туалетах. Когда отмечалось ее 90-летие, Анастасия Владимировна отвечала на каждый тост, стоя в туфлях на шпильках, а потом еще сделала несколько туров вальса с одним из своих кавалеров, которые у нее никогда не переводились. Она всегда поясняла, что устраивает эти празднества, потому что хочет услышать хорошие слова о себе при жизни, а не на поминках. В этот день она раздала всем присутствующим по стакану цветного стекла, который хранится у нас до сих пор.