Текст книги "О бисере, бусах и прошлом времени. Воспоминания московского коллекционера"

В школьные и в институтские годы я время от времени возвращалась к этому занятию, но постоянно обвязывать всех своих родных начала уже после окончания института. Тогда вязали почти все, вязали из шерсти, катушечных ниток, веревок. При этом основной задачей вязальщиц было не показать свое мастерство, а сделать вещь, как можно более далекую от понятия «самовяз». Если ручную вязку можно было принять за машинную, и вещь, таким образом, имела «фирменный» вид, это считалось верхом совершенства. Общение с иностранцами тогда не поощрялось, но у папы в результате многочисленных научных командировок все-таки образовался знакомый – симпатичный француз профессор Сафир. Его сын в семидесятых стажировался в Москве и как-то зашел к нам со своей женой. До сих пор помню ее потрясение, когда она поняла, что надетая на мне кофточка мной и связана. В отличие от наших соотечественниц, восхищавшихся ровностью вязки, она никак не могла понять, зачем нужно тратить столько труда, чтобы скрыть основное достоинство вещи – то, что она сделана вручную.

Похоже, что на Западе до сих пор сохранилось уважение к вещам, сделанным руками. У нас оно было начисто уничтожено постоянной нехваткой модного ширпотреба. В этих условиях практически все занимались рукоделием. Достать что-нибудь «фирменное» было исключительно трудно, поэтому самая стандартная заграничная тряпка ценилась гораздо выше любого уникального «самовяза» или «самострока». До сих пор подарок, сделанный или только упакованный своими руками, многими считается признаком жадности и неуважения к одариваемому.

В 19 веке это было далеко не так. К именинам и другим праздникам подарки готовили загодя. Вышивая какой-нибудь кисет, тщательно выбирали рисунок, сообразуя его с занятиями и вкусами того, кому он был предназначен. А затем тратили массу времени на изготовление и оформление будущего презента. При этом ценность подарка определялась в первую очередь личностью дарителя.

Когда вошла в моду льняная пряжа, свекровь сделала мне великолепный подарок: моток льняных ниток, из которых ее отец или дед когда-то плел сети для ловли рыбы. Нитки были просто прекрасные: толстые, блестящие, настоящего льняного цвета, но, к сожалению, с течением времени они все перепутались и размотать их не представлялось никакой возможности. Весь отпуск, который мы проводили в том году на турбазе Дома ученых в Паланге, я распутывала этот моток. Ученые туристы истощили по этому поводу все свое остроумие, а наша хозяйка Петра, как-то проходя мимо, даже предложила за небольшую дополнительную плату бросить этот моток в печку. Тем не менее нитки были в конце отпуска смотаны в клубки, а потом из них на зависть всем был связан ажурный костюм неземной красоты.

Появление в 1970-х годах мохера также не оставило наших модниц равнодушными. В магазинах его не было, но можно было распустить китайское одеяло и связать из него шапочку. Одеяла были, правда, слишком большими, поэтому дамы скидывались, покупали такое одеяло на всю компанию, и каждая становилась счастливой обладательницей модной шляпки. Однако, несмотря на всю заманчивую красоту импортных ниток, самой практичной была (и остается поныне) наша «пятирублевая» шерсть. Она выпускалась двух сортов: с длиной нитки приблизительно 700 и 1500 метров в мотке весом 100 граммов, который стоил 5 рублей. Естественно, в продаже этой шерсти либо не было совсем, либо имелись в наличии какие-то серо-буро-малиновые цвета. Поэтому ее воровали прямо на фабрике, и время от времени в окрестностях института появлялись таинственные личности с бобинами «ковровой, пятирублевой» или даже буклированной шерсти. Одна из этих личностей постоянно обслуживала дамскую часть института речного пароходства. Ученые дамы приоделись и очень уютно чувствовали себя в новеньких вязаных кофточках, когда в институт вдруг нагрянула комиссия по расследованию хищений на шерстопрядильной фабрике. Все в панике попрятали свои кофточки в шкафы и столы, а комиссии только оставалось удивляться, почему в январские морозы вся женская часть коллектива сидит в каких-то легкомысленных блузочках, а кое-кто и в плохо прикрытых комбинациях.

Умение вязать нередко выручало и при выполнении швейных проектов. Например, если материи на костюм решительно не хватало, можно было к жакету связать воротник, манжеты и закончить его вязаной резинкой. Как памятник эпохи у нас долго хранилась кофточка, переделанная мной таким способом из папиного шерстяного нижнего белья, так называемого егерского.

Кофточка из «егерского» белья, середина 1990-х годов

В начале семидесятых была полоса увлечения шитьем из платков. Наподобие того, как Жозефина сшила себе несколько платьев из драгоценных кашмирских шалей, привезенных Наполеоном из египетского похода, мы кроили себе туалеты из рижских штапельных и павловопосадских шерстяных платков. Из штапельных платков шили летние платья, сарафаны, юбки. От стирки они теряли форму и садились, а затем переходили последовательно ко все более и более миниатюрным созданиям. Несколько позже в моду вошла ткань с говорящим названием «марлевка». Ее, разумеется, нигде не было, но изобретательные дамы быстро проведали, что на почте посылки обшивают чем-то подобным, и потянулись в отделения связи. Один раз мне удалось купить бязь. Из нее была изготовлена моднейшая юбка, отделанная коричневым ситчиком в мелкий горошек. Папа, правда, сообщил нам, что из бязи делают в основном солдатские подштанники, но меня это, конечно, не остановило. В это же время наша приятельница Алина Логинова сочинила для своей подруги блузку в фольклорном стиле из старой простыни, кусочков ситца и кружева. Подруга отправилась на юг, и там эту блузку украли. Алина не без удовольствия вспоминает об этом эпизоде, потому что, как известно, высшей степенью признания таланта художника считается момент, когда начинают красть его картины.

Слово «колготки» и обозначаемый им предмет туалета появились в начале 1960-х годов. До того все особы женского пола мучились с поясами, резинками и чулками. Вся эта сбруя почему-то всегда съезжала на одну сторону и при этом безбожно натирала ноги. Во время и сразу после войны чулки были простые в резинку, фильдекосовые и фильдеперсовые. Фильдеперсовые чулки считались самыми престижными. Их делали из тех же хлопковых нитей, но более высокого качества, отчего чулки получались шелковистыми. О настоящих шелковых чулках никто, по-моему, и не помышлял. Только в пятидесятые появились нейлоновые чулки, которые сразу обрели статус атрибута «шикарной» жизни. Особенно модными были чулки со швом и черной пяткой. Достать такие чулки было нелегко, а достигнуть такого совершенства, чтобы шов проходил точно по середине ноги, никуда не закручиваясь, удавалось только особо одаренным дамам. Женщины попроще удовлетворялись иногда тем, что рисовали шов и пятку черными чернилами прямо на ногах, а поверх надевали самые обыкновенные чулки. Колготки явно изменили жизнь женской половины общества к лучшему. Беда была только в том, что их было тоже не достать. Шерстяные колготки можно было связать на появившихся тогда вязальных машинах, а с тонкими колготками не оставалось другого выхода, как поднимать спущенные петли. Это можно было сделать в мастерских или самостоятельно с помощью особых крючков. Был еще один хитрый способ преобразовать детские х/б колготки во взрослые. Для этого через одну спускали петли по всей длине колготок, и они превращались в ажурные, налезавшие даже на довольно объемных дам.

Кроме проблем с одеждой существовала не менее серьезная проблема пуговиц. Подобрать подходящие пуговицы было практически невозможно. Имелись в основном тускло-серые пуговицы для пальто, белые бельевые и так называемые брючки для ширинки на брюках. Покупка остального являлась вопросом случая. Народ по-разному выходил из этой ситуации. Например, делали деревянные пуговицы. Именно так уже в начале девяностых в пору полного дефицита были сделаны пуговицы к только что купленному плащу, буквально усеянному яркими золотыми пуговицами с изображением Георгия Победоносца. Такое количество золотых «Георгиев» показалось мне совершенно невыносимым. Поэтому старшему научному сотруднику нашего Гиредмета, известному как виртуозный токарь, было заказано выточить двадцать деревянных пуговиц, которые затем были раскрашены подходящей по цвету акварелью и покрыты лаком.

Когда-то мне пришлось встретиться еще с одним примером того, что голь на выдумки хитра. Мне была передана на реставрацию бисерная сумочка. С первого взгляда она представляла собой какой-то бесформенный комок из-за многочисленных кое-как заштопанных дыр. По бисеру было видно, что сумочка довольно поздняя, но техника оставалась совершенно неясной. Вместе с опытным реставратором мы выпороли подкладку, ожидая, что по изнанке сразу все определим. Однако и изнанка представляла собой какую-то загадочную сетку, не похожую ни на один вид бисерного рукоделия. Только по швам на донышке мы наконец догадались, что перед нами вышивка по самой обыкновенной марле, выкрашенной в черный цвет. Повидимому, в 1920–1930-х годах какая-то дама, зная, что на Западе вошли в моду бисерные сумочки, решила самостоятельно сделать себе такую же. У нее был дореволюционный бисер и старый рисунок, но не было подходящей ткани. Тогда, судя по всему, и была использована марля. Но марля – материал по определению нестойкий, и до нашего времени сумочка дошла в плачевном состоянии. Пришлось ее практически вышить заново, что и было сделано в знак уважения и сочувствия к ее создательнице.

От моих самодельных туалетов у нас почти ничего не осталось: все они перекочевали в коллекцию известного историка моды А. А. Васильева. Не знаю, насколько они оказались для него полезными, но деревянные бусы, которые я когда-то расписала «под Гжель» для своей мамы, даже фигурировали на одной из его выставок.

В дальнейшем сражение за более или менее приличный вид продолжалось вплоть до середины 1990-х годов, когда появилось огромное количество всякого китайского барахла в турецком вкусе, а достойные вещи оказались совершенно недоступными по цене. Что делать, борьбу пришлось продолжить в новых условиях.

Изложенное выше неизбежно приводит к выводу, что женская часть научных работников того времени ничем другим, кроме погони за модными тряпками, не занималась. Как ни странно, это было совсем не так: мы на самом деле были очень увлечены своей работой, чувствуя себя на передовом фронте современной науки. В связи с этим мне вспомнился забавный эпизод. Однажды мы ехали с мужем на работу и, стоя в автобусе, с жаром обсуждали проблемы рекомбинации на глубоких уровнях в арсениде галлия. Женщина, сидевшая рядом с нами, вскоре возмутилась и воскликнула: «Ну сколько можно разговаривать!» Я удивилась и спросила: «А что, мы очень громко говорим?» – «Да нет, – сказала она с досадой. – Но о чем!!!»

Очень хорошо помню и счастливый период моей жизни, когда я начала на старости лет (мне было больше сорока) осваивать основы программирования и составила собственную программу обработки результатов измерений эффекта Холла. К сожалению, эта сторона нашей жизни не имеет прямого отношения к заявленной теме моих записок. А единственным материальным сувениром того времени остались два осколка пластины монокристаллического кремния, хранящиеся в шкатулке на моем письменном столе.

1961 год

Этот год ознаменовался для меня рядом важных событий: я окончила Московский энергетический институт и вышла замуж за Володю Васильева, с которым мы учились в одной группе последние три года.

Володя родился в городе Аткарске Саратовской области, где до войны жили его родители, Семен Игнатьевич и Елена Николаевна (урожденная Молчанова) Васильевы. Отец был сразу мобилизован и зимой 1941 года принял участие в битве под Москвой. Там обморозил ноги, был комиссован и остался работать на военном складе в Москве. Был награжден медалью «За доблестный труд» и орденом Красной Звезды. Когда капитан Васильев обосновался в Москве, к нему переехала семья: жена и двое старших детей, а младший Вова был оставлен в деревне под Аткарском на попечении бабушки и дедушки. Он хорошо запомнил лица молодых солдат, проходивших по их деревне по дороге на фронт; самолеты, летящие на Сталинград; вкус маленьких красных яблок, которые бабушка изредка приносила с базара, – по тем временам это был изысканный деликатес. Такое яблоко нельзя было просто съесть, его надо было сначала размять, не снимая кожицы, а потом смаковать каждый кусочек.

В 1946 году родители забрали его в Москву. Ни о каком дошкольном образовании тогда и не слыхивали, поэтому Володя Васильев отправился в первый класс, зная два слога – «МА» и «ПА». Но несмотря на это учился он хорошо и после окончания школы поехал в Киев, чтобы поступить в военное училище. Там его забраковали по зрению, и он вернулся в Москву. Случайно проезжая мимо нашего МЭИ, он обратил внимание на импозантное здание главного корпуса, которое ему чрезвычайно понравилось, и решил поступить именно туда. Успешно сдал все шесть вступительных экзаменов и тем самым осуществил мечту родителей, которые были твердо намерены дать всем детям высшее образование. Кроме стремления к учебе им были на всю жизнь внушены незыблемые представления о порядочности, ответственности и чувстве долга. А отношения Семена Игнатьевича и Елены Николаевны служили наглядным примером того, как должна выглядеть образцовая семья: уютный гостеприимный дом, незлобивая, заботливая Елена Николаевна и суровый, довольно жесткий Семен Игнатьевич, который с неизменным обожанием смотрел на свою «хорошенькую». Надо сказать, что моя свекровь даже в пожилом возрасте вполне соответствовала этому определению.

Володя Васильев, 1960

После окончания института мы начали свою трудовую деятельность: я в Гиредмете (Государственном научно-исследовательском и проектном институте редких металлов) в физическом отделе, а Володя в закрытом авиационном институте. Он присоединился ко мне двумя годами позже, поступив в очную аспирантуру Гиредмета в отдел автоматики.

Сейчас мы с удовольствием вспоминаем проведенные там долгие годы. Это был очень большой институт – головной в полупроводниковой отрасли, работа интересная, коллеги – очень разнообразные, часто необычные и яркие личности. Мы до сих пор поддерживаем дружеские отношения со многими из них: ведем редкие, но задушевные беседы с Ирой Юрьевой, общаемся с обстоятельной и хозяйственной Аленой Фридштанд, изредка обмениваемся визитами с Мишей Мороховцом, поглощенным заботами о внуках и исследованием генеалогии своего древнего рода; получаем время от времени весточки о других сотрудниках отделов, в которых мы с Володей проработали больше тридцати лет.

Моим научным руководителем с самого начала работы в Гиредмете был Михаил Ильич Иглицын, который не обременял нас подробными указаниями, как и что делать, но, как я теперь понимаю, зорко следил за тем, чтобы все работы, выходившие из отдела, соответствовали нормальному академическому уровню. К сожалению, ему не очень везло с карьерой, он успел защитить докторскую, но скончался от инсульта в 61 год. У него в аспирантуре параллельно со мной делали диссертации и почти одновременно защитились Галина Ивановна Воронкова и Елена Викторовна Соловьева. Галя отличалась миловидностью, моложавостью и замечательными афоризмами, которые до сих пор в ходу у всех ее знавших: «Все, что мы знаем, мы знаем из книг» (теперь книги смело можно заменить на Интернет), «Мужа надо брать на корню» и нравоучительная тирада, адресованная слушателям подготовительных курсов, на которых она преподавала. Они попытались назвать ее «девочкой» и получили в ответ: «Между прочим, эта девочка закончила физфак МГУ, и поэтому будем называть ее в дальнейшем Галиной Ивановной». Лена Соловьева, прекрасный физик-экспериментатор и отчаянный полемист, долгое время была неотъемлемой частью нашего дружеского триумвирата, душой которого была физик-теоретик Наталия Сергеевна Рытова.

Наташа Рытова

Я до сих пор помню, как я в первый раз увидела Наташу в обшарпанном коридоре Гиредмета, который она освещала своей прелестной улыбкой. Она была уже младшим научным сотрудником, и мне, всего-навсего дипломнику, очень польстило, что такой большой человек меня заметил и даже улыбнулся. Наташа, действительно, была всегда исключительно доброжелательна, но в тот раз ее улыбка, как я теперь понимаю, была не персонифицирована, а связана просто с плохим зрением.

Первые признаки симпатии возникли на почве совместной реконструкции старинной английской «Баллады о принце Джоне», которой мы занялись во время одного из обеденных перерывов. Мне повезло, ее я знала довольно неплохо. Если бы речь зашла о каком-нибудь другом стихотворном произведении, гармонии душ, возможно, и не возникло бы, потому что Наташа знала поэзию на два порядка лучше меня. Мы дружили с Наташей и ее семьей больше 50 лет. Я восхищалась ее родителями: крупнейшим ученым, членкором РАН Сергеем Михайловичем Рытовым и ее милой, умной мамой Суламифью Сауловной Бахмутской. Постепенно их семейство увеличивалось. Наташа вышла замуж за молодого теоретика из Свердловска Володю Шаврова, и у них с небольшим интервалом появились две прелестные дочки, Таня и Женя.

Незадолго до свадьбы Наташа с Володей поехали на Кавказ и остановились там в каком-то высокогорном приюте, которым заведовала старушка «кавказской национальности». Увидев Наташу, она обмерла от такой красоты и все время их пребывания ходила за ней, благословляя Аллаха, который позволил ей дожить до встречи с такой красавицей. При этом она время от времени пыталась поцеловать край ее ковбойки. Володя в качестве жениха показался бабуле совершенно неподходящим, и она настойчиво предлагала Наташе посватать ее за любого джигита, который будет только счастлив, обретя такую невесту. Наташа не поддалась искушению, а я в результате совершенно пересмотрела свой взгляд на ее внешность, внезапно увидев, что она точь-в-точь походит на миниатюры красавиц в старинных персидских рукописях.

Вскоре после свадьбы Наташа с Володей поселились в маленькой кооперативной квартире на Верхней Масловке. В какой-то момент там понадобилось заменить потекшую трубу, и Наташа принялась ходить в правление, пытаясь организовать замену. Мы жили в эпоху развитого социализма, и трубы, естественно, не было. Наконец, кому-то из правления вся эта история надоела, и он в сердцах сказал: «Что вы все ходите! Где вы работаете?! Неужели нельзя там взять трубу?!» Председатель правления объяснил ему, что они оба теоретики, и правление, осознав их тяжелое положение, выделило им наконец вожделенную трубу.

Кроме выдающихся способностей в области точных наук Наташа еще свободно владела английским, а ее произношение вызывало восторг у англичан. Кроме того, в ее активе был начальный французский и совсем неплохой для выпускницы советской школы немецкий. Она всегда с благодарностью вспоминала свою учительницу немецкого, которая так «вдолбила» им этот язык, что ее ученики поступали в иняз без всяких репетиторов. Но самое поразительное в Наташиных школьных воспоминаниях было то, что она знала всю школьную программу, включая грамматику всех изученных ею языков.

Наташа Рытова, 1972

Далеко не все Наташины воспоминания о школе были такими лучезарными. Когда она училась в 10-м классе (1953–1954), произошло событие, едва не испортившее ей всю оставшуюся жизнь. Купить писчую бумагу, необходимую для школьных черновиков, было непросто. И кто-то из девочек принес в класс кипу прекрасной бумаги, на которой были напечатаны какие-то анкеты, а оборотная сторона оставалась пустой. Видимо, ее мама работала машинисткой или секретаршей и принесла с работы испорченные бланки. Девчонки с удовольствием разобрали эти листки, а увидев, что на них напечатано, принялись в меру своего чувства юмора заполнять анкеты. На вопрос «Откуда прибыл?» отвечали «Из сумасшедшего дома»; на вопрос «Место назначения?» отвечали «Канатчикова дача»[1]1
  «Канатчикова дача» – народное название Психиатрической клинической больницы № 1 им. Н. А. Алексеева за расположение в местности Канатчиково. – Прим. ред.


[Закрыть]и т. п. Уровень остроумия был средним, но анкеты, к несчастью, оказались бланками для постановки на учет членов партии. В разгар веселья старшая пионервожатая школы отобрала одну из анкет и предъявила ее завучу в качестве доказательства антисоветских настроений среди выпускниц. Проступок был по тем временам чрезвычайно серьезным, и речь шла об исключении из комсомола и школы без права получения аттестата зрелости. К счастью, директриса оказалась достаточно разумным и дальновидным человеком. Когда ей сообщили о случившемся, она сразу поняла, что такое «ЧП» ляжет темным пятном на репутацию школы и, безусловно, коснется ее лично. Поэтому она отругала всех соучастниц преступления, но выносить сор из избы благоразумно не стала. Таким образом, Наташа смогла поступить на физфак МГУ и окончить его с красным дипломом. Дипломную работу она делала в Физическом институте Академии наук (ФИАНе), но из-за неподходящей национальности там ее не оставили, а направили по распределению в наш Гиредмет.

На работе Наташа была для нас непререкаемым гуру. Когда возникала какая-нибудь небольшая теоретическая задачка, она придвигала к себе чистый лист бумаги, брала ручку и начинала писать своим каллиграфическим почерком: «Предположим… зададим граничные условия… откуда… отсюда…» и так далее. Мы с трепетом следили за этим священнодействием. Как-то моя бабушка, узнав, что Наташа ходит на работу только два раза в неделю, призадумалась и посоветовала мне срочно перейти из экспериментаторов в теоретики. К немалому удивлению бабушки, я сказала, что с этим, пожалуй, ничего не выйдет. Действительно, для этого надо было получить пятерку по физике у Ландау, сделать диплом под руководством В. С. Вавилова, с отличием окончить физфак МГУ, быть членом семинара В. Л. Бонч-Бруевича и защитить диссертацию под его руководством. Наташина статья, опубликованная в 1966 году, цитируется до сих пор.

Иногда у нас с Наташей происходили бурные споры. Например, один из них касался принципиального расхождения во взглядах на раздельный и цельный купальники. Я считала, что дамам с особо безобразной фигурой не следует появляться на людях в бикини, а Наташа отстаивала права человека на принятие воздушных ванн независимо от конфигурации и мнения некоторых злобных окружающих.

В чем мы сходились всегда и полностью – это в категорическом неприятии лженауки и мракобесия. После очередного телевизионного диспута между учеными и какими-нибудь астрологами, экстрасенсами, священниками мы делились впечатлениями, насколько бледно выглядят «наши», которым не хватает задора, прямолинейности и отсутствия логики их конкурентов. В смысле темперамента и четкости формулировок нам обеим очень импонировал академик Виталий Лазаревич Гинзбург – бескомпромиссный борец с воинствующим невежеством. Сейчас, похоже, перевес оказывается скорее на стороне мракобесия.

Вспоминается один забавный эпизод: Алексей Венедиктов на «Эхе Москвы» со свойственной ему самоуверенностью взялся доказать, что даже в математике все относительно и два не всегда равно двум. В качестве примера привел предполагаемую драку двух взрослых мужчин и двух маленьких детей. Гневно зашипев, что это обозначает всего-навсего, что 2а не равно 2b, я выключила радио и позвонила Наташе. Оказалось, что мы с ней выключили радио абсолютно синхронно.

Казалось бы, «персидская красавица», физик-теоретик, знаток поэзии должна была быть далека от всего земного. Ничуть не бывало! Наташа замечательно готовила. Ее тейглах до сих пор всем, однажды его вкусившим, является только в самых сладких снах. А как у Наташи все было сервировано! Она знала толк в хорошей посуде и первая оценила красоту фарфора ЛФЗ, когда там только начали выпускать их знаменитые чашки с подглазурным кобальтовым рисунком. Одной такой чашкой, подаренной Наташей, я до сих пор пользуюсь в особо парадных случаях. А рядом на полке стоит блюдо, подаренное ее дочкой Женей, и удивительная гармония в стиле этих вещей наглядно демонстрирует общность вкусов дарительниц.

Наташа обладала удивительной способностью обрастать друзьями: из любого возраста у нее оставалась на всю жизнь парочка-другая друзей. Причем все они оказывались людьми не случайными, а исключительно интересными, одаренными в самых разнообразных областях. В этом смысле меня поразила история девочки, с которой они дружили в первом классе и которую Наташа отыскала с помощью Интернета лет через 65 после того, как потеряла ее из виду. Кем стала эта девочка, я не помню, но ее дочь оказалась известной белорусской журналисткой и правозащитницей Ириной Халип, женой одного из претендентов на пост президента Белоруссии. Как только Наташа отыскала свою бывшую подружку, с ней и ее дочерью начали происходить какие-то совершенно невероятные события, за которыми мы следили, как за американским боевиком.

Ближайшей Наташиной подругой еще со школьных лет была ее соседка по подъезду Ира Трушкина (теперь Ирина Федоровна Ковалевич). Сейчас Ире уже за 80. Тем не менее она продолжает удивлять всех своей неиссякаемой энергией: долгие годы ухода за мамой, дожившей до 104 лет, заботы о больном муже и солидном количестве внуков нисколько не ослабили в ней желания «быстренько сбегать» с любимой невесткой на выставку или концерт. При этом каким-то непостижимым образом еще находится время для вышивания, в котором она достигла немалых высот. А у нас над дверью висит вышитый ею «дессю де порт» – венок из веток дуба, практически ничем не выделяющийся на фоне оставшихся от коллекции изделий 19 века.

Благодаря Наташе мы познакомились с Аллочкой (Аллой Воробьевой) и Саником (Исааком) Соколами. Насколько я знаю, издавна дружили еще семьи Рытовых и родителей Саника. Его отец, Яков Исаакович Сокол, был выдающимся специалистом в области черной металлургии. Начав работу токарем на заводе в Киеве, он впоследствии стал первым директором Челябинского металлургического завода. Под его руководством этот завод после начала войны был создан буквально на ровном месте вблизи Челябинска на базе эвакуированных металлургических заводов. В музее завода самоотверженной деятельности его первого директора посвящен большой стенд. Мы несколько раз читали биографию Якова Исааковича, которую теперь можно найти в Интернете, и каждый раз бывали потрясены талантом и мужеством этого необыкновенного человека. Качества эти он передал и нашему другу Санику, который долгое время работал на заводе «Серп и молот». Много лет назад они с Аллочкой уехали вслед за своим сыном с семьей в Израиль, и теперь мы видимся в основном по скайпу. Правда, один раз удалось побывать в их новом доме в Ариэле и провести вместе незабываемый вечер в первый день праздника Песах в 2015 году.

Последние годы жизни Наташа много времени посвящала изданию книги о своем отце и исследованию семейной родословной. Сейчас многие увлекаются генеалогией, но, в отличие от большинства, ей удалось найти на этом пути много интересного. В частности, одним из ее предков был знаменитый иерусалимский раввин Хаим Берлин, о котором сохранились многочисленные народные предания. Под редакцией Наташи в книге «Бабушка, Grand-mère, Grand-mother…» (М.: Этерна, 2008) были опубликованы отрывки из дневников бабушки Володи Шаврова.

Но самой захватывающей оказалась история ее деда со стороны отца. Воспоминания Наташиного отца С. М. Рытова о детстве опубликованы в книге «Сергей Михайлович Рытов» (М., 2012). Из них выясняется, что его отец, Михаил Михайлович Рытов, довольно рано оставил семью. Некоторое время Сережа жил с отцом в Одессе, но в возрасте 12 лет был отправлен к матери и больше отца не видел. Было это в 1920 году, и о дальнейшей судьбе Наташиного деда ничего известно не было. И вот, в 2011 году Наташа, роясь в Интернете, случайно обнаружила на парижском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа могилу его брата Владимира Михайловича Рытова, жившего одновременно с ним в Одессе. К ее большому сожалению, эту фотографию скоро убрали, и она не успела ее сохранить.

Наташа умерла в 2013 году в возрасте 75 лет. Вскоре после ее смерти ее муж Владимир Григорьевич Шавров – доктор физико-математических наук, крупный специалист в области магнетизма, поехал на конференцию в Париж и решил отыскать эту могилу. Вместе со знакомой, давно живущей в Париже, он отправился на кладбище и, действительно, нашел могилу Наташиного двоюродного деда. На могиле обнаружились свежие цветы; было видно, что за ней кто-то ухаживает. Служащая сказала, что могилу навещает некая Алла Рытофф из 1-го округа. Путем долгих изысканий в Интернете удалось выяснить телефон этой дамы. А когда Владимир Григорьевич и сопровождавшая его девушка ей дозвонились, оказалось, что это дочь родного брата Наташиного деда, то есть Наташина двоюродная тетя – Алла Владимировна Рытова. На следующий день она сама приехала к Владимиру Григорьевичу в отель. Несмотря на возраст (за 90 лет), она оказалась дамой очень активной, в здравом уме и твердой памяти. Оставшись одна после смерти отца, она долго и безуспешно пыталась отыскать каких-нибудь родственников во Франции, не подозревая, что большинство ее родни находится в России. Освоившись с этим открытием, она поведала историю своей семьи, эмигрировавшей во Францию вскоре после 1920 года, и заодно сообщила, что туда же уехал и отец Сергея Михайловича, то есть Наташин родной дед. Во Франции он еще пару раз женился, умер и похоронен в Ницце.

Наташе, конечно, было бы очень интересно все это узнать, а вот Сергею Михайловичу, который даже не подозревал о местонахождении своего отца, наверное, в определенном смысле сильно повезло. Во время борьбы с космополитизмом он подвергался серьезным нападкам и даже был вынужден уйти из ФИАНа, где в то время работал. Если бы в это время (да и позже) ему пришлось писать во всех анкетах, что у него есть (или были) близкие родственники за границей, он пострадал бы наверняка гораздо больше.

Дочки Наташи и Володи превратились в прелестных молодых дам и уже обзавелись потомством, причем отважная Женя стала мамой пяти отличных детишек. Таня и Женя несколько раз навещали свою двоюродную бабушку в Париже. Не забывают они и российских друзей своей замечательной мамы. В последний раз, когда Наташа со всем семейством побывала у нас, они подарили нам роскошный антуриум, усыпанный ярко-красными цветами. С тех пор он не переставал цвести ни на один день. У него вырастали отростки и тоже зацветали. Мои приятельницы, прельщенные такой плодовитостью, несколько раз пытались пересадить их к себе, но продолжать цвести в новых условиях они категорически отказывались. Надеюсь, что и в дальнейшем антуриум будет радовать нас своими цветами, а Таня и Женя своими посещениями.