Текст книги "О бисере, бусах и прошлом времени. Воспоминания московского коллекционера"

Староселье

Отдельной главой нашей жизни явился «домик в деревне». Мои родители были заядлыми путешественниками, и приобретение недвижимости в виде дачи всегда вызывало у них резко негативную реакцию. Мы с Володей тоже не любили сидеть на месте. Но в конце восьмидесятых кочевая жизнь нам что-то прискучила, и мы решили обзавестись чем-нибудь своим. Дальше намерений дело, однако, не двигалось до тех пор, пока не позвонила Света Акчурина-Жарова и не сказала, что у них в деревне Староселье продается дом. А если мы можем выехать туда послезавтра, у нас будет попутчик Марина, которая уже купила там дом и хорошо знает, как туда проехать. У нас как раз был отпуск, и мы с энтузиазмом согласились.

Через день рано утром мы заехали за Мариной и отправились по Волоколамскому шоссе покупать дом. По дороге мы узнали, что из Староселья происходит все семейство Жаровых, в том числе та его ветвь, к которой принадлежал известный актер Михаил Иванович Жаров. Поэтому его племянница Света и ее двоюродная сестра, вдохновляемые идеей обретения корней, отыскали это место, и Света даже купила там дом. Оказалось, что в Староселье до сих пор проживают другие потомки семьи Жаровых: настоящая деревенская бабушка Матвевна и ее сын, тракторист Володька, с семейством, состоящие со Светой в довольно близком родстве. Там же отстроил себе дом и брат Матвевны – Александр Матвеевич, в прошлом лихой военный, а затем директор крупного полиграфического комбината в Киеве. С подачи Светы там же купила дом и наша будущая соседка и друг Марина Александровна Казанкова, доцент химфака МГУ.

Проехав около ста километров, мы выяснили, что Марина купила свой дом совсем недавно, ездила туда только на поезде и дорогу знает лишь в очень общих чертах. Поворачивать обратно было уже поздновато, и, понадеявшись на русский авось, мы двинулись вперед. С шоссе мы свернули там, где надо, – в районном городке Оленине, но дальше начались земли совершенно неведомые. Указателей, естественно, никаких не было, только изредка на обочине попадались искореженные железяки с надписями типа «Доброго пути!». Километровые столбы тоже вели себя престранным образом: сначала километраж, казалось бы, нарастал, потом неожиданно начинал убывать или менялся скачком. Других машин на дороге не было, и через некоторое время мы поняли, что окончательно заблудились. Проехав еще немного, мы вдруг увидели перекресток с четырьмя расходящимися дорогами, а посередине перекрестка (о радость и счастье!) указатель. Меня, как самую прыткую, выгрузили из машины и отправили посмотреть, что на нем написано. На указателе было написано: «Место для курения». Мы остались ждать, не появится ли кто-нибудь, знающий дорогу. Первым прилетел вертолет, но минут через двадцать все-таки проехала машина, и водитель, изумившись нашей бестолковости, сказал, что поворачивать нужно было там, где стоит заброшенный вагончик и написано «Берегите лес от пожара!». Мы осознали свою ошибку и отправились в указанном направлении. Там нас ждали новые испытания: переезжать речку пришлось по двум бревнам, промежуток между которыми как раз соответствовал расстоянию между колесами машины, а при въезде на главную усадьбу Воротьково колея оказалась такой глубокой, что днище автомобиля скребло по земле.

Дом в Староселье, 1989

Кое-как переночевав у Светиных родственников в Воротькове, мы под водительством Марины отправились в Староселье. Контраст невероятной красоты природы и столь же невероятного убожества человеческих жилищ поразил нас с первого раза. Из всех убогих жилищ наш будущий домик был самым жалким: маленький, весь покосившийся и как бы съезжающий в овраг, полусгнившее крыльцо, не открывающиеся окна и низенькие двери, верхняя притолока которых приходилась как раз на уровне наших плеч. Но зато он стоял на самом краю деревни, вблизи не было никаких соседей, кроме Марины, и от нашей бани открывался вид немыслимой красоты. Хозяйка дома Марья Андреевна просила за всю эту красоту одну тысячу рублей, что составляло приблизительно полторы наших зарплаты за месяц, и мы решили, что такая сумма не стоит долгих размышлений. Переночевав в Воротькове, мы отправились на следующий день в сельсовет оформлять нашу покупку. В Москве нас пугали сложностью этой процедуры, потому что в то время продажа домов с участком городским жителям являлась какой-то не совсем законной сделкой. Однако в правлении нам чинить препятствий не стали и все необходимые бумаги составили за 15 минут, поскольку были до смерти рады избавиться от Марьи Андреевны, которая была самогонщицей и долгое время спаивала всю округу. Впоследствии, правда, выяснилось, что в этом деле население успешно обошлось собственными силами.

Старосельское общество состояло из дачников и местных жителей. К дачникам относились неплохо, причем особенной любовью пользовались Марина Александровна и Света Жарова – сами необыкновенно сердечные и общительные. Промежуточное положение между дачниками и местными занимал Александр Матвеевич Петров – уроженец здешних мест, уже давно живущий в Киеве. Он появился в Староселье незадолго до нас и, непрерывно трудясь в течение нескольких лет, успел построить очень добротный дом с баней и всякими угодьями. При первом знакомстве с ним и его женой Ниной Леонидовной эта пара производила весьма странное впечатление: он – типичный деревенский дед с обветренной щетинистой физиономией, в какой-то плащ-палатке и видавшей виды кепке, она – интеллигентная пожилая дама с тонкими чертами лица, бывшая преподавательница английского языка. Их встреча произошла во время войны, когда бравому капитану-разведчику поручили обучить топографической съемке группу ленинградских студенток. Из своих подопечных он, естественно, выбрал самую симпатичную, а ее, по-видимому, в свою очередь не оставил равнодушной лихой военный. Они поженились и оказались на редкость гармоничной парой: его командный стиль смягчался и спокойно направлялся в нужное русло Ниной Леонидовной. Их гостеприимство и помощь оказались неоценимым подспорьем в нашем новом, деревенском существовании.

С другим «романтическим» героем мы познакомились в процессе покупки яиц. В деревне их ни у кого не нашлось, и пришлось нам идти к Гурьянычу, у которого были и куры, и овцы, и даже, кажется, поросенок. Жил он в доме, стоявшем довольно далеко от деревни, и один управлял своим большим хозяйством. Когда мы поинтересовались у него, как ему это удается, он поведал нам свою историю. Еще до войны он полюбил одну девушку из их деревни. Не помню, почему им не удалось тогда пожениться, но когда он вернулся с фронта, пожениться опять не удалось, несмотря на то что она все еще была не замужем. Дело в том, что и у нее, и у него во время войны дома сгорели. «Что же было делать? – объяснил Гурьяныч. – Пришлось жениться на другой, у которой дом уцелел». Но роман с прежней девушкой продолжался. Жена скандалила, вся деревня дружно осуждала бедную девушку, которой пришлось в конце концов уехать из деревни. Незадолго до нашего появления жена у Гурьяныча умерла, и он задумался о необходимости снова жениться.

В следующее наше посещение Гурьяныча мы застали у него пожилую и, видимо, очень больную женщину с маленьким мальчиком. Она оказалась той самой девушкой и рассказала продолжение истории. Уехала она тогда в Орехово-Зуево и поступила работать на ткацкую фабрику. Там вышла замуж, родила дочь. Долго работала ткачихой, стала инвалидом и теперь приехала с внуком на лето погостить к своему старому другу. Гурьяныч отнесся к ее приезду вполне положительно, но сказал, что в качестве жены его бывшая пассия теперь не годится, потому что больна и работать не может. Поэтому вопрос о женитьбе по-прежнему актуален.

На следующее лето мы, действительно, обнаружили у него далеко не молодую, но очень активную хозяйку, которая сообщила, что во время войны научилась управлять трактором и всю жизнь проработала трактористкой. Теперь у нее два взрослых сына, но ужиться с невестками она не смогла и, услышав о проблеме Гурьяныча, переселилась к нему.

Почти все жители Староселья выпивали очень основательно, но сами себя алкоголиками отнюдь не считали. Даже на этом фоне выделялось разветвленное семейство Дуничей: родители и трое сыновей с семьями. Последние относились к тому типу людей, которые не будут работать ни при каких обстоятельствах, вне зависимости от государственного устройства и экономической системы. Они были способны продать корову при наличии маленьких детей, дрова в конце осени или холодильник в начале лета. Зато неумолимая жажда гнала их в лес собирать для «дачников» землянику, малину, грибы, чтобы немедленно пропить полученные за это деньги. При отсутствии даров природы не исключались и мелкие кражи: так, один из их отпрысков собрал клубнику на грядке у соседки и тут же продал ее Нине Леонидовне, которая, не подозревая о ее криминальном происхождении, сварила из клубники варенье, к великому негодованию Александра Матвеевича. Потом ущерб соседке был, естественно, как-то компенсирован.

Еще один способ отъема спиртного у дачников придумал достойный сын Дунича-старшего – Валерка. Однажды, приехав в свой дом, мы обнаружили, что в нем отсутствует электричество. Уезжая, мы обычно вывинчивали пробки во избежание пожара. Пробки мы, как обычно, поставили на место, но электричество все равно не появилось. Володя пошел посмотреть, в чем дело. Снаружи все было в порядке, провода не оборваны, и причина аварии совершенно не ясна. Разъяснил все Валерка, который появился как из-под земли, и услужливо предложил все исправить. У него уже все было готово: лестница, резиновые перчатки, кусачки и прочее. В один момент он взобрался на лестницу, что-то к чему-то прикрутил, и ток пошел. Как понял Володя, перед нашим приездом этот Валерка аккуратно перекусил провода, ведущие в наш дом, не попортив при этом изоляции. Поэтому внешне все выглядело прекрасно, и автор-изобретатель был уверен, что глупые дачники ни о чем не догадаются. На этот раз трюк удался, и свою законную бутылку Валерка получил. Но на следующее лето, когда он попробовал проделать то же самое, разъяренный Володя сам приволок нашу лестницу, достал привезенные из Москвы перчатки и инструмент и соединил провода. Унылая фигура Валерки, маячившая в отдалении, молча удалилась восвояси.

Егор Иванович Козлов с женой Шуркой были людьми совсем другого склада. Егор был умным человеком и мастером на все руки. Он всю жизнь проработал в колхозе кузнецом, но с таким же успехом строил дома и бани, клал печи. Хозяйство у них находилось в блестящем состоянии, в доме были чистота и порядок, в Воротькове и Оленине жили непьющие сыновья с семьями. Некоторое время все шло хорошо, но потом подворачивался какой-либо случай, и оба погружались в долгий запой. В восемь утра на нашем пороге вдруг возникали растерзанная и окровавленная Шурка или мрачнейший Егор и сообщали, что им надо полечиться, а то они немедленно умрут. Для поддержания жизни им годилось все: от одеколона до мятного спирта для компрессов. Потом запой кончался, и жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Их отношения друг с другом наглядно демонстрировали все глубины русской души. Однажды я у кого-то поинтересовалась, почему Шурка, в отличие от других деревенских женщин, ходит стриженая. Мне объяснили, что это Егор в пьяном виде хотел ее зарубить топором, но промахнулся и отхватил только косу. Иногда он сам объяснял суть претензий. Шурка была не из их деревни, они познакомились на танцах, и будущая супруга его обманула, уменьшив свой истинный возраст лет на десять. Когда у Егора обнаружили рак и положили его в больницу на операцию, Шурка ужасно переживала. У нее начались боли в сердце, подскочило давление, и после того, как Егора наконец выписали, она вскоре умерла. Егор очень горевал. Когда мы приехали в Староселье, он с гордостью показывал нам на Шуркиной могиле голубую железную решетку с кленовыми листьями, которую сделал собственноручно. Это не помешало ему тем же летом сделать предложение сначала нашей соседке Марине Александровне, а после ее решительного отказа зашедшей в деревню цыганке.

Егор Иванович и Степан Иванович Козловы

Кроме пьянства, в деревне буйным чертополохом процветало сквернословие. Выражались все от мала до велика, но сначала это проходило как-то мимо моих ушей. Все же однажды я обратила внимание на то, что старший брат Егора Степан в разговоре со мной делает какие-то противоестественные паузы, страшно пучит глаза и весь багровеет. Я решила, что у него какой-то особый дефект речи, и спросила у Володи, в чем дело. Все объяснилось очень просто: в промежутках между более или менее цензурными словами бедный Степан проговаривал про себя все остальное, прилагая колоссальные усилия, чтобы оно не прорвалось как-нибудь наружу.

Покупка дома состоялась в августе, и мы надеялись последние недели лета провести в новообретенном поместье. Все наши намерения пресекла бывшая хозяйка, которая сказала, что пока она не соберет урожай посаженной ею картошки, она не сдвинется с места. Нам очень хотелось поскорее приобщиться к деревенской жизни, и мы даже предложили ей заплатить за будущий урожай, но она была непреклонна. Как выяснилось позже, провидение уберегло нас от больших неприятностей. Когда следующей весной мы наконец вселились в наш домик, первым делом я начала обдирать обои, которые жутко обезображивали старые бревенчатые стены. Марья Андреевна, правда, проинструктировала меня, чтобы, приклеивая новые обои (в том, что мы будем это делать, она не сомневалась), мы не вздумали прибивать под них картон, потому что тогда кошка не сможет ловить мышей, бегающих между обоями и бревнами. Без картона она легко сможет прорвать обои и поймать зарвавшуюся мышь, а картон ей в этом помешает. Несмотря на все удобства обоев, я их все же отодрала и, к своему ужасу, увидела такие наслоения следов тараканов и клопов, что, останься мы в нашем доме минувшим летом, мы были бы заживо съедены этими тварями. Разумеется, оклеивать обоями прекрасные бревенчатые стены мы не стали. А за зиму сработал древний русский способ избавления от насекомых: в нетопленом доме они вымерзли, и с этой стороны нам больше ничто не угрожало.

Зато в первый же сезон явились крысы. В жуткую грозовую ночь я услышала леденящие душу писк, возню и топанье. На столе у нас остался хлеб. Он был, правда, в полиэтиленовом пакете, но крыс это, разумеется, не остановило. Они славно пировали всю ночь. Время от времени я будила Володю, он стучал им в стенку, раздавался недовольный писк, крысы с отвратительным звуком шмякались со стола на пол, и на какое-то время все затихало, но потом возобновлялось с новой силой. Назавтра все съестное было перегружено в надежные емкости, и на следующую ночь крысы не нашли ничего, кроме стекла и металла. В раздражении они разорвали клеенку в том месте, где накануне лежал хлеб, и удалились. В следующие сезоны они приходили на разведку недели через две после нашего приезда, но каждый раз их ожидало полное разочарование. В конце концов они совсем исчезли после того, как была уничтожена находившаяся рядом с нами колхозная ферма. Произошло это в конце девяностых в связи с полным упадком сельского хозяйства, но для нас имело, помимо исчезновения крыс, и другие благодетельные последствия: перестало пахнуть силосом из ямы и значительно сократилось поголовье мух.

Но, как известно, каждая вещь имеет две стороны: стало меньше мух и крыс, зато расплодились лисы и волки. Лисы поели почти всех деревенских котов, которые летом составляли им конкуренцию в «мышковании», а волки обнаглели до того, что зарезали шесть или семь деревенских овец. Волчица с выводком базировалась как раз возле тропки, соединявшей Староселье с главной усадьбой, и в походах за хлебом приходилось делать порядочный крюк по большаку. Ходить в лес мы тоже побаивались, поскольку с нами была внучка Кира, и я очень опасалась, что пронзительный детский крик волки могут принять за поросячий визг и захотят потренировать на нас свое подрастающее поколение.

С самого начала нашего пребывания в Староселье нас пугали медведями. По рассказам, они иногда подходили совсем близко к деревне. Рауф, муж Светы Жаровой, видел однажды, как медведица с медвежонком лакомилась овсом на поле за их домом. Местные жители говорили, что при встрече с медведем надо как можно громче закричать, тогда он испугается и убежит. Таким образом, вся ответственность за наше спасение возлагалась на меня, потому что женский крик, конечно, гораздо выразительнее мужского, но меня все время одолевали сомнения, достаточно ли визгливым и громким окажется мой голос. К счастью, медведей мы так и не встретили.

Самой симпатичной фигурой Староселья была, на мой взгляд, Марья Степановна – жена Егорова брата Степана. Сам Степан был мастером на все руки и очень сведущим человеком, а Марья Степановна оказалась большой умницей и необыкновенной рассказчицей.

Она родилась в небогатой семье, в которой кроме нее было еще два или три брата. Все братья так или иначе преуспели в жизни. Один из них даже поступил на рабфак в Ленинграде. Было это в двадцатые годы, и власти бдительно следили за чистотой происхождения учащихся. Марусин брат вызвал у них большие сомнения, потому что учился слишком хорошо для выпускника церковно-приходской школы. Его вызвали в какую-то комиссию и велели предъявить справку, подтверждающую его рабоче-крестьянское происхождение. Справки у него, разумеется, не было, но он попросил принести ему лыко и сказал, что сейчас же в присутствии комиссии сплетет лапти. В богатых крестьянских семьях все давно уже носили сапоги и дети зажиточных крестьян лапти плести не умели, поэтому уменье плести лапти являлось вполне убедительным доказательством принадлежности к эксплуатируемому классу. Лыка, конечно, не нашлось, принесли какие-то ленты. И, когда комиссия увидела, как сноровисто Марусин брат начал плести из них лапоть, вопрос был сразу решен, и ему разрешили продолжить образование.

Запомнился еще один рассказ Марьи Степановны. Поздней осенью в деревне резали откормленных с весны поросят. Делали это несколько наиболее опытных мужиков. В дом к Марусиным родителям приходили ее дядья. После того как дело было сделано, им накрывали роскошный по деревенским понятиям стол и, само собой разумеется, выставляли бутылку водки. Дети при этом лежали на печке или жались где-нибудь в углу. Несмотря на то что стол был уставлен всевозможными яствами, им и в голову не приходило, что можно подойти и попросить чего-нибудь. Только после того, как взрослые оканчивали свою трапезу, дети допускались к столу. Поэтому любимый ленинградский внук Марьи Степановны, сидящий за столом и являющийся средоточием забот всех присутствующих, все же приводил ее в некоторое недоумение.

Особенно интересными были рассказы Марьи Степановны о войне и послевоенном времени. Во время войны весь Оленинский район долгое время находился в оккупации. Марья Степановна была совсем молоденькой девушкой и подлежала высылке на работу в Германию. Чтобы ее от этого избавить, староста назначил ее санитаркой в сыпной барак. Это была изба, в которую собрали больных со всей деревни и повесили на ней объявление «Сыпной тиф». Немцы к этой избе близко не подходили и Марусю, таким образом, не тронули. Зато ей пришлось одной в тяжелейших условиях выхаживать еле живых людей. Им все время хотелось пить, а у нее не было даже кружки. И она много лет спустя с законной гордостью вспоминала, как сама сделала кружку из брошенной немцами консервной банки. Когда выздоровел последний больной, все эшелоны в Германию уже ушли, но трудовые силы требовались немцам на месте. Поэтому было приказано собрать к определенному сроку всех молодых женщин. Этим занимался помощник старосты, в отличие от самого старосты недоступный никаким человеческим эмоциям. Несмотря на то что за Марусю просила его теща, которую та выходила в сыпном бараке, он остался непреклонен. Правда, совсем по-иному решился вопрос другой девушки. Она пришла к нему с десятилетним братом и сказала, что, если ее заберут, она, когда вернется, обязательно выколет глаза этому помощнику старосты. Потом прибавила, что, если она не вернется, это сделает ее брат. Это заявление произвело должное впечатление, и ее оставили в покое, а Марусю с подругой Вулькой (Олькой) и еще нескольких женщин поместили в сарай, чтобы не убежали. Наутро всех выстроили во дворе, и немецкий офицер велел выйти вперед тем, у кого нет детей. Такими оказались Маруся с Вулькой. Тут Вулька начала страшно рыдать, решив, что их немедленно расстреляют, потому что бездетных не жалко. Маруся оказалась более рассудительной и посоветовала Вульке подождать до тех пор, пока их действительно не поведут расстреливать. Оказалось, что такое разделение было предпринято скорее из гуманных соображений, чтобы женщин с детьми направить на работу поблизости от дома. В результате Марусю с подружкой определили уборщицами в госпиталь, находившийся тоже не слишком далеко. Оттуда они и сбежали перед приходом наших.

Я спросила у Марьи Степановны, что же стало с этим помощником старосты после войны. Когда пришли советские войска, он не стал скрываться, а остался в деревне. Рядом с домом, где жила Маруся с матерью, было расквартировано подразделение Смерша или НКВД. Сотрудники брали у них молоко, и у Маруси созрел прекрасный, по ее мнению, план: рассказать им об этом человеке и посоветовать застрелить его около рощи, когда будут вести в главную усадьбу. Там же будет удобно его и закопать. Этим планом она поделилась с матерью, но та ей отсоветовала: «У него есть дети, внуки, и у нас на всю жизнь в деревне будут враги. Брось ты это дело: его Бог накажет». Так оно и оказалось на самом деле: весь остаток жизни он провел у дочери, полностью потеряв рассудок и дойдя до совершенно скотского состояния.

Вообще отношение к немцам не укладывалось в какое-то одно определение. Было, конечно, известно, что они расстреливают и вешают партизан, коммунистов и евреев (последнее скорее одобрялось, чем порицалось), но в то же время Марья Степановна очень уважительно отзывалась о справедливости немецких офицеров. Один раз их соседка обвинила матушку Марьи Степановны в краже ее рубашки. Соседку, матушку и рубашку предъявили немецкому офицеру. Он внимательно все рассмотрел и велел соседке приложить к себе спорную рубаху. Соседка была высокая и толстая, а Марусина матушка маленькая и худая. Рубашка, естественно, прикрыла собой только четверть соседки, и немец присудил ее законной хозяйке. «А что же было соседке?» – спросила я. «Тогда ничего не было, а потом ее случайно застрелили в огороде, когда она картошку убирала».

Добрым словом вспомнила Марья Степановна работавшего с немцами переводчика. Он помог очень многим, и в частности ее матери. Однажды им сказали, что немцы поймали партизан и заперли их в сарае на краю села. В числе партизан оказался и племянник Маруси-ной мамы. Она быстро собрала картошек, хлеба, яичек, увязала все это в узелок и отправилась к сараю, чтобы передать племяннику. На улице ей попался переводчик и спросил, куда это она идет с узелком. Выслушав ее объяснения, он сказал: «Быстро поворачивай обратно, полезай на печь и даже из избы не выходи. Если немцы узнают, что это твой племянник, они и тебя, и твоих детей возьмут». Еле живая от страха, она побежала домой, залезла на печь и действительно просидела там несколько дней. А в это время самые отчаянные деревенские подростки договорились между собой, устроили скачки на лошадях как раз недалеко от сарая, где сидели партизаны. Они ухитрились на скаку незаметно сбить замок и освободить всех пленных. Среди этих подростков был и Егор. Когда я спросила о дальнейшей судьбе переводчика, Марья Степановна сказала, что его посадили, как и всех сотрудничавших с немцами. «И никто за него не заступился?» – «А нас и не спрашивали», – ответила рассказчица.

Самым удивительным из рассказов Марьи Степановны было повествование о подвиге старого пастуха. Когда пришли немцы, они узнали о существовании в лесу какой-то деревни. Но дороги туда не было, и они велели местному пастуху отвести их туда. Пастух долго бродил с ними по лесу, заводя их все дальше и дальше в самую чащу. В конце концов они поняли, что показывать им дорогу он не собирается, и застрелили его, но деревни так до прихода наших и не нашли. Это была единственная полностью уцелевшая деревня во всей округе, и я поинтересовалась, поставили ли пастуху какой-нибудь памятник благодарные жители. Марья Степановна удивилась: «А зачем?» – «Ну, он же спас их ценою собственной жизни». – «Так ему же было все равно, он же был старый», – парировала Марья Степановна. Все мои дальнейшие недоумения натыкались на этот неопровержимый, по ее мнению, аргумент, и убедить ее в том, что пастух повторил подвиг Ивана Сусанина, мне так и не удалось.

После войны жизнь в колхозе стала не намного легче. Не было изб, мужчин, лошадей, посевного материала. За последним ходили в Оленино за сорок километров. Шли, как правило, вдвоем, ночевали у знакомых где-то на полдороге, а обратно несли пятидесятикилограммовый мешок зерна. При этом никакие причины не считались уважительными для отказа. Даже наличие грудного ребенка не избавляло женщину от подобного путешествия. За работу в колхозе тогда ничего не платили, только начисляли трудодни, паспорта на руки колхозникам выдавали только по решению общего собрания, и уехать куда-нибудь или устроиться здесь же на другую работу они не могли. Несмотря ни на что, многие в Староселье вспоминают то время не без ностальгии. Одна из жительниц пожаловалась как-то на не желающее работать молодое поколение: «Сталина на них нет. Вот при нем они бы работали». Я спросила у нее: «А как вы думаете, если бы все это принадлежало им, они бы работали?» – «Конечно, – ответила она. – Но Сталина все же не хватает, уж он бы навел тут порядок».

Вообще, у старосельских обитателей было своеобразное представление о справедливом мироустройстве. Расскажу эпизод, случившийся во время августовского путча 1991 года. В день его начала, 19 августа, мы были в Староселье. Утром Володя разбудил меня в 6 часов утра и сообщил, что произошел государственный переворот. Услышав о том, что происходит, мы сразу решили ехать в Москву спасать своих (а, может быть, погибать вместе с ними), но так просто выехать из Староселья было невозможно: надо было сначала договориться с трактористом, чтобы он дотащил нашу машину до дороги, и запастись по крайней мере хлебом, потому что в то время с продуктами было вообще очень плохо, а в такой ситуации можно было приехать и оказаться совсем без еды. Решили ехать на следующее утро. Володя принялся паковать вещи и готовить машину, а я в компании с Матвеичем отправилась в Воротьково за хлебом. Зашли к Егору, и он, поглядывая на свои рваные резиновые сапоги, высказался в том смысле, что теперь все будет хорошо и наконец он купит новые сапоги. На мой вопрос, почему он так думает, он уверенно ответил, что по радио только что сказали, что все будет, значит, будут, в частности, и сапоги. В магазине мы с Матвеичем застали мрачную молчаливую очередь. Только один из мужиков с полной уверенностью заявил, что теперь будет гражданская война и, если ему дадут пулемет, он с удовольствием разделается со всеми городскими, которые ничего не делают, а только едят то, что выращивают деревенские. Городскими в очереди были только мы с Матвеичем, и я в глубине души порадовалась, что этому мужику пулемет пока еще не дали. В Староселье мы возвращались с местным трактористом, который толковал о том, что надо все правительство прогнать, а вместо министров посадить трактористов, которые понимают трудящийся народ. Я спросила, куда же он собирается девать изгнанных министров. «В трактористы», – уверенно ответил мой собеседник. Дальше произошел следующий диалог: «А как вы думаете, они будут хорошими трактористами?» – «Наверное, плохими». – «А почему?» – «Ну, они же не умеют обращаться с трактором!» – «А трактористы, по-вашему, сумеют управлять государством?» – «Конечно, сумеют, этому же учиться не надо», – отрезал наш попутчик.

На следующее утро трактор вывез нас на грунтовую дорогу, которая вела в Оленино. Дорога была совершенно пуста, и меня все 40 километров преследовала мысль, что если какие-нибудь догадливые мужики свалят поперек дороги бревно, они запросто могут завладеть всем нашим имуществом и никто в этой неразберихе нас разыскивать не будет. К счастью, мужики оказались недогадливыми или достаточно гуманными, и мы благополучно добрались до Москвы под аккомпанемент «Лебединого озера», лившегося из нашего транзистора.

Завершая рассказ о деревенском периоде нашей жизни, скажу, что хорошего в Староселье было очень много. Это и запах прошлогодней полыни, сжигаемой в печке сразу после приезда; бревенчатые стены и тесаный потолок нашей избушки; и ласточки, щебечущие под высокой кровлей в сенях; и пленительный, всегда разный вид на окрестные поля и леса, открывающийся от нашей бани; и внезапно взлетающие с крошечного озерка серые цапли; и заброшенная церковь с аистами на колокольне; и неспешные беседы с Марьей Степановной; и прогулки с Мариной Александровной за ягодами и грибами; и лучи заходящего солнца, освещающие вечером нашу обычно темную «столовую». В Староселье занимаешься простыми делами: сушкой грибов, изготовлением творога и сметаны, варкой варенья. Там незаметно включаешься в деревенский образ жизни и скоро начинаешь, как заправский деревенский житель, обсуждать, кто это прошел мимо нашего домика, зачем и куда он может идти…

В Староселье мы обратили внимание на то, как чудесно устроены самые обычные растения, кора и корни деревьев. Володя безропотно выкапывал изъеденные улитками одуванчики и выволакивал из зарослей крапивы особо живописные корни, а я пыталась их изобразить на бумаге. И мои старательные рисунки до сих пор кочуют из одного угла нашей квартиры в другой, терпеливо ожидая того часа, когда для них освободится какое-нибудь местечко на стенах.

После того как в 2007 году я сломала шейку бедра, в Староселье мы больше не появлялись, потому что бродить по тамошним ухабам стало для меня просто опасно. Наш дом никто не захотел не только купить (на это мы с самого начала и не рассчитывали), но и получить в подарок. Сейчас он уже совсем развалился и весь зарос борщевиком. Да и деревня в целом представляет собой не менее печальное зрелище. Из дачников осталась только наша приятельница Марина Александровна, а из местных жителей – три дома, в которых обитает шесть человек. Поля заросли, тропки, по которым мы когда-то ходили, исчезли, расплодились лисы и волки. Зато остались прекрасные воспоминания о Староселье и его жителях.