Текст книги "Пандемия любви"

Элеонора Акопова
Пандемия любви

Том 1

© Элеонора Акопова, 2023

© Оформление. ООО «Издательство Маска», 2023

1. Розовые купальщицы

Москва, 2002 год

* * *

В принципе, всё началось с Эльзы. Да-да, именно с неё. Когда я всё расскажу, вы и сами поймёте. Кто-нибудь, конечно, непременно скажет, что так не бывает, а я вот, представьте, верю. Потому что только с её появлением моя жизнь начала изменяться самым фантастическим образом.

А до этого я была страшно невезучей. Настолько невезучей, что хоть стой, хоть падай. За что ни возьмусь, всё наперекосяк получается. И так я и эдак, а оно, как по волшебству, наоборот выходит. Сначала я в такие глупости верить не хотела и возмущалась, когда мне знакомые на это намекали, но потом чувствую – деваться некуда, пришлось согласиться.

Зато вот характер свой я просто обожала. О, вы даже не представляете, какой замечательный у меня характер! И живётся с ним жутко весело. Это потому, что мне вроде как всё по фигу. Ну ничем меня пронять невозможно! В какие бы невероятные истории я не влипала, унынию никогда не предавалась. Чем круче передряга, тем сильнее креп мой неукротимый дух. А что ещё в такой ситуации делать прикажете?

Моему патологическому невезению поражались все. Не пойму, чем уж я так насолила старушке-фортуне, а только знать она меня не желала и при каждом удобном случае норовила об этом напомнить. Если мне что-то сильно понадобится, так сто пудов – «обед», «учёт», «ремонт», «выходной день». Хоть ты тресни. Тогда и решила я на этом не зацикливаться и делать вид, что всё идёт по плану, словно так и задумано великим режиссёром и властителем душ человеческих. Жизнь она ведь такая и есть – то трагедия, а то комедия и фарс. И только от тебя самого зависит, на какой спектакль тебе в конечном итоге продадут билет.

У меня и с универом так же вышло. Стремилась в МГУ на филфак, считая себя прирождённым филологом, мечтала, готовилась, все билеты назубок выучила, а потом вдруг в середине десятого класса, передумала, и после школы документы на философский факультет подала. Подумала: раз жизнь у меня такая непредсказуемая, то и подход к ней непременно нужен сугубо философский, и учиться этому следует профессионально, никакому дилетантству места не оставляя. Ну вот, значит, решила и скоренько за историю с правоведением засела. И что вы думаете? Поступила! С филологией, конечно, незадача вышла, но зато рассуждать и делать правильные выводы я научилась как нельзя лучше. Ведь с моей невезухой по-другому было просто не выжить!

Позднее-то я с ней уже сроднилась. Невзирая ни на что и университет окончила, и на работу устроилась, и даже спустя какое-то время замуж вышла. Так мы с ней рука об руку по жизни и двигались.

Муж мой, конечно, сначала этому сильно удивлялся, потом злиться начал, теории всякие разводил, вечно бурча себе что-то под нос, а потом вроде бы привык, рукой махнул. Однажды приходит домой и спрашивает:

– Ты сегодня случайно в наш гастроном сходить не планировала?

– Нет. А что? – говорю.

– Да ничего. Просто сгорел он. Дотла. Один остов остался.

Вообще-то я человек с развитым чувством юмора. А тут сама не пойму, отчего это мне вдруг так по уху ему заехать захотелось. Делать этого я не стала, а только съехидничала насчёт богатого урожая грязных носков, который мне сегодня удалось собрать на ниве нашей малогабаритной однокомнатной. Мой благоверный раскидывал носки где ни попадя в неимоверных количествах, однако же привычки своей стеснялся, потому что терпеть не мог, когда его на эту тему воспитывали.

Так вот, насчёт невезения моего. Анализировала я как-то это дело (я вообще очень анализировать люблю, не зря же философский факультет в моей жизни возник), и пришла к выводу, что не иначе как бесенята сдают на мне зачёты да практические семинары.

«Ах, вы, – думаю, – черти полосатые! Схожу-ка я в церковь, поставлю свечку, запляшете, когда все с переэкзаменовками на осень останетесь!»

Собралась, настроилась. Прихожу – а на дверях табличка висит: «Извините, храм закрыт на уборку».

«И на том спасибо, – думаю. – Уборка – не пожар всё-таки, слава богу».

А вот у Валюши, подруги моей с первого класса самой закадычной, на этот счёт своё особое мнение имелось.

– Не туда ты, – говорит, – мать, очередь занимала. Пока ты за ножками своими умопомрачительными стояла, бабы понепритязательней везуху-то всю и расхватали. Зато у них теперь волосёнки на головках такие реденькие, а ты об свою пепельную гриву все гребёнки пообломала. Тут уж, как говорится, «или шашечки, или ехать».

«Что ж, – думаю, – версия, в принципе, вполне перспективная. В магазинах на меня мужики и впрямь шеи сворачивают, а последние шесть котлет передо мной толстой тётке в кедах достаются».

И хочется мне содрать с моих ножек, что от самых ушей растут, изящные шпилечки итальянской фирмы «Нандо Муцци» (Валькин подарок на день рождения) и шарахнуть ими что есть силы по пустому прилавку.

Правда, я быстро одумываюсь.

«Что это вы так разволновались, Марианна Сергеевна, – говорю я себе голосом Мэри Поппинс в исполнении Натальи Андрейченко, – вам же по сценарию должно быть всё по фигу, вот и не порите мне тут отсебятину. Что ж поделаешь, если товар, выданный в небесной канцелярии, возврату и обмену не подлежит. И нечего удивляться, что это вызывает хроническое раздражение окружающих!»

Пожалуй, одна Валюша с самой юности к моей проблеме с пониманием относилась. Раньше даже бороться с ней пыталась. Забегает она ко мне как-то перед школьными выпускными экзаменами и словно между прочим спрашивает:

– Марьяш, ты туфли себе к выпускному уже присмотрела? А сапоги осенние?

– Нет, – говорю, – что-то не попадается ничего путного.

– Ясненько-ясненько… – задумчиво тянет Валька, а потом, словно решившись, заявляет:

– Слушай, ты, главное, ни во что не вмешивайся. Я сама этим займусь. Я уже всё продумала. Видишь ли, с тобой как в шахматах, главное, ходов на десять вперёд рассчитать, и чтоб с твоей стороны при этом никакой инициативы. Вроде как ты не при чём. А я уж свою, как ты говоришь, старушку-фортуну поднапрячь постараюсь – и дело в шляпе.

– Боливар не выдержит двоих, – говорю.

– А ты не каркай, – возмущённо подскакивает Валюша. – Вечно лезешь со своими прогнозами, Нострадамус липовый. Кто не рискует, тот знаешь что?

– Знаю.

– Вот и хорошо. Соседку мою помнишь, Люську, что в ГУМе работает?

– Помню, – вздыхаю я, – и что?

– Да вчера вечером прискакала, говорит, куртки «варёнки» грозятся выбросить к концу квартала и сапоги югославские. А это завтра уже, понимаешь?

– Пока не очень.

– Сейчас поймёшь, – торжественно заявляет Валька. – Короче, твоя задача какая? В гробу ты видала эту «варёнку», а на сапоги югославские тебе даже смотреть противно. Правильно? – И, не дав мне открыть рот, добавляет: – Вот и умница. Ты всегда всё правильно понимаешь. Интеллект не пропьёшь.

Я пожала плечами.

– Это мастерство не пропьёшь. А интеллект как раз запросто пропить можно.

– Вот видишь, – неизвестно чему радуется она, – я и говорю, что ты умница. Об этом и поразмышляй поподробнее, пока я в ГУМ смотаюсь. О судьбах интеллигенции в русской революции можешь посокрушаться. Главное, чтобы ни о каких сапогах в твоей светлой головке ни единой мыслишки не промелькнуло.

Наутро Валюшка в ГУМ побежала, а я темку себе для размышлений наметила, типа пресловутой «Отто Бисмарк и прусский милитаризм», и честно пыталась от неё ни на секунду не отвлекаться.

К обеду Валька нарисовалась. Потная, взъерошенная. Под мышкой – коробка. На диван плюхнулась и спрашивает:

– Ну и о чём ты тут, интересно, философствовала?

– О Бисмарке.

– Хреново. Получше-то ты никого не нашла? Этот, поди, фашист какой-нибудь? Так вот – «варёнки» вообще по нулям, а сапоги, не поверишь, себе-то взяла, а твой размер ну прямо передо мной кончился!

– Почему же не поверю? – удивилась я. – Всё как по учебнику. Вот если б только мой размер остался, не поверила бы.

Валька измученно откидывается на спинку дивана.

– Ну и озверелый у нас покупатель! Все туфли оттоптали, все бока локтями поистыкали. С ног валюсь.

У меня при этом ни один мускул на лице не дрогнул.

– Тоже мне новость, – говорю. – Скажи спасибо, что я не о Марии Стюарт в размышления ударилась, а то б тебе и вовсе голову оторвали.

– Не говори, – хихикнула Валька. – А знаешь, я твою эту, как её, даже зауважала. Железная старуха. Ни на какой козе не объедешь. Видать, моей до неё кишка тонка.

На том дело и кончилось.

А вскоре настали новые времена. На волне всеобщего роста социальной активности мы, разинув рот, смотрели по телевизору многочасовые прямые трансляции, обильно сдобренные всевозможными «плюрализмами» и «консенсусами». Дальше – больше, пошло и поехало. Такая жизнь завертелась, что хоть стой, хоть падай! Только что там рассказывать, все и сами отлично помнят.

К тому времени мы институты окончили, обе замуж повыскочили.

Словно снежинки, кружились мы с Валюшкой в вихре великих перемен, сами и не заметили, как нам по тридцатнику стукнуло. В связи с тем, что появиться на свет мы умудрились с разницей всего в один день, праздновать это эпохальное событие было решено совместно.

– Так экономнее, – авторитетно заявила Валентина и, усевшись на кухне, немедленно погрузилась в составление бесчисленных списков гостей, продуктов и всевозможных лакомств, хитроумные названия которых мне, человеку кулинарно безграмотному, внушали священный трепет. Ни одно из блюд, в приготовлении которых я смогла бы соответствовать, а именно: сосиски варёные, яичница-глазунья и бутерброд с колбасой – в списке не значилось. Очевидно, эти мысли без труда читались на моём лице, поэтому Валя строго сказала:

– Ты, главное, ни во что не суйся. Таким образом мы выйдем из ситуации с наименьшими потерями. Надеюсь, ты не станешь подвергать сомнению мои профессиональные способности?

Валентина вот уже три года работала поваром в довольно приличном ресторане, и мне ничего не оставалось как сдаться на милость победителя. Честно выполняя обязанности поварёнка, я старательно тёрла морковку и сыр, подавала муку и чистила яблоки, тихо радуясь про себя, что за конечный результат мне в итоге не придётся нести ни малейшей ответственности.

Надо признать, готовила моя дорогая подружка божественно, что лишь усиливало стойкую неприязнь моего мужа к Валюшкиной второй половине, изначально вызванную неистребимым пристрастием последнего к бесперебойному обеспечению семьи материальными благами. Сам он, мой супруг то бишь, испытывал к так называемому презренному металлу полнейшее небрежение. Добывать он его категорически не умел, а посему считал это пустое занятие недостойным истинного художника, коим себя и числил, напоминая об этом окружающим при каждом удобном и неудобном случае.

Отпраздновали вполне прилично. Гости дружно нахваливали Валюшкину стряпню, уписывая блюда согласно молодым здоровым аппетитам, рассказывали свежие анекдоты, произносили витиеватые тосты, танцевали, одним словом, веселились как положено.

Помимо всего прочего, друзья надарили нам кучу подарков. Не ударили в грязь лицом и наши благоверные. Валькин супруг, вместе с шикарным букетом роз, вручил ей восхитительную шубку из голубой норки, а мой – торжественно, при скоплении гостей, преподнёс свою последнюю работу с романтическим названием «Розовые купальщицы».

Собственно, купальщицы как таковые впрямую на полотне не просматривались. Однако, по утверждению самого автора, они должны были явственно предстать из хаоса мазков лишь перед тем, кто постигнет гармонию эмоций творца и проникнет тем самым в глубины его внутреннего зрения. По всей видимости, никому из присутствующих достигнуть означенных высот не удалось, и таинственные купальщицы так и остались скрытыми от наших непосвящённых взоров.

Когда разбрелись последние, самые стойкие гости, а наши благоверные мирно подрёмывали на диване, мы с Валюшкой закрылись в кухне, перемывая высоченные горы посуды и обмениваясь впечатлениями.

– Эх, Марьяшка… – Валька с хрустом потянулась и принялась мечтательно вытирать руки о передник. – Ты только прикинь – тридцатник… Не хухры-мухры, рубеж всё-таки. Стоит призадуматься.

– О чём?

– Ну, вообще, о жизни своей.

– Мне о ней, родимой, лучше поменьше задумываться. Зачем себе настроение портить в собственный день рождения?

– Вся ты в этом, энтузиазма ни на грош! – хмурится Валюша, с трудом упихивая в сушилку намытые тарелки. – Перемены тебе нужны, вот что я скажу! Уж какой год толкую, может, всё-таки пора завести ребёночка? Я-то уже двоих успела.

– Вот это точно, – киваю я. – И ему будет обеспечено сытое и счастливое детство, при условии, что мне удастся найти идиота, который согласится обменять пресловутых «Купальщиц» хотя бы на одну пачку памперсов.

– Ладно, чего ты? – пригорюнилась Валюша. – Не заводись. Его уже не переделаешь.

– А я и не пытаюсь.

Тема эта была заезженная, надоевшая и исчерпала себя довольно быстро. Да и устали мы обе ужасно. Так что на том мы с Валькой отправились мужей расталкивать, чтобы улечься спать.

* * *

Следующий год пролетел просто как пять минут, и к своему тридцать первому дню рождения я пришла с итогом неизмеримо худшим, нежели к предыдущему.

Во-первых, моего мужа окончательно и бесповоротно поглотила неодолимая тяга к горячительным напиткам со всеми вытекающими отсюда последствиями. Как всякая творческая личность, своему увлечению он отдавался со всей страстью, на какую была способна его пылкая необузданная натура. На робкие увещевания знакомых и родственников он неизменно отзывался одной и той же поражающей своей глубиной фразой: «Художника может обидеть всякий!», или пафосно декламировал, выбросив, на манер пролетарского вождя, вперёд правую руку:

 
Не для весёлости я пью вино,
Не для распутства пить мне суждено,
Нет, всё забыть! Меня, как сам ты видишь,
Пить заставляет это лишь одно.
 

Не стоит объяснять, что все эти пассажи, щедро приправленные похмельно-загульными откровениями великого Омара Хайяма, придали моей жизни непередаваемое своеобразие и, что самое неприятное, пробили сокрушительную брешь в нашем, и без того хилом, семейном бюджете.

Следующим номером праздничной программы стало то, что я потеряла работу. Наш издательский отдел безвременно расформировали, и я покинула стены родной конторы со статьёй «по сокращению штатов» и двухмесячной задолженностью по заработной плате.

Казалось бы, всё и так складывается как нельзя лучше, но нет предела совершенству, и «железная старуха» приберегла напоследок ещё один лакомый кусочек, который на общем фоне выглядел просто вершиной моего триумфа. А именно – очевидно, замечтавшись о своей счастливой доле, я несколько не вписалась в поворот и сошлась в рукопашной с фонарным столбом, который вздумал неосмотрительно перебегать мне дорогу. В результате моей доисторической «копейке» снесло полкузова, а движок, который непонятно каким образом ещё скрипел последние восемь лет, накрылся вчистую.

Эта заключительная новость привела чувствительную Валюшку в состояние полного экстаза.

– Ну ты, блин, даёшь, Тиккурилла! – завопила она в трубку, выслушав мой не слишком вразумительный рассказ. В минуты волнения Валька была в состоянии объясняться только рекламными слоганами. – Могла же убиться, дура! Чудом жива осталась, да ещё вылезла почти без единой царапины! Дуракам счастье! Ну когда ты наконец сделаешь что-нибудь путное в своей жизни, Мари и Анна, я тебя спрашиваю?! Ну хоть что-нибудь!

На самом деле за этой неприкрытой грубостью легко прочитывалась глубокая тревога за мою беспутную жизнь, и Валюшкин до мельчайших нюансов знакомый голосок предательски выдавал, что его хозяйка только что смахивала с ресниц слёзы и шмыгала носом.

– Ну что ты завелась, Валька? Со мной же ничего не случилось…

– Могла бы убиться, дура… – повторила Валя, но уже тихо и как-то очень жалобно.

Тут я почувствовала, что и сама зашмыгала носом. Пошмыгав с минуту, мы обе затихли.

– Ладно, Валюш, будем считать, что это ещё не конец света. Где наша ни пропадала. Мне не привыкать.

Валька надолго замолчала, потом я услышала в трубке щелчок зажигалки.

– Что дальше делать думаешь? – спросила она тоскливо.

– Поглядим, – пожала я плечами. – В конце концов, жизнь всегда сама подсказывает неординарные решения.

– Называй вещи своими именами. Если ты свои глупые выходки именуешь столь помпезно, то…

– Прекрати, Валя, – сказала я и зевнула. – Думай о хорошем. Ну, вдруг, например, моя старуха завтра на пенсию выйдет, а на её место заступит какой-нибудь румяный Санта-Клаус. Может такое быть?

– Ты любого Санта-Клауса обратишь в Кощея Бессмертного своим пофигизмом, – проворчала Валька.

* * *

На следующий день дождь зарядил с самого утра. Я проснулась в дурном расположении духа и взглянула на часы. Они показывали ровно семь утра. Я поморщилась.

Всё дело в том, что это время суток я не выношу органически. Нет, не спорю, что тысячи, возможно, даже миллионы жителей нашей планеты неизменно испытывают прилив бодрости и жизненных сил, встречая рассветные лучи. Только я не из их числа. Если бы кто-то задался целью представить себе мой утренний образ, ему бы стоило вспомнить об остатках вчерашней манной каши, налипшей на стенки кастрюли.

Обычно, несмотря на видимые усилия с моей стороны, сон долго не желает выпускать меня из своих цепких объятий, нашёптывая крамольную идею позабыть на время о делах насущных и всласть понежиться под одеялом. Но сегодня всё было иначе. Когда истекли первые благословенные секунды после пробуждения, пока ещё не включилась память, именуемые по латыни "tabula rasa", что в переводе означает «чистый лист», и передо мной с неминуемой ясностью предстали недавние события, сон как рукой сняло.

Светлый образ моей ископаемой, но за долгие годы нашего альянса ставшей до боли родной и близкой «копейки», всплыл перед глазами, наполняя сердце невыразимой печалью. Мысль о том, что она безвозвратно покинула меня и тем самым сделала реальной угрозу в ближайшее время оказаться брошенной в пучину нашего самого чистого и безопасного в мире метрополитена, заставила мой лоб покрыться лёгкой испариной. Чтобы взбодриться, я решила принять душ.

Опасливо покосившись на мужнину половину кровати, я с облегчением обнаружила, что глава семьи не имел чести провести сегодняшнюю ночь в нашем уютном любовном гнёздышке, что, надо заметить, в последнее время случалось нередко. Может, будь на моём месте другая женщина, подобная тенденция наверняка обеспокоила бы её нежное сердце и, не приведи боже, явилась причиной горьких слёз. Я же, напротив, считала такие краткие передышки в общении с дражайшей половиной истинными подарками судьбы, ибо, в связи с вышеуказанными причинами, общение это с каждым днём становилось всё менее плодотворным и чаще всего сводилось к маловразумительному пьяному нытью с одной стороны и непробиваемому молчанию с другой.

Выпрыгнув из-под одеяла, я босиком прошлёпала в ванную.

Горячий душ неизменно придаёт мне бодрости, и минут через пятнадцать, когда я, завернувшись в полотенце, сидела в кухне с чашкой ароматного дымящегося кофе, самочувствие моё стало заметно улучшаться.

«В конце концов, – подумала я, – говорят, из каждого безвыходного положения есть минимум два блестящих выхода, остальные тоже вполне приемлемые. Обнаружить их, как правило, не составляет труда, надо только чуть-чуть пошевелить мозгами, чем мне и следует незамедлительно заняться».

Мои размышления прервал звонок в дверь.

«Кого ещё нелёгкая несёт с утра пораньше?» – с удивлением подумала я и, проследовав в коридор на цыпочках, нерешительно приникла к глазку. На площадке стоял Вениамин, мой младший товарищ и сосед по двору, вследствие оптического искажения казавшийся ещё более тощим и долговязым, чем на самом деле.

«Вот только тебя-то мне и не хватало, счастьице моё!» – выругалась я про себя, почти с неприязнью глядя на его вытянутую, бледную, как у всех рыжих, физиономию.

В другое время я бы, конечно, не стала от него скрываться. Вениамин, или, по-домашнему, Веник, был парнишка душевный и, пожалуй, имел только один серьёзный недостаток. Но зато какой! Открыв, по его разумению, в себе недюжинный поэтический талант, он кропал вирши буквально километрами, а затем без всякой пощады терроризировал ими окружающих. Особенно доставалось мне – во-первых, по-соседски, во-вторых, из-за природной кротости нрава. Отшить юное дарование как-то не хватало духу, и оно, надо сказать, беззастенчиво этим пользовалось. Но терпеть эту пытку сегодня, да еще с утра пораньше, на дурную невыспанную голову – нет, это было выше моих слабых сил!

Не открою, решила я, но тут Вениково лицо угрожающе приблизилось к глазку, и тишину разорвала очередь отрывистых звонков. Примерно на десятом по счету я сломалась, и, заскочив в комнату за халатом, полетела обратно к двери.

– Веник, мать твоя курица… – начала я ласково, но поведение гостя сходу меня озадачило. Вместо обычных бурных приветствий или хотя бы извинений за устроенный переполох, гость буквально рухнул у порога на корточки и уткнулся головой в колени.

– Всё, мне кирдык! – прошептал он еле слышно, терзая руками свою и без того вечно всклокоченную шевелюру. Но сегодня она выглядела так, словно её обладателя всё утро трепала стая разъярённых обезьян. – На сей раз доездился!

Веник всегда отличался неадекватностью реакции, но таким я его видела впервые. Сердчишко моё нехорошо ёкнуло.

– Ты что, сбил кого-то?! – спросила я, приходя в ужас от своей догадки.

– Хуже.

– Да что же может быть хуже-то, господи?!

– Машину раздолбал папашину, «мерин» его дурацкий! Всю морду снёс! Он, когда в командировку уезжал, сказал мне: «Убью, даже если просто в гараже появишься!» Я, в принципе, и не собирался, но тут, как назло, у «тойоты» моей движок скис, а без колёс – как без ног, сама знаешь… – Веник горестно замолчал и принялся дёргать себя за волосы с удвоенной силой. – Ну вот, дай, думаю, съезжу разок, проветрюсь. Вот и съездил. Кошка прямо под колёса кинулась, а у меня духу не хватило переехать её, проклятую. Я даже затормозить толком не успел, прямо на всём скаку в бетонную тумбу и впилился.

Схожесть нашей проблемы до того развеселила меня, что я вдруг совершенно неуместно захихикала.

– Ты чего смеёшься-то? – подскочил Венька.

– Извини, не хотела. Просто я сама вчера свою «копейку» в лучший мир отправила.

– Какая, к чёрту, «копейка»? – махнул рукой Венька. – Ты хоть прикидываешь, сколько он стоит-то?! Да за такие бабки всю площадь можно «копейками» уставить и ещё соседний переулок прихватить!

Вот тут я ужасно разозлилась.

– Ах ты, дрянь такая, – говорю, – значит, хочешь, чтобы я посочувствовала, что ты свои тачки дорогущие от безделья колотишь налево-направо, как пасхальные яйца, и не отвлекала ваше высочайшее внимание на свои мелкие, незначительные проблемки? А ну марш из моей квартиры, и чтоб духу твоего здесь больше…

Венька не дал мне договорить. Он обхватил меня руками и по-детски ткнулся лбом в моё плечо.

– Прости меня, слышишь? – заныл он, – Ну прости, ладно?.. Я сам не знаю, что плету, идиот. Мне такое будет, такое, ты даже представить себе не можешь… Ну не сердись, пожалуйста… Ты не слушай меня, я же всё понимаю… Просто мне страшно очень, вот дурь и сморозил… А ты что, её совсем, с концами расколошматила?

– Ещё с какими…

– А как же ты теперь без машины-то будешь?

Знаешь что, ты пока совсем-то не отчаивайся, я с ребятами поговорю, посмотрим, может, и придумаем что-нибудь, а?

Злость моя малость поостыла, но я всё ещё слегка дулась на Веньку, поэтому молча пожала плечами. Он немного потоптался у двери, потом смущённо сказал:

– Слышишь, неплохо бы мне санузел твой обследовать…

Нет, что ни говори, Венька – милый ребёнок, и я не могу на него долго обижаться!

– Дерзай, – подбодрила его я, тактично удаляясь в комнату. – Только дверью не хлопай. А то там на полке ведро с кистями. Чуть что – оно сразу в унитаз летит. Но может и на голову.

– Да помню я, – донеслось из туалета, и вслед за этим оттуда послышался страшный грохот.

– День – просто кошмар какой-то, – не вскоре появившись пред мои светлы очи, пожаловался Веник, красноречиво потирая макушку.

На правах гостя он разместился в нашем единственном кресле, и, скинув кроссовки, вытянул свои километровые ноги. Одна из них была в носке с дыркой на пятке, другая – на мыске.

– Я вот сейчас подумал – лучше бы мне вместе с этим вонючим «мерсом» гигнуться. По крайней мере, хоть с папашей бы объясняться не пришлось. Лежал бы себе в лакированном гробу – молодой, в красивом костюме, ко всему безучастный. Вокруг – лилии, Бах. Папа, чёрный от горя, рыдает. Худой такой, осунувшийся… всего-то килограммов сто тридцать в нём и осталось. Нет, ну чего ты улыбаешься, я серьёзно.

– Да чушь вы порете, мой юный друг. Какой бы там рассякой ни был папа, а всё же ты – его родимая кровиночка. Поорёт, поразоряется, может, в ухо разок даст – и простит. Что он, в самом деле, Иван Грозный, что ли?

– Ты его не знаешь, – со вздохом сказал Веник, шевеля пальцем, одиноко торчащим из носка. – Он потом при каждом удобном случае мне это поминать будет. Да и вообще я для него – конченый. Он вот – мужик, молодец, был каким-то там задрипанным инженеришкой, а теперь – босс, триста человек в подчинении, из загранок не вылезает, денег немерено. А я кто? Нахлебник, стихоплёт – позор семьи, одним словом. Нет, ничего хорошего меня не ждёт. Пахан если заведётся, так это минимум на полгода.

Веник, будучи единственным сыном очень состоятельных родителей, страдал весьма распространённым в наши дни комплексом. С одной стороны, он имел то, о чём многие его ровесники не могли и помыслить – собственную квартиру в элитном доме, нашпигованную разными домашними кинотеатрами и другими дорогими игрушками, машину, горы шмоток и все прочие тридцать три удовольствия. С другой стороны, в процессе становления Вениковой личности ни отец, ни мать участия толком не принимали. Первый – по причине хронической занятости работой, вторая – по причине хронической занятости собой и шофёром-любовником. Вдобавок отец, обладающий сильным, жёстким характером, сверх меры подавлял своё чувствительное, не приспособленное к жизни чадо. Его общение с сыном происходило в основном по телефону, посредством громогласных армейских команд, большинство из которых Веник, недотёпа и созерцатель по натуре, выполнить был просто не в состоянии.

Смотреть на этого соломенного сироту иной раз было жалко – даже принимая во внимание пачки баксов, которые нередко водились в его карманах. Вот и сейчас он сидел передо мной потерянный, грустный, малокровный, с гигантским нелепым кадыком и гречневой кашей веснушек на лице – ни дать ни взять необогретое, недолюбленное, приютское дитя, случайно разжившееся пятидесятидолларовой майкой. Чем я могла ему помочь? Ну разве что выслушать да пожалеть от души.

– Может, его ещё восстановить можно? – спросила я после тягостной паузы, имея в виду раскуроченный «мерседес».

– Можно-то можно, но это ж сколько бабла надо! Мне при всём желании столько не заработать. Тем более, если куда-то устраиваться, так это всё равно через отца.

– А когда он вернётся?

– Обещался завтра, а там – кто его знает. Может, через неделю, а может, и через месяц. У него всегда так. – Веник махнул рукой, потом вдруг вскочил и с места в карьер перешёл на крик. – А я вот сиди всё это время, жди, трясись и мучайся! Нетушки, нашёл дурака! Свалю, да так, что ни одна сволочь не найдёт! Хватит, надоело! Наймусь контрактником, а потом – на Кавказ, в Чечню. Фиг он туда сунется!

– Веник, детка, какой Кавказ? – попыталась я успокоить непутёвое чадо. – Ну ты ж не Лермонтов, в самом деле! Пойми, в Чечне нет джакузи, нет боулинга, там вообще ничего нет. Одни бандиты да наши менты. Да тебя, такого сладкого, вычислят ещё по дороге в военкомат. А потом с потрохами сдадут первомуже чеченцу. Будешь сидеть в яме и оттуда звонить папе, выкуп просить.

– Ни за что не буду, пусть хоть зарежут!

– И зарежут!

– И ладно! И хорошо!

– Нет, не хорошо… Не смей этого делать!

Последняя моя реплика к разговору уже не относилась. Просто, в истерике бегая по комнате, Веник приблизился к моему единственному цветку – дереву денег и, варварски отщипнув мясистый блестящий листок, машинально сунул его в рот. В свете последних событий я восприняла эту выходку чересчур болезненно. Стоит ли объяснять, что в течение двух дней с момента моего увольнения на дерево возлагались особые надежды. Оно холилось с небывалым старанием и поливалось утром и вечером.

Веник отреагировал на мой окрик своеобразно: мгновенно перестав мельтешить, он сплюнул горький, изрядно пожмаканный лист на пол и отправился в ванную промывать рот.

– А не в Чечню, так в Югославию подамся, в Косово, добровольцем, – сообщил он по дороге.

– Это уже лучше. Во всяком случае, с джакузи там наверняка полегче.

– Вот всегда ты всё высмеешь и опошлишь, – посетовал благоухающий зубной пастой Веник, снова появляясь в комнате. Выглядел он уже более спокойным.

– Да нет, я ничего. Югославия так Югославия. Ещё к талибам можно.

– Ну да ладно. Ты лучше посоветуй, чего мне реально делать-то?

Я старательно повторила примерно то же самое, что и в начале наших дебатов – про родную кровь, отцовское всепрощение и прочие семейные ценности. Однако было видно, что Веника это не увлекает. Слушал он явно невнимательно и, похоже, думал о чём-то своем.

Прервавшись на полуслове, я выждала с минуту. Реакции не последовало никакой. Веник бестолково кружил по комнате, подозрительно напоминая курицу, которая ищет, где бы ей отложить яйцо.

«Главное, чтобы стихов читать не начал!» – мелькнуло в голове. И точно!

– Я тут, кстати, кое-что новенькое написал! – произнёс Веник, наконец облюбовав себе место под «Жирафом № 3». – Почитать?

«Очень кстати!» – чуть было не вырвалось у меня, однако, проклиная свою мягкотелость, я натянула фальшивую улыбку и согласно кивнула.

Веник мгновенно преобразился. Он как будто увеличился в объёме и, сощурив глаза, вперился в противоположную стену – как раз туда, где висел очередной радующий новизной замысла мужнин шедевр под названием «Чёрный треугольник».

Декламировал он в классической манере, с подвываниями и методичным покачиванием, выставив вперёд ногу в драном носке.

Произведение называлось «Песнь камикадзе». Чтобы не утомлять вас, приведу лишь небольшую его часть.

 
…Чашечка саке с дрожащей сухой травинкой,
И напутствие командиров,
И серебряное крыло, нагретое солнцем.
Белые ленты подшлемника хлопают на ветру.
Мы летим на закат, туда,
где океан сходится с небом.
Где красное окунается в синее
и становится чёрным —
Там уже заждались нас.
Вот и серая тень мелькнула справа по борту —
как кошка,
прошмыгнувшая за угол дома украдкой.
Глаза врага впереди —
две прозрачные студенистые медузы,
выброшенные штормом на берег Дзаяси.
В них нет ничего, кроме страха,
им не выдержать моего взгляда,
в котором – Император и Вечность.
Ближе, белоглазый, ближе —
бороздки пота на твоих щеках.
Ты не знаешь, как поёт
сердце камикадзе в последнем полёте,
как стрекочет сверчок в домике
под тростниковой крышей,
как прекрасна пара диких гусей в камышах…
Но я всё равно заберу тебя с собой —
мы будем, как два цветка
на одном сорванном стебле.
Ближе, белоглазый, ближе —
вечность уже раскрыла объятья
и встречает меня с материнской улыбкой.
И «банзай» миллиона самураев
громче рёва моей среброкрылой машины.
Девушка по имени Судзуки,
с лицом, подобным полной луне,
завтра наденет для меня белые одежды
и соберёт букет белых лилий.
Завтра стяг великой Империи Солнца
в мою честь поднимут товарищи,
а мать расплетёт свою косу
и посыплет волосы пеплом вулкана Фудзи.
Губы – мокрые бледные слизни,
выплёвывают слова, которых я не слышу.
Я пришел за тобой, враг,
не жми на гашетку напрасно.
Лучше посмотри на то золотое облачко,
что рыбкой проплывает над нами.
Оно плывёт на Восток, туда, где моя Родина.
Её бесстрашные сыновья уже греют моторы —
ты слышишь?
Они заменят меня
в этом ревущем небе над океаном,
где красное окунается в синее
и становится чёрным…
 

Минут через сорок, когда окаянный камикадзе наконец протаранил своего несчастного оппонента, я, честное слово, уже хорошо его понимала. Ибо то же самое с наслаждением сделала бы с Веником. А потом посыпала бы волосы пеплом вулкана Фудзи, окажись он где-нибудь поблизости.