Текст книги "Леди мира. Автобиография Элеоноры Рузвельт"

Всем пришлось ждать почти до конца следующего дня – ребенок появился на свет лишь ранним вечером 17 августа. Я чувствовала себя виноватой, зная, что у доктора Беннета много других пациентов, которым, возможно, гораздо сильнее нужно его внимание, и пыталась отправить его обратно, но он чувствовал свою ответственность и остался рядом. Наконец все было кончено, и он сказал мисс Спринг: «А что, она такая же, как и все мы. Я никогда раньше не заботился о летних людях».

Франклин-младший, второй ребенок, получивший это имя, развивался нормально, а у меня никогда еще не было такого плавного восстановления.

Франклин приехал 25 июля, но 29-го получил телеграмму о возвращении в Вашингтон, поскольку война казалась неминуемой. Он телеграфировал мне оттуда о разных событиях, произошедших до его возвращения в Кампобелло. Никто из нас не отдавал себе отчета в том, сколько лет войны ждет нас впереди. Это лучше всего иллюстрирует тот факт, что молодой банкир, женатый на двоюродной сестре моего мужа, уверял нас тем летом, что война не продлится долго, ведь банкиры всего мира могут контролировать ее, отказывая в кредитах. Когда мой муж заметил, что люди всегда находили деньги на войны, не один представитель финансового мира понимающе улыбнулся и сказал, что это лишь вопрос нескольких месяцев, и вскоре Европа снова будет жить в мире.

Пока я все еще лежала в постели, подошел один из эсминцев и несколько дней кружил вокруг побережья. Мой муж чуть не довел всех молодых офицеров до сердечного приступа, настаивая на том, чтобы провести корабль через отрезок, который казался им очень опасным. Франклин хорошо знал местные воды, и все прошло благополучно.

Помню, как он провел эсминец через пролив между Лонг-Айлендом и Стейтен-Айлендом. Это проход между материком в Любеке, штат Мэн, и островом Кампобелло. Прилив проходит здесь с огромной скоростью, кроме времени затишья, и при отливе невозможно провести эсминец или любой другой большой корабль. Но если знать, как пройти во время прилива, это можно сделать. Мой муж проделывал это несколько раз, хотя офицеры были уверены, что он пробороздит дно.

Той осенью Франклин, хотя и не ушел в отставку с поста помощника министра военно-морского флота, решил поучаствовать в сентябрьских праймериз против Джеймса Джерарда на место в Сенате и проиграл. Я мало что помню о той кампании. Мне пришлось остаться в Кампобелло до конца сентября, и наш ребенок был настолько мал, что я сосредоточила все внимание на нем. Не думаю, что мой муж вообще рассчитывал на победу. Он не считал себя подходящим кандидатом для работы в Сенате Соединенных Штатов и, наверное, для него было большим облегчением вернуться за свой рабочий стол в министерстве военно-морского флота.

Глава 8
Растущая независимость

Весной 1915 года президент Вильсон назначил моего мужа и мистера Уильяма Филлипса, который был помощником государственного секретаря, руководителями павильона San Francisco Fair. Мистер Филлипс взял на себя ведущую роль. Я должна была поехать с Франклином и сопровождать вместе с ним вице-президента и миссис Маршалл – личных представителей Президента на ярмарке. К нашей большой радости, министр внутренних дел и миссис Франклин Лейн, а также мистер и миссис Адольф Миллер решили выйти одновременно.

Вице-президент и миссис Маршалл должны были присоединиться к нам в Чикаго, и поскольку я толком не знала никого из них, а вице-президент имел репутацию молчаливого человека, я переживала, что мне придется с ними тесно общаться. Но они оба мне очень понравились, и, несколько раз пообедав с довольно молчаливым джентльменом, я обнаружила, что у него есть запас сухого юмора и никакой претенциозности. Когда он чего-то не знал, то говорил об этом прямо. Когда ему что-то не нравилось, он так и говорил и обычно отпускал забавное замечание. Мы стояли на задней платформе поезда, когда пересекали Большое Соленое озеро. Все восхищались красотой, которая нас окружала. Вице-президент вынул сигару изо рта, что делал довольно редко, и заметил: «Мне на самом деле никогда не нравились живописные пейзажи».

Я снова начала обретать независимость, потому что обязанности мужа не позволяли ему постоянно путешествовать с нами, и я привыкла сама управлять слугами во время переездов из Вашингтона в Гайд-парк, в Кампобелло и обратно.

Летом 1915 года я провела некоторое время в Кампобелло, когда пришла телеграмма, в которой сообщалось, что Франклину удалили аппендикс в Вашингтоне. Я уже направлялась к нему, когда один из пассажиров поезда окликнул меня по имени. Он вручил мне телеграмму, в которой говорилось: «Франклин чувствует себя хорошо, ваша свекровь с ним. Луис Хоу».

Я была готова с большой радостью убить бедного Луиса, потому что на меня глазели со всего вагона. Так что моя застенчивость так до конца и не излечилась. На самом деле она меня никогда не покидала. Помню, как много лет спустя Луис Хоу пригласил меня поужинать в ресторан, сел за столик, который ему не нравился, и съел то, что ему не пришлось по вкусу, просто потому, что знал, как мне будет неудобно, если он выставит меня на всеобщее обозрение, вставая и пересаживаясь за другой столик или жалуясь на еду.

Не думаю, что такая застенчивость когда-либо по-настоящему покидает человека, и по сей день она иногда охватывает меня, когда я сталкиваюсь с толпой, и в такие моменты мне хочется, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. Привычка во многом зависит от того, что человек делает в таких случаях, и в дальнейшие годы мне предстояло многому научиться.

Я нашла мать Франклина в Вашингтоне у его постели, где мы и провели некоторое время вместе. Наконец она сочла, что ее сын достаточно здоров, и поехала домой. Тогда я осталась одна, пока Франклин не смог покинуть военно-морской госпиталь, взойти на борт «Дельфина» и отправиться вверх по побережью.

С самого начала первой мировой войны в Европе наша страна превратилась в поле битвы противоборствующих идей, и нашу семью разрывали разногласия между философией Теодора Рузвельта и философией президента Вильсона и его администрации в целом. Я испытывала огромное уважение к моему дяде и его мнению. Я знала, что, на его взгляд, мы должны занять чью-то сторону в европейской войне.

Вудро Вильсон, с другой стороны, был полон решимости не втягивать нашу нацию в военные разборки, насколько это возможно, и прежде всего он не хотел, чтобы наша страна участвовала в войне, пока сам народ не почувствует желание занять твердую позицию, которая, несомненно, будет стоить ему много человеческих жизней и денег. Никто не понимал и не мог представить себе последствия, которые настигнут нас годы спустя.

Мы уже начали посылать полевые госпитали и продовольствие в европейские страны. Мистер Герберт Гувер кормил бельгийцев. Мой муж ощущал давление различных идей и стандартов, и, думаю, в его молодости бывали моменты, когда он хотел, чтобы решения принимались немедленно. В более поздние годы, когда Франклин ждал, а молодые советники жадно хватались за удила, я часто вспоминала те давние дни, когда он сам был таким.

Уильям Дженнингс Брайан, государственный секретарь, слыл известным пацифистом. Мне всегда нравилась миссис Брайан, но, несмотря на мое восхищение ораторскими способностями мистера Брайана, кое-что в то время меня отталкивало.

Однако ростки антивоенных настроений уже тогда начали прорастать в моем подсознании, потому что я инстинктивно верила, что мистер Брайан выступает за мир. Помню, что у него были миниатюрные плуги, сделанные из старых ружей, которые он подарил многим сотрудникам в правительстве. Некоторые встречали их с насмешкой, но для меня в них не было ничего смешного. Я считала их прекрасным напоминанием о том, что наши мечи необходимо превратить в плуги и использовать их по новому, полезному назначению.

Многие люди уже зарабатывали состояние на войне. Например, производители боеприпасов. А продавцы хлопка и пшеницы находили готовый рынок сбыта в странах, которым требовалось больше сырья и продовольствия, чем они могли вырастить сами из-за того, что большая доля их граждан ушла на фронт и не могла возделывать землю.

Сюда приезжали группы избранных из других стран, чтобы позаботиться о судьбе своей родины, и общественная жизнь Вашингтона становилась все более оживленной и интересной.

Зимой 1915–1916 годов здесь состоялась большая экономическая конференция по торговле Южной и Центральной Америки, и Государственный департамент постановил, чтобы каждый правительственный чиновник в разное время развлекал некоторых делегатов и их жен.

Ужин, который организовывали мы, я помню очень хорошо, потому что нам никак не удавалось узнать, сколько придет людей или как их зовут. Нам дали список, но когда начали прибывать гости, мы поняли, что многие имена сильно отличаются от перечисленных. Но в конце концов мы все уселись, и мест за столом оказалось достаточно.

Я хорошо справлялась, потому что мужчины по обе стороны от меня говорили по-английски и по-французски. Я взглянула на другой конец стола и увидела, что моему мужу трудно поддерживать разговор с дамой справа. Слева от Франклина сидел человек, который, как мне показалось, мог с ним общаться. Позже в тот же вечер я спросила мужа, понравились ли ему люди, с которыми он сидел за ужином, и он ответил, что они были очаровательны. С дамой было трудно, ведь она говорила только по-испански, и все, что он мог сказать, было: «Сколько у вас детей, мадам?» – на что она с улыбкой ответила числом и ничем больше!

Немецкий посол, по-моему, сознавал, что вокруг него нарастает всеобщая враждебность, особенно после потопления лайнера «Лузитания», но у него было несколько близких друзей, а в вашингтонском обществе он вел себя довольно спокойно. На французских и английских послов оказывалось большое давление. Многие хотели, чтобы они занялись той же пропагандой, которую вел немецкий посол. Французский посол Жюль Жюссеран так много лет прожил в этой стране, что прекрасно знал Соединенные Штаты и их народ. То же самое можно сказать и об английском после, сэре Сесиле Спринг-Райсе, и ни один из них не согласился бы на ведение активной пропаганды. Возможно, они считали, что некоторые американские граждане сильно заинтересованы в этой пропаганде, и последующие события подтвердили их суждение!

Сэр Сесил Спринг-Райс бывал в нашей стране в молодости. Он стал большим другом семьи Теодора Рузвельта и сохранил эту дружбу надолго, так что, когда мы приехали в Вашингтон, нас встретило британское посольство. Сэр Спринг-Райс был большим любителем чтения и американской истории. Когда я впервые села рядом с ним за ужином, он спросил меня, какую из американских историй я считаю лучшей. Я начала колебаться, и он заметил, как странно, что мы, граждане Соединенных Штатов, так мало знаем о своей стране. Сэр Юстас Перси, один из младших сотрудников посольства, тщательно изучал нашу Гражданскую войну и побывал на всех полях сражений. Мало кто из молодых американцев проделал то же самое.

По Вашингтону бродили рассказы о «Пружине», как его называли близкие, и его странностях. Рассказывали, что однажды он вернулся с долгой прогулки под дождем, поднялся наверх, оделся к ужину, вернулся в кабинет и сел читать у камина. Вскоре зазвонил колокольчик, и он встал, проделал обратный путь, надел все мокрое и спустился в таком виде к ужину!

Без леди Спринг-Райс многие официальные обязательства выполнялись бы не вовремя. Я была в посольстве, когда она вошла в гостиную и сказала: «Ваша встреча с французским послом через десять минут, машина у дверей», – и «Пружина» неохотно вставал, отложив книгу, надевал шляпу и шел на встречу с французским послом или государственным секретарем, или с кем-то еще.

У французского посла и его очаровательной жены было много друзей. Мсье Жюссерана считали одним из «ходячих кабинетов» Теодора Рузвельта. Он отличался невысоким ростом, провел детство в горах Франции и был опытным альпинистом. Всю свою жизнь он ходил на пешие прогулки, поэтому его не пугали экскурсии Теодора Рузвельта по парку Рок-Крик, даже когда требовалось пересечь ручей в глубоком месте.

Среди людей, с которыми мы общались в первые годы жизни в Вашингтоне, выделяется еще один человек. Я не могу сказать, что хорошо его знала, но наши нечастые встречи оставили неизгладимое впечатление. Теодор Рузвельт и миссис Коулз хорошо знали мистера Генри Адамса и постоянно навещали его дом на Лафайет-сквер. Мы были знакомы с некоторыми из его близких друзей и поэтому время от времени получали одно из самых желанных приглашений на обед или ужин в его доме.

Мое первое воспоминание о якобы суровом, довольно язвительном мистере Адамсе – пожилой джентльмен в «Виктории» возле нашего дома на улице Эн. Мистер Адамс никогда не наносил визитов. Но он попросил, чтобы дети сели к нему в «Викторию». А они не только сели, но и взяли своего шотландского терьера, и вся эта группа сидела, болтала и играла по всему салону.

Однажды после ужина с ним мой муж упомянул кое о чем, что в то время вызывало у него глубокое беспокойство в правительстве. Мистер Адамс посмотрел на него довольно сурово и сказал: «Молодой человек, я живу в этом доме много лет и наблюдаю, как обитатели Белого дома приходят и уходят, и ничто из того, что вы, мелкие чиновники или обитатели этого дома, сделаете, не повлияет на историю мира в долгосрочной перспективе!» Возможно, это правда, но не стоило говорить такое молодому политику!

Генри Адамс любил шокировать слушателей, и, думаю, знал, что те, кто стоит его внимания, поймут его и почерпнут из его речей пользу, отбросив стариковский цинизм.

Глава 9
Жизненные перемены

В марте 1916 года родился наш последний ребенок. Мы назвали его Джон Аспинвелл, в честь дяди Франклина.

Та зима была тяжелой для моего мужа из-за инфекционного фарингита. Ему было так плохо, что он поехал в Атлантик-Сити, где его встретила мать. Франклин хотел взять двухнедельный отпуск, но бездействие было невыносимо, и через неделю он вернулся на работу. Я надеялась, что серьезное заболевание обошло нас стороной.

Однако не прошло и двух дней, как у Эллиота началась сильная простуда и воспалились гланды. Я думала, что ничего страшного не произойдет, но спустя пару дней ему стало хуже. Я не знаю большей муки, чем лежать в постели, когда твой ребенок болеет в комнате этажом выше, поэтому та весна вспоминается мне как очень трудная. В конце концов мы послали за старым другом мисс Спринг, который приехал из Нью-Йорка, чтобы взять на себя заботу об Эллиоте и постепенно поставить его на ноги.

С того дня и до поступления в школу-интернат в двенадцать лет он оставался хрупким мальчиком, за которым нужен был глаз да глаз. Теперь, когда я смотрю на этого сильного мужчину, мне трудно поверить, что он так болел в детстве. С весны 1916 года он, казалось, относился ко всему серьезнее других и проводил целые дни и недели в постели. Тогда он распробовал чтение, и я думаю, что больше всех из детей получал удовольствие от книг и развил в себе настоящую любовь к литературе.

Летом 1916 года я, как обычно, поехала с детьми в Кампобелло. Время от времени приезжал Франклин. В то лето разразилась страшная эпидемия детского паралича. Я никогда не оставалась в Кампобелло до конца сентября, но там я была совершенно одна со своими детьми, брошенная на острове, и мне предстояло провести так некоторое время. Наконец Франклину снова разрешили пользоваться «Дельфином», и в начале октября он приехал, забрал нас и высадил на нашем собственном причале на реке Гудзон.

Распространялись дикие слухи о том, что немецкие подводные лодки пересекают океан, что их заметили в разных местах вдоль побережья, и на одной из сделанных в пути остановок мы услышали, будто одна лодка находится неподалеку и немецкие офицеры уже высадились на берег.

Дети оставались в Гайд-парке до тех пор, пока не стало безопасно путешествовать, а я вернулась в Вашингтон. Тогда я осознала, что над всеми нами нависло чувство надвигающейся катастрофы.

Нападения на наш морской флот обостряли отношения с Германией, и американский народ все больше и больше настраивался против немцев. До нас доходили рассказы о зверствах, творящихся в Бельгии, и в них верили, но, несмотря на растущую напряженность, мы не разорвали дипломатических отношений с Германией. В ту зиму мой муж уехал на Гаити. Морские пехотинцы контролировали ситуацию. Франклин взял с собой председателя Комиссии по гражданской службе – Джона Макиленни, старого друга Теодора Рузвельта и одного из его «Мужественных всадников». Позже он был назначен финансовым советником Гаити и справился с этой нелегкой работой очень хорошо, благодаря чему мы вернули гаитянскому правительству контроль над их собственными финансовыми делами.

Эта поездка, во время которой мой муж проехал верхом через большую часть острова, показалась ему крайне интересной. Когда он был далеко от побережья Санто-Доминго, высоко в горах, пришла телеграмма от министра военно-морского флота, сообщавшая, что политические условия требуют немедленного возвращения Франклина в Вашингтон и что эсминец встретит его в ближайшем порту. Мы разорвали дипломатические связи с Германией, послу выдали документы и попросили покинуть Соединенные Штаты. Германский военно-морской атташе, капитан Бой-Эд, и другие наконец смогли до конца пробудить неприятие американского народа с помощью шпионажа. Этого, однако, мой муж не знал. Придя на ужин морских офицеров, отвечавших за эту станцию, он показал только что полученную расшифрованную телеграмму даме, сидевшей рядом с ним. Она так долго жила в тех частях света, где умами людей правила революция, что сразу же сказала: «Политические условия! Это должно означать, что Чарльз Эванс Хьюз возглавил революцию против президента Вильсона».

Вернувшись в Вашингтон, мой муж погрузился в интенсивную работу, поскольку Соединенные Штаты неминуемо втягивались в войну. Флот нужно было подготовить как можно быстрее.

Мы переехали осенью 1916 года, потому что дом тетушки Бай на улице Эн не был рассчитан на комфортное проживание пятерых детей. Дом номер 2131 на улице Эр оказался приятным местом с небольшим садом позади него.

Скоро США действительно вступили в войну, и в весенние месяцы 1917 года мы с мужем все меньше и меньше интересовались общественной жизнью, за исключением тех случаев, когда ее можно было назвать полезной или необходимой для предстоящей работы. Опять же, Франклин часто приводил людей домой на ужин, чтобы просто поговорить с ними, и мы принимали у себя определенных людей из других стран, дабы познакомиться с теми, с кем предстояло иметь дело.

Спустя несколько напряженных недель я услышала, что президент собирается выступить перед Конгрессом с предварительным объявлением войны. Все хотели услышать эту историческую речь, и Франклин с большим трудом нашел мне место. Я слушала, затаив дыхание, и вернулась домой, наполовину ошеломленная ощущением надвигающейся перемены.

Войну объявили 6 апреля 1917 года, и с тех пор люди в правительстве работали с утра до поздней ночи. Женщины в Вашингтоне перестали наносить визиты. Они сразу же начали организовываться для удовлетворения необычных требований военного времени. Миссис Борден Гарриман созвала собрание, чтобы сформировать мотокорпус для работы Красного Креста. Я присутствовала на нем, но в то время не умела водить машину, поэтому решила, что это мне не подходит.

Работу организовали в полной мере только к следующей осени, но я присоединилась к столовой Красного Креста, помогла миссис Дэниелс создать военно-морское отделение Красного Креста и начала раздавать бесплатную пряжу, предоставленную Военно-морской лигой.

Той весной я была очень занята, развлекая членов иностранных миссий, которые продолжали приезжать в нашу страну, чтобы обсудить сотрудничество с союзниками. Мистер Бальфур прибыл с миссией из Англии за три дня до французов. Это была тихая, ничем не примечательная миссия, но с ним приплыли люди, которые служили на фронте и были ранены. Иногда они находили дорогу к нашему дому.

С первой французской миссией 25 апреля 1917 года в США прибыл маршал Жоффр и бывший премьер Вивиани.

Двоюродный брат Франклина, Уоррен Роббинс, был в то время прикомандирован к Государственному департаменту, и ему поручили сопровождать французскую миссию. В Вашингтоне их приветствовала огромная толпа, и Жоффра, который был героем стояния на Марне, повсюду встречали с великим энтузиазмом. Люди знали, что солдаты называли его «папа Жоффр», и его внешность так подходила к этому имени, что местная толпа часто так его и приветствовала.

Вивиани оказался не самым приятным человеком, но зато блестящим оратором. В партии было, конечно, много людей, и больше всего мне нравился подполковник Фабри, известный как «Синий дьявол Франции». До и после войны он был редактором газеты, мягким, тихим человеком, которому это прозвище казалось едва ли подходящим. Тяжело раненный много раз, он испытывал постоянную боль, пока находился в Вашингтоне.

До нашего вступления в войну многие глупцы вроде меня говорили, что от нас понадобятся только финансы и что задействуют только флот. Но когда мы вступили в войну, первая просьба французской миссии состояла в том, чтобы некоторых американских солдат отправили во Францию в июле, а не в октябре, как планировало наше правительство. Аргументировали это тем, что наши союзники устали и вид новой формы и свежих солдат на фронте восстановит их боевой дух.

Я очень хорошо помню поездки из Вашингтона в Маунт-Вернон на «Сильфе», особенно первую поездку с мистером Бальфуром, маршалом Жоффром и премьером Вивиани. Секретарь, миссис Дэниелс, мой муж и я вместе с другими членами Кабинета сопровождали их, чтобы возложить венок на могилу Джорджа Вашингтона. Это было торжественное событие, и когда мы собрались вокруг открытой железной решетки гробницы, каждый произнес речь. Как странно, наверное, было мистеру Бальфуру почтить память человека, отнявшего у метрополии несколько весьма прибыльных колоний, но он повел себя вежливо и достойно.

Только когда на лужайке в Маунт-Верноне ему рассказали историю о том, как Джордж Вашингтон перебросил серебряный доллар через Потомак на другой берег, его глаза блеснули, и он ответил: «Мой дорогой сэр, он совершил еще больший подвиг. Он швырнул соверен через океан!»

Сразу после объявления войны дядя Тед приехал в Вашингтон, чтобы предложить свои услуги президенту. Большая группа людей хотела пойти вместе с ним на фронт. Дядя считал, что может с легкостью собрать дивизию, и в ней будут многие из лучших офицеров армии, которые захотят служить под его началом, такие как генерал Вуд, старые «Мужественные всадники» и американская молодежь. Дядя Тед не мог смириться с мыслью, что его сыновья уйдут, а он останется один. Он утверждал, что достаточно силен и способен сражаться в этой войне так же, как в Испано-американской, и раз он призывал народ встать на сторону союзников, то хотел быть одним из первых, кто вступит в армию.

Во время этого визита он гостил у своей дочери Элис Лонгуорт, а я отправилась повидаться с ним вместе с Франклином. Хотя дядя Тед был добр к нам, как и всегда, его мысли целиком поглотила война, и он вернулся в печальном настроении, побывав у президента Вильсона, который не сразу принял его предложение. Думаю, по уклончивости собеседников он понял, что ему откажут.

Мне совсем не хотелось, чтобы он расстраивался, но все же я испытала огромное облегчение, узнав, что предложение дяди Теда представили генералу Першингу и Военному министерству, которые посчитали серьезной ошибкой включать в одну дивизию столько людей, способных войти в несколько других дивизий в качестве офицеров. Дядя Тед, конечно, делал все возможное, чтобы уехать за границу, но чувствовалось, что из-за высокого положения и возраста ему будет неразумно находиться в Европе. Я думаю, это решение было горьким ударом, от которого он так и не оправился.

В то лето я мало работала над военными делами, кроме неизбежного вязания, за которое бралась каждая женщина и которое вошло в привычку. Для всех вязание было первоочередной задачей дня.

Военно-морское министерство так тесно сотрудничало с Англией и Францией, что мой муж почти не выезжал из Вашингтона, а я ездила туда и обратно. Он приезжал на короткое время на побережье штата Мэн. Было решено отказаться от лодки, которой мы всегда пользовались в Кампобелло, и «Полумесяц» продали, к большому сожалению мужа и свекрови. Последняя питала к ней сентиментальную привязанность из-за того, с каким удовольствием на ней плавал ее муж.

Моему брату Холлу, который в то время работал в компании General Electric в Скенектади, запретили вступать в армию по правилам, согласно которым ему нельзя было заниматься чем-либо, кроме авиации, если он отвечает за производство военных материалов на заводе компании General Electric. Он был так близок к дяде Теду и его семье, что, когда все мальчики записались в добровольцы, посчитал, что должен к ним присоединиться. Он ускользнул с работы под предлогом, что хочет навестить дядю, и 14 июля они с Квентином Рузвельтом отправились на службу в единственные войска, доступные Холлу, – в авиацию.

Думаю, что и Холл, и Квентин заучили таблицу для проверки зрения, потому что иначе ни один из них не прошел бы этот тест. Холла вызвали в первую авиационную школу в Итаке в конце июля или августе. Бабушка считала, что он не должен оставлять жену и маленьких детей, и я помню чувство бескрайнего ужаса, когда однажды пришла к ней, и она спросила, почему он не купил себе замену! Я ни разу не слышала о покупке замены и сказала, что так никто не делает. Бабушка с любопытством взглянула на меня и сказала: «Во время Гражданской войны многие джентльмены покупали себе замену. Так было принято делать». Я горячо возразила, что джентльмен ничем не отличается от любого другого гражданина Соединенных Штатов и что было бы позором платить другому человеку за то, чтобы он рисковал своей жизнью за тебя, особенно если Холл может оставить свою жену и детей с уверенностью, что им хватит денег на жизнь.

Это было мое первое откровенное заявление против общепринятых норм, и оно ознаменовало тот факт, что мою точку зрения изменили либо мой муж, либо растущая потребность мыслить самостоятельно.

Той осенью, после возвращения в Вашингтон, началась настоящая работа, где были задействованы все мои исполнительные способности. Домашнее хозяйство требовалось вести слаженнее, чем когда-либо; мы развлекали себя сами, и мне приходилось уделять происходящему меньше внимания. Детям нужно было вести нормальную жизнь: Энн предстояло ходить в Истменскую школу каждый день, а Джеймсу и Эллиоту – в Соборную школу, которая находилась в противоположном направлении. Все это требовало организованности.

Свекровь обычно посмеивалась надо мной и говорила, что я могу дать шоферу больше поручений на день, чем кто-либо еще, но это был просто симптом развития исполнительских способностей. Все мое время теперь, с войной, было заполнено, и я училась быть достаточно уверенной в себе и своих способностях сталкиваться со сложными ситуациями и справляться с ними.

Две-три смены в неделю я проводила в столовой Красного Креста на железнодорожной станции. Зимой я работала в столовой по большей части днем, чтобы по возможности быть дома, видеться с детьми перед сном и приглашать гостей к ужину. Помню пару случаев, когда я возвращалась домой в форме, и в то же время прибывали гости. Думаю, именно в этот период я научилась одеваться быстро, и эта привычка осталась со мной с тех пор.

В столовой все должны были выполнять любую необходимую работу, даже мыть пол, и те, кто не мог сделать ничего из того, о чем их просили, недолго оставались членами этого подразделения Красного Креста. Помню одну даму, которая однажды днем пришла в сопровождении мужа кому-то на замену. Сомневаюсь, что она когда-либо занималась физическим трудом, а она была уже немолода. Одна мысль о том, что ей придется мыть пол, наполнила ее ужасом, и мы больше никогда не видели ее в смене.

Раз в неделю я посещала военно-морской госпиталь и брала цветы, сигареты и всякую мелочь, которая могла бы развеселить людей, вернувшихся из-за океана.

Военно-морской госпиталь быстро заполнялся, и мы наконец заняли одно здание в госпитале Святой Елизаветы для так называемых контуженных пациентов. Врачи объяснили, что эти люди подверглись сильному напряжению, которое их сломало. Некоторые из них пришли в себя, другие навсегда остались в ветеранских госпиталях для душевнобольных.

Госпиталь Святой Елизаветы был единственной федеральной больницей для душевнобольных в стране. Во главе его стоял прекрасный человек, но учреждению постоянно не хватало средств, а преимущества трудотерапии до сих пор были малопонятны в лечении душевнобольных, хотя я знала, что в некоторых больницах такая работа проводилась довольно успешно.

Там я посетила нашу военно-морскую часть и впервые побывала в палате для людей, которых оказалось сложно сосчитать, потому что они были не в себе. Тех, кто не мог себя контролировать, держали в обитых войлоком камерах или в подобии тюрьмы.

Когда мы с доктором вошли в длинную общую палату, где большинству мужчин разрешалось передвигаться днем, он отпер дверь и снова запер ее за нами. Мы пошли вдоль длинной комнаты, разговаривая с разными мужчинами. В противоположном конце стоял светловолосый мальчик. Солнце в окне, расположенном высоко над головами пациентов, касалось его волос и напоминало нимб. Он непрерывно разговаривал сам с собой, и я спросила, что он говорит. «Он отдает приказы, – сказал доктор, – которые отдавали каждую ночь в Дюнкерке, где он и находился». Я вспомнила, как мой муж рассказывал о поездке в Дюнкерк и о том, что каждый вечер вражеские самолеты пролетали над городом и бомбили его, и всему населению было приказано спуститься в подвалы. Этот мальчик терпел напряжение от ночных бомбежек до последнего. Тогда он сошел с ума и повторял приказы без остановки, не в силах выбросить из головы то, что стало навязчивой идеей.

Я спросила, каковы его шансы на выздоровление, и мне ответили, что пятьдесят на пятьдесят, но он никогда больше не сможет выдерживать такого напряжения, как до болезни.

Доктор сказал, что многие пациенты военно-морского госпиталя достаточно здоровы, чтобы выходить на улицу каждый день, играть в игры, дышать воздухом и тренироваться, и что у нас достаточно санитаров, чтобы организовать это в другой части госпиталя. Но с начала войны им так не хватало санитаров, что другие пациенты почти не покидали стен больницы. Кроме того, доктор сказал, что, несмотря на резкий рост заработной платы, больница не могла давать сотрудникам больше 30 долларов в месяц с питанием, что было очень мало по сравнению с тем, сколько получали представители других профессий.