Текст книги "Масса и власть"

Властитель как выживающий

Властителя, который отодвигает от себя опасность, можно отнести к параноидальному типу. Вместо того чтобы бросить вызов и выйти на бой, вместо того чтобы решить свою судьбу в открытой схватке, он пытается всякими приемами и ухищрениями перекрыть судьбе дорогу. Он создает вокруг себя пустые, хорошо обозримые пространства, чтобы заметить и предотвратить любую опасность. Сторожить приходится со всех сторон, ибо в нем постоянно жив страх перед возможным окружением: врагов много и они могут наброситься отовсюду одновременно. Страшней всего опасность за спиной, где ее трудно заметить вовремя. Поэтому у него глаза повсюду, и самый легкий шорох от него не ускользает, ибо за ним могут скрываться враждебные намерения.

Воплощение всех опасностей, разумеется, смерть. Очень важно в точности прояснить его отношение к смерти. Первый и решающий признак властителя – это право распоряжаться жизнью и смертью. К нему никто не допускается: если прибывает гонец с посланием, который должен приблизиться к властителю, его обыскивают и забирают оружие. Смерть от него систематически отодвигают и держат в отдалении: он сам может и должен ею распоряжаться. Он причиняет смерть, когда ему угодно. Произнесенный им смертный приговор всегда будет исполнен. Это печать его власти: власть абсолютна до тех пор, пока его право на вынесение смертного приговора неоспоримо.

Настоящие его подданные – только те, кто позволяет ему себя убивать. Решающая проверка послушания, от которой все зависит, всегда одна и та же. Его солдаты воспитаны в духе двойной готовности: их посылают уничтожать его врагов, и сами они готовы принять от него смерть. Но и все остальные его подданные, не солдаты, знают, что он может обрушиться на них в любой момент. Ему подобает нагонять страх: это его прерогатива, за это перед ним благоговеют.

Крайней формой благоговения является обожествление. Сам Господь Бог раз и навсегда произнес над людьми, в том числе и над теми, кому еще только предстоит жить, смертный приговор. От его настроения зависит, приводить его в исполнение сейчас или позже. И никому не придет в голову воспротивиться – сопротивление бесполезно.

Земным владыкам не так легко, как Богу. Они не вечны, подданные знают, что и их дням положен конец. И его можно ускорить, как и любой другой конец, путем насилия. Кто отказывается подчиняться, тот нацелился на борьбу. Ни один властитель не может быть всегда уверен в неизменном послушании подданных. Пока они позволяют себя убивать, он спит спокойно. Но если хоть один отказался принять приговор, властитель в опасности.

Ощущение этой опасности никогда в нем не засыпает.

Позже, когда речь пойдет о природе приказа, станет ясно, что страхи его должны становиться тем сильнее, чем больше его приказов исполняется. Он может подавить сомнения только действием. Он приказывает казнить кого-то ради самой казни, не важно, виновна ли жертва. Он производит казни одну за другой по мере того, как множатся его сомнения. Самые надежные, можно сказать, совершеннейшие его подданные – это те, кто за него умер.

Ибо каждая произведенная им казнь добавляет ему мощи.

Он набирается таким образом силы выживания. Жертвы не обязательно те, кто действительно выступал против него, – достаточно того, что они могли бы против него выступить.

Свои страхи он превращает, хотя и задним числом, во врагов, с которыми пришлось сразиться. Они им приговорены, убиты, он их пережил. Право вынесения смертного приговора превращается в его руках в оружие, такое же, как любое другое, но гораздо более действенное. Нагромождать вокруг тела жертв, чтобы они всегда были перед глазами, часто считали нужным вожди варваров и восточные владыки. Но и там, где обычаями это не дозволялось, в уме властители постоянно проигрывали эту тему. Сообщают о своеобразной забаве, выдуманной римским императором Домицианом. Устроенный им пир для римской знати, единственный в своем роде и никем не повторенный, дает самое наглядное представление о глубинной природе параноидальных властителей. Вот что рассказывает об этом Кассий Дион:

«В другой раз Домициан развлекал знатнейших сенаторов и всадников следующим образом. Он приготовил зал, где пол, стены и потолок были черными, как смола, и на непокрытом полу покоились убогие ложа, убранные черным. Гости должны были прибыть ночью и без свиты. Возле каждого ложа он приказал установить плиту, по форме напоминающую могильный камень, с выбитым на ней именем гостя, а вдобавок еще маленькую лампаду из тех, которые вешают на могилы. Затем в зал вошли стройные голые мальчики, тоже раскрашенные в черный цвет и похожие на призраков. Они исполнили жуткий танец вокруг лежащих гостей и стали каждый в ногах у каждого гостя. Затем было предложено угощение: то, что обычно приносится в жертву духам умерших, – все черное и на блюдах того же цвета. Гости дрожали от страха, ожидая, что в следующее мгновение им перережут глотки. Все онемели, кроме Домициана. Царило смертное молчание, будто они уже прибыли в царство мертвых. Сам же император разразился речью о смерти и убийствах. Наконец гостей отпустили по домам. Но рабы, ожидавшие своих господ в прихожей, были предварительно удалены, гостей поручили другим, неизвестным им рабам, которые должны были развезти их в колясках и на носилках. От этого они пришли в еще больший ужас. Едва гости оказались у себя дома и облегченно вздохнули, как объявились гонцы императора. Хотя каждый решил, что вот теперь-то и пришел его последний час, внесли плиты, которые оказались серебряными. Потом другие предметы, в частности, драгоценные блюда, стоявшие перед ними во время пира. Последними прибыли мальчики, во время пира стоявшие в ногах гостей как их собственные мертвые души; теперь они были вымыты и украшены драгоценностями. После того как гости провели ночь в смертельном страхе, настало время приема подарков».

Таков был «Пир трупов» Домициана, как назвал его народ. Нескончаемый ужас, в котором император держал своих гостей, заставил их онеметь. Говорил лишь он сам и говорил о смерти и убийстве. Казалось, что они мертвы, а жив только он один. На пиру он собрал свои жертвы, ибо таковыми они себе и казались. Одетый как хозяин, а на самом деле выживающий, он обращался к своим жертвам, одетым гостями. Но ситуация выживающего здесь была не только изображена, она была изощренным образом обострена. Хотя они и были как мертвые, он еще мог их убить. Был начат подлинный процесс выживания. Отпустив их, он их помиловал, а потом снова привел в отчаяние, передав незнакомым рабам. Они добрались до дома – он вновь послал вестников смерти. Оказалось, что доставили подарки, и самым главным подарком была дарованная им жизнь. Он, так сказать, отправил их на тот свет, а потом возвратил к жизни. Он много раз испытал наслаждение выживанием в этой игре, давшей ему чувство власти, выше которого невозможно вообразить.

Спасение Иосифа Флавия

Из истории войны между римлянами и евреями, пришедшейся на молодость Домициана, известен случай, ярче всего показавший природу выживающего. Римской стороной командовал Веспасиан, отец Домициана; именно во время этой войны род Флавиев достиг императорской власти.

Восстание евреев против господства римлян продолжалось уже довольно долго. Когда оно распространилось вширь, евреи назначили своих командующих в разные части страны. В их обязанности входило мобилизовывать людей и готовить города к отпору римским легионам, которые наверняка скоро должны были прибыть в страну. Иосиф – тогда еще молодой, ему едва исполнилось тридцать лет – получил провинцию Галилея и усердно принялся за выполнение поставленной задачи. В своей «Истории иудейской войны» он описывал трудности, которые приходилось преодолевать: отсутствие единства среди граждан, интриги соперников, не желающих выступать вместе и стремящихся собрать собственное войско, колебания городов, которые не хотели признавать его командующим, а признав, через некоторое время опять отказывались. Но с огромной энергией он ставил на ноги свою плохо вооруженную армию и готовил крепости к отпору врагу.

И римляне пришли; ими командовал Веспасиан, при котором находился его младший сын Тит, ровесник Иосифа. Императором в Риме тогда еще был Нерон. Веспасиан пользовался славой старого опытного генерала, отличившегося во многих сражениях. Он вторгся в Галилею и окружил Иосифа с его армией в крепости Иотапата (Йодфат). Евреи отважно оборонялись, Иосиф изобретательно находил средства для отражения одного штурма за другим, римляне несли тяжелые потери. Оборона длилась 47 дней. Наконец римлянам удалось хитростью проникнуть в крепость: это случилось ночью, все спали, и врага обнаружили только на рассвете. Евреи впали в безысходное отчаяние и убивали себя целыми толпами.

Иосиф спасся. Что с ним происходило после взятия города, стоит передать его собственными словами. Ибо, как мне кажется, в мировой литературе нет второго такого рассказа выжившего о самом себе. Совершенно осознанно, можно даже сказать, с пониманием сущности выживания Иосиф описывает, что было предпринято им для собственного спасения. Быть искренним ему не составило труда, ибо писалось это позднее, когда он был уже в фаворе у римлян.

«Повсюду – среди мертвых и в укрытиях – римляне искали Йосефа: и потому, что были злы на него, но главным образом по той причине, что таково было желание главнокомандующего, считавшего, что война будет в действительности закончена лишь тогда, когда Йосеф окажется в его руках. Однако во время взятия города Йосефу, который находился в самой гуще неприятеля, несомненно, не без божественного содействия удалось ускользнуть, спрыгнув в глубокую яму, сообщавшуюся с незаметной снаружи обширной пещерой. Он застал в этом укрытии еще 40 человек из видных граждан и необходимые припасы, которых должно было хватить на много дней. Таким образом, днем, когда враги шарили повсюду, он скрывался в пещере, а ночью выходил, изыскивая способ бегства и высматривая расположение вражеских караулов; удостоверившись, что все пути перекрыты и нет возможности ускользнуть, он вновь спускался в пещеру. Так в течение двух дней ему удавалось оставаться необнаруженным, но на третий день была поймана находившаяся вместе с ним в пещере женщина, которая и выдала его. Веспасиан немедленно послал к пещере двух трибунов, Паулина и Галликана, чтобы те предложили ему соглашение и склонили выйти.

Прибыв к пещере, трибуны принялись убеждать Йосефа выйти и обещали ему безопасность. Однако их усилия были тщетными: мысль о том, что может грозить человеку, нанесшему римлянам столько ударов, помешала ему увидеть подлинные намерения приглашавших и сделала его крайне подозрительным. И он продолжал опасаться, что трибуны приглашают его затем, чтобы впоследствии подвергнуть наказанию, до тех пор пока Веспасиан не послал еще одного трибуна – знакомого Йосефа Никанора, его давнишнего друга. Выступив вперед, Никанор начал пространную речь о том, что доброта к побежденным – в природе римлян; доблесть Йосефа, говорил он, вызвала в римских полководцах скорее восхищение, нежели ненависть, и главнокомандующий хочет вывести его из пещеры не для наказания (ведь он и без этого мог бы наказать Йосефа), но лишь затем, что желает сохранить жизнь столь выдающемуся человеку. Еще Никанор сказал, что если бы Веспасиан готовил хитрость, то не послал бы к Йосефу его друга, пряча самое отвратительное из преступлений – вероломство под личиной дружбы, самой прекрасной из добродетелей, да и сам он, Никанор, никогда бы не явился сюда, если бы от него требовали обмануть друга.

В то время как, несмотря на уверения Никанора, Йосеф все еще колебался, воины в гневе готовы были поджечь пещеру, и лишь приказ главнокомандующего, желавшего во что бы то ни стало получить Йосефа живым, останавливал их. По мере того как Никанор повторял свои призывы, а поведение войска становилось все более угрожающим, Йосеф внезапно вспомнил виденный им ночью сон, в котором Бог возвещал ему о грядущих бедствиях евреев и о судьбах римских императоров. Он же был способен толковать сны и проникать в скрытый смысл двусмысленных речей Бога, ибо был священником и потомком священников и был хорошо знаком с пророчествами священных книг. Как раз в этот миг исходящее от них вдохновение охватило его, и он мгновенно проник в смысл внушающих трепет видений своего недавнего сна. И тогда он обратился с тайной молитвой к Богу: «Поскольку Тебе угодно излить Твой гнев на сотворенный Тобою еврейский народ и передать все милости судьбы римлянам и поскольку Ты избрал меня, чтобы поведать мне о том, что должно произойти, я добровольно предаюсь в руки римлян и буду жить, но я торжественно заявляю, что я иду не как предатель, но как Твой слуга».

С этими словами он уже готов был выйти к Никанору, однако когда евреи, прятавшиеся вместе с ним в пещере, поняли, что он принимает приглашение, они столпились вокруг него, крича: «Отеческие законы, данные самим Богом, наделившим дух нашего народа презрением к смерти, конечно, возопят к небесам! Неужели ты, Йосеф, настолько любишь жизнь, что ради нее готов влачить существование раба? Как быстро забыл ты себя! Скольких из нас ты убедил отдать жизнь ради свободы! Слава о твоем мужестве и уме не более чем ложь, если ты и в самом деле ожидаешь пощады от тех, кому нанес такие глубокие раны, или, когда даже их предложение истинно, желаешь спастись таким образом. Ты потерял голову при виде того, сколь милостива к римлянам судьба? Мы сами позаботимся о добром имени нашей страны – мы одолжим тебе меч и руку, которая владеет им. Если ты умрешь по собственному желанию, то ты умрешь как вождь евреев, если же нет – то как предатель». С этими словами они направили на него свои мечи и угрожали умертвить его, если он сдастся римлянам.

В страхе перед угрозой нападения и веря, что, умерев до того, как исполнит возложенное на него Богом, он предаст Его веления, Йосеф в этом затруднительном положении повел перед ними философские рассуждения. «Почему, друзья мои, – начал он, – мы так торопимся умертвить самих себя? Почему мы так стремимся разлучить этих лучших друзей – душу и тело? Тут кто-то сказал, что я переменился, – что ж, об этом лучше всего известно римлянам. Мне говорят, что прекрасно пасть на войне, – согласен, но только по законам войны, то есть от руки победителей. Если я избегаю мечей римлян, то я действительно заслуживаю смерти от собственной руки, но если они склонны пощадить врага, то еще более справедливым с нашей стороны поступком будет пощадить самих себя, ведь было бы нелепостью причинить себе то, из-за чего мы укрылись от них. Вы говорите, что прекрасно умереть за свободу, – я тоже говорю это, однако на поле боя и от руки тех, кто пытается лишить нас свободы. Но ведь сейчас они не намереваются вступать с нами в сражение или убивать нас! Тот, кто не желает умереть, когда следует умереть, такой же трус, как тот, кто желает умереть, когда умирать не следует. В самом деле, что препятствует нам сдаться римлянам? Не страх ли смерти? Но в таком случае неужели же мы из страха перед возможной смертью от руки врагов навлечем на себя верную смерть от своей собственной руки? «Нет, из страха перед рабством», – скажет мне кто-нибудь из вас. Но как будто сейчас мы свободны! «Убить себя – благороднейшее деяние», – скажет другой. Вовсе нет! Нет поступка низменнее этого, и я думаю, что отъявленным трусом является тот кормчий, который из страха перед еще не разразившейся бурей заранее топит свое судно.

Кроме того, самоубийство противоречит природе, общей для всех живых существ, перед лицом же сотворившего нас Бога – это сущее нечестие…

Итак, мы должны, товарищи, придать своим мыслям достойное направление и не прибавлять к нашим человеческим страданиям нечестие по отношению к нашему Создателю. И если нам угодно отстаться в живых, давайте останемся в живых: ведь спасение не навлекает позора, если оно исходит от тех, кого мы своим непревзойденным сопротивлением убедили в нашей доблести. Если же мы предпочитаем умереть, то куда как достойнее пасть от руки победителей. Что же касается меня, то я не перейду на сторону врагов, чтобы предать самого себя: ведь если бы я поступил так, то был бы гораздо глупее перебежчиков, которые делают это ради спасения своей жизни, ибо для меня переход на сторону врага равнозначен гибели, моей собственной гибели. Я молюсь, однако, о том, чтобы римляне оказались вероломными: ведь если, дав мне слово, они предадут меня смерти, я умру с радостью, найдя в нарушенной клятве этих лжецов утешение большее, нежели сама победа».

Йосеф долгое время приводил подобные доводы против самоубийства, однако отчаяние сделало его слушателей глухими к речам: уже задолго до того они посвятили себя смерти, и слова Йосефа только приводили их в ярость. С мечами в руках они бросились к нему со всех сторон, понося за трусость, казалось, каждый вот-вот поразит его. Но он назвал одного по имени, бросил повелительный взгляд на другого, схватил за руку третьего, увещеванием устыдил четвертого, и так, сообразно с необходимостью различая между различными страстями, он удержал их мечи от убийства, подобно затравленному зверю бросаясь поочередно на каждого из них. И даже в таких крайних обстоятельствах они все еще сохраняли почтение к своему полководцу: их руки разжались, мечи выскользнули из рук, а многие из тех, кто еще направлял на него свои мечи, непроизвольно опустили их лезвиями вниз.

Находчивость Йосефа не оставила его и в этих безвыходных обстоятельствах, и, положившись на покровительство Бога, он достиг гавани спасения. «Итак, вы избрали смерть, – воскликнул он, – что ж, давайте бросим жребий и умертвим друг друга: тот, на кого жребий падет первым, будет убит следующим по очереди, и так далее, как решит судьба. Таким образом, никто не умрет от своей собственной руки, и бесчестно поступит тот, кто после смерти всех остальных вдруг передумает и спасет свою жизнь». Слушатели поверили его словам, и он, убедивший их, стал тянуть жребий вместе с остальными. Каждый, на кого падал жребий, без колебаний подставлял свое горло под меч следующего по очереди, уверенный, что несколькими мгновениями спустя их полководец тоже будет мертв, ведь смерть вместе с Йосефом они почитали сладостнее самой жизни. Но Йосеф, благодаря ли удаче или же по воле божественного провидения, остался последним с еще одним человеком и, поскольку ему претила мысль быть убитым по жребию или же, в случае если он окажется самым последним, запятнать свои руки убийством соплеменника, он прибег к убеждению, оба договорились и остались жить.

Таким образом, пройдя невредимым через две войны – с римлянами и со своими собственными людьми – Йосеф был приведен Никанором к Веспасиану. Все римляне сбежались посмотреть на него, и по мере того, как толпа вокруг вражеского полководца росла, поднялся разноголосый шум: одни торжествовали над пленником, другие угрожали ему, третьи протискивались через толпу, чтобы посмотреть на него вблизи. Те, кто стоял позади, громко требовали казни врага, те же, кто стоял рядом с Йосефом, вспоминали его подвиги и дивились перемене в его судьбе. Что же касается военачальников, то среди них не было ни одного, кто, если даже раньше и питал к нему неприязнь, при виде Йосефа совершенно не забыл бы об этом. Но тем, кто более всех остальных был поражен стойкостью, с какой Йосеф переносил несчастье, и сожалел о его молодости, был Тит: когда он вспоминал о том, как Йосеф еще совсем недавно воевал с римлянами, и видел его теперь поверженным и в руках врагов, он начинал размышлять о беспредельном могуществе судьбы, о внезапных поворотах хода дел на войне, об отсутствии всякой определенности в человеческих делах. Потому-то он и склонил очень многих римлян проникнуться к Йосефу тем же сочувствием, какое испытывал сам, и он-то и был главной причиной принятого его отцом решения пощадить жизнь узника. Однако Веспасиан распорядился содержать Йосефа под строжайшей охраной, поскольку он намеревался при первой же возможности отправить его к Нерону.

Услышав об этом его намерении, Йосеф попросил переговорить с ним с глазу на глаз. Веспасиан приказал всем, за исключением своего сына Тита и двух близких друзей, удалиться, и Йосеф сказал следующее: «Ты думаешь, Веспасиан, что, взяв меня в плен, ты получил всего-навсего Йосефа? Нет, я явился к тебе как вестник ожидающего тебя величия – иначе, если бы я не был послан к тебе самим Богом, то поверь, я хорошо знаю еврейский Закон и знаю, как подобает умереть полководцу. Ты отправляешь меня к Нерону? Зачем? Разве останутся на его престоле те, кто наследует ему до тебя? Ты, Веспасиан, ты Цезарь и Император, ты и твой находящийся здесь сын. Потому надень на меня самые крепкие твои оковы и сохрани меня для себя самого, ибо ты не только мой господин, Цезарь, ты господин земли и моря и всего человеческого рода, и если я всуе беспокою имя Бога, я действительно заслуживаю наказания строжайшим заключением».

Тогда, казалось, Веспасиан не принял его слов всерьез и был склонен думать, что Йосеф придумывает все это ради собственного спасения. Но постепенно, поскольку Бог уже пробудил в нем стремление к императорской власти и возвестил ему о будущем скипетре и через другие предзнаменования, он стал верить, тем более что ему довелось убедиться в истинности других предсказаний Йосефа. Именно один из друзей главнокомандующего, присутствовавших при этой тайной беседе, выразил свое удивление по поводу того, что Йосеф не предупредил защитников Йодфата о падении города и не предвидел своего собственного пленения, – значит, и то, что говорит он сейчас, просто пустая болтовня человека, желающего отвратить от себя гнев. На это Йосеф ответил, что он предсказал жителям Йодфата, что после 47 дней осады город падет и что он сам будет живым взят римлянами. Тогда Веспасиан переговорил наедине с пленниками и, узнав от них, что Йосеф сказал правду, стал принимать на веру и его предсказания относительно себя самого. Так что, хотя он и продолжал держать Йосефа в оковах и под стражей, он подарил ему одежду и другие ценные вещи и все время был с ним милостив и обходителен, чему в значительной мере содействовал сын его Тит».

Драма самоспасения Иосифа распадается на три акта. Сначала ему удается избежать кровавой бани, творящейся в захваченной крепости. Защитников города, не кончавших самоубийством, уничтожали римляне; некоторые попали в плен. Иосиф скрылся в пещере за ямой, где оказались еще сорок человек, которых он выразительно именует «избранными». Все они выжившие, как и он. С запасом пищи они надеялись отсидеться в своем укрытии, пока не откроется путь к бегству.

Однако из-за предательства женщины убежище Иосифа, которого, собственно, и ищут римляне, раскрыто. Ситуация в корне меняется, начинается второй акт, самый интересный во всем рассказе. Главное действующее лицо повествует об этом с поистине неповторимой откровенностью.

Римляне обещают сохранить ему жизнь. Поскольку он им верит, они ему уже не враги. В некоем глубочайшем смысле это вопрос веры. В нужный момент ему является видение во сне, и он узнает, что евреи будут разбиты. Они уже побеждены, пока что лишь в крепости, где он командовал. Счастье на стороне римлян. Образы этого видения исходили от Бога. С Божьей помощью он найдет и путь к римлянам. Он вручает себя Господу и обращается к новым своим врагам – евреям, с которыми делит убежище и которые хотят убить себя, чтобы не попасть в руки римлян. Он, вождь, поднимавший их на борьбу, и в этой славной гибели должен бы стать первым. А он на самом деле твердо решил жить. Он старается их уговорить, изыскивает различные аргументы, чтобы перебороть их тягу к смерти. Но безуспешно: что бы он ни говорил, их слепая решимость только растет, а с ней и гнев на него, осмелившегося возражать. Он видит, что спасение возможно, только если они перебьют друг друга и он останется последним. Он делает вид, что согласился, и предлагает бросать жребий.

Если задуматься, как происходила жеребьевка, трудно поверить, что обошлось без обмана. Это единственное место рассказа, звучащее довольно невнятно. Иосиф приписывает удивительный исход этой смертельной лотереи воле Бога или случаю, но звучит все так, будто он предлагает читателю самому догадаться, что было на самом деле. Ибо в результате произошла невероятнейшая вещь: у него на глазах его воины перебили друг друга. И не сразу, одномоментно, а постепенно, в порядке очереди. Убийства следуют по жребию. Каждый убивает своего товарища и сам становится жертвой следующего, на кого пал жребий. Религиозные аргументы, выдвинутые Иосифом против самоубийства, к убийству явно не относятся. По мере того как падают его товарищи, растет надежда на его собственное спасение. Он хочет смерти им всем и каждому в отдельности, для себя же жаждет только жизни. А они умирают легко, зная, что полководец умрет вместе с ними. Они не могут предположить, что он окажется последним. Невероятно, чтобы они могли даже представить себе такую возможность. Конечно, кто-то будет последним, и он об этом предупредил: было бы величайшей несправедливостью, сказал он, если бы после смерти соратников оказавшийся последним вдруг передумал и решил спасти себе жизнь. Именно такую несправедливость он и замыслил. Самое невероятное, что можно сделать после смерти соратников, он и решил сделать. Под тем предлогом, что в эти последние минуты он хочет быть с ними и одним из них, он послал товарищей на смерть и тем самым спас собственную жизнь. Они не знают, что он чувствует, глядя, как они умирают. Они верят в единство общей судьбы, а он мыслит себя отдельно от судьбы, которую им уготовил. Они умирают, чтобы ему спастись.

Это – совершенная ложь. Это – ложь всех вождей. Они подают дело так, будто идут на смерть впереди своих воинов. На самом деле они посылают людей на смерть, чтобы самим остаться живыми. Здесь всегда одна и та же хитрость. Вождь стремится выжить, от этого крепнут его силы. Если для этого есть враги, хорошо; если нет врагов, имеются соратники. Во всяком случае, использует он и тех, и других, по очереди либо одновременно. Врагами он пользуется чаще, для этого они и враги. Своими приходится пользоваться тайком.

В пещере Иосифа эта хитрость видна насквозь. Снаружи находятся враги. Они победили, но их прежние угрозы превратились теперь в обещания. Внутри же вокруг друзья. Они полны прежней решимости, внушенной им вождем, и не желают верить новым обещаниям. Поэтому пещера, где спасается вождь, стала для него крайне опасной. Тогда он обманывает друзей, решившихся погубить его и самих себя собственными руками, и посылает их всех вместе на смерть. Себя же он отделяет от них сначала в мыслях, а потом и на деле. Он остается наедине с последним из товарищей. Поскольку, как он говорит, не хочется проливать кровь соплеменника, он убеждает его сдаться римлянам. Только одного он уговорил жить. Сорок было для него слишком много.

Оба спаслись у римлян.

Так он вышел невредимым из схватки со своими людьми. Это он и принес римлянам: обостренное ощущение собственной жизни, напитавшейся смертью товарищей. Передача этой только что обретенной силы Веспасиану представляет собой третий акт драмы спасения Иосифа. Она выразилась в пророческих видениях. Римляне отлично знали, как упорны евреи в своей вере. Они понимали, что легкомысленно помянуть имя Божье, – последнее, к чему можно принудить еврея. Иосиф, должно быть, очень хотел, чтобы императором был Веспасиан вместо Нерона. Нерон, к которому его собирались отправить, не сохранил бы ему жизнь. От Веспасиана он имел хотя бы слово. Ему было также известно, что Нерон невзлюбил Веспасиана, гораздо более старшего, чем он сам, имевшего обыкновение засыпать на его певческих концертах. Он часто демонстрировал ему свою немилость и только теперь, когда восстание евреев опасно разрослось, вернул в строй старого испытанного генерала. У Веспасиана были основания не доверять Нерону. Предсказания грядущего величия были ему приятны.

Иосиф, похоже, сам верил в известие, принесенное им Веспасиану от Божьего имени. Дар пророчества был у него в крови. Он считал себя настоящим пророком. Поэтому он дарил римлянам то, чем сами они не обладали. Римских богов он всерьез не принимал, все, что от них исходило, считал суеверием. Но он знал, что должен убедить Веспасиана, презиравшего, как всякий римлянин, евреев и их религию, в серьезности и добросовестности своего послания. Силе убеждения, уверенности, с какой он держал речь – он, окруженный врагами, которым принес столько бед, – а также вере в себя, сидевшей в нем прочнее, чем любая другая вера, Иосиф обязан был тем, что выжил среди своих соратников. Свой дар выживания, проверенный и усиленный в пещере, он перенес на Веспасиана, который пережил Нерона, бывшего на тридцать лет моложе, и всех его наследников, числом не менее трех. Каждый из них пал, так сказать, от руки другого, и Веспасиан стал римским императором.