Текст книги "Масса и власть"
Автор книги: Элиас Канетти
Жанр: Философия, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)
Ожидание приказа
Солдат на службе действует только по приказу. Что ему нравится, а что нет – не берется в расчет: солдату в выборе отказано. Дилеммы перед ним не возникают: даже если он медлит, задумавшись, куда идти, выбирает не он. Активные проявления его жизни со всех сторон ограничены. Что делают другие солдаты, то же делает и он вместе с ними, а они как раз делают то, что приказано. Лишение возможности совершать поступки, которые другими людьми, как он считает, делаются свободно, заставляет его ревностно относиться к тому, что он должен делать.
Часовой на посту лучше всего выражает психическое строение солдата. Ему нельзя уйти, нельзя заснуть, нельзя двинуться с места; исключение составляют лишь некоторые четко предписанные операции. Его задача состоит в сопротивлении любому позыву покинуть свой пост, в какой бы форме этот позыв ни проявился. Солдатский негативизм, как это можно назвать, есть становой хребет службы. Солдат подавляет в себе удовольствие, страх, беспокойство, то есть все текущие побуждения к деятельности, из которых складывается обычная человеческая жизнь. Лучше всего это выходит, когда он сам себе в них не признается.
Любое действие, которое он совершает, должно быть санкционировано приказом. Поскольку это вообще трудно – ничего не совершать, накапливается энергия ожидания. Жажда действия возрастает до немыслимых масштабов. Но поскольку действию должен предшествовать приказ, ожидание переориентируется на приказ: хороший солдат всегда сознательно находится в ожидании приказа. Это состояние всячески поддерживается и культивируется, что хорошо видно в позициях и формулах военного распорядка. Энергичность солдата обнаруживается в тот миг, как он вытягивается перед начальством для получения приказа. Формулы доклада выражают напряженное ожидание и готовность исполнить еще не отданный приказ.
Воспитание солдата начинается с того, что ему запрещают гораздо больше, чем всякому другому человеку. За малейшее нарушение грозит тяжелый штраф. Область запретного, знакомая каждому с детства, у солдата разрастается до гигантских размеров. Вокруг него вырастают стена за стеной, они специально освещены и строятся намеренно у него на глазах. Их высота и крепость соответствуют их отчетливости. На них указывают постоянно, так что солдат не может сказать, что он не знал. В конце концов он начинает двигаться так, будто чувствует себя в их границах. Угловатое в солдате – это отклик его тела на твердость и гладкость стен; он обретает стереометрическую фигуру. Он – заключенный, который приспособился к стенам тюрьмы, доволен ими, заключенный, в котором протеста остается ровно столько, насколько его недоформировали стены. Если других заключенных обуревают мысли перелезть через стену, пробить ее, солдат признает стены как новую натуру, как естественную среду, в которой живет, частью которой является.
Лишь тот, кто нутром воспринял полноту запрета, кто научился день за днем в каждой обыденной мелочи различать и отклонять запретное, – только тот настоящий солдат. Ценность приказа для него вырастает неизмеримо. Приказ для него как вылазка из крепости, где сидишь слишком долго. Он как молния, перебрасывающая через стены запретного и убивающая только иногда. В пустыне запретов, простирающейся во все стороны, приказ является как спасение – стереометрическая фигура оживляется и приходит в движение.
Обучение солдата предполагает две формы восприятия приказов: в одиночку и вместе с другими. Строевые упражнения приучают к совместным движениям, одинаковым для всех. Здесь ценится своего рода отточенность, которая лучше достигается через взаимное подражание, чем в одиночку. Человек превращается в копию всех прочих; возникает равенство, которое при случае поможет трансформировать воинское подразделение в массу. Но в принципе здесь преследуется обратная цель: добиться, чтобы каждый солдат был равен другому и при этом не возникала масса.
Будучи подразделением, они действуют по приказу, который отдан им всем вместе. Но должна сохраниться возможность их разделить: отозвать одного, двоих, троих, половину – сколько нужно командирам. Совместные маршировки – это внешность, лишь делимая группа управляема. Нужно, чтобы приказ мог быть отдан любому числу солдат: одному, десяти, всему подразделению. Его действенность не зависит от того, скольким он адресован. Приказ тот же – все равно, подчиняется ему один солдат или все вместе. Эта сама себе равная природа приказа крайне важна, ибо исключает воздействие массы.
Кто отдавал приказы в армии, умеет избегнуть массы как в себе, так и вне себя. Это потому, что он воспитан в ожидании приказа.
Ожидание приказа паломниками на Арафате
Важнейший момент паломничества в Мекку, его кульминация – вакуф, или стояние на Арафате; это последняя остановка на долгом пути к Аллаху, в нескольких часах от Мекки. Гигантская масса паломников – до шестисот, семисот тысяч человек – скапливается в окруженной голыми холмами речной долине, теснясь вокруг лежащей посередине «горы Милосердия». С вершины горы, где некогда стоял пророк, несутся пламенные слова проповедника.
Масса скандирует в ответ: «Лабеикка йа Рабби, лабеикка! Мы ждем твоих приказов, Господин, мы ждем твоих приказов!» Этот зов не умолкает весь день, переходя в неистовый вопль. Потом, будто в припадке массового ужаса – этот феномен получил название ифадха, или поток, – все устремляются прочь от Арафата в сторону местечка Моздалифа, где проводят ночь, а наутро, как одержимые, бегут дальше – к Мине. Это беспорядочное бегство, где все сталкиваются, падают, топчут друг друга, каждый раз стоит жизни нескольким паломникам. В Мине забивают и приносят в жертву огромное количество животных, мясо тут же поедают, оставляя за собой залитую кровью, усыпанную объедками и костями землю.
Стояние на Арафате – момент, когда ожидание приказа массами верующих достигает высшей интенсивности. Это ясно уже из формулы «Мы ждем твоих приказов, Господин, мы ждем твоих приказов!», тысячекратно произносимой устами толпы. Ислам, то есть преданность, приведен здесь к своему наименьшему общему знаменателю, когда люди не способны думать ни о чем, кроме как о приказах господина, и всеми силами вымаливают этот приказ. Массовому страху, который вдруг овладевает толпой и переходит в беспримерное массовое бегство, имеется убедительное объяснение. Здесь прорывается древняя природа приказа, который есть приказ к бегству, хотя сами верующие и не в состоянии понять, почему это так. Интенсивность их ожидания в массе до бесконечности усиливает действенность божественного приказа, пока наконец он не выливается в то, чем изначально является любой приказ, – в приказ к бегству. Приказ Бога обращает людей в бегство. Продолжение бегства на следующий день после ночи, проведенной в Моздалифе, показывает, что мощь приказа еще не исчерпана.
Согласно исламскому пониманию, смерть человека – результат прямого божественного приказа. Именно этой смерти паломники стараются избежать, переводя ее на животных, которых забивают в Мине, конечном пункте бегства. Животные умирают здесь вместо людей – перенос, практикуемый многими религиями, вспомним хотя бы жертву Авраама. Так люди избегают кровавой расправы, уготованной им самим Богом. Они доказали свою преданность, обратившись в бегство по его приказу, но все же не отдали крови; земля напоилась кровью массы убитых животных.
Не найти другого религиозного обычая, который бы демонстрировал подлинную природу приказа ярче, чем стояние на Арафате, викуф, и последующее бегство, ифадха.
Сущность ислама, в котором вообще религиозная заповедь несет в себе непосредственность приказа, а также ожидание приказа и приказ как таковой, проявляются здесь в чистейшем виде.
Жало приказа и дисциплина
Дисциплина составляет сущность армии. Но есть дисциплина явная и дисциплина тайная. Явная дисциплина – это дисциплина приказов; как было показано, строгое ограничение источника приказов ведет к формированию крайне своеобразного существа, скорее стереометрической фигуры, чем существа, то есть солдата. Для него характерно постоянное существование в ожидании приказа. Оно кладет отпечаток на его облик и фигуру: солдат, который больше не ждет приказа, – уже не солдат и форму носит только для вида.
Строение солдата очевидно, оно на виду.
Но явная дисциплина еще не все. Наряду с ней существует еще одна – тайная, о которой не любят говорить и которая сама себя старается не демонстрировать. Некоторые душевно тупые типы не допускают ее даже в мыслях. Однако у большинства солдат, особенно в наше время, она постоянно функционирует своим особенным скрытным образом. Это дисциплина поощрения.
Может вызвать недоумение, что на столь общеизвестную и понятную вещь, как поощрение, набрасывается покров тайны. Но поощрение – это всего лишь публичный термин для обозначения гораздо более глубокого феномена, который таинствен хотя бы потому, что лишь немногим ясно, как он работает. Поощрение – это слово, обозначающее скрытое действие жал приказов.
Ясно, что эти жала скапливаются именно в солдате в ужасающем количестве. Все, что он делает, делает по приказу: ничего другого он не делает и не имеет права делать, таково требование явной дисциплины. Его собственные спонтанные побуждения подавлены. Он глотает приказ за приказом, и – нравится ему или нет – прекратить это он не может. Каждый исполненный приказ – а исполняются все приказы – оставляет в нем свое жало.
Их накопление – стремительно развивающийся процесс. Если это простой солдат, стоящий в самом низу военной пирамиды, у него нет никакой возможности извлечь эти жала, так как сам приказывать он не может. Он может только то, что ему велят. Он подчиняется и коснеет в подчинении.
Изменить это состояние, в чем-то даже насильственно, можно лишь путем поощрения, выдвижения в следующий чин. Как только он продвинулся, у него возникает возможность приказывать самому, и, начав приказывать, он начинает избавляться от части сидящих в нем жал. Он оказывается – хотя пока лишь частично – в ситуации обращения. Он может требовать того, что раньше требовали от него. Характер ситуации тот же самый, но его позиция в ней изменилась. Сидящие в нем жала теперь обнаруживаются как приказы. То, что ему приказывал его прямой начальник, теперь приказывает он сам. Это не значит, что освобождение от жал зависит теперь только от него самого, но он оказался в самой подходящей для этого ситуации: он должен приказывать. Положения те же самые, слова те же самые. Солдат стоит перед ним так же, как стоял он сам. Он произносит ту же формулу, что выслушивал сам, тем же тоном, так же энергично. Тождество ситуаций поражает, кажется, будто все устроено специально, чтобы помочь ему избавиться от жал. Стрелами, попавшими в него, он теперь жалит других.
Но хотя сидящие в нем жала наконец-то нашли себе применение, даже более того, они должны теперь применяться, он все равно продолжает получать приказы сверху. Теперь идет двойной процесс: избавляясь от старых жал, он накапливает новые. Конечно, теперь это переносится легче, ибо начавшееся продвижение дает крылья – оправданную надежду на будущее избавление.
Подводя итог, можно сказать: открытая армейская дисциплина выражается в отдаче прямых приказаний, тайная дисциплина – в повторном применении сохраненных жал.
Приказ. Конь. Стрела
В истории монголов бросается в глаза могучая изначальная взаимосвязь между приказом, конем и стрелой. Именно в этом соединении – основа быстрого и внезапного взлета их державы. Нужно проследить эту взаимосвязь, что мы и делаем.
Биологически, как известно, приказ происходит из приказа к бегству. Лошадь, как и другие родственные ей копытные, всю свою историю была настроена на такое бегство, это был, можно сказать, подлинный предмет ее истории. Лошади паслись стадами, а стада привыкли к совместному бегству. Приказ исходил от опасных хищников, угрожавших их жизни. Массовое бегство случалось так часто, что стало чем-то вроде естественного свойства лошадей. Как только угроза исчезала или казалось, что исчезала, стадо впадало в прежнее беззаботное состояние, когда каждый сам по себе и делает что хочет.
Человек, усиливший себя лошадью, приручив ее, образовал с нею новое единство. Он обучился ряду новых функций, которые вполне можно истолковать как приказы. Они лишь в малой части состоят из звуков, в основном же из нажатий и подергиваний, передающих лошади волю всадника. Лошадь понимает волю всадника и исполняет ее. Лошадь была так необходима и близка этим конным народам, что между нею и хозяином возникала совершенно личностная связь, своего рода интимное отношение господина и подданного, в других случаях невозможное.
Физическая дистанция, всегда имеющаяся между тем, кто приказывает, и тем, кто подчиняется, например между хозяином и его собакой, здесь снята. Тело всадника передает приказания телу лошади. Пространство приказа сведено к минимуму. Далекое, чужое, угрожающее, что воплощает в себе изначальный характер приказа, исчезает. Приказ здесь особенным образом одомашнен, в историю отношений живых существ входит новое действующее лицо: верховая лошадь-слуга, на котором сидят, слуга, выносящий физическую тяжесть господина и покорный каждому движению его тела.
Как это специфическое отношение всадника к лошади влияет на получаемые всадником приказы? Сразу установим, что всадник может передавать полученные им сверху приказы своей лошади. Он добирается до назначенной ему цели не потому, что бежит сам, он указывает цель лошади. Поскольку это происходит мгновенно, приказ не оставляет в нем жала. Он его избегает, передав приказ лошади. От несвободы, которую нес приказ, он избавился, даже не успев ее толком почувствовать. Чем скорее он исполняет приказ, прыгает в седло и скачет, тем меньше жала в нем остается. Подлинное искусство этих всадников, если говорить об их военных навыках, состояло в том, что они сумели выдрессировать огромную массу исполнителей, которым не колеблясь передавали получаемые сверху приказы.
Военная организация монголов поражала особенно строгой дисциплиной. Народам, которые подверглись их нападению и вынуждены были покориться, а потому имели возможность наблюдать их вблизи, эта дисциплина казалась самым удивительным, с чем они когда-либо сталкивались. Для персов, арабов или китайцев, русских, венгров или францисканских монахов, посетивших монголов в качестве папских послов, – для всех было непостижимым столь безусловное послушание. Эту дисциплину монголы, или татары, как их в основном называли, выносили легко, ибо частью их народа, на которую ложился главный груз, были лошади.
Монгольские дети уже в возрасте двух-трех лет обучались ездить верхом. Уже говорилось, как рано ребенок в ходе воспитания оказывается нашпигованным жалами приказов. В совсем раннем возрасте находящаяся рядом мать, потом – из несколько большего отдаления – отец, потом те, кому по должности доверено воспитание, да и вообще каждый взрослый и каждый старший никогда не в состоянии удовлетворить свою страсть к указаниям, приказам и запретам, адресованным ребенку. С самых нежных лет в нем копятся и копятся жала, которыми и объясняются все причуды и неврозы его последующей жизни. Он вынужден искать тех, на кого можно будет перебросить свои жала. Вся жизнь, таким образом, становится одним бесконечным поиском избавления или освобождения от жал. И он не знает, почему совершает тот или иной необъяснимый поступок, почему вступает в ту или иную вроде бы бессмысленную связь.
Монгольский или киргизский ребенок, который уже в самом раннем возрасте садился верхом, обретал по сравнению с детьми оседлых и более высоких культур особенного рода свободу. Понимая в лошадях, он передавал им все, что ему приказывают. Уже в раннем возрасте он освобождался от жал, которые – хоть и в меньшем объеме – все же получал в ходе своего воспитания. Лошадь выполняла желания ребенка раньше, чем их выполнял любой человек. Это послушание входило в привычку, и жизнь текла легко, но потом от покоренных народов он ждал того же самого абсолютного физического подчинения.
К этому отношению с лошадью, столь важному для понимания природы человеческих приказов, добавляется второе по значению для монголов – отношение к стреле. Стрела – это прямой оттиск изначального, не одомашненного приказа.
Стрела враждебна, она убивает. Она перекрывает по прямой большое пространство. От нее надо уклоняться. Если это не удается, она вонзается и торчит в человеке. Ее можно вытащить, но даже если застрявшее в теле острие не обломилось, все равно остается рана. (В «Тайной истории монголов» много рассказов о причиненных стрелами ранах.) Число выпускаемых стрел не ограничивается, стрелы – главное оружие монголов. Они убивают на расстоянии, они убивают и в движении, посланные с лошади.
Было замечено, что приказ по своему биологическому происхождению связан со смертным приговором. Кто не бежит, тот настигнут. Настигнутый – разорван.
Приказ у монголов в еще большей степени носит характер смертного приговора. Они убивают людей как животных.
Убийство – их третья натура, как езда верхом – вторая.
Они убивают людей так же, как животных на гончей охоте. Если они не воюют, то охотятся; охоты – это их маневры. Они, наверное, удивлялись, натыкаясь в завоевательных походах на буддистов и христиан, проповедующих исключительную ценность любой жизни. Большего контраста невозможно придумать: мастера голого приказа, инстинктивно воплотившие его в себе, сталкиваются с теми, кто своей верой хочет их ослабить или изменить, чтобы они, утратив смертоносность, стали человечными.
Религиозные оскопления. Скопцы
О некоторых религиозных культах, практикуемых с особой интенсивностью, сообщается, что в них распространена практика оскопления. В древности этим были известны служители Великой Матери Кибелы. Тысячи людей в припадке неистовства кастрировали себя в честь богини. Десять тысяч таких служителей жили в Комане на Понте, где находилось знаменитое святилище Кибелы. Не только мужчины таким образом посвящали себя богине. Женщины, стремясь выразить свое преклонение, отрезали себе груди и вливались в ее свиту. Лукиан в книге «О сирийской богине» описывает, как верующие на своих собраниях впадают в неистовство, и тот, до кого дошла очередь, кастрирует себя на глазах у всех. Это жертва, приносимая богине, чтобы доказать ей раз и навсегда, что она одна отрада в жизни и не может быть иной любви, кроме как к ней.
То же можно встретить в сообщениях о русской секте скопцов, «белых голубей», основатель которой Селиванов имел большой успех во времена Екатерины II. Под его влиянием мужчины кастрировали себя сотнями, если не тысячами, а женщины во имя веры отрезали себе груди. Вряд ли можно предположить, что между этими верованиями имеется историческая преемственность. Эта последняя секта вышла из лона русского христианства примерно через 1500 лет после того, как пришли к концу безумства жрецов фригийско-сирийской богини.
Скопцов отличает сосредоточение на очень небольшом числе заповедей и запретов, а также объединение в узкие группки, где каждый знает другого. Их дисциплина носит также концентрированный характер, сводясь к признанию и почитанию собственного Христа, живущего среди них.
Книги и чтение, на их взгляд, отвлекают внимание. В Библии совсем немного мест, которые для них что-нибудь значат.
В жизни они тесно сожительствуют, охраняя свой мир священными клятвами. Совершенно исключительную роль у них играет тайна. Их культовая жизнь, скрытая и отрезанная от внешнего мира, протекает в основном ночью. В центре ее – и это тайна, хранимая как зеница ока, – кастрация, на их языке обеление.
Посредством этой операции они становятся чистыми и белоснежными и превращаются в ангелов. Теперь они живут как на небесах. Они обращаются друг с другом с церемонным почтением, с поклонами и восхвалениями, как это, по их мнению, делают ангелы на небесах.
Увечье, которое они себе наносят, – результат выполнения строгого приказа. Это приказ сверху, выводимый из слов Христа в Евангелиях и слов Бога в книге Исайи.
Они воспринимают этот приказ безусловно и в той же безусловности должны передать его дальше. К ним прямо применимо учение о жале. Приказ здесь исполняется на себе тем, кому он отдан. Чем бы человек ни занимался, что бы ни делал, подлинное и настоящее, что ему надлежит совершить, – это кастрировать самого себя.
Чтобы внести полную ясность, надо исследовать ряд приказов особого рода.
Поскольку речь идет о приказах, осуществляющихся в сфере строгой дисциплины, можно сравнить их с военными приказами. Солдат тоже воспитан так, чтобы подвергать себя опасности. Вся муштра служит тому, чтобы суметь в конце концов противостоять приказу врага, грозящему смертью. Стремление убить врага не важнее, чем умение выстоять, без последнего не было бы первого.
Солдат, как и скопец, приносит себя в жертву. Оба надеются выжить, но оба готовы к ранам, боли, крови и молчанию. Через бой солдат надеется стать победителем. Скопец через кастрацию становится ангелом и обретает право на небо, где, собственно, уже и находится.
Здесь, однако, речь идет о тайном приказе в рамках этой дисциплины; ситуацию можно сравнить с той, когда солдат, обязанный подчиняться военным приказам, в одиночку, по секрету от других должен выполнить тайный приказ. Для этого он должен переодеться, чтобы его не опознали по военной форме. Форма скопца, делающая его узнаваемым как такового, – это его кастрация, которая по самой природе дела должна держаться в тайне, он не имеет права в этом открыться.
Можно также сравнить скопца с членом ужасной секты ассасинов, которому руководитель поручает совершить убийство, но так, чтобы о поручении не знала ни единая живая душа. Если убийство удастся, никто никогда не должен узнать, как оно совершено. Может случиться, что жертва падет, а убийца будет схвачен, но и тогда правда о том, как это происходило, никогда не выйдет на свет. Приказ здесь близок смертному приговору и своему биологическому прообразу. Посланец отправлен на верную смерть, но об этом умалчивается. Ибо смерть, на которую он себя добровольно обрекает, служит для того, чтобы расправиться с другим, – с названной жертвой. Приказ расширяется в двойной смертный приговор: один остается непроизнесенным, хотя и принят в расчет, другой исполняется сознательно и целенаправленно. Жало, которое подчиненный уносит в себе, оказывается использованным до того, как он умрет.
У монголов есть очень наглядное выражение для убийства, совершаемого в миг перед собственной смертью. Герои «Тайной истории» говорят о враге, которого они убьют в свой последний миг: «Я заберу его с собой вместо подушки».
Но хотя сравнением с ассасинами мы приблизились к пониманию ситуации скопца, мы еще не описали ее в точности. Ибо скопец должен расправиться с собой и себя заставить молчать. Принятый приказ он может исполнить только на себе и, только исполнив его, становится счастливым сочленом своей тайной армии.
Здесь не должен вводить в заблуждение тот факт, что в действительности кастрацию чаще всего осуществляют другие. Смысл в том, что он сам дается им в руки. Когда он объявил о том, что готов к кастрации, не важно уже, как это происходит. В любом случае позже он передаст ее дальше; жало в нем того же самого рода, поскольку приказ воспринят им извне.
Даже если предположить, что был некто первый, кто подверг себя этой операции, все равно он действовал якобы по приказу с небес. В наличии такого приказа он твердо убежден. Места в Библии, служащие ему для обращения других, сначала обратили его самого; то, что он усвоил, передается им дальше.
Жало здесь имеет видимую форму шрама на теле. Оно не такое скрытое, как обычные жала. Но все равно оно держится в тайне от всех, кто не принадлежит к секте.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.