Текст книги "10 минут 38 секунд в этом странном мире"

По сию пору единственным школьным другом Лейлы был сын Дамы Фармацевта. Их дружба прошла проверку временем, словно оливковое дерево, которое становится крепче с годами. Робкий и молчаливый по натуре, Синан умел обходиться с числами и всегда получал по математике самые высокие баллы. У него тоже не было друзей – в самоуверенности он никогда не смог бы догнать своих однокашников. В присутствии доминирующих личностей – классного руководителя, директора и тем более собственной мамы – он обычно хранил молчание и уходил в себя. А вот с Лейлой все было иначе. Когда они оставались вдвоем, Синан говорил без умолку полным оживления голосом. В школе они всегда отыскивали друг друга в обед и во время перемен. Вдвоем они сидели в уголке, пока другие девочки собирались в группы и прыгали через веревочку, а мальчики играли в футбол или шарики. Они говорили до бесконечности, не обращая внимания на неодобрительные взгляды, ведь в этом городе представители разных полов строго держались отведенных им мест.

Синан прочитал все, что мог, о Первой и Второй мировых войнах: названия сражений, даты бомбардировок, герои партизанского движения… Он удерживал в памяти огромное количество сведений о цеппелинах и немецком графе, именем которого назвали эти дирижабли. Лейле нравилось слушать, когда он рассказывал о них с такой страстью, что она почти представляла плывущий над головой дирижабль – его мощная цилиндрическая тень словно касалась минаретов и куполов, направляя свой путь к великому озеру.

– Когда-нибудь и ты что-то изобретешь, – сказала Лейла.

– Я?

– Да, и даже получше, чем немецкий граф, потому что его изобретение убивало людей. Твое же будет помогать им. Я уверена, ты сделаешь что-нибудь по-настоящему удивительное.

Только она и считала, что он способен на нечто экстраординарное.

Синан особенно интересовался кодами и их взломом. Его глаза сияли от восторга, когда он говорил о секретных радиопередачах партизан во время войны, их он называл саботажными трансляциями. Содержание не особенно его волновало – он восхищался могуществом радио, непоколебимым оптимизмом чьего-то безвестного голоса, вещавшего в пустоту, надеясь, что где-то есть заинтересованные слушатели.

Баба́ знать не знал, что именно этот мальчик продолжает снабжать Лейлу книгами, журналами и газетами, которые ей теперь не позволялось читать дома. Из них она узнала, что в Англии был сильный мороз, что женщины в Иране получили право голоса и что американцам во Вьетнаме приходится туго.

– Эти подпольные радиопередачи, о которых ты все время рассказываешь мне… – начала Лейла, когда они с Синаном сидели под единственным деревом на игровой площадке. – Я тут подумала: ведь ты как они. Благодаря тебе я знаю, что происходит в мире.

Лицо мальчика радостно вспыхнуло.

– Я твое саботажное радио!

Зазвенел звонок, оповещающий о том, что пора возвращаться в класс. Вставая и отряхиваясь, Лейла объявила:

– Возможно, тебя следует называть Саботаж Синан.

– Серьезно? Мне нравится!

Вот так единственный сын единственной женщины-фармацевта в городе заработал прозвище Саботаж. Мальчик, который однажды, спустя недолгое время после побега Лейлы из дома, последует за ней из Вана в Стамбул, в город, где в итоге оказываются все недовольные и все мечтатели.

Шесть минут

Спустя шесть минут после того, как ее сердце перестало биться, Лейла достала из своего архива запах дровяной печи. 2 июня 1963 года. Женился старший сын дяди. Его невеста происходила из семьи, разбогатевшей торговлей на Шелковом пути. Эта торговля, как многие в этом регионе знали, но предпочитали при чужаках не рассказывать, включала не только шелк и специи, но еще и опиум. От Анатолии до Пакистана, от Афганистана до Бирмы опийный мак рос в огромных количествах, покачиваясь на легком ветерке, его яркие цветы строптиво выделялись на фоне засушливого пейзажа. Молочного цвета жидкость выделялась из семянок – одна магическая капля за другой, – и пока фермеры продолжали прозябать в бедности, другие сколачивали состояния.

Никто не касался этой темы на пышном празднестве, устроенном в самой роскошной гостинице Вана. Гости пировали до самого утра. Курили так много, что казалось, в помещении начался пожар. Баба́ провожал неодобрительным взглядом всякого, кто осмеливался ступить на танцпол, но самое сильное его негодование вызывали те мужчины и женщины, которые, сцепив руки в традиционном танце под названием халай, трясли бедрами так, будто и слыхом не слыхивали о скромности. Но даже после этого баба́ не отпустил ни одного замечания – ради брата. Он любил его.

На следующий день родственники с обеих сторон встретились в фотостудии. На фоне сменяющихся пейзажей на виниле – Эйфелевой башни, Биг-Бена, Пизанской падающей башни и стаи фламинго, поднимающейся вверх и направляющейся в сторону заката, – новобрачные позировали для потомков, томясь от жары в новых дорогих нарядах.

Лейла со стороны рассматривала счастливую пару. Невеста, темноволосая молодая женщина с изящными чертами лица, в идеально подогнанном жемчужном платье, с букетом гардений в руке и с красным поясом на талии – символом и декларацией целомудрия. В ее присутствии Лейла чувствовала такое тяжкое уныние, будто носила камень на груди. К ней пришла непрошеная мысль: она никогда не сможет надеть вот такое платье. Лейла слышала множество историй о невестах, которые в первую брачную ночь оказывались не девственницами, о том, как мужья отводили их в больницы на обследования и их шаги гулким эхом отзывались на темных улицах. А соседи подглядывали из-за кружевных занавесок, как девушек привозили назад в отцовские дома и там наказывали так, как родственники считали нужным, и больше они уже не могли стать нормальными членами общества, униженные и посрамленные, с поблекшими юными лицами… Она ухватила заусенец на безымянном пальце и тянула за него, пока не показалась кровь. Привычный толчок где-то в животе успокоил ее. Иногда она так делала. Резала себе бедра и плечи в тех местах, где отметины были никому не видны, для этого она использовала тот же самый нож, которым резала яблоко или апельсин, и кожа нежно изгибалась под сверкающим лезвием.

Как же горд был дядя в тот день! На нем был серый костюм, белый шелковый жилет и галстук с узором. Когда пришло время для общей семейной фотографии, он положил одну руку на плечо сыну, а другой обхватил Лейлу за талию. Никто этого не заметил.

По пути из студии домой семья Акарсу зашла в пекарню с красивым внутренним двором и стоящими в тени столиками. Из окна доносился дразнящий аромат только что вынутых из печи буреков.

Дядя сделал заказ на всех: самовар чая для взрослых, ледяной лимонад для детей. Теперь, когда его сын женился на девушке из богатой семьи, дядя использовал любую возможность продемонстрировать собственную состоятельность. На прошлой неделе он подарил семье брата телефон, чтобы они чаще могли общаться друг с другом.

– Принесите нам и что-нибудь перекусить, – сказал дядя официанту.

Через несколько минут тот появился с напитками и огромным блюдом коричных булочек. Если бы тут был Таркан, подумала Лейла, он тут же схватил бы одну, его глаза вспыхнули бы радостью, и счастье было бы чистым и неприкрытым. Почему его не брали с собой на семейные праздники? Таркан никогда никуда не ездил, даже к ненастоящей Эйфелевой башне, если не считать единственного визита к врачу, который состоялся, когда он был совсем еще малышом; ему оставалось смотреть на мир лишь сквозь ограду их сада. Когда в гости приходили соседи, мальчика уводили в комнату, подальше от любопытных глаз. Таркан все время был дома, а с ним сидела тетя. Они уже не были близки, Лейла и тетя, казалось, с каждым годом они расходились все дальше и дальше.

Дядя налил чая и поднял свою чашку к свету. Сделав глоток, он покачал головой. Потом жестом подозвал официанта, подался вперед и заговорил так медленно, словно каждое слово давалось ему с трудом:

– Посмотри на этот цвет, видишь? Он недостаточно темный. Что вы в него положили? Листья банана? На вкус как помои.

Поспешно извинившись, официант забрал самовар, пролив несколько капель на скатерть.

– Неуклюжий, – произнес дядя. – Не знает, где у него правая рука, а где левая. – Он повернулся к Лейле, и его голос внезапно обрел примирительную интонацию. – Как школа? Какой у тебя любимый предмет?

– Никакой, – пожав плечами, ответила Лейла.

Она не сводила глаз с чайных пятен.

Баба́ нахмурил брови:

– Разве так нужно говорить со старшими? Ты совершенно невоспитанна.

– Не волнуйся, – возразил дядя. – Она молода.

– Молода? В этом возрасте ее мать уже была замужем и пальцы стирала от тяжелой работы.

Мама выпрямилась.

– Новое поколение, – вздохнул дядя.

– Ну, мой шейх говорит, что есть сорок признаков приближения Судного дня. Во-первых, молодежь, которая выходит из-под контроля. Ведь именно это сейчас и происходит. Все эти мальчишки с пышными прическами. Что будет дальше – длинные волосы, как у девочек? Я всегда говорю дочери: будь осторожна. В этом мире столько морального разложения.

– А каковы другие признаки? – спросила дядина жена.

– Прямо сейчас я всё не вспомню. Но разумеется, есть еще тридцать девять. Во-первых, будут серьезные оползни. Океаны приподнимутся. А в мире станет больше женщин, чем мужчин. Я дам тебе книгу, в которой все это объясняется.

Краешком глаза Лейла заметила, что дядя внимательно наблюдает за ней. Она отвернулась, может быть немного резковато, и тут увидела, что к ним приближается какое-то семейство. Казалось, это счастливая семья. Женщина с улыбкой шире реки Евфрат, мужчина с добрыми глазами и две девочки с атласными бантами в волосах. Они поискали столик и согласились на тот, что стоял возле семейства Акарсу. Лейла заметила, как мать погладила по щеке младшую девочку и шепнула ей что-то смешное, та хихикнула. Тем временем старшая девочка вместе с папой изучала меню. Казалось, мнение каждого имеет значение. Они были близки и неразделимы, словно камни, скрепленные известкой. Наблюдая за ними, Лейла испытала такую внезапную и резкую боль, что ей пришлось опустить глаза в страхе, что ее зависть отразится на лице.

Тут снова появился официант, с новым самоваром и чистыми чашками.

Дядя схватил чашку, глотнул и с отвращением сморщил губы.

– И вы называете это чаем? Он и не горячий вовсе! – проревел дядя, наслаждаясь новообретенной властью над этим порядочным, скромным человеком.

Проседая от раздражения дяди, словно гвоздь под молотком, официант принес щедрые извинения и помчался назад. После достаточно продолжительного времени он явился с новым самоваром – на этот раз настолько горячим, что от него расходились бесконечные завитки дыма.

Пока он разливал чай по чашкам, Лейла заметила, что кровь отлила от лица мужчины – настолько усталым он казался. Усталым, но при этом до отвращения покорным. Именно в этот момент в его поведении Лейла распознала такое знакомое чувство беспомощности, безоговорочную покорность перед властью и авторитетом дяди, в которых, больше чем кого-либо, можно было уличить именно ее. Внезапно она вскочила и схватила чашку:

– Я хочу чая!

Прежде чем кто-нибудь успел что-то сказать, Лейла сделала глоток, обварив себе язык и нёбо так сильно, что в глазах проступили слезы. Однако она все-таки проглотила жидкость и криво улыбнулась официанту:

– Великолепно!

Мужчина нервно поглядел на дядю, а потом снова на Лейлу. Он быстро пробормотал «спасибо» и исчез.

– Чего это ты творишь? – спросил дядя скорее с удивлением, чем с раздражением.

Мама попыталась сгладить углы:

– Ну, она просто…

– Не защищай ее, – вмешался баба́. – Она ведет себя как сумасшедшая.

У Лейлы сдавило сердце. Вот она, действительность, у нее прямо перед глазами, она все время чувствовала это, но убеждала себя, что все по-другому. Баба́ встал на сторону дяди, а не дочери. И так будет всегда, поняла она. Первое побуждение отца – помочь своему брату. Лейла прикусила нижнюю губу, которая потрескалась от этой привычки. И только позднее, намного позднее, она по-настоящему задумается об этом моменте – вроде бы краткий и незначительный, он предвещал все то, что ждало ее впереди. Ни разу в жизни она еще не чувствовала себя настолько одинокой, как теперь.

С тех пор как баба́ перестал шить одежду для любителей западной культуры, денег стало мало. Прошлой зимой они смогли позволить себе отапливать лишь несколько комнат в большом доме, однако на кухне всегда было тепло. Круглый год они проводили в ней много времени: мама отсеивала рис, вымачивала фасоль и готовила на дровяной печи, а тетя постоянно присматривала за Тарканом, который, если оставался без присмотра, рвал одежду, больно падал, глотал разные предметы и часто давился.

– Я хочу пояснить тебе, Лэйла, – сказал баба́ тем августом, когда девушка сидела со своими книгами за кухонным столом. – Когда мы умрем и останемся одни в своих могилах, нас посетят два ангела – синий и черный. Их зовут Мункар и Накир, Отрицаемый и Отрицатель. Они попросят нас процитировать суры Корана – от буквы до буквы. Если трижды не сумеешь – тебя ждет ад.

Баба́ указал на чулан, будто бы ад находился там, между банками соленых огурцов, которые стояли на полках.

Экзамены нервировали Лейлу. В школе она проваливала почти все. Слушая отца, она, вопреки собственной воле, задумывалась: как черный и синий ангелы станут проверять ее религиозные знания, когда придет время? Будет ли этот экзамен письменным или устным, в виде диалога или с выбором одного ответа из нескольких? Будут ли снижать баллы за неправильный ответ? Узнает она о результате сразу же или придется ждать подсчета баллов? И если так, как все будет происходить, будет ли высший орган – Верховный совет возмездия и вечных мук – что-то объявлять?

– А как же люди в Канаде, Корее и во Франции? – спросила Лейла.

– А что они?

– Ну, понимаешь… они в основном не мусульмане. Что происходит с ними после смерти? Ангелы не могут попросить их произнести наши молитвы.

– Почему не могут? – удивился баба́. – Всем задают одни и те же вопросы.

– Но люди в других странах не могут процитировать Коран.

– Совершенно верно. Тот, кто не верит в ислам, провалит экзамен ангелов. И сразу в ад. Именно поэтому мы должны нести слова Аллаха всем вокруг. Так мы спасем их души.

Некоторое время они сидели молча, прислушиваясь к шипению и треску горящих в печи дров, словно те говорили им о чем-то важном на своем языке.

– Баба́… – Лейла села очень прямо. – Что в аду самое страшное?

Она ожидала, что отец расскажет о ямах со скорпионами и змеями, или о кипящих водах, от которых пахнет серой, или о пронзительном холоде Замхарира. Он мог бы сказать, что самое страшное – когда тебя принуждают пить расплавленный свинец или питаться плодами дерева Заккум, чьи ветви вместо фруктов усеяны головами дьяволов. Однако после небольшой паузы баба́ произнес:

– Голос Бога… Этот голос никогда не прекращает кричать, угрожать – звучит день за днем, день за днем. Он говорит грешникам, что у них был шанс, но они подвели Его и теперь должны заплатить за это.

Мысли носились в голове у Лейлы, хотя она сама сидела неподвижно.

– Бог не прощает?

– Нет, – покачал головой баба́. – Даже если в один прекрасный день Он и решит простить, это случится лишь после того, как грешник перенесет свои самые страшные муки.

Лейла посмотрела в окно. Небо приобретало мраморно-серый оттенок. К озеру до странности беззвучно летел одинокий гусь.

– А если… – Лейла вдохнула полные легкие воздуха, а потом очень медленно выдохнула его. – Если получилось, что ты поступил неправильно и знаешь, что это так, но на самом деле вовсе не хотел так поступать?

– Это не поможет. Все равно Бог накажет тебя, но, если это произошло всего один раз, Он проявит больше сострадания.

Лейла ухватилась за свой заусенец, и у нее на большом пальце выступила бусинка крови.

– А если больше чем один раз?

Баба́ снова покачал головой, и его лоб сморщился.

– Тогда вечное проклятие, пощады не будет. Из ада не выберешься. Наверное, я говорю слишком жестко, но однажды ты будешь мне благодарна. Я обязан научить тебя отличать хорошее от дурного. Тебе нужно усвоить все это, пока ты еще юная и безгрешная. Завтра может оказаться поздно. Что посеешь, то и пожнешь.

Лейла закрыла глаза, а в груди у нее собиралась тяжесть. Она юная, но безгрешной себя не считала. Она сделала нечто дурное – и не один раз, и даже не два, а много раз. Дядя продолжал трогать ее. Каждый раз, когда их семьи собирались вместе, дядя находил возможность приблизиться к ней, а то, что случилось несколько месяцев назад, когда баба́ делали операцию по удалению камней из почек и маме пришлось пробыть с ним в больнице примерно неделю, было просто неприлично: даже при воспоминании об этом Лейле становилось дурно. Тетя с Тарканом были в ее комнате и ничего не слышали. Всю ту неделю дядя приходил к ней еженощно. После первого раза крови не было, но болело все время. Когда она попыталась отделаться от него, дядя напомнил ей, что именно она начала этот роман тогда, в отпуске, в доме с запахом разрезанного арбуза.

Я тогда еще думал: она ведь невинная девочка, но, оказывается, умеет играть в игры с мужским разумом… Помнишь, как ты вела себя в автобусе в тот день, как хихикала каждый раз, чтобы привлечь мое внимание? Зачем ты надела те коротенькие шортики? Зачем позволила мне лечь в твою постель ночью? Ты могла бы прогнать меня, и я бы ушел, но ты не сделала этого. Ты могла бы спать в одной комнате с родителями, но не спала. Ты ждала меня каждую ночь. Ты когда-нибудь задумывалась почему? Что ж, я знаю. И ты знаешь.

В ней была безнравственность, грязь. В этом Лейла не сомневалась. И эту грязь невозможно смыть, это ведь не линия на ладони. И вот теперь баба́ сказал ей, что Аллах, который все знает и все видит, не простит ее.

Стыд и угрызения совести – тени-близнецы, которые преследовали ее, куда бы она ни пошла, – слишком долго пробыли с Лейлой. Но в этот раз она впервые пережила такой гнев, какого не испытывала еще ни разу. Разум весь горел, каждая мышца была напряжена пылающей яростью, сдерживать которую девушка не умела. Она не желала иметь ничего общего с Богом, который изобрел столько способов судить и наказывать людей, однако не сделал почти ничего, чтобы защитить их, когда они в том нуждаются.

Она поднялась, и ее стул громко проскрипел ножками по плитке на полу.

– Куда ты пошла? – Баба́ округлил глаза.

– Мне нужно проверить, как там Таркан.

– Мы еще не закончили. Мы занимаемся.

– Да, но я не хочу больше заниматься, – пожала плечами Лейла. – Мне надоело.

Баба́ вздрогнул:

– Что ты сказала?

– Сказала, что мне надоело. – Она тянула слова, словно жвачку. – Бог, Бог, Бог! Хватит с меня этой чуши!

Подняв правую руку, баба́ бросился к ней. А потом так же внезапно, дрожа, отстранился, в его глазах отразилось разочарование. Его лицо сморщилось как-то по-новому, словно треснувшая маска из сухой глины. Он знал и она знала, что отец чуть было не ударил ее.

Баба́ никогда не бил Лейлу. Ни разу до этого и ни разу после. Пусть у него были недостатки, однако он никогда не проявлял ни физическую агрессию, ни бесконтрольную ярость. И он всегда будет винить дочку за то, что она вызвала в нем этот импульс, разбудила нечто мрачное и несвойственное его характеру.

Лейла тоже винила себя и продолжала делать это на протяжении долгих лет. Тогда она привыкла к этому – все, что она делала и думала, заканчивалось всепоглощающим чувством вины.

Воспоминания об этом дне настолько глубоко засели в ее памяти, что даже теперь, спустя годы, в металлическом контейнере для мусора на окраине Стамбула, когда ее мозг постепенно прекращал работу, она все еще помнила запах горячей дровяной печи и глубокой, всепроникающей грусти.

Семь минут

Мозг Лейлы продолжал бороться: она вспомнила вкус земли – сухой, мучнистый, горький.

В старом выпуске журнала «Хаят», который она украдкой взяла у Саботажа Синана, она увидела блондинку, обтянутую черным купальником, в черных туфлях на высоком каблуке; та радостно крутила пластиковое кольцо. Подпись под фотографией гласила: «В Денвере американская модель Фэй Шотт крутит хулахуп на своей тонкой талии».

Картинка заинтересовала обоих детей, хотя и по разным причинам. Саботаж удивлялся, зачем нужно надевать туфли на каблуке и купальник, чтобы просто постоять на кусочке земли с зеленой травой. А Лейлу привлекало само кольцо.

Ее сознание вернулось к той весне, когда ей было десять лет. Направляясь вместе с мамой на базар, она заметила нескольких мальчишек, гнавшихся за стариком. Поравнявшись с ним, парнишки с криками и со смехом мелом нарисовали вокруг старика какой-то круг.

– Он езид, – пояснила мама, заметив удивление Лейлы. – Он не сможет сам выбраться оттуда. Кто-то должен стереть этот круг.

– Ой, давай же поможем ему.

Выражение маминого лица свидетельствовало скорее о недоумении, чем о раздражении.

– Зачем? Езиды гадкие.

– Откуда ты знаешь?

– Откуда я знаю – что?

– Что они гадкие?

Мама потянула ее за руку:

– Потому что они поклоняются Сатане.

– С чего ты взяла?

– Все это знают. Они прокляты.

– Кто их проклял?

– Бог, Лэйла.

– Но разве не Бог их создал?

– Разумеется, Он.

– Он создал их езидами, а потом разозлился, что они езиды… Ерунда какая-то!

– Хватит! Идем!

На обратном пути с базара Лейла настояла на том, чтобы пойти через ту же улицу, – ей хотелось посмотреть, там ли старик. К ее величайшей радости, его там уже не было, а круг был частично стерт. Возможно, все это просто выдумка и он запросто вышел сам. А может быть, ему пришлось ждать, чтобы кто-то положил конец его заточению. Спустя несколько лет, увидев кольцо на талии блондинки, она вдруг вспомнила о том случае. Как один и тот же символ может отделять и изолировать одного человека и воплощать абсолютную свободу и блаженство для другого?

– Прекрати называть это кругом, – сказал Саботаж Синан, когда Лейла поделилась с ним своими мыслями. – Это хулахуп! И я попросил маму достать мне такой в Стамбуле. Я так умолял ее, что в итоге она заказала два – один нам, другой для тебя. Их только что привезли.

– Для меня?

– Ну, в общем, для меня, но я хочу отдать его тебе! Он ярко-оранжевый.

– Ой, спасибо! Но я не смогу его принять…

Саботаж был непреклонен:

– Прошу тебя… это ведь подарок…

– Но что ты скажешь маме?

– Ничего страшного. Она знает, как много ты для меня значишь. – И он густо покраснел.

Лейла сдалась, хотя прекрасно знала, что отец будет недоволен.

Принести хулахуп домой так, чтобы этого никто не заметил, – задача не из легких. Он не поместился бы ни в сумке, ни под одеждой. Лейла думала зарыть его под листьями в саду на несколько дней, но этот план был не слишком надежным. В конце концов она вкатила его через кухонную дверь, когда там никого не было, и быстро промчалась с ним в ванную. Там, перед зеркалом, она попробовала покрутить пластиковое кольцо так же, как американская модель. Это оказалось сложнее, чем она думала. Придется потренироваться.

Из музыкальной шкатулки собственного сознания Лейла выбрала песню Элвиса Пресли, певшего о любви на языке, которого девочка совершенно не понимала. «Tritme-nayz. Don-kiz-me-wans-kiz-me-twayz». Поначалу она не собиралась танцевать, но разве можно было воспротивиться Элвису в розовом пиджаке и желтых брюках? Эти цвета, такие необычные в их городе, особенно применительно к мужчинам, казались вызывающими, словно флаг бунтующей армии.

Лейла открыла шкафчик, где мама и тетя хранили свои туалетные принадлежности. Там среди пузырьков с таблетками и тюбиков с кремом покоилось сокровище – помада. Ярко-вишневая. Она щедро намазала ею губы и щеки. Девочка в зеркале выглядела совершенно чужой, словно смотрела сквозь замерзшее окно. В этом отражении Лейла на мгновение узрела некое подобие будущей себя. Она попыталась разглядеть, счастлива ли эта женщина, такая знакомая и невероятно далекая, однако образ испарился без следа, словно утренняя роса с зеленого листа.

Лейлу никто бы и не увидел, если бы не тетя, которая пылесосила ковровую дорожку в коридоре. Иначе Лейла услышала бы тяжелые шаги баба́.

Отец орал на нее – его рот стянуло, словно верхнюю часть мешка для обуви. Эхо его крика отлетало от пола, где всего несколько секунд назад Элвис демонстрировал свои характерные танцевальные движения. Баба́ сердито глядел на дочь с разочарованным выражением, которое стало таким привычным в последнее время.

– Чем это ты тут занимаешься? Скажи мне, откуда у тебя это кольцо?

– Это подарок.

– От кого?

– От друга, баба́. Ничего такого.

– Правда? Посмотри на себя – разве это моя дочь? Я тебя не узнаю́. Мы старались воспитать тебя приличным человеком. Поверить не могу, что ты ведешь себя как… шлюха! Ты что, такой хочешь вырасти? Чертовой шлюхой?

Грубое и резкое слово, которое он словно выплюнул в воздух, дрожью прошло по телу Лейлы. Она раньше его не слышала.

С того момента девочка больше никогда не видела хулахупа – ей было интересно узнать, что с ним сделал баба́, но спросить не решалась. Неужели он выбросил его вместе с мусором? А может, подарил кому-то? Или зарыл его где-то, превратив в очередной призрак, которых, как все чаще подозревала Лейла, в этом доме и без того было много?

Вот так круг – фигура, обозначавшая заточение для старого езида и свободу для американской модели, – стал печальным символом для девочки из восточного города.

Сентябрь 1963 года. Посоветовавшись со своим шейхом, баба́ решил так: если Лейла перестала слушаться, лучше оставить ее дома, пока она не выйдет замуж. Это решение было принято, несмотря на ее протесты. Пусть начинался новый учебный год и окончание школы не за горами, Лейлу оторвали от учебы.

В четверг днем Лейла и Саботаж в последний раз шли из школы домой. Мальчик плелся чуть позади нее с убитым видом, перекосившись от отчаяния, сунув руки в карманы. Ногой он то и дело пинал по дороге камушки, на его плечах болтался рюкзак.

Дойдя до дома Лейлы, они остановились у калитки. Некоторое время оба молчали.

– Нам пора прощаться, – сказала Лейла.

За лето она немножко прибавила в весе, и ее щеки слегка округлились.

Саботаж потер лоб:

– Я попрошу маму, чтобы она поговорила с твоим отцом.

– Пожалуйста, не надо. Баба́ это не понравится.

– Мне все равно. Он поступает с тобой несправедливо. – Голос Синана дрогнул.

Лейла отвернулась, потому что не могла видеть его слезы.

– Если ты больше не пойдешь в школу, я тоже не пойду, – сказал Саботаж.

– Не говори глупостей. И пожалуйста, не рассказывай об этом маме. Баба́ не будет ей рад. Ты ведь знаешь, они не ладят.

– А если я сам поговорю с твоими родителями?

Лейла улыбнулась, представив себе, сколько сил понадобится на это ее неразговорчивому другу и как непросто было ему предложить это.

– Поверь мне, от этого ничего не изменится. Хотя я очень тебе благодарна… правда.

У нее вдруг скрутило живот, и на мгновение она ощутила настоящие дурноту и дрожь, словно решимость, которая вела ее вперед с самого утра, вдруг улетучилась. Чувствуя себя в эмоциональной западне, Лейла всегда начинала действовать быстро, не желая продлевать муки.

– Ладно, мне надо идти. Еще увидимся.

Синан покачал головой. Юные неженатые люди противоположных полов могли видеться только в школе. И больше нигде.

– Мы найдем способ, – произнесла она, почувствовав его сомнения. Она слегка чмокнула его в щеку. – Ну же, улыбнись. Удачи!

Не оглядываясь, она помчалась прочь. Саботаж, который резко вытянулся вверх за последние месяцы и с трудом привыкал к новому росту, простоял без движения целую бесконечную минуту. Затем, сам не зная зачем, начал запихивать себе в карманы камушки, а потом и камни – все крупнее и крупнее, – ощущая, как усиливается тяжесть.

А Лейла тем временем отправилась прямиком в сад и уселась там под яблоней, которую они с тетей украшали полосками шелка и атласа. Балеринами. На верхних ветках до сих пор были видны полоски ткани, полощущиеся на легком ветерке. Она положила руку на теплую почву и попыталась ни о чем не думать. Потом сгребла в ладонь земли, сунула в рот и медленно пожевала. В горле стало кисло. Она загребла еще земли и на этот раз проглотила ее быстрее.

Через несколько минут Лейла вошла в дом. Она бросила свой рюкзак на кухонный стул, не обратив внимания на то, что за ней внимательно наблюдает тетя, кипятившая молоко для приготовления йогурта.

– Что ты ела? – спросила тетя.

Наклонив голову, Лейла облизнула уголки рта. Кончиком языка она дотронулась до крупинок почвы, застрявших между зубами.

– Пойди сюда. Открой рот. Я посмотрю.

Лейла послушалась.

Глаза тети сначала сузились, а затем округлились.

– Это… земля? – (Лейла не ответила.) – Ты ешь землю? Боже мой, зачем ты это делаешь?

Лейла не знала, что ответить. Сама она не задавалась этим вопросом. Она задумалась, и у нее родилась идея.

– Помнишь, однажды ты рассказывала о женщине из своей деревни? Ты говорила, что она ела песок, колотое стекло… даже гравий.

– Да, но эта бедная крестьянка была беременна… – запинаясь, произнесла тетя.

Прищурившись, она поглядела на Лейлу, так же она разглядывала рубашки, которые гладила, разыскивая пропущенные складки.

Лейла пожала плечами. Ее охватила новая разновидность равнодушия – прежде неведомое ей онемение, ей казалось, что теперь вряд ли что-то имеет большое значение, да и вряд ли имело раньше.

– Возможно, я тоже.

В действительности она понятия не имела, как поначалу проявляется беременность. Одна из отрицательных сторон отсутствия подруг или старших сестер. Спросить было не у кого. Она подумывала проконсультироваться у Дамы Фармацевта и даже несколько раз пыталась поднять этот вопрос, но, когда наступал подходящий момент, смелости не хватало.

Тетино лицо побелело. Однако она все равно решила не придавать большого значения этим словам.

– Дорогая, я тебя уверяю: чтобы такое случилось, нужно узнать мужское тело. Нельзя забеременеть, просто прикоснувшись к дереву.

Лейла небрежно кивнула. Она налила себе стакан воды и, прежде чем пить, прополоскала рот. Отставив стакан в сторону, она произнесла тихим бесстрастным голосом:

– Но я… я прекрасно знаю мужское тело.

Тетины брови поползли вверх.

– О чем это ты?

– Ну то есть дядю можно считать мужчиной? – спросила Лейла, словно обращаясь к стакану.

Тетя замерла. Молоко медленно поднималось в медной кастрюльке. Лейла подошла к плите и выключила конфорку.

На следующий день баба́ выразил желание поговорить с ней. Они сели на кухне, у того самого стола, где он учил ее молитвам на арабском и рассказывал о черном и синем ангелах, которые придут навестить ее в могиле.