Текст книги "Стамбульский бастард"

Поначалу Бану думала взять к себе доживавшего последние дни Пашу Третьего. Наверное, надеялась обрести в нем товарища во время покаянного затворничества, хотя, вообще-то, дервиши не держали домашних животных. Но Паша Третий, пусть и бывал временами крайне необщительным, не осилил отшельнической жизни. Он был слишком привязан к мирским удовольствиям, взять хотя бы брынзу или электрические провода. Проведя в келье Бану не больше часа, Паша Третий истошно замяукал и принялся так отчаянно скрестись в дверь, что его немедленно выпустили. Лишившись единственного товарища, тетушка Бану целиком отдалась тоске и одиночеству, погрузилась в полное молчание, словно оглохла и онемела. Она перестала принимать душ, причесываться и даже не смотрела свою любимую мыльную оперу «Проклятие плюща любовной страсти», бразильский сериал про добросердечную красавицу-модель, которую постоянно предают самые дорогие ее сердцу люди.

Настоящим потрясением для всех стало то, что тетушка Бану, всегда отличавшаяся невероятным аппетитом, стала питаться лишь хлебом и водой. Конечно, она и раньше славилась любовью к углеводным продуктам, особенно к хлебу, но никто и представить себе не мог, что хлеб станет ее единственной пищей. Сестры всячески искушали ее, надеясь, что она уступит своей главной слабости, и постоянно что-то готовили, наполняя дом ароматами десертов, жаренной во фритюре рыбы, запеченного мяса, которое для пущего запаха щедро поливали топленым маслом.

Но тетушка Бану не дрогнула, напротив, она еще тверже хранила верность благочестивым упражнениям и сухарям. Сорок дней она оставалась полностью недоступна для домашних, хотя и продолжала жить с ними под одной крышей. Все эти обычные бытовые дела: мытье посуды, стирка, просмотр телевизора и болтовня с соседями – стали для нее источником скверны, и она не желала иметь к ним никакого касательства. Время от времени сестры приходили ее проведать и всегда видели одно и то же: Бану сидела и громко читала Коран. Она так глубоко погрузилась в бездну благодати, что стала совсем чужой тем, с кем прожила всю жизнь.

И вот наступило утро сорок первого дня. Все сидели за столом и завтракали яичницей и жаренными на гриле колбасками, когда Бану выплыла наконец из своей комнаты. Лицо ее светилось лучезарной улыбкой, глаза таинственно сверкали, а голову украшал шарф вишневого цвета.

– Что это за унылая тряпка у тебя на голове?! – воскликнула бабушка Гульсум, которая за все эти годы ни капли не смягчилась и все так же смахивала на Ивана Грозного.

– Я теперь буду покрывать голову, как велит моя вера.

– Что еще за бред! – нахмурилась бабушка. – Турецкие женщины уже девяносто лет как сняли платки. Ни одна из моих дочерей не поступится правами, которые великий генерал Ататюрк даровал женщинам этой страны.

– Конечно, – поддакнула тетушка Севрие, – в тысяча девятьсот тридцать четвертом году женщины получили избирательные права. На всякий случай напоминаю, что история движется вперед, а не назад, так что немедленно сними.

Но тетушка Бану не послушалась. Она продолжала ходить в платке и, пройдя испытание тремя «П»: Покаяние, Поклоны и Пост, – с полным правом объявила себя гадалкой. На протяжении этого духовного пути менялась не только внешность Бану, но и то, как она предсказывала будущее. Сначала она гадала исключительно на кофейной гуще, но с течением времени стала прибегать к новым и весьма оригинальным способам, таким как гадание на картах Таро, сушеных бобах, серебряных монетах, четках, дверных звонках, искусственном и настоящем жемчуге, морской гальке – на всем, что могло помочь связаться с иным миром. Иногда она вступала в оживленную беседу с собственными плечами, на которых, как она утверждала, сидели, болтая ножками, два невидимых джинна. На правом плече – добрый джинн, а на левом – злой. Она знала их имена, но не хотела произносить вслух и называла их просто мадам Милашка и мсье Стервец.

Однажды Асия спросила тетку:

– А почему ты не сбросишь с плеча злого джинна?

И получила ответ:

– Иногда и зло бывает нам полезно.

Асия попробовала было нахмуриться и закатить глаза, но это придало ее лицу совсем детское выражение. Она принялась насвистывать мотив из песни Джонни Кэша, которую часто вспоминала, когда имела дело с тетками: «Почему я, боже, что я такого сделал?..»

– Что ты там свистишь? – недоверчиво спросила тетушка Бану, совсем не знавшая английского и с подозрением относившаяся к непонятным языкам.

– Песню, в которой говорится, что ты, самая старшая из моих теток, должна бы подавать пример, учить меня отличать добро и зло, а ты рассказываешь мне о необходимости зла.

– Послушай-ка, – начала тетушка Бану, пристально глядя на племянницу, – в этом мире есть столь ужасные вещи, что добросердечные люди, благослови их Аллах, даже представить себе не могут. Но так, скажу я тебе, и должно быть. Правильно, что они живут в неведении, это только подтверждает, какие они хорошие. В противном случае, знай они об этих вещах, они бы уже не смогли оставаться такими хорошими.

Асии ничего не оставалось, кроме как кивнуть. К тому же она чувствовала, что Джонни Кэш согласился бы с этим.

– Но если ты вдруг попадешь в ловушку злых козней, то обратишься за помощью вовсе не к этим добрым людям.

– И ты думаешь, я попрошу помощи у злых джиннов! – воскликнула Асия.

– Может быть, и да, дорогая, – покачала головой тетушка Бану. – Но будем надеяться, тебе не придется.

Вот и все. Впредь они никогда не говорили больше о том, что добро не всемогуще и иногда не обойтись без злых сил.

Примерно в это же время тетушка Бану модернизировала гадательные техники и перешла на лесные орешки, как правило, жареные. Домашние подозревали, что источником этого нововведения послужила, как это часто бывало, обычная случайность. Скорее всего, какая-то клиентка застигла тетушку Бану врасплох, когда та поедала фундук, и ворожея вышла из положения, заявив, что собирается по нему гадать. Так полагали члены семьи. А все прочие думали иначе. По Стамбулу ходили слухи, что, как истинная праведница, Бану не брала денег с бедных посетительниц и просила их принести горсть фундука. Так фундук стал символом ее доброго сердца. Так или иначе, необычный способ гадания только приумножил ее и без того раздутую славу. Ее стали называть «матушка Фундук» или даже «шейх Фундук», забывая о том, что женщины из-за своей ограниченности не могут удостоиться столь высокого звания.

Злые джинны, жареный фундук… Конечно, Асия Казанчи со временем привыкла к этим и многим другим чудачествам тетки, но с одним она ну никак не могла смириться: с этим ее прозвищем. Невозможно было спокойно относиться к тому, что тетушка Бану превратилась в шейха Фундук. Вот почему, когда та принимала клиентов или раскладывала карты Таро, Асия старалась держаться подальше. Поэтому она и притворилась, что не слышала теткиных слов, и осталась бы в блаженном неведении, не войди в этот самый миг тетушка Фериде. Она несла огромное блюдо, на котором переливался глазурью именинный торт.

– А ты что здесь делаешь? – нахмурившись, спросила она. – У тебя же сейчас балет!

Ах да, еще одно звено сковывавших ее цепей. Турецкие матери из буржуазных семей часто жаждали, чтобы их дети добились блестящих успехов в занятиях, подобающих, по их убеждению, детям аристократов. Эта семья принадлежала к верхней прослойке среднего класса, так что Асию тоже заставляли заниматься вещами, которые ее совершенно не интересовали.

– Дурдом какой-то, – пробормотала Асия; эту фразу она постоянно твердила, как мантру. – Не волнуйся, я уже убегаю, – сказала она погромче.

– И какой от него теперь прок? – резко спросила Фериде, указывая на торт. – Это же должен был быть сюрприз!

– В этом году она не хочет никакого торта, – заметила из своего угла тетушка Бану и открыла первую из оставшихся трех карт.

Это была «Верховная жрица». Символ интуитивного осознания, открытого для воображения и тайных дарований, но также и для всего неведомого. Поджав губы, гадалка открыла следующую карту: «Башня». Символ бурных перемен, эмоциональных встрясок и внезапного краха. Тетушка Бану призадумалась, потом открыла третью карту. Похоже на то, что надо ждать гостя, совершенно неожиданного заморского гостя.

– Как это не хочет торт? У нее же день рождения, во имя всего святого! – воскликнула тетушка Фериде, сморщив губы и гневно сверкая глазами.

Но потом ее, похоже, осенило, она прищурилась и обернулась к Асии:

– Ты что, боишься, что торт отравлен?

Асия уставилась на нее в недоумении. За все эти годы, имея за плечами огромный опыт, она так и не научилась сохранять спокойствие и невозмутимость, когда у Фериде случались подобные вспышки. Фериде годами сохраняла верность диагнозу «гебефреническая шизофрения», но недавно переключилась на паранойю. Все их попытки как-то вернуть ее к действительности только усиливали ее паранойю и подозрительность.

– Боится, что торт отравлен? Конечно нет, ну ты и чудачка!

Все повернулись к дверям. На пороге стояла тетушка Зелиха; на плечи наброшена вельветовая куртка, на ногах – туфли на высоком каблуке, а на лице – легкая насмешка. Она была так хороша, что дух захватывало. Должно быть, она незаметно проскользнула в комнату и молча слушала разговор, а может быть, научилась материализовываться по собственному усмотрению.

С годами ее юбки не стали длиннее, а каблуки – ниже. Этим Зелиха отличалась от большинства турчанок, которые позволяли себе такое разве что в юности. Одевалась она так же экстравагантно. Прожитые годы только прибавили к ее красоте, тогда как для сестер они не прошли бесследно. Казалось, Зелиха прекрасно осознавала всю силу своего очарования, поэтому она осталась в дверях и принялась разглядывать холеные ногти. Она очень трепетно относилась к своим рукам, ведь она ими работала. С одной стороны, в душе у Зелихи было много агрессии и гнева, а с другой – она не выносила бюрократию и субординацию. Этим и определился ее выбор профессии: она довольно рано поняла, что ей подойдет такое занятие, при котором она сможет ни от кого не зависеть, проявлять выдумку и, желательно, иногда делать клиентам больно.

Десять лет назад тетушка Зелиха открыла салон татуировок и стала постепенно собирать коллекцию авторских рисунков. Наряду с классикой жанра: алыми розами, радужными бабочками, пронзенными сердцами и обычным набором мохнатых насекомых, свирепых львов и гигантских пауков, она придумала собственные мотивы, неизменно построенные на сочетании противоположностей. Это были полумужские, полуженские лица, тела наполовину человеческие, наполовину звериные, деревья наполовину высохшие, наполовину покрытые цветами.

Однако ее эскизы не пользовались успехом. Клиенты делали татуировки, чтобы заявить о себе, а не для того, чтобы внести еще большую двусмысленность в свою и без того непонятную жизнь. Татуировка должна выражать простое и понятное чувство, а не какую-то абстрактную идею. Зелиха сделала выводы, разработала новую серию эскизов, собрание разных мотивов, под общим названием: «Избавление от неугасимой сердечной боли».

Каждая татуировка из этой особой коллекции была посвящена одному человеку – бывшему возлюбленному. Покинутые и отчаявшиеся, оскорбленные и негодующие приносили фотографию бывшего возлюбленного, которого хотели навсегда вычеркнуть из своей жизни, но почему-то никак не могли разлюбить. Зелиха внимательно вглядывалась в фотографию и старалась сообразить, на какое животное похож изображенный на ней человек. Дело оставалось за малым. Она рисовала животное и наносила рисунок на тело покинутого. Все это следовало древней шаманской традиции, обучающей одновременно переживать свои тотемы изнутри и облекать их во внешнюю форму. Чтобы обрести силы перед лицом врага, было необходимо встретить его, принять и преобразить. Они впитывали бывшего возлюбленного в себя, впрыскивали в собственное тело и одновременно выносили его за пределы тела, на поверхность кожи. После того как ловко превращенный в животное бывший возлюбленный оказывался на границе внутреннего и внешнего, менялась расстановка сил между покинутым и покинувшим. Теперь татуированный клиент чувствовал свое превосходство, словно завладел ключиком к душе бывшего возлюбленного. На этой стадии бывший предмет терял свое очарование, и страдавшие от неугасимой сердечной боли наконец освобождались от наваждения, ведь любовь любит власть. Вот почему мы сами смертельно влюбляемся, но почти никогда не отвечаем взаимностью тем, кто смертельно влюблен в нас.

Стамбул был городом разбитых сердец, и тетушка Зелиха быстро раскрутилась и сделалась особенно знаменита в богемных кругах.

Асия отвела глаза, чтобы больше не смотреть на мать, которую она, кстати, никогда не называла мамой, но только тетей, словно не желала подпускать к себе слишком близко. Ей вдруг стало очень жалко себя. Аллах ужасно несправедлив. Почему он сделал так, что дочь настолько уступает в красоте собственной матери?

– Вы что, не понимаете, почему Асия в этом году отказывается от торта? – спросила тетушка Зелиха, придирчиво рассмотрев свой маникюр. – Она боится растолстеть.

Асия знала, что нет большей ошибки, чем демонстрировать матери свой вспыльчивый нрав, но все же в ярости воскликнула:

– Неправда!

Только тогда она обратила внимание на поднос в руках у тетушки Фериде. На нем лежали два больших шара: из скатанного теста и из мясного фарша. Это значило, что на ужин будут манты.

– Сколько раз вам надо повторять, что я не люблю манты! – взвыла Асия. – Вы же знаете, я больше не ем мясо.

Собственный голос показался ей каким-то хриплым и чужим.

– Я же говорю, боится потолстеть, – покачала головой тетушка Зелиха и откинула упавшую на лицо смоляную прядь.

– А слово «вегетарианка» ты никогда не слышала? – Асия тоже тряхнула головой, но прядь волос откидывать не стала, удержалась, не хотела подражать материнским повадкам.

– Слышала, конечно, – сказала Зелиха и расправила плечи. – Но не забывай, дорогая, – продолжила она мягче, понимая, что так звучит убедительнее, – ты Казанчи, а не вегетарианка… – (У Асии вдруг пересохло во рту, она с усилием сглотнула.) – А мы, Казанчи, обожаем красное мясо, чем краснее, тем лучше. Не веришь? Спроси Султана Пятого. Правда ведь, а, Султан? – Зелиха кивнула жирному коту, лежавшему на бархатной подушке у балконной двери.

Он повернул к ней голову и посмотрел затуманенным взглядом прищуренных глаз, словно хотел сказать, что все понял и полностью с ней согласен.

Тетушка Бану перетасовала колоду Таро и проворчала из угла:

– В этой стране есть бедняки, которые прозябают в такой нищете, что даже и не узнали бы никогда, каково красное мясо на вкус, если бы добрые мусульмане не одаряли их милостыней в праздник жертвоприношения. Им только тогда и удается нормально поесть. Ты пойди к этим несчастным и спроси у них про вегетарианство. Должно благодарить Всевышнего за каждый кусочек мяса на твоей тарелке, ведь он символизирует богатство и изобилие.

– Дурдом! Мы тут все чокнутые, все до единой. – Асия повторила свою мантру упавшим голосом. – Все, дорогие дамы, я ухожу. Вы можете есть и пить что хотите, а я опаздываю на балет.

Никто не заметил, что слово «балет» она фыркнула, словно выплюнула мокроту, которую и в себе держать невозможно, и сплевывать противно.

Глава 5
Ваниль

Маленькое кафе под названием «Кундера» располагалось на узкой извилистой улочке в европейской части Стамбула и было единственным в городе, где посетители не утруждали себя лишними разговорами, а официанты получали чаевые за хамство. Никто не знал, как и почему кафе назвали в честь знаменитого писателя, тем более что в самом заведении ничто, буквально ничто не напоминало ни о Милане Кундере, ни о его сочинениях.

Все стены были увешаны сотнями рамок всех возможных форм и размеров. В них были вставлены мириады фотографий, картинок и рисунков, так что посетители начинали сомневаться, есть ли под ними стены. Казалось, все здание было построено из рамок, а не из кирпичей. Все до единой рамки заключали в себе изображения дорог со всего света. Широкие американские магистрали, бесконечные австралийские автострады, забитые машинами немецкие автобаны, роскошные парижские бульвары, тесные римские улочки, узкие тропы в Мачу-Пикчу, заброшенные караванные пути в Северной Африке и карты древних торговых маршрутов вдоль Великого шелкового пути, по которым некогда путешествовал Марко Поло. Посетители ничего не имели против такого убранства. Им казалось, что это полезная замена бесполезного и бесцельного трепа. Если надоело болтать, можно выбрать какую-нибудь рамку, в зависимости от того, где стоит столик и на чем именно сегодня хочется остановить взгляд. Выбрав картинку, люди вперяли в нее затуманенный взор и постепенно удалялись в далекие края. Они всей душой стремились оказаться где-то там, где угодно, только не здесь. А на следующий день можно было отправиться куда-нибудь еще.

Любая из картин и фотографий могла увести вас сколь угодно далеко, но одно можно было сказать наверняка: они не имели никакого отношения к Милану Кундере. Согласно одной из гипотез, вскоре после того, как кафе открылось, знаменитого писателя занесло в Стамбул, он шел по каким-то делам и случайно заскочил сюда выпить капучино. Кофе никуда не годился, прилагавшееся к нему ванильное печенье и вовсе показалось писателю гадким, но он все-таки заказал еще чашку и, никем не узнанный, даже умудрился немного поработать. С этого дня кафе и получило свое название.

Другая теория гласила, что владелец кафе запоем читал Кундеру. Он проглотил все его книги, причем на каждой был автограф мастера, и в итоге решил посвятить любимому писателю свое заведение. Эту точку зрения можно было бы считать более правдоподобной, не будь хозяином кафе некий певец и музыкант средних лет, неизменно подтянутый и загорелый. Он на дух не переносил печатное слово, настолько, что даже не читал слова песен, которые его группа исполняла на пятничных концертах.

Противники такой теории приводили другой аргумент: они утверждали, что кафе – лишь плод больного воображения. Оно было фикцией, и фикцией были его постоянные посетители. Какое-то время назад Кундера задумал очередную книгу и начал писать об этом кафе, вдохнув в него таким образом беспорядочную жизнь. Но вскоре его отвлекли куда более важные дела: приглашения, симпозиумы, вручения литературных премий, и во всей этой лихорадочной суете он напрочь забыл о жалкой стамбульской дыре, которая ему одному была обязана самим фактом своего существования. С тех пор посетители и официанты кафе «Кундера» изо всех сил пытаются преодолеть чувство пустоты, пережевывая мрачные футурологические прогнозы, кривятся, похлебывая турецкий кофе из чашечек для эспрессо, надеются обрести смысл жизни, сыграв главную роль в какой-нибудь высокоинтеллектуальной драме.

Из всех теорий, объяснявших название кафе, именно эта пользовалась наибольшим успехом. И все же время от времени какой-нибудь новичок, желая привлечь к себе внимание, выдвигал очередную гипотезу, а остальные ненадолго подпадали под ее очарование, позволяли себя убедить и какое-то время носились с новой теорией. Но потом им это надоедало, и они снова погружались в свою мрачную трясину.

Сегодня Карикатурист-Пьяница тоже решил ради развлечения предложить собственное объяснение названия кафе, а его друзья и даже жена считали своим долгом слушать его со всем возможным вниманием. Они хотели поддержать его долгожданный почин: Карикатурист-Пьяница наконец решился внять их давнишним мольбам и вступить в ряды анонимных алкоголиков.

Но это была не единственная причина, заставлявшая его спутников относиться к нему с особым сочувствием. Дело в том, что сегодня его уже во второй раз привлекли за оскорбляющие премьер-министра карикатуры, и в случае обвинительного приговора ему грозило до трех лет тюрьмы. Карикатурист-Пьяница прославился серией политических шаржей, в которой изобразил кабинет министров в виде отары овец, а премьера – как волка в овечьей шкуре. Теперь эти рисунки попали под запрет, и он собирался нарисовать кабинет министров в виде волчьей стаи, а премьера – как шакала в волчьей шкуре. Если и это не пройдет, он придумал беспроигрышный выход: пингвины. Точно, парламент в полном составе в виде пингвинов в смокингах.

– Слушайте, вот моя новая гипотеза! – заявил Карикатурист-Пьяница.

Он не подозревал, что его все жалеют, и был немного удивлен тем, что приятели и даже жена слушают его с таким интересом.

Это был крупный мужчина c аристократическим профилем, высокими скулами, пронзительными синими глазами и горькой складкой у рта. Скорбь и тоска были его привычным состоянием, но недавно его обычное уныние удвоилось от безнадежной любви.

Глядя на него, сложно было поверить, что этот человек зарабатывает на жизнь остроумием, и еще сложнее представить, что в этой скорбно опущенной голове рождались невероятно смешные шутки. Он всегда много пил, но в последнее время совсем слетел с катушек. Периодически он просыпался в каких-то сомнительных, совершенно незнакомых местах. Последней каплей стало пробуждение на плоском камне для омовения усопших во дворе какой-то мечети. Очевидно, он отрубился, репетируя собственные похороны. Продрав глаза на рассвете, он увидел над собой перепуганного молодого имама. Юноша шел на утреннюю молитву и с ужасом обнаружил, что на предназначенном для мертвецов камне кто-то громко храпит. После этого происшествия друзья и даже жена Карикатуриста-Пьяницы страшно переполошились и погнали его к специалистам – пора, мол, обратиться за профессиональной помощью, а не то совсем свою жизнь загубит.

И вот сегодня он сходил на собрание анонимных алкоголиков и торжественно обещал завязать с выпивкой. По этому случаю вся сидевшая за столиком компания, включая даже его жену, вежливо откинулась на спинки стульев, всем видом показывая, что с интересом выслушает любую его гипотезу.

– Кафе так называется потому, что слово «Кундера» – это некий секретный пароль. И вообще, суть не в том, как место называется, а в том, о чем это название говорит.

– И о чем же? – спросил Интернационалист – Сценарист Ультранационалистических Фильмов.

Он был маленького роста и худощав, а с некоторых пор понял, что молоденькие женщины предпочитают зрелых мужчин, и стал красить бороду под седину. Он был автором идеи и сценария популярнейшего телесериала «Тимур Львиное Сердце» – фильма, в котором брутальный и мощный национальный герой с легкостью превращал полчища врагов в кровавую кашу. Когда с ним заговаривали обо всех этих низкопробных шоу и сериалах, он уверял, что националист лишь по профессии, а в душе – истинный нигилист. Сегодня он привел очередную подружку, миловидную и эффектную, но довольно поверхностную девицу. Мужчины между собой называли таких особ «закусками» – сыт не будешь, но почему бы не перекусить.

Он заглотил горсть кешью из стоявшей на столе миски, обнял подружку и с грубым хохотом спросил:

– Ну, валяй, что за пароль такой?

– Скука, – ответил Карикатурист-Пьяница, затягиваясь сигаретой.

Завсегдатаи кафе дымили, как паровозы, и из всех углов поднимались клубы сигаретного дыма. Легкое облачко лениво поплыло и слилось с нависавшей над столом серой тучей.

Только один человек за их столиком не курил. Это был Публицист Тайный Гей. Он ненавидел запах сигаретного дыма и, приходя домой, сразу переодевался, только бы избавиться от стоявшего в кафе «Кундера» зловония. Но он никогда не мешал другим курить. И продолжал ходить в кафе. Он постоянно бывал здесь по двум причинам: ему нравилось быть частью этой разношерстной компании, а еще он был неравнодушен к Карикатуристу-Пьянице.

О телесной близости с Карикатуристом-Пьяницей Публицист Тайный Гей даже и не мечтал. Его трясти начинало при одной мысли о том, каков тот без одежды. Нет, дело совсем не в сексе, заверял он сам себя, дело в родстве душ. К тому же на его пути было два серьезных препятствия. Во-первых, Карикатурист-Пьяница любил только женщин и явно не собирался менять свои вкусы. Во-вторых, он по уши втюрился в эту унылую, мрачную Асию. Это уже давно было ясно всем, кроме самой девицы. Так что Публицист Тайный Гей не надеялся завести роман с Карикатуристом-Пьяницей. Он просто хотел быть рядом. Его то и дело пробирала дрожь, когда Карикатурист-Пьяница, потянувшись за стаканом или пепельницей, случайно касался его руки или плеча. При этом вел он себя с приятелем нарочито сухо и ни с того ни с сего разносил в пух и прах все его высказывания, чтобы никто ненароком не подумал, что его как-то особенно интересует Карикатурист-Пьяница и вообще мужчины. Все было очень запутанно.

– Скука, – заметил Карикатурист-Пьяница, выпив залпом латте, – одним этим словом можно описать всю нашу жизнь. День за днем мы погрязаем в тоске. Спрашивается: почему? Потому что забились в эту нору и боимся высунуть из нее нос, чтобы не столкнуться с нашей собственной культурой. Западные политики говорят о глубоком культурном разрыве между западной и восточной цивилизацией. Увы, все сложнее. Настоящий разрыв – посреди нашего общества, между одними турками и другими. Мы с вами лишь кучка образованных горожан в окружении жлобов и деревенщины. Они заполонили весь город. – Он покосился на окно, словно боялся, что его вот-вот проломит разъяренная толпа, ворвется в кафе, разнесет все дубинами и расстреляет из пушек. – Им принадлежат улицы, им принадлежат рынки, им принадлежат паромы. Да им теперь принадлежит всякое открытое пространство. Еще через пару лет это кафе может стать нашим единственным приютом. Последним оплотом нашей свободы. Каждый день мы бежим сюда, чтобы найти прибежище от них. О да, от них. Боже, спаси нас от нашего народа!

– Это все поэзия, – сказал Исключительно Бездарный Поэт; будучи исключительно бездарным, он имел обыкновение во всем видеть поэзию. – Мы застряли. Мы застряли между Востоком и Западом. Между прошлым и будущим. С одной стороны, светские модернисты, которые так гордятся установленным режимом, что не дают и слова поперек сказать. На их стороне армия и половина страны. С другой – обычные традиционалисты, которые тоже не дают слова поперек сказать, потому что одержимы прошлым Великой Порты. Их поддерживает широкая общественность и другая половина страны. А нам что остается? – Он снова вложил сигарету в бледные запекшиеся губы, и там она и осталась. – Модернисты гонят нас вперед, но мы в их прогресс не верим. Традиционалисты гонят назад, но к их идеальному порядку мы тоже не хотим возвращаться. И вот так мы и оказались зажаты между двумя крайностями, делаем шаг вперед и два шага назад, как военный оркестр в оттоманской армии. Но мы даже играть ни на чем не умеем. И куда нам бежать? Нас даже меньшинством назвать нельзя. Эх, были бы мы каким-нибудь национальным меньшинством или коренным народом под охраной Хартии ООН! Тогда у нас бы были основные права. Но нигилистов, анархистов и пессимистов никто меньшинством не считает или хотя бы исчезающим видом. Нас меньше и меньше с каждым днем. Как скоро мы вымрем?

Вопрос повис где-то под облаком сигаретного дыма. Жена Карикатуриста-Пьяницы, женщина, которая тоже была художницей, более талантливой, но менее известной, чем муж, не знала, что сделать: то ли, как ей очень хотелось, в очередной раз клюнуть мужа, что она привыкла делать за двенадцать лет брака, то ли поддержать любую его придурь, как полагается образцовой жене. Они на дух друг друга не переносили. И тем не менее продолжали цепляться за свой брак, она – из мстительных соображений, а он – в надежде на то, что станет получше. Они уже и разговаривали, и жестикулировали одинаково. Даже карикатуры у них получались похожие. Оба рисовали депрессивных уродцев, которые обменивались странно закрученными репликами и попадали в грустные и абсурдные ситуации.

– Знаете, кто мы? Мы отребье этой страны, какое-то жалко булькающее болото. Все остальные только и думают о том, чтобы вступить в Евросоюз, заключить сделку повыгоднее, купить акции и подороже продать машины и подружек.

Интернационалист – Сценарист Ультранационалистических Фильмов нервно заерзал на стуле.

– И тут на сцену выходит Кундера, – продолжил Карикатурист-Пьяница, даже не заметив собственной бестактности. – Наша жизнь проникнута этой его легкостью, только в виде бессмысленной пустоты. Все наше существование – какой-то кич, красивая ложь, отрицание реальности, только чтобы забыть о том, что смерть есть и мы все умрем. Именно это…

Его выступление оборвал звон колокольчиков. Дверь распахнулась, и в кафе вошла девушка, имевшая не по возрасту усталый и озлобленный вид.

– О, Асия! – воскликнул Интернационалист – Сценарист Ультранационалистических Фильмов, словно она была долгожданным спасителем, который положит конец их идиотскому разговору. – Давай сюда, мы тут.

Асия Казанчи ответила полуулыбкой и одновременно слегка нахмурилась, словно хотела сказать: «Ну ладно, ребята, посижу с вами немного, мне без разницы, жизнь все равно отстой». Она медленно подошла к столу, словно тащила на спине невидимый груз, безучастно поздоровалась со всеми, села и принялась вертеть самокрутку.

– А что ты вообще здесь делаешь? У тебя же сейчас балет? – спросил Карикатурист-Пьяница, совсем забыв, что только что толкал речь.

Все, кроме жены, заметили, с каким блеском в глазах и как внимательно он на нее смотрел.

– Именно там я и нахожусь, в балетном классе. – Асия набивала скрученную бумажку табаком. – И в данный момент как раз исполняю кабриоль, один из самых сложных прыжков, при котором в воздухе подбиваю одну ногу другой под углом сорок пять и девяносто градусов…

– Ого! – улыбнулся Карикатурист-Пьяница.

– Потом я делаю прыжок с поворотом, – продолжила Асия, – правую ногу вперед, полуплие, прыжок! – Она подняла в воздух кожаный кисет для табака. – Поворот на сто восемьдесят градусов. – (Из раскрученного кисета крошки табака просыпались на стол.) – Приземляемся на левую ногу! – (Кисет лег рядом с мисочкой с кешью.) – А потом повторяем все еще раз и возвращаемся в исходную позицию.

– Балет – это поэзия тела, – пробормотал Исключительно Бездарный Поэт.

На всех нашло какое-то угрюмое оцепенение. Где-то вдалеке шумел город, сирены «скорой помощи», гудки автомобилей, возгласы и смех мешались с криками чаек. В кафе заходили новые посетители, кто-то, наоборот, уходил. Официант споткнулся и уронил поднос со стаканами. Другой принес швабру и принялся подметать осколки, посетители равнодушно наблюдали. Официанты здесь не задерживались. Смены были долгие, платили мало. Но ни один официант не ушел сам, до сих пор они просто делали все для того, чтобы их уволили. Это было такое свойство кафе «Кундера». Стоило раз в него войти – и все, ты застревал, пока оно само тебя не выплевывало.