Текст книги "Стамбульский бастард"

Прошло еще полчаса. Кто-то из сидевших за их столиком заказал кофе, другие попросили пива. А потом первые заказали пиво, а вторые – кофе. Так и пошло. Только Карикатурист-Пьяница продолжал пить латте и грызть ванильное печенье, теперь уже с видимым отвращением. В любом случае все делалось как-то вразнобой, но именно в этом разладе был свой особый ритм. За это Асия и любила кафе: за сонное оцепенение и абсурдную дисгармонию. Оно как будто находилось где-то вне времени и пространства. Стамбул был вечно охвачен спешкой, а в кафе «Кундера» царила апатия. Люди снаружи цеплялись друг за друга; чтобы скрыть свое одиночество, они притворялись, будто ближе друг к другу, чем на самом деле. А здесь все было наоборот, здесь все притворялись намного более отстраненными, чем в действительности. Это место словно отрицало существование всего города.

Асия затянулась сигаретой и наслаждалась бездельем, всецело предалась ничегонеделанию, пока Карикатурист-Пьяница не обратился к ней, поглядев на часы:

– Уже семь сорок, дорогая, твой балет закончился.

– Тебе что, пора уходить? У тебя такая старомодная семья? – ляпнула подружка Интернационалиста – Сценариста Ультранационалистических Фильмов. – И почему они заставляют тебя заниматься балетом, если это тебе не по душе?

Это была общая беда сменявших друг друга девушек Интернационалиста – Сценариста Ультранационалистических Фильмов: они так хотели подружиться со всей компанией, что начинали задавать слишком много личных вопросов, делали слишком много бестактных замечаний и, увы, терпели полное фиаско: им было невдомек, что приятелей сплачивало именно отсутствие серьезного и непритворного интереса к частной жизни другого.

– И как ты можешь жить со всеми этими тетушками? – продолжила подружка Интернационалиста – Сценариста Ультранационалистических Фильмов, не замечая, как у Асии вытягивается лицо. – Боже правый, столько женщин под одной крышей, и все пытаются выступать в роли мамочки!.. Да я бы и минуты не выдержала.

Это было слишком. Даже в такой разношерстной компании имелись свои неписаные законы, и никому не позволялось их нарушать. Асия чихнула. Она терпеть не могла женщин, но, на беду, сама принадлежала к их числу. Стоило ей познакомиться с женщиной, она или сразу начинала ее ненавидеть, или ждала, что вот-вот возненавидит.

– А у меня нет нормальной семьи в привычном смысле этого слова. – Асия свысока посмотрела на нее, надеясь остановить дальнейшее словоизвержение.

И тут она приметила, что над правым плечом собеседницы поблескивает серебряная рамка. Это была фотография дороги, ведущей к Красной лагуне в Боливии. Эх, ехать бы сейчас по этой дороге!

Она допила кофе, погасила сигарету и принялась скручивать следующую.

– Мы всего лишь стая самок, которым приходится жить под одной крышей. Вряд ли это можно назвать семьей.

– Но это и есть семья, – возразил Исключительно Бездарный Поэт.

В такие минуты он вспоминал, что он самый старший в компании и не только прожил дольше, но и совершил куда больше ошибок, чем все остальные. Он три раза был женат и три раза разводился, а потом еще был вынужден наблюдать, как бывшие жены одна за другой сбегают из Стамбула, лишь бы оказаться подальше от него. От всех трех браков у него были дети, которых он посещал очень редко, но всегда гордо заявлял о своих отцовских правах.

– Вспомни, – наставительно погрозил он Асии пальцем, – все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

– Толстому было легко нести такой бред, – пожала плечами жена Карикатуриста-Пьяницы. – У него была жена, которая за всем смотрела, вырастила дюжину детей и работала в поте лица, чтобы его сиятельство великий писатель Толстой мог спокойно творить.

– Зачем ты это говоришь? – спросил Карикатурист-Пьяница.

– Чтобы вы это признали. Вот я чего добиваюсь. Чтобы весь мир признал, что, будь у нее такая возможность, жена Толстого могла бы писать лучше, чем он.

– Почему? Просто потому, что она была женщиной?

– Потому что она была очень талантливой женщиной, которую подмял под себя очень талантливый мужчина, – огрызнулась жена Карикатуриста-Пьяницы.

– Ох, – вздохнул он и так разволновался, что подозвал официанта и, ко всеобщему огорчению, заказал пиво.

Ему, видимо, стало как-то совестно, он резко сменил тему разговора и завел речь о благотворном действии алкоголя.

– Своей свободой наша страна обязана этой бутылочке, которая легко помещается в мою ладонь. – Карикатурист-Пьяница заговорил громче, стараясь заглушить ревевшую на улице сирену «скорой помощи». – Нас освободили не социальные реформы и не политические установления. Даже не война за независимость. Вот эта самая бутылка и является тем, что отличает Турцию от других мусульманских стран. Эта бутылка пива, – он поднял руку, будто собирался произнести тост, – и есть символ свободы и гражданского общества.

– Да ну, хватит трепаться. С каких это пор жалкий алкаш стал воплощением свободы? – резко заметил ему Интернационалист – Сценарист Ультранационалистических Фильмов.

Остальные промолчали. Вместо того чтобы попусту тратить силы на препирательства, они выбрали по рамке и уставились каждый в свою картинку.

– С того самого времени, когда на мусульманском Ближнем Востоке алкоголь был запрещен и предан поношению, с начала времен, – проворчал Карикатурист-Пьяница. – Вы только вспомните историю Османской империи! Все эти таверны, эти закуски к каждому стакану… Похоже, ребята умели повеселиться. Мы, как нация, любим выпить, почему бы этого не признать? Весь народ пьянствует одиннадцать месяцев в году, потом вдруг спохватывается, кается и постится в Рамадан, и все для того, чтобы по окончании священного месяца снова начать выпивать. Знаете, если в этой стране никогда не было шариата, если здесь фундаменталистам не удалось прийти к власти, как в других странах Ближнего Востока, то, поверьте, этим мы обязаны нашей нелепой традиции. Только благодаря алкоголю у нас в Турции есть нечто, отдаленно напоминающее демократию.

– Так давайте же выпьем по этому случаю, – заметила жена Карикатуриста-Пьяницы с усталой улыбкой. – А разве есть лучший повод выпить, чем помянуть Господина на цыпочках, как его там, Че-че?

– Чекетти, – поправила Асия, которая до сих пор не могла без раскаяния вспоминать день, когда выпила лишнего и прочитала всей компании небольшую лекцию по истории балета и, между прочим, упомянула этого самого Чекетти. Они его почему-то полюбили. И с тех пор кто-нибудь нет-нет да и предлагал выпить за этого танцора, который первый ввел пуанты.

– То есть получается, что, если бы не он, балерины не умели бы ходить на пальцах? – каждый раз приговаривал кто-нибудь, хихикая.

– И что он себе думал? – продолжал обычно еще кто-кто, и все дружно хохотали.

Каждый день они встречались в кафе «Кундера»: Исключительно Бездарный Поэт, Интернационалист – Сценарист Ультранационалистических Фильмов, его очередная подружка, Карикатурист-Пьяница, жена Карикатуриста-Пьяницы, Публицист Тайный Гей и Асия Казанчи. Было между ними какое-то подспудное напряжение; казалось, недалек день, когда оно наконец выйдет на поверхность. Но пока все шло гладко. Иногда они еще кого-нибудь с собой приводили – друзей, сотрудников или каких-нибудь незнакомцев, а бывало, приходили одни. Их компания представляла собой некий саморегулирующийся организм, в котором различия между частями проявлялись, но никогда не брали верх, как если бы этот коллективный организм обладал собственной жизнью, помимо составлявших его личностей.

Среди них Асия Казанчи обретала душевный покой. Кафе «Кундера» было ее прибежищем. Дома, в особняке Казанчи, ей вечно надо было что-то в себе переделывать, стремиться к какому-то непостижимому совершенству, тогда как тут, в этом кафе, никто не заставлял тебя меняться, потому что все были убеждены: род человеческий по сути своей несовершенен и не подлежит исправлению.

Конечно, тетушки бы выбрали не таких друзей, далеких от идеала. Многие годились Асии в отцы и матери. Она была моложе всех, и именно поэтому ей так нравилось видеть, что они совсем дети. Это, в общем, даже как-то обнадеживало. Получается, с годами ничего особо не меняется: был унылым подростком – станешь унылым взрослым. Алгоритм один. Конечно, мрачноватая получалась перспектива, но, с другой стороны, утешала себя Асия, хотя бы не надо становиться кем-то другим, не надо совершенствоваться, как день и ночь твердили ей тетки. Раз все будет по-прежнему и от уныния никуда не денешься, можно оставаться собой, какая есть унылая.

– А у меня сегодня день рождения! – вдруг объявила Асия к собственному удивлению, ведь совершенно не собиралась этого говорить.

– Да ну? – переспросил кто-то.

– Какое совпадение, сегодня и у моей младшей дочери тоже день рождения! – воскликнул Исключительно Бездарный Поэт.

– Да что вы? – переспросила в свою очередь Асия.

– Выходит, ты родилась в один день с моей дочкой! Близнецы! – Исключительно Бездарный Поэт с деланым восторгом покачал лохматой головой.

– Рыбы, – поправила его Асия.

Этим все и ограничилось. Никто не бросился ее обнимать, никто не душил поцелуями, никому и в голову не пришло заказывать торт. Поэт прочитал в ее честь ужаснейшее стихотворение, Карикатурист-Пьяница выпил за ее здоровье три бутылки пива, а его жена нарисовала на салфетке шарж: суровая девушка с дыбом стоящими волосами, огромной грудью, орлиным носом и пронзительными, умными глазами.

Остальные угостили ее кофе и заплатили за нее по счету. Вот так просто. И нельзя сказать, что они несерьезно отнеслись к ее дню рождения. Наоборот, они отнеслись к нему настолько серьезно, что вскоре принялись громко рассуждать о таких понятиях, как время, смерть и загробная жизнь. Общий вывод был такой: «Загробная жизнь есть, и там будет еще хуже, так что старайся получше провести отпущенный срок». Некоторые совсем углубились в эти размышления, другие остановились на полуслове и снова погрузились в созерцание картинок с изображением дороги. Они никуда не спешили, словно за стенами кафе их никто не ждал, словно за стенами кафе вообще ничего не было. Искаженные лица постепенно осветились блаженными и отрешенными улыбками. У этих людей не было ни сил, ни страсти, ни даже потребности продолжать разговор, и они все глубже погружались в мутные воды душевной апатии и время от времени спрашивали себя, c какой радости это заведение называлось кафе «Кундера».

Вечером того же дня, в девять часов, после обильной трапезы, в полумраке, под пение и хлопанье в ладоши Асия Казанчи задула свечки на ужасно приторном трехслойном карамельно-яблочном торте, покрытом ужасно кислым кремом из взбитых сливок с лимоном. Она осилила только треть свечек. Остальные, дружно дуя со всех сторон, погасили ее тетки, бабушка и Петит-Ma.

– Как прошел балет? – спросила Фериде, снова зажигая свет.

– Хорошо, – улыбнулась Асия. – Спина немного побаливает, преподавательница все время заставляет делать растяжки, но все равно грех жаловаться. Выучила пару новых па.

– Да ты что? – Полный сомнения голос принадлежал тетушке Зелихе. – Какие, например?

– Ну, – начала Асия и наконец съела крошечный кусочек торта, – значит, так. Я выучила петит джет, это маленький прыжок, пируэт и глиссе.

– Да мы сразу двух зайцев убиваем, – заметила тетушка Фериде, – платим за уроки балета, а она заодно и французский учит. Какая экономия!

Все закивали, кроме тетушки Зелихи. В глубине ее нефритово-зеленых глаз вспыхнул скептический огонек.

Она нагнулась совсем близко к дочери и почти неслышно сказала:

– А ну, покажи!

– Ты в своем уме? – отпрянула Асия. – Не могу я это все выделывать посреди гостиной. Чтобы танцевать, мне надо быть в классе, с преподавателем. Мы сначала разминаемся, растягиваемся, настраиваемся на правильный лад. И потом, мы всегда танцуем под музыку. Да и вообще, если ты не в курсе, «глиссе» значит скользить. Как я, по-твоему, должна скользить на этом ковре? Никто так с бухты-барахты балет не танцует.

Тетушка Зелиха мрачно улыбнулась и пробежала пальцами по своим черным волосам. Она ничего больше не сказала и сделала вид, что торт занимает ее куда больше, чем дальнейшие препирательства с дочерью. Но этой улыбки было достаточно, чтобы вывести Асию из себя. Она оттолкнула тарелку, отодвинула стул и встала.

В пятнадцать минут десятого в гостиной некогда роскошно и модно обставленного, но уже давно обветшалого и старомодного стамбульского особняка Асия Казанчи танцевала балет прямо на турецком ковре, с благородным и романтическим выражением лица, вытянув руки, изящно округлив кисти, так что средний и большой палец слегка соприкасались. А в душе у нее все клокотало от гнева и возмущения.

Глава 6
Фисташки

Армануш Чахмахчян смотрела на продавца, который, пока обрабатывались данные кредитной карточки, складывал в холщовый рюкзак только что купленные ею двенадцать романов. Получив чек, она расписалась, стараясь не смотреть на сумму. Вот и снова она потратила на книги все свои месячные сбережения. Она была самым настоящим книжным червем, и это не сулило ничего хорошего, ведь мальчиков такая любовь к литературе нисколько не привлекала, что очень расстраивало маму, которая напрасно надеялась подыскать ей богатого мужа.

Вот и сегодня утром по телефону пришлось обещать маме, что вечером она и не заикнется о книгах. У Армануш аж живот свело от страха при мысли о предстоящем свидании. Она уже год ни с кем не встречалась. В свои двадцать один она вообще не имела никаких настоящих романов, а только изредка неудачные попытки свиданий. И все же сегодня Армануш Чахмахчян решилась снова рискнуть.

Страсть к чтению была, конечно, одной из главных причин того, что Армануш никак не удавалось завести нормальные отношения с противоположным полом. Но были еще два обстоятельства, которые только подливали масла в огонь. Прежде всего, Армануш была слишком красива. Она была прекрасно сложена, с тонкими чертами, темно-русыми локонами, большущими серо-голубыми глазами, с носом с легкой горбинкой, которая у другой девушки могла бы показаться изъяном, но ей только придавала достоинства. Такая исключительная красота в сочетании с умом отпугивала молодых людей. И не потому, что они предпочитали уродин или дур. Но они не знали, к какой категории ее отнести: в разряд милашек, то есть девушек, с которыми они мечтали переспать, своих парней, с которыми можно поболтать и, если что, посоветоваться, или потенциальных невест, на которых в один прекрасный день можно будет жениться. Армануш была настолько совершенна, что могла бы играть все три роли одновременно и в результате не получала ни одной.

Второе препятствие было еще более серьезное, и с ним она тоже ничего не могла поделать. Это были родственники. Семейство Чахмахчян в Сан-Франциско и ее мать в Аризоне придерживались диаметрально противоположных взглядов на то, каким должен быть избранник Армануш. С раннего детства она бывала в Сан-Франциско почти по пять месяцев в году – проводила тут летние и весенние каникулы и очень часто приезжала на выходные. Она хорошо усвоила, чего от нее ожидали родственники с отцовской и материнской стороны, и на собственной шкуре испытала, насколько несовместимы эти ожидания. Если что-то радовало одних, то других это приводило в ужас. Чтобы никого не расстраивать, Армануш попробовала было встречаться с армянскими мальчиками в Сан-Франциско и со всеми остальными – в Аризоне. Но, похоже, судьба над ней издевалась, потому что в Сан-Франциско ей нравились исключительно не армяне, а в Аризоне, к великому разочарованию матери, она влюблялась только в юношей армянского происхождения.

Под свист и жуткие завывания ветра она пересекла площадь Оперы, обремененная страхами и тяжеленным рюкзаком. Она мельком заметила, что в оперном кафе «У Макса» сидит какая-то юная парочка. Вид у них был весьма разочарованный, то ли возвышавшимися перед ними многослойными сэндвичами с солониной, то ли друг другом; похоже, они только что поругались.

«Слава богу, я пока свободна!» – усмехнулась про себя Армануш, заворачивая на Турк-стрит.

Много лет назад, когда Армануш была подростком, она водила по городу одну приехавшую из Нью-Йорка девочку армянского происхождения. Когда они дошли до этой самой улицы, девушка поморщилась:

– Турк-стрит? Господи, они что, повсюду?

Армануш помнила, как ее поразила реакция девушки. Она попробовала было объяснить, что улица названа в честь Фрэнка Турка, адвоката, служившего вице-мэром и сыгравшего очень важную роль в истории города.

Но подруга, которую история города интересовала мало, ее перебила:

– Не важно, все равно они повсюду.

Да уж, точно, повсюду, один даже женат на ее маме. Но об этом обстоятельстве Армануш предпочитала не распространяться. Она старалась не упоминать об отчиме, когда разговаривала с армянскими друзьями. И неармянским друзьям она тоже о нем не рассказывала. Даже тем, кому было дело лишь до собственной жизни, кто плевать хотел на историю армяно-турецкого противостояния. Не важно. Она знала, что часто секреты разносятся по миру со скоростью ветра, и хранила молчание. Еще ребенком она поняла, что, если не рассказывать людям про всякие странности, они будут исходить из того, что все нормально. Поскольку ее мать считали чужаком, то ей сам бог велел выйти замуж за такого же чужака. Большинство ее друзей думали, что отчим Армануш – американец, скорее всего, со Среднего Запада.

Вместе с разношерстной толпой прохожих она пошла по Турк-стрит мимо ЛГБТ мини-отеля, магазина ближневосточных продуктов и маленького тайского супермаркета и наконец села в направлявшийся на Рашен-Хилл трамвай.

Прислонив лоб к пыльному окну, она глядела, как над горизонтом поднимаются клочки тумана; и размышляла о «другом Я» в «Лабиринтах» Борхеса. У Армануш тоже второе Я, которое она обычно не выпускала. Ей нравилось в этом городе, она чувствовала, как в ее теле бьется его напор и энергия. Еще совсем маленькой девочкой она обожала приезжать сюда к папе и бабушке Шушан. В отличие от мамы, отец больше не женился. Армануш знала, что раньше у него бывали какие-то подружки, но он ее с ними никогда не знакомил: то ли интрижки были совсем не серьезные, то ли отец боялся ее чем-то расстроить. Скорее всего, дело именно в последнем. Это больше похоже на Барсама Чахмахчяна. Армануш была уверена, что отец – самый бескорыстный и самый бесполый мужчина на свете, и по сей день не понимала, как это он умудрился связаться с такой эгоцентричной женщиной, как Роуз.

Не то чтобы Армануш не любила мать, а все-таки временами она просто задыхалась от ее удушающей, вечно неудовлетворенной любви. Тогда она сбегала в Сан-Франциско в объятия семейства Чахмахчян, где ее ожидала любовь удовлетворенная, но не менее требовательная.

Она вышла из трамвая и поняла, что надо спешить. Мэтт Хэссинджер зайдет за ней в семь тридцать. У нее оставалось меньше полутора часов на то, чтобы привести себя в порядок, то есть, по сути дела, принять душ и надеть платье – пожалуй, бирюзовое, все говорят, оно ей так идет. И все. Никакой косметики, никаких украшений. Она не собиралась особенно прихорашиваться по случаю этого свидания и уж точно ничего особенного от него не ожидала. Получится – хорошо. Но она готова и к тому, что не получится.

Пробравшись среди окутавшего город тумана, Армануш в десять минут седьмого была у бабушкиного кондоминиума в Рашен-Хилл, симпатичном районе на склоне одного из самых крутых холмов Сан-Франциско.

– Привет, дорогая, добро пожаловать домой!

Как ни странно, дверь открыла не бабушка, а тетушка Сурпун.

– Я скучала по тебе. Чем занималась? Как прошел день? – нежно щебетала она.

– Все хорошо, – невозмутимо ответила Армануш, удивляясь про себя, почему ее младшая тетя явилась сюда во вторник вечером.

Тетушка Сурпун жила в Беркли, где уже целую вечность преподавала. По крайней мере, с тех пор, когда Армануш была совсем маленькой. Тетя часто приезжала в Сан-Франциско на выходные, но почти никогда не появлялась в течение рабочей недели. Но этот вопрос перестал занимать Армануш, как только она принялась рассказывать о событиях прошедшего дня.

– Я купила новые книги! – сообщила она с сияющим видом.

– Книги? Что она сказала? Снова книги? – прокричал из глубины квартиры знакомый голос.

Похоже, это тетушка Варсениг. Армануш повесила плащ, пригладила растрепанные ветром волосы, а сама недоумевала, почему тетушка Варсениг тоже тут. Сегодня вечером ее близняшки возвращались из Лос-Анджелеса, где участвовали в баскетбольном матче. Тетушка Варсениг так волновалась из-за этого соревнования, что последние три дня даже спать толком не могла и беспрерывно созванивалась то с дочерьми, то с их тренером. И вот сегодня, когда команда прибывала домой, она, вместо того чтобы, по своему обыкновению, поехать в аэропорт за несколько часов до прилета, сидела тут, за столом у бабушки.

– Да, книги, именно это я и сказала, – ответила Армануш, перекинула через плечо холщовый рюкзак и прошла в просторную гостиную.

– Не слушай ты это старческое брюзжание, – прощебетала сзади проследовавшая за ней тетушка Сурпун. – Мы все так гордимся тобой!

– Да, мы ею гордимся, но надо вести себя сообразно возрасту. – Тетушка Варсениг пожала плечами, поставила на стол последнюю тарелку и приобняла племянницу. – Девушки твоего возраста обычно заняты тем, что наводят красоту. Тебе это, конечно, не нужно. Но если все время читать и читать, то к чему это приведет?

– Видишь ли, книжки этим и отличаются от фильмов: никто не пишет большими буквами слово «конец». Дочитав книгу, я совсем не чувствую, будто что-то закончила, поэтому принимаюсь за новую, – подмигнула ей Армануш, и не подозревая, какая она хорошенькая в лучах заходящего солнца.

Она положила рюкзак на бабушкино кресло и тут же все из него вытряхнула, словно ребенок, которому не терпится посмотреть на новые игрушки. Посыпались книги: «Алеф и другие истории», «Сговор остолопов», «Последний акт», «Справиться со скорбью», собрание сочинений Борхеса, «Нарцисс и Златоуст», «Короли мамбо играют песню любви», «Пейзаж, нарисованный чаем», «Желтая Женщина и красота духа» и еще две Милана Кундеры, ее любимого писателя, – «Книга смеха и забвения» и «Жизнь не здесь». Некоторые были ей пока незнакомы, другие она читала много лет тому назад, а сейчас хотела перечитать.

Армануш понимала не столько умом, сколько благодаря интуиции, что за высказанным тетушками неодобрением стояли какие-то основательные и мрачные причины, и дело было не в том, что семейство Чахмахчян хотело поставить ей на вид, чем пристало заниматься молодой девушке. Ей нельзя было читать запоем не только потому, что она была женщиной, но, самое главное, потому, что она была армянкой. Армануш чувствовала, что тетушка Варсениг вечно имела что-то против чтения из-за некоего глубоко укорененного, можно сказать, первобытного страха, для нее это был вопрос выживания. Она не хотела, чтобы Армануш была слишком яркой, слишком выделялась из общей массы. В последние годы существования Османской империи правительство первым делом уничтожило именно их: писателей, поэтов, художников, интеллектуалов. Сначала избавились от «мозгов», а потом перешли к ликвидации простого народа. Увы, этим семейство Чахмахчян походило на многие армянские семьи в диаспоре: вроде в целости и сохранности, а все равно не расслабиться. Вот почему они и ликовали, и огорчались одновременно, когда кто-то из их детей слишком много читал, слишком много думал и вообще оказывался выше среднего.

Навредить могли любые книги, но особую опасность таили в себе романы. Художественный вымысел мог легко увести тебя в мир фантастических историй, где все было так изменчиво, сумасбродно и полно неожиданностей, как безлунная ночь в пустыне. Сам того не заметив, увлечешься так, что утратишь связь с действительностью, с беспощадной и твердой реальностью и потеряешь бдительность. А это совсем не годится, если ты представитель меньшинства и должен всегда быть наготове, вдруг подуют враждебные ветры и настанут тяжелые времена.

И уж, конечно, будет только хуже, если наивно надеяться на то, что самое страшное не случится. Потому что оно всегда случается. Магия воображения таила опасные ловушки для тех, кого жизнь вынуждает быть реалистом, а слова могли стать ядом для обреченных на молчание. Если ты рожден в семье выживших и все-таки хочешь читать и предаваться раздумьям, то делай это в тишине, боязливо, обратив взор вовнутрь, и никогда не кричи о прочитанном во всеуслышание. А если ты все равно надеешься на лучшую долю, то пусть это будут простые желания, не слишком страстные и дерзновенные, как если бы тебя обесточили и впредь хватало только на то, чтобы быть посредственностью. Родившись в такой семье, обреченная на такую участь, Армануш волей-неволей научилась приглушать свои дарования и никогда не блистать слишком ярко…

От грез Армануш очнулась, учуяв доносившийся из кухни резкий пряный запах.

– Ага! – воскликнула она, обернувшись к самой болтливой из своих тетушек. – Ты, значит, остаешься ужинать?

– Ой, совсем на секундочку, дорогая, – пролепетала тетушка Варсениг. – Мне скоро в аэропорт, близняшки сегодня возвращаются. Я просто заскочила занести вам домашние манты, а еще… – тетушка Варсениг аж просияла от гордости, – у нас бастурма из Еревана.

– Господи! Манты я есть не буду и к бастурме уж точно не притронусь, – поморщилась Армануш. – Мне сегодня нельзя вонять чесноком.

– Да не волнуйся. Почистишь зубы, пожуешь мятную жвачку – и никакого запаха, – сказала тетушка Зарухи, внося в комнату блюдо мусаки, украшенное веточками петрушки и кусочками лимона.

Поставив блюдо на стол, она раскрыла объятия племяннице. Армануш обняла ее в недоумении: а она-то что тут делает? Но постепенно до нее стало доходить. Какое прекрасно запланированное совпадение: все семейство Чахмахчян неожиданным образом собирается у бабушки Шушан именно тогда, когда Армануш идет на свидание! Все явились под разными предлогами, но с одной целью: собственными глазами посмотреть на этого самого Мэтта Хэссинджера, на счастливчика, который сегодня вечером встречается с их ненаглядной девочкой.

Армануш обратила на родственников почти что отчаянный взгляд. Что же ей делать? Как тут будешь самостоятельной, когда они всегда так близко, что аж жутко. Ну как уговорить их не опекать ее, тем более что у них и без того предостаточно забот? Как освободиться наконец от этого багажа, притом что он у нее тоже в крови и какая-то часть ее личности им гордится? Как ей защищаться от доброты близких? И можно ли вообще защититься от доброты?

– Это не поможет, – с трудом выдавила Армануш. – Никакая зубная паста, никакая жевательная резинка, ни даже это ужасное… полоскание, ничто не способно перебить запах бастурмы. Он все равно держится минимум неделю. Если поесть бастурму, то потом на много дней пропахнешь бастурмой, и твой пот тоже будет пахнуть бастурмой, и дышать ты будешь бастурмой. Даже моча у тебя будет пахнуть бастурмой.

Армануш услышала, как за ее спиной совсем сбитая с толку тетушка Варсениг шепчет тетушке Сурпун:

– Я не очень понимаю, какое отношение моча имеет к свиданию.

Полная возмущения, но не в силах дальше с ними препираться, Армануш бросилась в ванную и обнаружила там дядюшку Дикрана, который стоял на четвереньках, раскорячив грузное тело, а голову засунул в шкафчик под раковиной.

– Дядя? – почти взвизгнула Армануш.

– Привет, – промычал Дикран откуда-то из недр шкафчика.

– Этот дом наводнили какие-то чеховские персонажи, – буркнула Армануш.

– Как скажешь, – отозвался голос из-под раковины.

– Дядя, что ты делаешь?

– Видишь ли, твоя бабушка вечно жалуется на старую сантехнику. Вот я и подумал: закрою-ка магазин пораньше, заскочу к Шушан и починю эти чертовы трубы.

– Понятно. – Армануш еле сдержала улыбку. – А сама она, кстати, где?

– Прикорнула, – сказал Дикран, выползая из шкафчика, чтобы взять трубогиб, и протискиваясь обратно. – Сама понимаешь, возраст. Организм требует сна. Но ты не волнуйся, к семи тридцати она точно проснется.

К семи тридцати! Казалось, у всех членов семейства Чахмахчян был какой-то внутренний будильник, заведенный ровно на то время, когда Мэтт Хэссинджер позвонит в дверь.

– Дай мне, пожалуйста, разводной ключ, – донеслось из-под раковины. – Этот, кажется, не работает.

Армануш, надув губы, уставилась на лежавший на полу мешок, в котором поблескивала добрая сотня разнокалиберных инструментов. Сначала она протянула ему цепной ключ, потом труборасширитель и ручной гидравлический опрессовщик HTP300 и наконец выудила разводной ключ. К несчастью, этот тоже «не работал». Понимая, что, пока великий сантехник дядя Дикран остается на рабочем месте, душ ей принять не удастся, Армануш направилась к бабушкиной спальне, приоткрыла дверь и заглянула в щелочку.

Шушан спала чутким, но блаженным и безмятежным сном, как спят только старые женщины, окруженные детьми и внуками. Она всегда была, как Дюймовочка, всегда несла непосильный груз на худеньких плечах, а в старости совсем усохла и съежилась. Теперь ей непременно нужно было поспать днем. Чем старше она становилась, тем нужнее. Впрочем, по ночам она спала все так же плохо. Старость нисколько не избавила ее от бессонницы. Домашние считали, что это прошлое не дает ей толком отдохнуть, разве что вздремнуть урывками. Армануш закрыла дверь. Пусть спит.

Когда она вернулась в гостиную, стол был уже накрыт. Ей тоже поставили тарелку. Армануш не стала даже спрашивать, как они собрались ее кормить, когда у нее свидание меньше чем через полчаса. В этой семье просто неприлично проявлять рассудительность. Ладно, она поклюет немного, порадует их. К тому же ей нравилась эта еда. В Аризоне мать не допускала армянскую стряпню даже на порог своей кухни, а беседуя с подругами и соседками, не жалела красок, чтобы описать ее во всей мерзости. Два блюда были ей особенно ненавистны. Она предавала их публичному поношению при каждом удобном случае: вареные телячьи ножки и фаршированные кишки. Армануш хорошо помнила, как Роуз однажды жаловалась соседке, миссис Гриннель.

– Кошмар! – воскликнула миссис Гриннель с ноткой отвращения в голосе. – Они что, правда едят кишки?

– О да, – оживленно закивала Роуз, – едят, вы уж мне поверьте, приправляют чесноком и травами, набивают рисом и пожирают за милую душу.

Женщины снисходительно захихикали и, возможно, похихикали бы еще, если бы отчим Армануш не заметил с каменным лицом:

– И что с того? Подумаешь! Похоже на мумбар. Советую попробовать. Очень вкусно!