Текст книги "Паноптикум"
Автор книги: Элис Хоффман
Жанр: Зарубежная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Еще чего! – вырвалось у Эдди. С его точки зрения, единственное, в чем они были вместе, – это болотистый лес. Однако он тут же прикусил язык и не стал развивать эту мысль, заметив под полой у голландца винтовку. Когда он занимался съемкой на месте преступления, то обращал внимание только на бесформенное тело и на черную кровь, которые надо было отразить на фотографии. Он был беспристрастным наблюдателем и не задумывался над тем, что испытывал человек перед смертью, пересыхало у него в горле или нет, были ли руки влажными и падал ли он на колени, умоляя о пощаде. Теперь его собственные руки похолодели от страха, а в горле пересохло, однако он все же выдавил из себя:
– Но я, конечно, рад, что я тут не посторонний.
Не успел Бек ответить, как Митс рванулся, освободившись от веревочного поводка, бросился к отшельнику и стал радостно тереться о его ноги.
– Это что еще за фрукт? – спросил тот, удивленный столь дружелюбным поведением пса.
– Сначала предполагалось, что он будет бойцовой собакой, затем его бросили на корм рыбам, – ответил Эдди, перекинув удочку через плечо. Если вдруг подозрительно-агрессивная сторона натуры Бека возьмет вверх, от него можно будет защититься хотя бы удочкой. – А теперь это моя собака.
– Он больше похож на кролика. Мой пес проглотил бы его одним махом.
– Ну, в таком случае хорошо, что его тут нет.
– Да, для тебя хорошо. Он ведь волк.
Чтобы ублаготворить старика, Эдди предложил ему форель.
– Возьмите ее в подарок от меня.
Бек показал мокрый газетный сверток с пойманной рыбой. Его улов был явно богаче, чем у его молодого соотечественника.
– У меня есть своя. И виски тоже свой. – Он показал Эдди побитую фляжку, заткнутую за пояс. При этом обнажилась блеснувшая металлом винтовка.
Эдди вдруг пришло в голову, что, умри он сейчас на этом речном берегу, некому было бы скорбеть об этом, кроме его пса. Из людей же никто не знал, жив он или нет, и никого это не заботило. Наверное, это означало, что он ведет никчемную жизнь, тем не менее прощаться с ней ему не хотелось. Об этом говорило его тревожно бьющееся сердце, едва не ставшее беззащитной мишенью безумного стрелка, об этом говорили зеленеющие вокруг деревья и журчание воды в реке, – всё живое чудо природы, расстаться с которым было невозможно. Он ответил старику, глядя прямо на него:.
– Благодарю вас, сэр, что разрешили воспользоваться вашей рекой, а сейчас мы с этой рыбешкой отправляемся домой.
Бек шагнул к нему, задумчиво прищурившись. От него шел запах спиртного и рыбы. По задубевшему лицу старика нельзя было угадать, о чем думает. Момент был довольно напряженный, но затем Бек ухмыльнулся.
– Прежде чем уйти, отгадай загадку. Что за рыба ходит на двух ногах?
Эдди с облегчением ухмыльнулся в ответ. Загадки его не смущали. Работа на Хочмана сделала его сообразительным. Он знал, что людям обычно нравится слышать их собственные мысли, высказанные другими.
– Та, что заведет меня куда не надо?
Голландец расхохотался и ткнул Эдди пальцем в бок.
– Точно! – Придя в хорошое настроение, он наклонился и потрепал Митса. – Пока, кролик!
Пес распустил слюни, благодарный за оказанное ему внимание, затем устремился к Эдди, который свистнул ему. Когда Эдди обернулся, отшельник уже исчез. Спускаясь с пригорка, Эдди почувствовал, что его прошиб пот. Он пошел вдоль бурлящего Гудзона, вода в котором поднялась из-за тающих выше по течению снегов, и радовался, что жив и может свободно разгуливать в этот весенний день.
До Челси было неблизко, и, придя домой, Эдди подумал, что, наверное, лучше было бы оставить рыбу умирать на берегу. Он устал после долгого пути, но есть совсем не хотелось. Покормив Митса тем, что нашлось, он поставил ведро с рыбой на стол и бросился прямо в пальто и ботинках на узкую кровать. Он не спал больше суток и теперь провалился в сон, как человек кидается в воду, чтобы утопиться. Ему приснилось, что пойманная им рыба превратилась в женщину с длинными черными волосами, ниспадавшими вдоль спины. Она забралась к Эдди в постель, и он почувствовал ее холодные голые ноги.
ДА, ЭТО БЫЛ прекрасный весенний день, но без четверти пять небо вдруг потемнело и приобрело маслянистый оттенок, воздух потяжелел, давление быстро падало, как перед грозой. Какой-то момент все было тихо и ясно, а затем совершенно неожиданно тишину взорвал жуткий шум. Эдди проснулся весь в поту, цепляясь за остатки сна. Сердце его стучало, как барабан.
Из центральной части города доносились звон пожарных колоколов и рев толпы. Эдди вскочил с постели и, придвинув стул к слуховому окну в потолке, выглянул наружу. Туча черного дыма стлалась над крышами, в ней вспыхивали гроздья искр. И вдруг на востоке взвился целый столб пламени. Некоторые представляли себе конец света именно так, в виде стены огня, поглощающей и грешников, и праведников.
Порадовавшись, что он не снимал пальто и ботинок, Эдди схватил свою камеру, запер пса и кинулся через две ступеньки вниз по лестнице. Он был в страхе, от которого не мог избавиться, сердце колотилось, как до этого во сне. Выскочив из дома, он помчался на восток по Двадцать третьей улице. Река за его спиной почернела от сажи. Кварталах в пятнадцати впереди бушевало неудержимое пламя.
Несмотря на многочисленные протесты рабочих последних лет, на фабриках с ними обращались не лучше, чем в то время, когда Эдди обучался портняжному делу, работая рядом с отцом. Осенью 1909 года забастовка переросла в Бунт двадцати тысяч, и в большом зале колледжа Купер-Юнион, где некогда выступал Авраам Линкольн, рабочие поклялись в верности своему делу: добиться нормальных условий работы для всех мужчин и женщин, трудящихся в Нью-Йорке. Количество забастовок за последние двенадцать месяцев вдвое превысило их число в год Великого бунта. Но почти всем было ясно, что рабочие по-прежнему бесправны. Вышедших на улицы с протестом избивали и арестовывали. На ночных заседаниях суда на Джефферсон-Маркет мужчин сразу же приговаривали к тюремному заключению, а женщин отправляли в мрачный исправительно-трудовой лагерь на острове Блэквелла. Эдвард Крокер, начальник Манхэттенской пожарной охраны, предупреждал, что из-за совершенно неудовлетворительных условий труда на фабриках южной части города несчастье может произойти в любую минуту. Рабочие понимали, что, если ничего не изменится, их ждет самое худшее. И вот этот страшный день настал.
Огромная толпа собралась у здания Эш-Билдинг неподалеку от площади Вашингтон-Сквер. Около десяти тысяч человек устремились сюда, и полиция с трудом сдерживала их, чтобы люди не пострадали от искр и языков пламени. Поскольку была суббота, все магазины и универмаги в округе работали – и «Маршалл Филдс» на Пятнадцатой улице, и «Лорд энд Тейлор» на Девятнадцатой, и все заведения на Пятой авеню, начиная с корсетных и галантерейных лавок и кончая издательством «Чарльз Скрибнерз санз» с его офисами на Двенадцатой и Двадцать третьей улицах, – все было открыто до самого Мэдисон-Парка, где цепочка кэбов всегда стояла наготове, чтобы доставить покупателей с покупками в разные концы города. К востоку от Вашингтон-Сквер находились фабрики и многоквартирные дома, к западу начиналась сеть прямых манхэттенских улиц. Здесь был фешенебельный район с особняками из коричневого песчаника и самыми шикарными магазинами.
Многие из покупателей, бродивших по улицам, кинулись к зданию, на верхних этажах которого располагалась швейная фабрика «Трайэнгл». В конце рабочего дня трудившиеся там женщины и молодые девушки оказались в ловушке, огонь отрезал им путь вниз. Пожарные лестницы достигали только шестого этажа, где работали девочки, которым было всего по двенадцать лет. Оператор, работавший на коммутаторе, предупредил белошвей на восьмом и десятом этажах о начавшемся пожаре, но к тому времени, когда Эдди прибыл к зданию, весь девятый этаж был охвачен пламенем.
Многолюдные улицы были полны дыма, жар стоял, как в котле. Ветер разносил шерсть и куски горящей ткани, сыпавшиеся на толпу, точно огненный дождь с небес. Фотографов к зданию не подпускали. Однако Эдди заметил репортера «Таймс» Мэтта Харриса, который обычно находил общий язык с полицейскими, и поспешил к нему. Харрис прикрыл рот носовым платком, защищаясь от копоти и гари, но это не мешало ему говорить.
– Ага, хочешь пройти со мной? – обронил он сухо, увидев подошедшего к нему Эдди.
– Да, если ты не против.
– Я не дьявол, чтобы наслаждаться этим в одиночку, – пробормотал Харрис.
Полицейские пропустили Харриса сквозь кордон, Эдди без помех проскользнул вслед за ним. Он поблагодарил журналиста, пообещав ему когда-нибудь вернуть долг, но тот лишь пожал плечами.
– Не торопись благодарить. Когда увидишь, что там творится, то не скажешь мне спасибо.
Как и большинство фоторепортеров, Эдди обладал способностью оставаться незаметным. Он пристраивался где-нибудь на заднем плане, так что люди не обращали на него внимания и держались свободно. Эдди установил камеру со стороны здания, выходящего на площадь Вашингтона, так как там не было такого столпотворения, и сразу стал снимать двух лифтеров, разговаривающих с полицейскими. Лифтеры уже спасли около полутора сотен девушек, но так наглотались дыма, что больше не могли подниматься по горящему зданию.
– Что же будет с теми, кого мы оставили там, наверху? – воскликнул один.
Затем Эдди повернул камеру в сторону здания. Попавшие в ловушку девушки столпились испуганными группами на подоконниках, восходящий поток горячего воздуха возносил к небесам их жалобные крики.
С главной лестницы не было выхода на крышу, имелась лишь непрочная пожарная лестница, которая от жары расплавилась. Двадцать пять женщин, пытавшихся спастись с ее помощью, упали на землю и разбились насмерть. Оставшиеся наверху лишились возможности выбраться из здания, и им оставалось только дышать наружным воздухом на подоконниках.
Прибыли пожарные кареты на конной тяге со свернутыми брандспойтами новой конструкции, пожарные стали разворачивать их вдоль Грин-стрит. Но для запертых на девятом этаже помощь пришла слишком поздно, за спиной у них уже бушевала лавина огня. Девушки, сидевшие на подоконниках, стали прыгать вниз. Некоторые прыгали обнявшись, чтобы встретить смерть не в одиночестве, другие летели, закрыв глаза. У многих волосы и одежда были объяты пламенем.
В первый момент летящие вниз девушки казались птицами – кардиналами с ярким оперением, белыми голубками, пикирующими дроздами в черных одеяниях с бархатными воротниками. Но при ударе о бетон иллюзия сразу сменялась страшной истиной. Девушки погибали одна за другой на глазах беспомощно наблюдавших за этим людей. Полицейский неподалеку от Эдди, простонав, отвернулся и схватился за голову – он был не в силах помочь и не мог смириться с этим. Пытались натянуть спасательные сетки, но падающие тела их пробивали. Некоторые падали камнем сквозь вмонтированные в тротуар окошки прямо в подвальное помещение.
Пожарные 20-й команды старались облить водой все здание, так что расположенные вдоль улицы сточные канавы превратились в бурные реки. Повсюду валялись обгоревшие обломки, тут и там неожиданно вспыхивали языки пламени, жалившие людей, как осы. Работницы с восьмого и десятого этажей, которым удалось спастись, сбились кучками, ошеломленные происходящим. Чтобы лучше видеть, Эдди заслонил глаза рукой от волн жаркого воздуха. Он не мог дать волю чувствам и сосредоточился на своей камере, беспристрастном наблюдателе, чей глаз не затуманивают страх и жалость. Но и камера не могла представить ему ничего, кроме той же кошмарной картины. В окуляре она отражалась еще более четко и безжалостно.
Девушки и попадавшиеся среди них юноши по-прежнему вылезали на подоконники и, закрыв глаза, бросались вниз. Казалось, этот поток молодых прекрасных тел никогда не кончится. От перекрученной пожарной лестницы с грохотом, напоминавшим пушечные залпы, отрывались куски сернистого металла. Им вторило журчание воды, ударявшей из брандспойтов о стену здания и водопадом стекавшей на улицу. Вскоре Эдди стоял уже по щиколотку в воде.
Вдруг он заметил, что владельцы фабрики отъезжают на автомобилях, а за ними следует карета, запряженная двумя прекрасными черными лошадьми. Фабрикантам и их ближайшим помощникам удалось выбраться на крышу, а оттуда перебраться в здание соседней фабрики. Эдди повернул камеру в их сторону и успел запечатлеть момент, когда один из них высунулся из кареты, чтобы бросить взгляд на горящее здание, но какой-то черноволосый человек помоложе втянул его обратно и задернул занавеску. Лицо молодого человека показалось Эдди знакомым, но это было невозможно, он не знал никого из людей этого круга. Его знакомые не носили бобровых шуб и не стали бы задергивать бархатные занавески, в то время как девушки прыгали с девятого этажа, и не было сеток, которые могли бы спасти их, не было карет, чтобы их увезти.
Мостовая была усеяна мертвыми телами. Даже пожарные и полицейские, сталкивающиеся со смертью ежедневно, не могли сдержать слез. Эдди продолжал делать свою работу, но ему казалось, что он присутствует при конце света. Если бы земля под ними разверзлась и все они провалились бы прямиком в ад, это было бы не страшнее того, что происходило у него на глазах. Хотя огонь несколько утих, жар от Эш-Билдинг разносился на два квартала. Все больше и больше людей прибывало, чтобы поглазеть на самую ужасную в истории города производственную катастрофу, но, наблюдая ее, они не могли произнести ни слова. Эдди делал снимок за снимком, его ожесточенное сердце говорило ему, что он не должен пропустить ничего. В те часы на Вашингтон-Плейс, когда Эдди стоял в воде, смешанной с пеплом, он утратил способность относиться к работе отстраненно. Его начали преследовать воспоминания обо всех предыдущих случаях, когда в нем не было сочувствия к чужим несчастьям. И одновременно он стал видеть все не в черно-белом свете, а со всеми переходными оттенками. Это производило жуткое впечатление. Красная жидкость на бетонной площадке стала настоящей кровью, белые осколки на булыжной мостовой – костями. Тела девушек и юношей были окружены серебристым ореолом, который служит знаком траура по погибшим. Многие из них так деформировались при ударе о землю, что полицейские, которым было поручено разобрать и разложить тела для последующего опознания, были в шоке, им становилось худо, и даже самые закаленные из них с трудом находили силы для этой работы.
И вдруг, словно налетевший ветер, молчание толпы прорезали рыдания: уцелевшие находили среди трупов своих подруг и сестер, и находки разрывали им сердце. Когда же прибыли родственники погибших, многих из них пришлось удерживать от отчаянных шагов. Эдди бродил среди погибших, и ему казалось, что он и сам сходит с ума. Голова у него шла кругом, копоть ела глаза. Он фотографировал все без разбора, положившись на то, что камера сама выберет нужный объект, пока к нему не подошел человек, посланный хозяевами фабрики – теми, кто не пожелал установить противопожарную систему и, по слухам, устраивал поджоги ради получения страховки.
– Ну, хватит, – произнес посланец компании ровным тоном. Он был в пальто, несмотря на жару и удушливую атмосферу. В руках у него была большая деревянная дубинка, которую ему явно не терпелось пустить в ход. – Поснимал, и ладно.
Эдди вскинул треногу на плечо.
– О'кей. Уже ухожу.
Внутренне он кипел и пробормотал себе под нос несколько сочных ругательств, однако противиться не стал. Он с удовольствием выяснил бы отношения с этим фабрикантским прихвостнем, но момент был слишком неподходящий для подобных инцидентов. Эдди прошелся по Вашингтон-Плейс до ресторана «Уэверли» и, как только посланник администрации ушел, вернулся и продолжил съемку, несмотря на предупреждение. Стало темнеть, налетел сырой и холодный ветер, но кожа у Эдди горела, его трясло, как в лихорадке, пот стекал по спине и груди. Он невольно задавал себе вопрос, не испытывал ли Мозес Леви такой же жар во время съемки, не сжигала ли его работа, в которую он вкладывал душу. И, может быть, отшельник на берегу реки был прав, может быть, фотография действительно запечатлевает душу человека, а фотограф несет ответственность за тех, кого снимает, будь то птица в клетке, рыба в ведре или девушка на подоконнике.
Эдди тщательно протер линзы, удаляя копоть. Стараясь оставаться незамеченным, он снимал людей, в отчаянии пытавшихся найти сестру или дочь, снимал девушек в осыпанных пеплом и украшенных черными узорами платьях, которые плакали, обнявшись, в сточной канаве. Затем, решив больше не тревожить их в их горе, стал фотографировать всякую мелочь, разбросанную по земле или плавающую в канавах, – ленты для волос, кошельки, любовные письма, гребни. И каждый предмет, казалось, тоже обладал душой и бьющимся сердцем и хранил память о невинных удовольствиях и об искренней любви. К утру вокруг сгоревшего здания было найдено шестнадцать обручальных колец.
С наступлением темноты полицейские стали разгонять толпу, чтобы оцепить улицу и доставить гробы. Их потребовалось столько, что всех, собранных на Манхэттене, не хватило. Плотники принялись на скорую руку добавочные изготавливать, выламывая двери и доски из пола. Эдди продолжал работать, установив камеру в дверном проеме. Кожа у него горела, он непрерывно кашлял. Пожарные между тем стали собирать в здании обгоревшие останки людей, не сумевших выбраться из огненной ловушки. Они заворачивали тела в промасленную ткань, а когда ткань кончилась, – просто в мешковину, хотя она быстро промокала и рвалась, когда трупы опускали на землю на толстых веревках. Последним снимком, который сделал Эдди, был один из этих висящих в воздухе жутких свертков, из которого торчали белые ноги погибшей девушки.
Ночью Эдди пошел на крытую пристань на Восточной Двадцать шестой улице. Там, на берегу Ист-Ривер, был устроен временный морг, потому что городской морг не мог вместить 147 трупов. Вода в реке была черна как нефть, темноту ночи освещали лишь фонари полицейских, дежуривших на пристани. Среди них Эдди заметил знакомого из Десятого полицейского участка. За пять долларов тот пропустил Эдди за ограждение, но велел поторапливаться, поскольку скоро должны были прибыть люди, разыскивающие своих близких. За ночь через морг прошли один за другим сто тысяч человек, и не все они были родственниками погибших. Нашлось немало любопытных, которые не могли пропустить такое зрелище. Полицейские работали день и ночь, разгоняя темноту фонарями, чтобы люди могли опознать родных. Некоторые тела настолько обуглились, что сделать это было невозможно, другие же на удивление хорошо сохранились, и Эдди казалось, что они вот-вот встанут из гроба. Мозес Леви рассказывал ему, что в России умерших детей фотографируют сразу после смерти в их лучшей одежде, усадив в обитое бархатом кресло, чтобы запечатлеть их образ прежде, чем душа покинет тело. Возможно, это было правдой, и душа действительно находилась где-то возле тела умершего – по крайней мере, после смерти учителя Эдди нашел в ящике его стола несколько амбротипий, отретушированных самим мастером. Эта техника с применением азотной кислоты и сулемы была настолько сложна и трудоемка, что ею почти совсем перестали пользоваться. Некоторые фотографы считали ее дешевым заменителем более качественной дагерротипии, однако под руками Мозеса Леви эти отпечатки приобретали волшебные свойства. Головы и одежда умерших были в серебристых каплях, как будто их коснулась некая божественная рука. Глядя на безмятежные лица двух мальчиков на одной из фотографий, Эдди догадался, что это сыновья Мозеса, о которых он никогда не говорил, но сумел навсегда сохранить их образы. Так что, похоже, фотография все-таки запечатлевала душу человека.
ПОСЛЕ пожара на фабрике «Трайэнгл» какая-то темная пелена, казалось, накрыла Манхэттен. Скорбь с течением времени не уменьшалась, наоборот, усиливалась. Возрастало и возмущение по поводу гибели людей. Митинги в Купер-Юнион собирали тысячи участников, как это было в 1909 и 1910 годах, когда протестующие рабочие предупреждали городскую администрацию, что условия, существующие на швейных фабриках, приведут к трагедии. И теперь предсказание сбылось, городу пришлось пожинать кровавые плоды.
Еще больше людей толпилось на улицах. Их отчаяние переросло в неукротимый гнев, когда они узнали, что двери швейного цеха были заперты и работницы не могли из него выйти. Среди обломков на девятом этаже была обнаружена дверная ручка с запором, но она не могла служить уликой в суде, потому что от двери осталось лишь несколько обгорелых планок. Тем не менее было ясно, что погибшие оказались запертыми в своей камере смерти как какие-нибудь овцы в загоне, брошенные на произвол судьбы. Эдди расположился в одном из темных подъездов, откуда было удобно наблюдать за волнующейся толпой. Склонив голову, он слушал гневные речи, которые были созвучны тому, что ощущал он сам. Ведь, по правде говоря, гнев в его душе никогда не утихал.
Заснул он в эту ночь только под утро и видел во сне реку и отца, плывущего по ней в черном лапсердаке. Затем ему приснилось, что ему опять тринадцать лет и он спит на конюшне рядом с лошадьми, как это было, когда он просился в ученики к Мозесу Леви. Внезапно в дверь конюшни постучали. Во сне он проснулся и, открыв дверь, увидел на булыжной мостовой отца. У Коэна-старшего был в руках чемодан, который он обычно держал под кроватью. Как-то раз в детстве Эдди открыл этот чемодан, хотя и понимал, что тем самым не оправдывает доверия отца. Внутри он увидел чистую смену белья для отца и для самого Эдди, а также молитвенник и фотографию матери.
Он подошел к отцу, снова став во сне послушным сыном.
– Мы куда-нибудь едем? – спросил он.
– Пока нет, – ответил отец, – но мы должны быть готовы к этому, если понадобится.
Придя домой после пожара, Эдди развесил на стене фотографии погибших и рассматривал их, запоминая лица. Среди них была девушка с веснушками, чье лицо после смерти стало белым как мел. На другой красовалась шляпка с белыми шелковыми маргаритками. Было странно, что шляпка осталась у нее на голове после падения с девятого этажа. Изучив фотографию с помощью лупы, он нашел причину: заколка в форме пчелы. Были там также две сестренки не старше шестнадцати лет с красивыми бровями дугой и копной каштановых локонов. Лежа ночью без сна, он мысленно видел их лица и слушал, как в ведре плавает рыба.
Форель немного подросла и, крутясь в тесной посудине, ударялась о ее стенки. Эдди успел привязаться к ней и понимал, что не сможет ее съесть. Вместо этого он кормил рыбу хлебными крошками и червями, откапывая их на конюшне, – она стала его питомцем, о котором надо было заботиться. Каждый вечер он снимал новую жилицу своей камерой. После массы человеческих трупов было приятно фотографировать живое существо. Тем не менее он желал всей душой, чтобы той субботы, когда он поймал рыбу, никогда не было и он не ходил бы на Вашингтон-Плейс смотреть, как девушки падают с девятого этажа.
Как-то ночью раздался стук в дверь конюшни. Благодаря джину Эдди спал глубоким сном, погрузившись в темный густой туман, как это бывает с людьми, страдающими бессонницей. Он подумал, что ему опять снится отец с чемоданом. Но стук не прекращался, и Эдди в конце концов понял, что кто-то действительно просится войти. Он решил, что это пришли к человеку, который арендовал конюшню уже несколько лет и занимался извозом, а в свободное время разводил птиц и держал их в больших клетках в помещении для хранения упряжи. Поэтому Эдди лишь натянул на голову одеяло и продолжал спать. Однако в дверь по-прежнему колотили, и сквозь сон он услышал, как кто-то выкрикивает его имя. Имя было неправильное, но Эдди недостаточно хорошо соображал, чтобы осознать это, к тому же именно оно было его настоящим именем – по крайней мере, в самых тяжких снах его всегда звали Иезекилем.
Он выбрался из постели, натянул брюки и скатился по лестнице. Когда он открыл дверь, ему показалось, что перед ним отец. Если бы это был сон, в котором Джозеф Коэн действительно явился бы к нему, чтобы предложить вернуться домой, Эдди, возможно, и согласился бы. В эту ночь он был готов отказаться от своей новой жизни, где морги были забиты телами девушек. Но это был не отец, а какой-то другой ортодоксальный еврей в черном сюртуке и черной шляпе. Его сутулая фигура вызвала у Эдди приступ тоски по отцу, потому что незнакомец, без сомнения, тоже был портным, годами просидевшим за швейной машинкой.
– Если вы хотите экипаж, то вам нужен не я, – пробормотал Эдди чуть заплетающимся языком. – Тот человек придет только в шесть.
– Мне не нужен экипаж, – сказал незнакомец. – Я ищу свою дочь.
Час был столь ранний, что все лошади еще спали стоя, их дыхание поднималось облачками пара в холодном предрассветном воздухе.
– С этим вы тоже промахнулись. – Эдди общался только с теми женщинами, которых встречал в барах, и никогда не приводил их домой. – Так что до свидания, ничем не могу помочь.
Мужчина прищурился с суровым выражением. Его бледные глаза за стеклами очков слезились и были затуманены катарактой.
– Вы фотограф?
– Да.
– Тогда вы-то мне и нужны.
Незваный гость без приглашения устремился вверх по лестнице, и Эдди оставалось только последовать за ним и постараться убедить его, что он ошибается.
– У меня здесь нет никаких женщин. Можете сами удостовериться. Ищите, если хотите.
Незнакомец, похоже, так и собирался поступить. Войдя в мансарду, он стал озирать царивший там беспорядок. Перед сном Эдди работал не покладая рук, и выщербленный деревянный стол был завален отпечатанными снимками, в том числе сверкающими изображениями форели. Она получилась даже лучше, чем он ожидал, и это позволяло ему питать слабую надежду, что когда-нибудь он станет достаточно хорошим фотографом, чтобы иметь право назвать себя учеником Мозеса Леви.
Незнакомец наткнулся на ведро, в котором уныло кружила форель.
– Ты торгуешь рыбой?
Единственным объяснением того, почему Эдди держит рыбу, мог бы быть довод, что она живая и имеет такое же право на жизнь, как и любое другое существо. Чувствуя себя довольно глупо, он ответил:
– Она у меня в гостях.
– Она у тебя в гостях, а меня ты не хочешь пустить на порог?
– Потому что вы ошиблись адресом. Послушайте, здесь правда нет никого из ваших родных или знакомых. – Но тут Эдди пришло в голову, что незнакомцу, возможно, нужен совсем другой фотограф. – А если вы друг Мозеса Леви, то вы опоздали. Он умер пять лет тому назад.
Гость снял очки в проволочной оправе и протер стекла носовым платком.
– Я друг твоего отца. У него я и узнал твой адрес.
Эдди в растерянности отступил назад.
– Это невозможно. Отец не знает, где я живу.
– Он дал мне твой адрес. Значит, кое-что знает. – Гость окинул взглядом фотографии погибших девушек, развешанные на стене. – Да, я вижу, что пришел куда надо. Ты был там. – Он прошелся по комнате, громко стуча тяжелыми ботинками по дощатому полу. В одном из каблуков была деревянная вставка, так как эта нога была короче другой. – Ты должен найти мою дочь.
Гостя звали Сэмюэл Вайс, он был портным и отцом двух дочерей, Эллы и Ханны. Обе работали на швейной фабрике «Трайэнгл». Элла благополучно вернулась домой, а Ханна пропала. Вайс побывал и в больнице Святого Винсента, учрежденной Сестрами милосердия в 1849 году, и в больнице Бельвью, и в морге на пристани, но не нашел своей белокурой дочери-красавицы ни среди раненых, ни среди мертвых. Никто, даже близкие друзья Ханны, не видел ее после субботы. Вайс внимательно рассмотрел фотографии у Эдди на стене, но и на них его дочери не оказалось. В конце концов он без сил опустился на стул. Глаза его покраснели, по лицу текли слезы. Слуховое окно пропускало в комнату бледно-молочный свет. Всхлипывания Вайса чередовались со звуками, доносившимися с конюшни, где проснувшиеся лошади ожидали конюха с утренней порцией овса.
– Ханна работала на девятом этаже. Ты, наверное, понимаешь, что это значит. Никто из них не выжил. Так говорят. Но как можно верить этой кучке лжецов? Я, например, не верю ни одному их слову.
– Мистер Вайс, я искренне сожалею, но действительно погибли все, кто там работал.
– Мне не нужны твои сожаления. Мне нужна твоя помощь. Найди ее! Твой отец сказал, что ты способен это сделать.
Это говорил отец, которого он не видел и с которым не разговаривал двенадцать лет – почти столько же, сколько они прожили вместе. Он не мог знать, на что Эдди способен, а на что нет. Эдди часто мучил вопрос, узнали бы они с отцом друг друга, если бы встретились на улице, или прошли бы мимо, не подозревая, что разминулись с самым близким человеком, с которым спали как-то в лесу под одним черным лапсердаком, сломленные горем.
– Как это может быть, чтобы от человека ничего не осталось? – продолжал Вайс. – Разве так уж много девушек с волосами, белыми как снег? Разве многие приходят вовремя домой каждый вечер, никогда не опаздывая? – Он говорил хриплым голосом, так как надышался угольной пыли, рыская в завалах на Грин-стрит. – Они не нашли ни клочка ее одежды, ни кошелька, ни украшений – ничего! У нее был золотой медальон, принадлежавший ее матери. В последний день рождения Ханны я подарил ей этот медальон. Она была так благодарна, что заплакала и поклялась никогда его не снимать. Золото не горит, это я знаю точно. Оно плавится, но не пропадает. И никто из ее друзей не видел ее в то утро. Что это значит? Я спрашивал всех, кто выжил, даже ее ближайшую подругу Розу, которая лежит в больнице Святого Винсента с обгоревшими ногами. – Глаза его гневно блеснули. – Человек не может исчезнуть бесследно!
Эдди достал из шкафа виски и стаканы. До пожара он просто выпроводил бы гостя, но теперь он проникся к нему сочувствием. Поставив стакан перед Вайсом, он спросил:
– А вы не обращались в полицию?
– В полицию? – Вайс неприязненно нахмурился. – Нет. – Он залпом опорожнил стакан и пододвинул его к Эдди, требуя еще. – Мне нужен тот, кому я доверяю. Поэтому я пришел к тебе.
– Ко мне? Но почему вы доверяете мне?
Вайс помотал головой, раздраженный тем, что Эдди его не понимает.
– Да потому, что ты один из нас, Иезекиль.
– Но я не один из вас! Посмотрите на меня.
На нем была голубая рубашка и черные брюки. Не было ни талеса на плечах, который накидывают, обращаясь к Богу, ни каких-либо других признаков его ортодоксального воспитания. Волосы Эдди были коротко подстрижены, ермолку он давно уже не носил. Он был босиком, и на одной из лодыжек можно было видеть вытатуированный трезубец, который смущал даже его самого. Напившись как-то вечером, он зашел в пользующийся дурной славой салон Сэмюэла О’Рейли, который обзавелся новой электрической машинкой для татуировки, изобретенной Эдисоном. Уже на следующее утро, проснувшись с головной болью, Эдди пожалел о содеянном. Татуировки были категорически запрещены иудеям, и тот, кто нарушал запрет, не мог быть похоронен на религиозном кладбище. Однако сожаления Эдди были вызваны не столько религиозными соображениями, сколько тем, что татуировка была выполнена очень грубо.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?