Текст книги "Ты кем себя воображаешь?"

– Эй, что ты там делаешь в парте Коры?

Роза уронила конфеты на сиденье парты и выбежала вон.

Чего она совсем не ожидала, так это того, что Кора придет в лавку к Фло и вернет конфеты. Но именно так Кора и поступила. Не для того, чтобы доставить Розе неприятности, а просто для собственного удовольствия. Кора наслаждалась чувством собственной значимости и респектабельности, а также тем, что ведет взрослый диалог со взрослым человеком.

– Не знаю, зачем она хотела мне это дать, – сказала Кора (во всяком случае, так выходило по словам Фло).

Обезьяньи способности Фло ей в кои-то веки изменили: Розе показалось, что у нее вышло совсем не похоже на обычную речь Коры. Получилось какое-то жеманное нытье:

– «Я решила, что лучше всего будет поставить вас в известность!»

Конфеты в любом случае уже не годились для еды. Они все растаяли и слиплись, так что Фло их выбросила.

Фло была потрясена до глубины души. Она сама так сказала. Разумеется, она считала кражу преступлением, но, кажется, понимала, что в данном случае кража – вторичное зло, менее важное.

– Что ты собиралась делать с этими конфетами? Зачем ты их ей дала? Ты что, влюбилась в нее или что?

Эти слова были задуманы как грубая шутка, оскорбление. Роза ответила «нет», потому что любовь у нее ассоциировалась с хеппи-эндом фильма, с поцелуями и свадьбой. Ее чувства пережили встряску и обнажились – и уже, хоть Роза этого еще и не знала, начали чуточку увядать и отмирать по краям. Фло налетела на них, как иссушающий самум.

– Ну ты вообще… – сказала Фло. – Меня от тебя тошнит!

Фло не имела в виду, что у Розы в будущем проявятся склонности к однополой любви. Знай она о таких вещах, вся эта история показалась бы ей еще более смехотворной, нелепой, непостижимой, чем обычные людские поступки. Тошнило ее от мысли о любви. Добровольное порабощение, готовность к унижению, к самообману. Вот это ее поразило. Она прекрасно понимала всю опасность этого; видела изъян. Безрассудные надежды, готовность, потребность.

– Что в ней такого распрекрасного? – спросила Фло и тут же сама ответила: – Ничего! Она даже не хорошенькая. Она превратится в жирное чудовище. По всему видать. И еще у нее будут усы. Уже есть. Откуда она берет одежду? Надо думать, она считает, что эти тряпки ей идут.

Роза ничего не ответила, и Фло продолжала: у Коры нет отца, ее мать занимается бог знает чем, а кто ее дед? Золотарь!

* * *

Еще много лет Фло время от времени вспоминала Кору.

– Вон идет твой кумир! – говорила она, если Кора шла мимо лавки в школу (она поступила в старшие классы).

Роза притворялась, что понятия не имеет, о чем идет речь.

– Да знаешь ты ее! – не сдавалась Фло. – Ты тогда пыталась дарить ей конфеты! Которые ты для нее украла! Я чуть со смеху не померла!

Розино притворство было отчасти искренним. Она помнила факты, но не чувства. Кора превратилась в крупную смуглую мрачную девицу, сгорбленную под тяжестью учебников для старших классов. Учебники ей не помогли, в школе она недоучилась. Она носила обычные блузки и темно-синюю юбку, которая ее полнила. Может быть, Кора тяжело перенесла потерю любимых платьев. Потом она уехала – нашла работу во время войны. Она поступила в авиацию и приходила домой в увольнение, затянутая в ужасную форму воздушных войск. Она вышла замуж за пилота.

Розу не слишком беспокоила эта потеря, это преображение. Жизнь вообще, насколько знала Роза по опыту, была чередой удивительных поворотов. Роза лишь думала о том, насколько Фло отстала от жизни, когда та в очередной раз принималась вспоминать эту историю. От раза к разу образ Коры становился все ужасней – смуглявая, волосатая, жирная задавака. Лишь много лет спустя Роза поняла, что Фло – безуспешно – пыталась предостеречь, изменить ее.

* * *

Школа с приходом войны переродилась. Она как-то съежилась, утратила злую силу, анархический дух, прежний стиль. Необузданные мальчишки ушли в армию. Западный Хэнрэтти тоже изменился. Люди уезжали работать на военных заводах, и даже те, кто остался в городе, нашли работу, причем получали за нее столько, сколько никогда и не мечтали. В городе воцарилась респектабельность – всеобщая, если не считать особо запущенных случаев. Крыши теперь перекрывали полностью, а не латали кое-где. Дома перекрашивали или обкладывали снаружи декоративным кирпичом. Жители города покупали холодильники и хвалились ими. Когда Роза думала о Западном Хэнрэтти до и во время войны, эти две эпохи представлялись ей абсолютно различными, словно в них использовалось совершенно разное освещение или словно эти эпохи были фильмами, снятыми на пленке, и пленку в каждом случае обрабатывали совершенно по-разному, так что в одном случае все выглядело четким, чинным, ограниченным и обычным, а в другом – темным, зернистым, хаотическим и вселяющим страх.

Само школьное здание отремонтировали. Вставили новые окна, привинтили парты к полу, неприличные слова замазали тускло-красной краской. Туалет для мальчиков и туалет для девочек снесли, а ямы засыпали. Правительство и школьный округ сочли необходимым оборудовать смывные туалеты в вычищенном для этого подвале.

К этому шли все. Мистер Бернс умер летом, и люди, которые купили его дом, оборудовали туалет внутри. Еще они поставили высокий забор из железной сетки, так что теперь со школьного двора нельзя было дотянуться до их сирени. Фло тоже собиралась сделать в доме туалет – она сказала, что почему бы и нет, сейчас, во время войны, дела у всех идут в гору.

Дедушка Коры ушел на покой, и после него золотарей в городе уже не было.

Половинка грейпфрута

Роза выдержала вступительный экзамен, перешла через мост, попала в старшие классы.

В стене – четыре больших чистых окна. На потолке – новые люминесцентные лампы. Шел урок «Здоровья и гигиены» – новомодная идея. Класс был смешанный, мальчики с девочками вместе – после Нового года, когда начнут проходить «Семейную жизнь», их разделят. Учительница, молодая и полная оптимизма, была одета в броский красный костюм, расклешенный от бедра. Она бегала взад-вперед по рядам, спрашивая учеников, что они ели на завтрак, – проверяла, соблюдают ли они «Канадские правила здорового питания».

Разница между городом и деревней скоро стала очевидной.

– Жареную картошку.

– Хлеб с кукурузным сиропом.

– Кашу и чай.

– Хлеб и чай.

– Яичницу с ветчиной и чай.

– Пирог с изюмом.

Слышался смех, учительница делала грозное лицо (безуспешно). Она постепенно приближалась к «городской» части класса. Рассаживаясь по партам, ученики совершенно добровольно соблюдали что-то вроде сегрегации. Городские ели на завтрак тосты с мармеладом, яичницу с беконом, корнфлекс, даже вафли с сиропом. Кое-кто назвал апельсиновый сок.

Роза выбрала для себя место на самой задней парте городского ряда. Она в этом классе была единственной представительницей Западного Хэнрэтти. Ей безумно хотелось показать, что она из городских, вопреки месту рождения, – что она одна из этих едящих вафли и пьющих кофе, лощеных и хладнокровных обладателей «кухонных островков».

– Половинку грейпфрута, – бойко сказала она.

Грейпфрут еще никто не называл.

Правду сказать, Фло сочла бы грейпфрут на завтрак таким же излишеством, как, скажем, шампанское. Она даже в лавке не продавала грейпфрутов. Вообще свежих фруктов почти не продавала. Кроме редких пятнистых бананов и неаппетитных мелких апельсинов. Фло, как большинство деревенских жителей, верила, что любая сырая еда вредна для желудка. У Розы в семье тоже завтракали овсянкой и чаем. Летом овсянка сменялась воздушным рисом. Первое утро, когда в миску сыпался воздушный рис, невесомый, как пыльца, было таким же праздником, так же вселяло надежду, как первый день, когда можно пройти по твердой подсохшей дороге без калош, или первый день, когда можно оставить дверь нараспашку, – краткий блаженный отрезок времени между морозом и мухами.

Роза была очень довольна своей выдумкой про грейпфрут и голосом, которым она это сказала: смелым и громким, но естественным. Иногда у нее в школе полностью перехватывало голос, сердце сжималось в подпрыгивающий мяч и застревало где-то в горле, и пропотевшая блузка липла к телу, несмотря на дезодорант-антиперспирант «Мам». Нервы у Розы были изодраны в клочки.

Несколько дней спустя она шла домой – через мост – и кто-то ее окликнул. Не по имени, но она знала, что эти слова предназначены для нее, так что она стала осторожней ступать по доскам и прислушалась. Голоса, кажется, звучали снизу, хотя в щели меж досками Роза не видела ничего, кроме текущей воды. Должно быть, кто-то спрятался у опор моста. Говорили нараспев, так тщательно изменив голос, что было даже непонятно, мальчишка это или девчонка.

– Половинка грейпфрута!

Еще много лет до Розы по временам доносились эти слова – внезапно, из проулка или затемненного окна. Она никогда не подавала виду, что слышит, но вскоре ей приходилось поднимать руку к лицу, вытирать пот с верхней губы. Когда строишь из себя что-то, приходится попотеть.

Она легко отделалась. Опозориться в школе было проще простого. Жизнь в старших классах, в резком чистом свете, изобиловала опасностями, и никто никогда ничего не забывал. Например, Роза могла оказаться девочкой, потерявшей прокладку. Эту прокладку, должно быть, кто-то из деревенских носил в кармане или за обложкой учебника, чтобы использовать посреди школьного дня. Так делали многие, кто жил далеко от школы. Так делала и сама Роза. В туалете для девочек был автомат по продаже прокладок, но он всегда пустовал – сколько ни бросай в него монеток, он ничего не выплевывал. В школе ходили легенды о двух деревенских, которые сговорились в обед пойти к завхозу и потребовать, чтобы он загрузил автомат. Без толку.

– Которой из вас он нужен? – спросил завхоз.

Девчонки обратились в бегство. Потом они рассказывали, что в каморке завхоза под лестницей стоит засаленный старый диван и скелет кошки. Девчонки клялись, что это правда.

Прокладку, видимо, уронили на пол – скорее всего, в гардеробе. Потом кто-то протащил ее контрабандой в стеклянную витрину в актовом зале, где стояли завоеванные школой спортивные кубки. Там ее увидела вся школа. Оттого что прокладку таскали и складывали, она утратила свежесть, помялась, и легко было вообразить, что она приобрела такой вид от трения о тело. Вышел большой скандал. На утреннем собрании директор упомянул «омерзительный предмет». Он поклялся обнаружить, обличить, подвергнуть бичеванию и исключить из школы преступника, поместившего «предмет» на всеобщее обозрение. Все девочки в школе заявляли, что непричастны. Теории плодились. Роза боялась, что она первый кандидат в хозяйки прокладки, и испытала облегчение, когда виноватой объявили угрюмую крупную девочку из деревенских, по имени Мюриель Мейсон. Она ходила в школу в платье из грубой шерстяной ткани, и от нее пахло немытым телом.

Теперь мальчишки спрашивали ее в лицо или кричали ей вслед:

– Эй, Мюриель, у тебя сегодня эти дела?

Однажды Роза услышала на лестнице, как одна старшая девочка говорит другой: «На месте Мюриель Мейсон я бы покончила с собой. Покончила бы с собой». Она говорила это не с жалостью, а с раздражением.

Каждый день, приходя домой, Роза рассказывала Фло, что сегодня было в школе. Фло как завороженная выслушала историю с прокладкой, и потом спрашивала, не открылось ли чего нового. О половинке грейпфрута Фло не узнала никогда. Роза рассказывала только о случаях, в которых проявила себя с лучшей стороны или была внешним наблюдателем. И Фло, и Роза придерживались того мнения, что ловушки и провалы – это для других. Стоило Розе покинуть место действия, перейти мост, превратиться в комментатора, и в ней происходила разительная перемена. Страх куда-то исчезал. Она говорила громко, скептически, расхаживала походкой «от бедра» в юбке из красно-желтой шотландки, даже хорохорилась.

Фло и Роза поменялись ролями. Теперь Роза несла домой истории, а Фло знала имена действующих лиц и жаждала услышать про них что-нибудь новенькое.

Конь Николсон, Дел Фэрбридж, Коротышка Честертон, Флоренс Доди, Ширли Пикеринг, Руби Каррузерс. Фло ежедневно ждала новостей об их деяниях. Она звала их клоунами.

– Ну-ка, что твои клоуны вытворили сегодня?

Фло и Роза сидели на кухне – при открытых дверях в магазин, чтобы увидеть, если придет покупатель, и на лестницу, чтобы услышать, если позовет отец. Отец лежал в постели. Фло варила кофе или приказывала Розе взять пару бутылочек кока-колы из холодильника.

Вот типичная история из тех, что Роза приносила домой.

Руби Каррузерс была шлюховатая девчонка, рыжая, с сильной косиной. (Одно из капитальных различий между нашими временами и тогдашними – во всяком случае, в деревне и местах вроде Западного Хэнрэтти – заключалось в том, что косоглазых не пытались лечить и кривым зубам предоставляли торчать, как им вздумается.) Руби Каррузерс работала у Брайантов, владельцев скобяной лавки: она убиралась у них за харчи и стерегла дом, когда они уезжали: они часто ездили то на скачки, то на хоккей, то во Флориду. Как-то раз, когда она была в доме Брайантов одна, трое мальчишек пришли ее навестить: Дел Фэрбридж, Конь Николсон и Коротышка Честертон.

– Чтобы посмотреть, не обломится ли им чего, – вставила Фло. Она взглянула на потолок и велела Розе говорить потише. Отец не терпел болтовни на эту тему.

Дел Фэрбридж был смазливый мальчик, полный самомнения и не очень умный. Он сказал, что зайдет в дом и запросто уболтает Руби, а еще попробует ее уговорить, чтобы она дала всем троим. Чего он не знал, так это того, что Конь Николсон уже назначил Руби встречу под верандой.

– Там небось пауки, – сказала Фло. – Но им, наверно, все нипочем.

Пока Дел блуждал по темному дому, ища Руби, она была под верандой с Конем, а Коротышка – он был в курсе заговора – сидел на стреме на ступеньках веранды и, конечно, внимательно прислушивался к ритмичным ударам и тяжелому дыханию.

Потом Конь вышел и сказал, что пойдет в дом поищет Дела – не для того, чтобы просветить его, но чтобы посмотреть, как сработала их шутка. По мнению Коня, это был самый важный момент всего плана. Конь нашел Дела в буфетной, где тот пожирал маршмеллоу. Дел сказал, что Руби Каррузерс не стоит того, чтобы на нее поссать, что ему дают девки, которым она в подметки не годится, и что он пошел домой.

Коротышка тем временем заполз под веранду и занялся Руби.

– Господисусе! – воскликнула Фло.

Потом Конь вышел из дома на веранду, и Руби услышала топот над головой. Она спросила: «Кто это там?» – и Коротышка сказал: «Да это просто Конь Николсон». – «А ты тогда кто такой, черт тебя дери?» – закричала Руби.

Господисусе!

Роза не стала рассказывать, что было потом. Руби разозлилась, села на ступеньки веранды – вся извозюканная в земле, даже в волосах земля, – и отказалась от сигарет и кексов (упаковку кексов Коротышка стащил в продуктовом магазине, где работал после школы, и к этому времени она, должно быть, вся раздавилась). Мальчишки стали дразнить Руби, спрашивая, в чем дело, и наконец она сказала: «Я считаю, я имею право знать, кому даю».

– Она рано или поздно получит по заслугам, – философски изрекла Фло.

Другие люди тоже так думали. В школе было принято, случайно прикоснувшись к вещам Руби – особенно к одежде для физкультуры или кроссовкам, – бежать мыть руки, чтобы не заразиться дурной болезнью.

У отца, лежащего наверху, начался очередной приступ кашля. Приступы были очень сильными, но домашние к ним привыкли. Фло встала и подошла к подножию лестницы. Она стояла там и слушала, пока приступ не кончился.

– Это самое лекарство ему ни вот на столько не помогает, – заметила она. – Этот доктор и пластырь налепить толком не сможет.

Она до самого конца винила в болезни Розиного отца медицину, докторов.

– Если ты хоть что-то подобное позволишь себе с парнем, я тебя убью, – сказала она Розе. – Имей в виду.

Роза покраснела от ярости и пообещала, что раньше умрет.

– Надеюсь, – сказала Фло.

* * *

А вот типичная история из тех, что Фло рассказывала Розе.

Когда умерла мать, Фло было двенадцать лет и отец отдал ее в люди. В зажиточную фермерскую семью, чтобы она там работала за харчи и ходила в школу. Но ее редко посылали в школу. Слишком много было работы по хозяйству. Фермер и его жена были неласковы и жестки.

– Если собираешь яблоки с дерева и одно пропустишь, они заставляли вернуться и обобрать весь сад. То же самое, когда собирали камни в поле. Если пропустишь хоть один, заставляли заново пройти все поле.

Хозяйка дома была сестрой епископа. Она всегда ухаживала за кожей, втирала в нее медово-миндальный лосьон Хиндса. С людьми она разговаривала высокомерно, саркастично и считала, что вышла замуж за человека ниже себя по положению.

– Но она была собой красавица, – рассказывала Фло, – и подарила мне одну вещь. Пару длинных атласных перчаток, светло-коричневых. Очень красивые были. Я их очень берегла, но все-таки потеряла.

Фло понесла обед мужчинам на дальнее поле. Хозяин открыл обед и спросил:

– А почему пирога нету?

– Кому нужен пирог, тот пускай сам его и печет, – ответила Фло, точно воспроизведя то, что говорила хозяйка, укладывая обед, – интонацию и слова.

Неудивительно, что ей удалось так похоже изобразить эту женщину, – она вечно передразнивала ее, даже репетировала перед зеркалом. Удивительно было то, что Фло на этот раз себя выдала.

Хозяин удивился, но понял, что Фло повторяет чужие слова. Он отконвоировал ее обратно домой и потребовал от жены ответа: действительно ли она такое сказала. Он был крупным мужчиной с чрезвычайно дурным характером. Нет, это неправда, ответила сестра епископа. Девчонка – врунья, она только и ждет, как бы посеять раздор. Муж не добился от жены толку, а она потом, застав Фло одну, отвесила ей такую затрещину, что Фло пролетела через всю комнату и врезалась головой в шкаф. Ей рассекло кожу на голове. Рана со временем зажила сама (врача сестра епископа вызывать не стала, не хотела, чтобы пошли разговоры), и шрам остался у Фло до сих пор.

В школу она после этого уже не возвращалась.

В неполных четырнадцать лет Фло сбежала. Она прибавила себе лет и устроилась работать на перчаточную фабрику в Хэнрэтти. Но сестра епископа выведала, где Фло, и стала время от времени туда являться. «Мы прощаем тебя, Фло. Ты от нас убежала, бросила нас, но для нас ты по-прежнему наша Фло, наш друг. Пожалуйста, навести нас, побудь с нами денек. Здесь, на фабрике, такой нездоровый воздух, особенно для молодой девушки. Тебе нужно на природу. Приходи нас повидать. Придешь? Обязательно приходи, прямо сегодня!»

И каждый раз, как Фло принимала приглашение, оказывалось, что на этот день намечена грандиозная варка варенья, или закрутка большой партии домашних консервов, или поклейка обоев, или весенняя уборка, или обмолот. Природу Фло во время этих визитов видела только через забор, когда выплескивала грязную воду от мытья посуды. Фло никак не могла понять, зачем продолжает приходить или почему сразу не уходит. Путь был долгий, и разворачиваться и шлепать всю дорогу обратно в город как-то не хотелось. И вообще, эти люди были какие-то беспомощные, просто жалко их становилось. Сестра епископа убирала стеклянные банки на хранение грязными. Принесешь их из погреба, а они все мохнатые от плесени, на дне присохли гнилые куски фруктов. Ну как не пожалеть таких людей?

Так получилось, что, когда сестра епископа умирала в больнице, Фло тоже там лежала. Ей должны были делать операцию на желчном пузыре (это событие Роза смутно помнила). Сестра епископа узнала, что Фло в той же больнице, и выразила желание с ней повидаться. Поэтому Фло позволила перегрузить себя на кресло-каталку и отвезти по коридору в другую палату, и, только увидела женщину на больничной койке – когда-то высокую, с гладкой кожей, а теперь всю костлявую и пятнистую, одурманенную лекарствами, изъеденную раком, – у нее сразу страшно потекла кровь из носу. Это было первое и последнее кровотечение из носу в ее жизни. Красная кровь так и хлестала, рассказывала она, что твои гирлянды на праздник.

Медсестры так и забегали по коридору туда-сюда. Казалось, эту кровь ничто не остановит. Когда Фло подняла голову, струя хлестнула прямо на постель умирающей, а когда опустила, кровь потекла ручьями по полу. Наконец ее всю обложили пузырями со льдом. Она так и не попрощалась с женщиной, лежащей на койке.

– Я с ней так и не попрощалась.

– А ты хотела?

– Ну да. О да. Еще как хотела.

* * *

Каждый вечер Роза приносила домой груз учебников. Латынь, алгебра, древняя история, история Средних веков, французский, география. «Венецианский купец». «Повесть о двух городах». «Короткие поэмы и стихотворения». «Макбет». Фло относилась к учебникам с неприязнью, как и к любым другим книгам. Казалось, неприязнь усиливается пропорционально толщине и весу учебника, темному колориту и мрачности обложки, а также длине и сложности слов в названии. «Короткие поэмы» привели Фло в ярость, потому что, открыв книгу, она обнаружила поэму в пять страниц длиной.

Фло коверкала названия. Роза считала, что Фло делает это нарочно. «Ода» произносилась с ударением на последнем слоге, а «Улисс» заканчивался долгим шепелявым «ф», словно главный герой был пьян.

Отец Розы был вынужден спускаться со второго этажа дома на первый, чтобы ходить в уборную. Он повисал на перилах и двигался медленно, но без остановок. На нем был бурый шерстяной халат с кисточками на поясе. Роза избегала смотреть отцу в глаза. Она боялась увидеть не столько следы болезни, сколько дурное мнение о ней самой, написанное у него на лице. Безусловно, это для отца она приносила книги. Для того, чтобы перед ним похвалиться. И он смотрел на ее книги, он в жизни не мог пройти мимо книги без того, чтобы не взять ее в руки и не посмотреть название. Но говорил только: «Смотри, а то станешь чересчур умная».

Роза считала, что отец так задабривает Фло на случай, если та слышит. Фло в это время была в лавке. Впрочем, Роза видела, что отец всегда говорит с расчетом на возможное присутствие Фло, где бы она в этот момент ни находилась. Он старался подлизаться к Фло, предвидеть ее возможные возражения. По-видимому, он для себя все решил. Безопасней иметь Фло в союзниках.

Роза ему никогда не возражала. Когда он говорил, она машинально склоняла голову, сжимала губы – общее выражение лица было скрытным, но без явного неуважения. Она была осмотрительна. Но отец видел ее насквозь: ее непреодолимое желание красоваться, надежды на то, что она добьется высокого положения, головокружительные амбиции. Он все видел, и Розе было стыдно уже оттого, что она рядом с ним. Она чувствовала, что каким-то образом опозорила отца – позорила его с момента своего рождения, а в будущем опозорит еще сильней. Но она не раскаивалась. Она осознавала свое собственное упрямство и не намерена была меняться.

Роза знала, что идеалом женщины для отца была Фло. Собственно, он не уставал повторять это. Женщина должна быть энергичной, практичной, экономной, всякое дело должно гореть у нее в руках; она должна иметь острый житейский ум; должна уметь торговаться, командовать людьми, видеть их насквозь, что бы они из себя ни строили. Но в то же время, что касается умственной жизни, женщина должна быть простодушной, почти как ребенок; презирать карты и длинные слова, книжную ученость; голова у нее должна быть очаровательным образом забита искореженными обрывками знаний, предрассудками и народными приметами.

– У женщин голова работает по-другому, – сказал однажды отец Розе, когда между ними царило перемирие и даже дружелюбие – Роза тогда была помоложе. Возможно, отец забыл, что Роза и сама в будущем станет женщиной. – Они верят в то, во что им нужно верить. Ход их мысли никак не проследить.

Это говорилось по поводу убеждения Фло, что человек, ходящий по дому в калошах, непременно ослепнет.

– Зато они умеют управлять жизнью – такой уж у них талант. Это не в голове. В некоторых отношениях они ловчей мужчин.

Таким образом, преступление Розы частично состояло в том, что она – особа женского пола, но упорствует в заблуждении, не желая становиться женщиной правильного типа. Но это было еще не все. Настоящая беда заключалась в том, что в Розе сочетались и продолжались качества отца, которые он сам считал худшими. Все недостатки, что он успешно задушил, прекратил в себе, снова всплыли на поверхность в Розе, и она отнюдь не выказывала готовности бороться с ними. Она грезила и уходила в себя, она была тщеславна и обожала работать на публику; она жила исключительно воображением. Она не унаследовала от отца того, чем он гордился, на что полагался в жизни, – сноровку, обстоятельность и старание в любой работе. Правду сказать, Роза была чрезвычайно неуклюжа, халтурила, все время норовила упростить себе жизнь. Сам вид Розы – то, как она стоит, бултыхая руками в тазу для мытья посуды, мысли витают где-то далеко, задница уже толще, чем у Фло, косматые волосы торчат кое-как, – само зрелище, сам факт существования крупной, ленивой, поглощенной собою дочери, казалось, наполняет отца раздражением, меланхолией, почти отвращением.

Роза все это знала. На то время, пока отец проходил через комнату, она застывала совершенно неподвижно и видела себя его глазами. В эти минуты она тоже ненавидела самое пространство, занятое ее телом. Но стоило отцу выйти, и она приходила в себя. Она снова погружалась в собственные мысли или в глубины зеркала, у которого в том возрасте проводила много времени, нагромождая волосы в высокую прическу, поворачиваясь боком, чтобы полюбоваться линией бюста, или оттягивая кожу у висков, чтобы увидеть себя с раскосыми глазами – самую малость, зазывно раскосыми.

Она прекрасно знала, что чувства отца к ней этим не исчерпываются. Знала, что, вопреки почти неудержимому раздражению и мрачным прогнозам на ее будущее, он гордится ею; правда – вся, окончательная правда – заключалась в том, что он не хотел бы видеть ее иной и желал, чтобы она была такая, как есть. Во всяком случае, отчасти желал. Разумеется, он вынужден был постоянно отрицать это. Из смирения – и из духа противоречия. Противоречивое смирение. Кроме того, ему надо было делать вид, что он почти во всем согласен с Фло.

Роза на самом деле не обдумывала все это так подробно и даже не хотела обдумывать. Ей было так же не по себе, как и отцу, от того, насколько они созвучны друг другу.

* * *

В тот день Фло сказала, когда Роза вернулась из школы:

– Хорошо, что ты пришла. Тебе придется остаться в лавке.

Отца надо было везти в Лондон, в больницу для ветеранов.

– Зачем?

– Не спрашивай. Доктор велел.

– Ему что, хуже?

– Не знаю. Я ничего не знаю. Этот болван-доктор говорит, что нет. Он пришел сегодня утром, осмотрел его и сказал, что надо ехать. Хорошо, что у нас есть Билли Поуп, – можно его попросить отвезти.

Билли Поуп приходился Фло кузеном и работал в мясной лавке. Одно время он жил прямо на бойне, в двух комнатушках с цементным полом, и пахло от него, естественно, требухой, кишками и живыми свиньями. Но, видно, он был домовит от природы: он растил герань в старых жестянках из-под табака, на широких цементных подоконниках. Теперь он поселился в квартирке над мясной лавкой, скопил денег и купил «олдсмобиль». Это произошло вскоре после войны, когда покупка машины была громким событием. Придя в гости, Билли все время подходил к окну и говорил что-нибудь такое, чтобы привлечь внимание, вроде: «Сена она почти не ест, но и удобрений от нее не дождешься».

Фло гордилась и им, и машиной.

– Видишь, у него широкое заднее сиденье – на случай, если твоему отцу надо будет прилечь.

– Фло!

Это отец позвал. Когда он слег, то первое время звал Фло очень редко, и то робко, словно извиняясь. Но потом преодолел робость и стал звать ее часто. Она говорила, что он специально выискивает предлоги, чтобы заманить ее наверх.

– Интересно, как бы он без меня справлялся? – говорила она. – Пяти минут покоя мне не дает.

Она как будто гордилась этим, хотя часто заставляла отца ждать. Иногда она подходила к подножию лестницы и заставляла отца выкрикивать подробности – зачем именно она ему нужна. Она рассказывала покупателям в лавке, что он не может оставить ее в покое даже на пять минут и что она вынуждена менять ему постель дважды в день. Это была правда. Постельное белье отца промокало от пота. Поздно вечером Фло, или Роза, или они обе дежурили у стиральной машины, которая стояла в дровяном чулане. Иногда Роза видела пятна на нижнем белье отца. Она не хотела смотреть, но Фло извлекала белье, размахивала им, едва ли не тыча Розе в нос, кричала: «Погляди-ка!» – и цокала языком, устраивая целый спектакль неодобрения.

В эти минуты Роза ненавидела ее. И отца тоже. Его болезнь. Нищету или экономность, из-за которой они не могли сдавать вещи в прачечную. То, что их жизнь не была защищена решительно ни от чего. Уж об этом Фло заботилась.

* * *

Роза осталась в лавке. Покупатели не шли. На улице ветер швырялся песком, снег давно уже должен был выпасть, но все никак не выпадал. Роза слышала, как ходит наверху Фло – отчитывает, подбадривает, одевает отца. Наверно, укладывает его чемодан, ищет нужные вещи. Роза положила на прилавок учебники и, чтобы отвлечься от домашних звуков, принялась читать рассказ из английской хрестоматии. Рассказ писательницы Кэтрин Мэнсфилд назывался «Прием в саду». В рассказе действовали бедняки. Они жили в проулке, который начинался на том конце сада. К ним проявляли сострадание. Все прекрасно. Но Розу этот рассказ рассердил вовсе не так, как должен был по замыслу автора. Роза не могла понять, отчего сердится. Но, видимо, ее чувства как-то были связаны с уверенностью, что Кэтрин Мэнсфилд никогда в жизни не заставляли смотреть на чужое загаженное белье. Пускай ее родственники вели себя жестоко и легкомысленно, но акцент, с которым они говорили, не вызывал отторжения в обществе. Сочувствие Кэтрин Мэнсфилд к беднякам покоилось на облаках материального благополучия, о котором сама писательница, возможно, сожалела, но Роза не могла уважать такие чувства. Она уже начинала презирать бедность, и это пройдет у нее лишь спустя много лет.

Она услышала, как в кухню вошел Билли Поуп и бодро закричал:

– Вы, наверно, все хочете знать, куда я подевался!

У Кэтрин Мэнсфилд наверняка не было родственников, которые говорили бы «хочете».

Роза дочитала рассказ. И взяла «Макбета». Она выучила некоторые монологи из этой пьесы. Она часто учила наизусть отрывки из Шекспира и стихи сверх того, что задавали в школе. Декламируя их, она не воображала себя актрисой, играющей леди Макбет на сцене; она воображала себя самой леди Макбет.