Текст книги "Я прятала Анну Франк. История женщины, которая пыталась спасти семью Франк от нацистов"

В конце концов, вернулся первый чиновник. В руках он держал мой паспорт. Он спросил, правда ли, что я отказалась вступить в нацистский девичий клуб. Я вспомнила визит той девушки несколько месяцев назад и кивнула.

Чиновник с ледяным выражением лица протянул мне мой паспорт.

– Ваш паспорт недействителен, – холодно сказал он. – В течение трех месяцев вы должны вернуться в Вену.

Я открыла паспорт. На странице со сроком действия стоял большой черный крест.

Не зная, что делать, я отправилась в отдел полиции по делам иностранцев, где регистрировалась каждый год. Здесь ко мне всегда хорошо относились. Я рассказала полицейскому обо всем, что произошло в германском консульстве, показала свой паспорт и спросила, как мне теперь быть.

Он сочувственно изучил документ и печально покачал головой.

– Мы живем в оккупированной стране и не можем вам ничем помочь. Мы бессильны.

Он еще немного подумал и почесал в затылке.

– Единственное, что я могу вам предложить, – вернуться в германское консульство и устроить сцену. Начните рыдать, скажите, что вы не имели в виду ничего плохого, когда отказывались вступать в их клуб.

Я окаменела.

– Никогда!

– Тогда у вас есть только один выход: выходите замуж за голландца.

Я сказала, что собиралась это сделать, но тут он снова покачал головой.

– Для этого вам понадобится свидетельство о рождении из Вены.

Я сказала, что у меня есть родственники в Вене. Может быть, они смогут помочь? Полицейский продолжал качать головой. Он указал на дату возле большого креста.

– Ничего не получится. У вас всего три месяца. Даже в обычное время на пересылку официальных документов уходило больше года. А сейчас у нас необычное время.

Добрый голландец искренне мне сочувствовал.

Я бросилась домой и сразу же села за письмо своему дяде Антону в Вену.

«Пожалуйста, вышлите мне свидетельство о рождении!» – написала я.

Потянулись дни ожидания.

Пока я ждала ответа от дяди, немцы продолжали продвигаться. По радио рассказывали об успехах армий генерала Роммеля в Северной Африке, о том, что Гитлер вот-вот захватит Грецию и Югославию. Хотя правительство Румынии поддерживало нацистов, страна тоже была оккупирована. Мы жадно ловили любые хорошие известия на Би-би-си и «Радио Оранж» – сообщения о военных поражениях немцев, об успешных актах движения Сопротивления, которое постепенно формировалось в Голландии и других странах.

Греки сдались в апреле 1941 года. В газетах появились фотографии флага со свастикой, развевающегося на Акрополе, как когда-то в Париже.

В это же время началась новая антисемитская кампания. Евреям запретили останавливаться в гостиницах, посещать кафе, кинотеатры, рестораны, библиотеки, даже городские парки. Кроме того, они должны были сдать в полицию свои радиоприемники, починив их при необходимости за свой счет. Остаться без связи с внешним миром было немыслимо: радио стало источником всех новостей и надежды.

В конце концов, пришло письмо от дяди Антона. Он сообщал, что для получения свидетельства о рождении ему нужен мой паспорт. «Вышли его немедленно», – писал он.

Я должна была догадаться, что у меня ничего не выйдет. Если я отправлю паспорт в Вену, сразу станет ясно, что он недействителен. Я не могла допустить, чтобы дядя Антон узнал об этом. Сам факт его родства с тем, кто отказался вступить в нацистский клуб, мог подвергнуть опасности его и членов его семьи.

Естественно, господин Франк знал обо всем, что со мной происходит. Хотя у него самого была масса проблем, он относился ко мне с сочувствием, а я всегда доверяла ему. Я рассказала ему о письме дяди Антона. Господин Франк внимательно меня выслушал, все обдумал, изучил мой недействительный паспорт и печально покачал головой.

Но потом он поднял брови:

– У меня есть идея! Почему бы вам не сделать фотокопию первой страницы паспорта? Той, где ваша фотография и официальный германский штамп со свастикой. Отправьте копию дяде и попросите сходить в ратушу. Они поймут, что у вас есть паспорт. Объясните, что выслать паспорт невозможно, поскольку вы не можете обойтись без него в Голландии.

Мы обменялись взглядами заговорщиков.

– Может быть, это поможет…

Я поступила так, как предложил господин Франк. Время тянулось невыносимо медленно. Мы с Хенком чувствовали себя белками в клетке и изо всех сил старались скрывать друг от друга свои чувства. Мысль о том, что придется покинуть Голландию, была для меня невыносима. Это хуже смерти.

Пока я ждала известий от дяди Антона, приняли новые законы против евреев. Теперь еврейские врачи и дантисты не могли лечить неевреев. Я не обращала на это внимания и продолжала лечиться у доктора Дусселя. Евреям запретили посещать общественные бассейны. Я гадала, как же Анна и Марго Франк и их друзья освежаются этим жарким летом.

Евреям было приказано покупать специальную газету, в которой печатались новые указы. Возможно, немцы считали, что так мы, христиане, не узнаем, что с ними творится. Но слухи о каждом новом указе распространялись, как лесной пожар. Кроме того, появились подпольные антигерманские листовки и газеты. Они были совершенно незаконны, но становились глотком свежего воздуха и противоядием от нацистской лжи и жестокости, которая нас окружала.

Я получила письмо от дяди Антона. Он писал: «Я пошел в ратушу с копией твоего паспорта. Повсюду молодые нацисты. Они посылали меня из одного кабинета в другой. В конце концов, я ушел с пустыми руками. Но не отчаивайся. Я попробую еще раз и если ничего не добьюсь, то обращусь лично к мэру Вены!»

Это письмо меня напугало. Если дядя Антон пойдет официальным путем, то выяснится, что когда-то я отказалась вступить в нацистский клуб и мой паспорт аннулировали. Дядя Антон окажется в опасности. Это было ужасно. Что еще хуже – время истекало.

Наконец в июне, когда я думала, что все уже пропало, пришло третье письмо от дяди Антона. Затаив дыхание, я открыла конверт: «Я снова ходил в ратушу. На этот раз меня приняла пожилая дама. Я объяснил, что моя племянница в Амстердаме хочет выйти замуж за голландского парня и ей нужно свидетельство о рождении из Вены. Она улыбнулась и сказала: «У меня так много теплых воспоминаний об Амстердаме. Я провела там немало отпусков. Подождите». Она вышла и вернулась с твоим свидетельством о рождении. Вот оно, дорогая племянница. Господь благослови тебя и твоего голландского жениха. Дядя Антон».

Из конверта выпало аккуратно сложенное свидетельство о рождении.

В конторе все были рады, что у нас все устроилось. Я искренне поблагодарила господина Франка – ведь это была его идея. Он только отмахнулся.

– Я очень счастлив за вас с Хенком, – сказал он.

Элли крепко обняла меня, все столпились возле моего стола, чтобы увидеть документ. У меня кружилась голова от радости.

Мы с Хенком сразу же бросились в ратушу, чтобы назначить дату свадьбы. Но наш пыл быстро охладили. Нам сказали, что для женитьбы на иностранке нужно представить ее паспорт. Мой паспорт был недействителен. Если чиновник окажется сторонником нацистов, меня депортируют. И все же свадьбу назначили на 16 июля 1941 года. Мы решили положиться на судьбу.

16 июля ярко светило солнце – в Амстердаме выдался прекрасный день. Я надела свой лучший костюм и шляпу, Хенк – элегантный серый костюм. Раз уж это был день нашей свадьбы, мы решили прокатиться на трамвае до дома № 25 на площади Дам. Все это время я думала только о черном кресте в своем недействительном паспорте. Я никак не могла расслабиться, Хенк тоже. Когда трамвай подъехал к просторной площади со стаями голубей, велосипедистами и прохожими, я точно знала одно. Что бы ни случилось, даже если меня передадут немцам для депортации или чего-то похуже, я не вернусь в Вену. Никогда. Это невозможно. Мне придется скрываться. Я стану onderduiker, скрывающейся. Уйду в подполье. Я никогда, никогда не вернусь в Австрию!

В тот день господин Франк закрыл нашу контору. Пока мы с Хенком ждали, когда нас вызовут, в ратушу приехали наши друзья – мои приемные родители, наша домохозяйка госпожа Самсон, Элли Фоссен, супруги ван Даан. Госпожа ван Даан надела очень красивую шляпу с полями и костюм с короткой юбкой. Поскольку Марго и мать госпожи Франк были больны, ей пришлось остаться дома, чтобы ухаживать за ними. Господин Франк приехал с Анной. В темном костюме и шляпе он выглядел элегантно. Анна казалась очень взрослой в красивом летнем пальто и шляпке с лентой. Она отрастила волосы, и они блестели на солнце. Все мы очень нервничали. Если возможно, чтобы целая группа людей одновременно сдерживала дыхание, то это происходило с нами. Все знали, что ситуация очень опасна.

Анна с тревогой переводила взгляд с Хенка на меня. Она стояла рядом с отцом и держала его за руку. По-видимому, мы были первой влюбленной парой, которую девочка увидела вживую. Я замечала, как она смотрит на Хенка, и понимала, что она любуется этим высоким, красивым мужчиной. Может быть, я тоже казалась ей красивой? В глазах двенадцатилетней девочки свадьба была потрясающим романтическим событием.

Бракосочетания шли одно за другим. Называли чьи-то имена, приезжали другие люди. Наконец, вызвали нас. Мы с Хенком подошли к столу. Друзья стояли за нашими спинами, как стена. Клерк протянул руку за свидетельством о рождении.

Хенк отдал ему документ. Клерк сделал пометку и сказал:

– Пожалуйста, паспорт невесты.

У меня замерло сердце. Это был ужасный момент. Все это понимали – я, Хенк, наши друзья. Наступила мертвая тишина.

Я держала паспорт так крепко, что он прилип к ладони. Я с трудом разжала руку и протянула его чиновнику. Все взгляды были устремлены на этого человека. Мы пытались угадать его политические убеждения. Он открыл паспорт, пролистал его… Но все это время он смотрел на Хенка, а не на меня и не на мой паспорт. Так и не взглянув на документ, он сказал:

– Все в порядке.

У меня отлегло от сердца. Не могу даже передать свои ощущения. Мои колени подогнулись, в горле пересохло.

Когда мы переходили в соседнюю комнату для официальной церемонии, у меня кружилась голова. Денег у нас почти не было, поэтому мы выбрали самый дешевый вариант – вместе с двумя другими парами. Чиновник сказал трем невестам: «Вы должны повиноваться мужьям своим» – официальный обет будущей жены. Но я ничего не слышала. В голове крутилась только одна мысль: «Я – голландка! Я – голландка! Я – голландка!» И это было прекрасно.

Тут меня потянули за рукав. Все смотрели на меня и чего-то ждали. Прошла секунда. Я взглянула в голубые глаза Хенка.

– Да! – воскликнула я. – Да! Да!

Все вздохнули с облегчением.

Наша небольшая компания вышла на улицу. Летнее солнышко освещало площадь. Все были счастливы. Анна прыгала от радости. На глазах у всех друзей были слезы. Все обнимались, целовались, пожимали друг другу руки. Наш восторг передался даже прохожим. Мы нашли уличного фотографа и попросили его снять нас для памятного альбома.

Меня охватила такая эйфория, что я нарушила голландскую традицию, согласно которой свидетельство о браке получает жених. Я схватила документ и прижала к груди. Моя мечта стать гражданкой Голландии сбылась благодаря Хенку. Я была счастлива. Хенк был моим героем, я любила его всем сердцем.

Мое золотое кольцо заворожило Анну. Она мечтательно смотрела на него. Уверена, что в тот момент она представляла свою свадьбу с таким же высоким и красивым мужчиной, как Хенк. Времена были трудные, и у нас было только одно кольцо, хотя по обычаю жениху оно тоже полагалось. Но мы и на одно еле наскребли денег. Хенк настоял, чтобы мы купили мне кольцо, а когда денег станет побольше, то купим и для него.

Все смеялись над тем, как я забыла ответить чиновнику, что согласна выйти замуж за Хенка. Я призналась, что в тот момент думала только о том, что становлюсь голландкой.

– Еще одна победа над моффенами, правда? – шутили наши друзья.

Мы разошлись по домам. Мы с Хенком отправились к моим приемным родителям на семейный ужин. Господин Франк сообщил, что на следующее утро устроит для нас праздник в конторе.

– Это необязательно, – смутилась я.

Но он не принял моих возражений.

– Я тоже приду! – воскликнула Анна, лучезарно улыбаясь.

Наутро контора преобразилась. Один из наших коммивояжеров привез ливерную колбасу, ломтики говядины, салями, сыр. Все было разложено на тарелках. Никто из нас уже давно не видел столько мяса.

– Еды слишком много, – сказала я господину Франку.

– Пустяки, – отмахнулся он с улыбкой.

Ему приятно было устроить праздник в эти мрачные времена.

Анна пришла в ярком летнем платье и выглядела совершенно счастливой. Она помогала раскладывать еду по тарелкам, резать хлеб, намазывать его маслом. Настроение у всех было приподнятым. Поскольку никто из нас не мог по-настоящему бороться с захватчиками, моя маленькая победа вызывала всеобщую радость.

Анна и Элли передавали нам тарелку за тарелкой. Мы наелись до отвала и пили, сколько могли. Произносились тосты. Нам с Хенком вручили подарки, и это меня глубоко тронуло. В то время было трудно делать сюрпризы, но нашим друзьям это удалось. Анна подарила мне серебряную тарелку – от своей семьи и работников конторы, супруги ван Даан – хрустальные бокалы с изображением виноградных гроздьев. Госпожа Самсон преподнесла мне керамическую шкатулку с серебряной крышкой в виде маленькой рыбки. Были и другие подарки. Я заметила, что Анна с восторгом смотрит на нас с Хенком. Она была очарована нашей романтической историей. Мы стали для нее двумя кинозвездами, а не обычными поженившимися голландцами.

Глава 6

Все лето появлялись новые антисемитские законы – их издавали один за другим. 3 июня 1941 года было приказано пометить большой черной буквой «J» удостоверения личности всех, имевших двух или более предков еврейского происхождения. В Голландии и евреи, и христиане, должны были постоянно носить при себе удостоверение личности.

Люди шептались, что мы, голландцы, и особенно евреи, вели себя глупо, когда честно отвечали на вопросы переписи. Теперь, как бы мы ни исхитрялись, немцы знали всех голландских евреев и их адреса. Когда вышел указ об отметке в удостоверении личности, придумали и систему наказаний. Если еврей не регистрировался по закону, его ждало тюремное заключение сроком на пять лет с конфискацией имущества. Все живо помнили о судьбе отправленных в Маутхаузен: люди исчезли или погибли.

Некоторые антисемитские указы звучали просто смехотворно. Евреям было запрещено держать голубей! Другие были более серьезными: все банковские депозиты и вклады евреев неожиданно оказались заморожены – ими нельзя было пользоваться или переводить с них деньги. Евреи не могли распоряжаться своими сбережениями и ценностями. Петля понемногу затягивалась: сначала изоляция, теперь обнищание.

Прежде еврейских детей не трогали. Теперь же им было запрещено общаться со своими одноклассниками-неевреями. Они могли учиться только в специальных школах, где работали учителя-евреи. Анна и Марго Франк были страшно расстроены из-за того, что им пришлось сменить школу. Я представляла, как девочки страдают.

В Амстердаме появились еврейские школы. В сентябре 1941 года Анна и Марго начали учиться в одной из них. Проявлять ненависть по отношению к взрослым – это одно. Мы видели, что германские свиньи способны на все. Но наказывать беззащитных детей – совсем другое дело.

Мы с Хенком с болью смотрели на страдания наших еврейских друзей, но старались вести себя с ними как обычно. Дома, по ночам, огорчение и гнев брали свое. Я была обессилена. Хотя нам было нечего стыдиться, совесть все же мучила нас.

Настала осень, дни стали короче. В июне немцы напали на Россию и продвигались по этой бескрайней стране, словно ничто не могло их остановить. Часто шли дожди, небо почти все время было затянуто тучами и туманом. Стало труднее покупать все необходимое. В «Пектаконе» мы начали торговать эрзацем, то есть заменителями, поскольку настоящие специи и продукты становилось слишком трудно достать. Эрзац-продукты были плохой заменой.

Наши коммивояжеры колесили по Голландии и доставляли заказы на Принсенграхт. Некоторые заказы поступали от германских частей из гарнизонов, разбросанных по всей Голландии. Коммивояжеры приезжали в амстердамскую контору раз в неделю или две. Эти люди не только привозили заказы – они рассказывали о своих поездках, о том, как живется в разных уголках Голландии. Несмотря на оккупацию, жизнь продолжалась, но все голландские ресурсы – наш уголь, мясо и сыры – отправляли в Германию.

На субботних вечерах в доме Франков я несколько раз встречалась с беженцем из Германии господином Левиным. По новым законам он не мог работать аптекарем. Господин Франк предложил ему устроить лабораторию в пустой кладовой своего дома. Я никогда не бывала в этих комнатах, но господин Левин часто заходил к нам в контору и рассказывал о своих экспериментах. Иногда он приносил готовые кремы на продажу.

До сих пор указы, которые вытесняли евреев из разных профессий и ремесел, не затрагивали господина Франка, господина ван Даана, «Травис и компанию» и «Пектакон». Разумеется, мы не обсуждали, что господин Франк сделал со своими сбережениями и ценностями после принятия банковских законов. Он оставался самим собой, никогда не пропускал работу, не жаловался и не рассказывал о личной жизни.

Все нервничали из-за того, что может случиться в будущем. Новые указы сулили серьезные проблемы и господину Франку, и господину ван Даану, и нашим покупателям. Преследование евреев расширялось и усиливалось. Никто не знал, что нас ждет. Евреи чувствовали себя словно в зыбучих песках. Опасность грозила со всех сторон.

Господин Франк был умным человеком. Что бы он ни думал о своей судьбе, я знала, что он найдет выход. Однажды он сказал Хенку, что хочет обсудить с ним личное дело. Они закрылись в кабинете.

Наедине за закрытыми дверями господин Франк объяснил, что его положение в компании представляет угрозу для всех. Он все тщательно обдумал, взвесил и решил, что ему нужно оставить пост директора «Травис и компании». Уставные документы следует юридически переоформить. Его место займет верный друг, господин Коопхейс. Сам господин Франк станет советником, но фактически продолжит управлять компанией. Перемены коснутся только документов.

Другой доверенный человек, христианин, возглавит «Пектакон», чтобы усилить христианский характер компании. Не согласится ли Хенк стать директором компании по производству специй, а господин Кралер будет управляющим?

Хенк был рад, что его старинная голландская фамилия защитит компанию. Он с радостью пришел на помощь господину Франку, ведь он всегда им восхищался. Хенк мог проследить свои христианские корни на пять поколений. Если уж нацистам этого не хватит, сказал он, то им не хватит ничего.

Бумаги были оформлены и должным образом заверены. 18 декабря 1941 года господин Отто Франк исчез из документов «Травис и компании». Для сотрудников он стал советником. Мы напечатали новые бланки и визитки. Компания «Пектакон» стала называться «Колен и компания».

Жизнь на Принсенграхт шла своим чередом. Господин Франк каждый день приходил на работу, садился за стол в своем кабинете, принимал решения и отдавал приказы. Ничего не изменилось. Только когда мы печатали письма или выписывали чеки, на месте подписи оставался пробел. Затем господин Франк передавал все документы на подпись господину Коопхейсу или господину Кралеру, чтобы все выглядело пристойно.

В декабре 1941 года мы воспрянули духом. После событий в Перл-Харборе американцы объявили войну Японии, а ее союзники, Германия и Италия, выступили против Америки. Это казалось невероятным: Америка со всей ее мощью, с огромными авиационными заводами, стала союзником Англии! Теперь в борьбе с Гитлером нас поддерживала великая держава.

Еще больше радовали новости из России. Летом и осенью гитлеровские армии продвигались по стране довольно успешно, но «Радио Оранж» и Би-би-си сообщили, что в России наступила холодная зима и немцы завязли, не имея возможности идти дальше. Би-би-си предрекала гитлеровским армиям судьбу Наполеона. Немецкое радио все это опровергало, заявляя, что Ленинград и Москва падут со дня на день. Естественно, мы были уверены, что правду говорит Би-би-си.

В январе 1942 года евреям, жившим в маленьких городках близ Амстердама, было приказано немедленно явиться в город. Эти люди должны были представить полиции список имущества, которое они берут с собой в Амстердам. После этого следовало отключить газ, электричество и воду и сдать в полицию ключи от своих домов.

Этим людям не дали времени на поиски жилья, они не успели распорядиться своим имуществом и позаботиться о домах, где многие прожили всю свою жизнь. Они просто пришли в Амстердам с узлами и тележками. Порой вещи целой семьи умещались в одной детской коляске. В Амстердаме и без того было много жителей. Куда могли деться эти люди? Из Хилверсема пришла дочь госпожи Самсон с мужем и двумя детьми пяти и трех лет. Они неожиданно появились на пороге дома, растерянные, не понимающие, что происходит. Госпожа Самсон была напугана не меньше их. Что делать? Где всех разместить? В квартире было всего четыре комнаты, включая наши.

Мы с Хенком все обсудили и сказали госпоже Самсон, что с радостью съедем и освободим ее комнаты. Мы не стали говорить, что нам некуда идти. Госпожа Самсон категорически отказалась нас отпускать. Мы решили, что там, где живут трое, проживут и семеро.

Дочь, зять и дети разместились в одной спальне, госпожа Самсон во второй, а мы с Хенком – в третьей. Гостиная стала общей, как в большой семье. Нам было тесно, но другого выхода не нашлось. За обедом зять госпожи Самсон изо всех сил пытался шутить. Он был скрипачом, но работать больше не мог. Иногда ему удавалось нас рассмешить, но чаще всех мучил жуткий страх. Мы с Хенком старались как можно меньше времени проводить дома. Мы ничего не могли сделать, чтобы облегчить положение этих людей, – лишь притворялись, что не замечаем их страхов и тревог. По вечерам мы часто уходили к друзьям на Рейнстраат – они много лет сдавали Хенку комнату, пока мы не стали жить вместе. Мы садились вокруг приемника, слушая Би-би-си и «Радио Оранж». Как измученные жаждой дети, ловили каждый глоток новостей. Иногда по радио со страстными речами выступал Уинстон Черчилль. Он вселял в нас уверенность и давал силы переживать оккупацию день за днем, неделю за неделей, год за годом. Мы верили, что в конце концов «добро» победит. По радио сообщали о новых бомбардировщиках, которые делают в Америке – они появятся через два года. «Сейчас! – восклицали мы. – Они нужны нам сейчас! Мы не можем ждать два года!»

Ситуация в стране стремительно ухудшалась. Немцы ввели продуктовые купоны. Кроме этого, каждый из нас получил специальную карточку с подписями. Раз в месяц или два выдавали новые купоны, и чиновник расписывался в этой карточке. В газетах печатали списки того, что можно было купить на определенные купоны, – не только продукты, но и трубочный табак, сигареты и сигары. Чтобы купить все необходимое, нужно было обойти два-три магазина.

Нам пришлось перейти на эрзац-кофе и чай. Пахли они правильно, но вкуса не имели. Хенку постоянно не хватало сигарет. Он забыл те времена, когда сигареты всегда лежали в его карманах. Теперь, прежде чем закурить, нужно было дважды подумать. Все это нас страшно раздражало, потому что мы знали: немцы забирают наши голландские продукты и товары и отправляют их в Германию.

Евреи постепенно лишались работы, и немцы начали организовывать для них трудовые лагеря. Чаще всего работа находилась «на востоке» – никто точно не знал где. В Польше? В Чехословакии? Ходили слухи, что тех, кто отказался ехать в трудовой лагерь, отправляют в Маутхаузен и там жестоко наказывают. Те, кто подчинялся приказу, были вынуждены тяжело работать за мизерную зарплату, но им обещали «достойное» обращение.

Многие евреи совершали отчаянные поступки, лишь бы не оказаться в этих трудовых лагерях. Кто-то намазывал руки яичным желтком перед медицинским осмотром и мочился на них, надеясь, что анализ покажет почечное заболевание. Кто-то приносил на анализ мочу диабетиков. Некоторые глотали большие куски жевательной резинки – на рентгене они напоминали язву. Другие выпивали огромное количество кофе и до полусмерти парились в бане, чтобы выглядеть слишком слабыми и больными для трудового лагеря и избежать отправки.

Евреям было запрещено жениться на нееврейках и ездить на трамваях. Покупки они могли делать лишь в определенные часы и в определенных магазинах. Им не разрешалось отдыхать и дышать воздухом в своих садиках, в кафе и в общественных парках.

Наши субботние посиделки в доме Франков прекратились, как и ужины, на которые Франки прежде иногда приглашали нас с Хенком. Законы изолировали и отделили от нас еврейских друзей. В нашем районе, где жило много евреев, я постоянно видела опечаленные, встревоженные лица. Евреи беднели с каждым днем. Прокормить детей стало нелегко. Евреи шептались друг с другом, но прекращали все разговоры, когда кто-то приближался. Они стали очень подозрительными и избегали чужих взглядов. Мне было безумно жаль этих несчастных.

Весной 1942 года был принят еще один указ. На сей раз его опубликовали не только в еврейской, но и в голландской газете. С этой недели всем евреям предписывалось носить на груди желтую шестиконечную звезду размером с ладонь взрослого человека. Всем – мужчинам, женщинам и детям. Каждая звезда стоила купон на одежду плюс 4 цента. На желтой звезде было написано JOOD – «ЕВРЕЙ».

В день, когда этот указ начал действовать, многие голландские христиане, глубоко оскорбленные таким унижением их соотечественников-евреев, тоже нашили на одежду желтые звезды. Кто-то приколол к лацканам желтые цветы в знак солидарности. Женщины украшали желтыми цветами волосы. В витринах некоторых магазинов появились таблички с просьбой к христианам проявлять особое уважение к нашим еврейским соседям – например, приподнимать шляпы в знак приветствия, чтобы они не чувствовали себя одинокими. Многие голландцы сделали все, что было в их силах, чтобы продемонстрировать свою солидарность.

Этот указ окончательно вывел нас из себя. Гнев наш вскипел. Желтые звезды и желтые цветы в первые же дни появились повсюду, и наш Речной квартал стали называть Млечным Путем, а Еврейский квартал – Голливудом. Впрочем, прилив гордости и солидарности продлился недолго – немцы перешли к карательным мерам. Начались аресты. Угроза нависла над всеми: каждый, кто чем-то помогал евреям, мог оказаться в тюрьме и по-настоящему рисковал жизнью.

Господин Франк пришел на работу, как обычно. Никто ни слова не сказал о желтой звезде, аккуратно пришитой к его пальто. Мы сделали вид, что не замечаем ее. Для меня ее просто не существовало.

Хотя господин Франк держался спокойно, я видела, что он очень расстроен. Ему не разрешалось ездить в трамвае, и он каждый день шел в контору пешком несколько миль, а вечером проделывал тот же путь обратно. Я даже представить не могла, в каком тяжелом положении оказалась его семья. Мы никогда не говорили об этом.

Как-то утром, когда кофе был выпит и чашки помыты, господин Франк вызвал меня в свой кабинет и закрыл дверь. Он пристально посмотрел на меня своими мягкими карими глазами. Взгляд его проникал в самую душу.

– Мип, – сказал он, – я хочу доверить вам один секрет.

Я молча слушала.

– Мип, мы с Эдит, Марго и Анной решили скрыться, найти убежище.

Он дал мне время обдумать его слова.

– Мы будем прятаться с ван Дааном, его женой и сыном. Вы же знаете, что у нас есть пустые помещения, где мой друг, аптекарь Левин, проводил свои опыты?

Я знала об этих комнатах, но никогда в них не бывала.

– Там мы и будем скрываться.

Господин Франк помолчал.

– Вы продолжите работать, как обычно, но, поскольку мы все время будем находиться рядом, я должен знать, нет ли у вас возражений?

Конечно, возражений у меня не было.

Господин Франк сделал глубокий вдох и спросил:

– Мип, вы готовы позаботиться о нас, пока мы будем скрываться?

– Конечно!

Такие моменты случаются в жизни человека лишь раз, может быть, два… Их значение невозможно описать словами. Такой момент настал для меня сейчас.

– Мип, немцы сурово наказывают тех, кто помогает евреям. Вам грозит тюрьма или даже…

Я прервала его.

– Я сказала: «Конечно!» Именно это я имела в виду!

– Хорошо. Об этом знает только Коопхейс. Мы не говорили даже Марго и Анне. Я поговорю с остальными. Но посвящены будут немногие…

Я не стала задавать вопросов. Чем меньше я буду знать, тем меньше смогу сказать на допросе. Я понимала: когда придет время, господин Франк расскажет мне, кто эти немногие, и все остальное, что мне нужно знать. У меня не было любопытства. Я дала слово.