Текст книги "Нежность"

За ночь ветер начисто смел снег с вершины, и замерзший водосборный пруд уставился на изгнанника, подмигивая отблеском солнца. Пушистые рогозы по краям – золотые коконы, пальцы в перчатках снега. Полная тишина, только хруст шагов. Небо над головой – ярко-синяя чаша; кажется, кинь в нее монетку – и она зазвенит.

Тем утром будущие слова были все еще немыслимы. «Мне никогда, ни за что не следовало…» По трем сторонам от него холмы Южного Даунса резко вздымались от равнины. Эту землю не смогли укротить даже древние римляне. Современность не запустила в него когти своих изобретений¹⁰⁰ – боги Даунса были дичее, он оставался такой, каким был: затаенный, дикий, первобытный, как в те времена, когда сюда впервые пришли саксы¹⁰¹. Лишь масштаб тешил глаз, ибо тут тесно сошлись Уилд и низины, возвышенности и вершины гор, как сплетенные тела любовников. В утреннем свете еще никем не попранный снег сверкал бледным огнем.

Изгнанник протер шарфом стекла бинокля. К югу виднелся геральдический флаг, реющий над замком Арундел. За ним простиралось море, подобное полотну меча, на котором играет солнце. Для разнообразия Лоуренс не разрешил себе задумываться о муках и лишениях, претерпеваемых сейчас по ту сторону Ла-Манша. Свеженаметенный глубокий снег вокруг был новой страницей мира. И тут стая ворон – словно предвещая что-то – спикировала с неба на землю впереди. Он снова протер запотевшие линзы и тут же развернулся, приметив краем глаза разноцветную суматоху. Эй, кто идет? Из-за гребня соседнего холма вышла группа, человек пять. Они тащили за собой двое саней в канадском стиле.

Несколько минут он шпионил за ними в бинокль. И тут – буквально как гром среди ясного неба – кто-то из группы, мужчина, поднял руку и помахал ему.

Изгнанник снова вгляделся. Да не может быть. Шансы нулевые…

Дэвид Гарнетт!

Изгнанник не сомневался, что это он.

Последний раз он видел Дэвида (которого друзья прозвали Кроликом) в мастерской художника Дункана Гранта несколько недель назад. По словам Фриды, он, изгнанник, тогда слишком откровенно выразил свое мнение о новейшем творении Гранта.

Ну да, а чего они ждали? Поначалу он ничего не сказал. Он скрипел зубами, пока остальные разливались елеем, понукаемые леди Оттолайн. Под конец, когда его спросили, он всего лишь был честен. Он заявил, что полотна Гранта плохи, никуда не годятся. Даже хуже, чем плохи, потому что Грант (тут он обратился к самому художнику) полон неправильных представлений об искусстве.

Через десяток лет после Сассекса, творя на бумаге свет, в котором вращается леди Констанция Чаттерли, Лоуренс мысленно вернется в тот день, в студию Гранта. Персонажи книги, Меллорс и Констанция, обедают с другом, с ее другом, художником Дунканом («Форбсом»). Устами Оливера Меллорса, егеря, изгнанник выскажет свои собственные глубокие убеждения по поводу искусства: На его полотнах ультрамодерн были только трубки, колбы, спирали, расписанные невообразимыми красками; но в них чувствовалась сила и даже чистота линий и цвета; Меллорсу, однако, они показались жестокими и отталкивающими. Он не решался высказать вслух свое мнение: Дункан был до безрассудства предан своему искусству, он поклонялся творениям своей кисти с пылом религиозного фанатика¹⁰².

Хуже всего в тот день были абстрактные полотна Гранта. Они разозлили Лоуренса. Кролик и Фрида явно смутились, когда он разразился критической тирадой. Форстер – в смысле, Морган Форстер – тоже был там, но ушел при первой возможности. Грант только сидел, положив руки на колени, и слегка раскачивался, словно у него ужасно болели зубы. Ну ладно, не хочешь услышать чужое мнение – зачем тогда приглашать людей смотреть на свои картины?

За два дня до того, при первой встрече, Грант ему понравился. Он энергично плясал на званом вечере у леди Оттолайн. Грант и Оттолайн импровизировали парный танец в гостиной, и вдруг Грант зацепился носком туфли за трен платья своей дамы, и оба танцора грохнулись на паркет. Грант, будучи не столь монументального сложения, храбро смягчил собственным телом падение леди, но не смог скрыть, что выбит из колеи и сильно ушибся. Изгнанник подозревал, что у Гранта растяжение чего-нибудь или даже перелом. Леди Оттолайн раскудахталась над ним и настояла на том, чтобы поить его бренди из ложечки. Эта женщина по временам бывала чрезвычайно надоедлива. Потом она решила, что обязана как-то компенсировать художнику травму, и предложила всей компанией навестить его в мастерской. Она обещала, что при виде его работ зрители потеряют сознание от восторга, как когда-то она сама.

Неужто Кролик – «общий друг» Дункана Гранта и Лоуренса – узнал его сейчас через два холма и понял, что на той вершине – он, Лоуренс, обросший свежей бородой, без предупреждения переехавший в Сассекс? Или Кролик – кажется, это и впрямь Кролик – просто приветствует собрата-первопроходца на соседнем холме?

Изгнанник помахал в ответ. И приветственно крикнул, но снег окутал землю глушащим звуки одеялом. Он различил рядом с Кроликом еще одного мужчину, выше других и шире в плечах. Третий склонился над санками, удерживая их, чтобы не укатились. Это не Дункан Грант – слишком массивный. Еще с ними были, кажется, три женщины, но так закутанные, что не узнать.

И вдруг одна из них отошла от резвящейся компании – просто так, без причины. Должно быть, хотела полюбоваться видом. Ветер растрепал ей волосы; изгнанник смотрел, как она поднимает руку, чтобы убрать с лица и глаз ореховую гриву, и этот миг заворожил его.

У него будто выхватили центр тяжести. Пришлось с силой укорениться ногами в снегу. Просто женщина откидывает волосы с лица, и больше ничего. Но этот вид – ее, Даунса, резкого, как нож, света и поднятой руки – рассек изгнанника надвое.

Этот миг был ничем не примечателен – и судьбоносен. Он ударил в самое нутро. Изгнанника охватило страшное головокружение – ужас, блаженство, и все крутится вихрем. Она смотрела с холма вдаль, крепко стоя на заледенелых сугробах, и лицо излучало покой окружающего дня, словно она сама восстала из этих низин, как богиня Диана, рожденная в здешних лесах.

На ней была мужская твидовая куртка с глубокими накладными карманами – такую носят егеря, – застегнутая до горла, и, похоже, мужские плотные штаны. Очень практично по такой погоде. В бинокль он видел, как она повернулась, словно для того, чтобы разглядеть его, незнакомца, которого ее приятель – Кролик? – поприветствовал только что.

Рыжевато-каштановые волосы светились на зимнем солнце, как языки пламени. Она прикрывала глаза от света обеими руками – то есть изгнаннику так казалось, пока он не понял, что у нее тоже бинокль. Не полевой, а маленький, оперный. Воздух на вершине был кристально чист, лишь кое-где поблескивали снежинки, как в чудном зеркале. Он и она стояли, странно отражая позу и занятие друг друга.

Стояли, пока мужчина – да вправду ли это Кролик Гарнетт? – не поманил ее прочь.

Изгнанник все смотрел, а она сунула бинокль в карман и натянула шапку с ушами, почти скрывающую глаза. Связавший их двоих удивительный миг миновал. Лоуренс почувствовал, как сердце кольнуло одиночеством. Холодный железный кол утраты.

Что же произошло?

В тот миг, когда они смотрели друг на друга, что-то соткалось. Невиданной плотности. Будто электрический пробой сверкнул в воздухе, соединив две вершины.

Сейчас она исчезнет. На передних санках ее кто-то ждал, придавливая их к склону, – другая женщина, руки выпрямлены и напряжены, удерживают сани, не давая им соскользнуть.

Пламенеющая незнакомка гибким движением опустилась на сани и подняла ноги на сиденье. Он продолжал смотреть. Она излучала неподвижность, неторопливую грацию, нераздельную с небосиним покоем этого дня. Стая ворон взлетела и снова приземлилась, теперь лишь в нескольких ярдах от изгнанника. Птицы сложились в чернокрылые иероглифы. Его внутреннее око моргнуло, и проступили слова.

Холмы Сассекса: там была ее Англия.

Это здешняя земля заговорила с ним на языке иссиня-черного пера и распростертых крыл.

Тут санки тронулись, стая взлетела и, так же быстро, как сложились слова на белой странице склона и на грифельной доске его сознания, с ором рассеялась.

Почему он по эту сторону бинокля, а не по ту? Почему это не он мчится вниз по склону на канадском тобоггане? Действительно ли человек, который ему махал, – Гарнетт, а не случайный отдыхающий в хорошем настроении?

Отрываться было больно – пусть от незнакомых людей, и все же… Он начал спускаться. Веселая дружная компания, которую он только что видел в бинокль Уилфрида Мейнелла, усилила ощущение собственной неприкаянности.

Он не впервые осознал: между свободой, нужной ему, чтобы жить и писать, и крепнущим чувством, что его место везде и нигде, граница предательски тонка. У него нет ни дома, ни своего места, ни рукописи, готовой к отправке, ни детей. Навек искалеченный, он знал, что детей у него никогда не будет¹⁰³. Единственный его балласт – Фрида. Он нуждается в ней, она постоянно должна быть рядом, возвращая ему уверенность, что он вообще существует¹⁰⁴. Она – тяжкая ноша, и, кроме нее, у него никого нет.

Колени онемели от спуска по крутому склону. Все это время слова пульсировали, сотрясая нутро изгнанника, и сердце выбивало их ритм, словно пророчество или молитву жителей равнины. «Холмы Сассекса, – говорили они. – Там была ее Англия».

Эта фраза пока ничего для него не значила – в тот миг, в тот год. Если в ней и был какой-то смысл, он ускользал так же бесповоротно, как та женщина, что съехала на санках по снежному склону и скрылась из виду. Изгнанник продолжал путь, неуклюже ступая ногами в обмотках из мешков и слушая удаляющиеся крики и радостное уханье веселой компании.

На остаток сегодняшнего дня ему светил только визит отца Патрика в Хлев-Холл. Патер невредный, но изгнанник не нуждается в церкви и ее служителях. Он знает, где живут старые боги.

iv

В том феврале в Грейтэме («Мне никогда, ни за что не следовало…») заливные луга превратились в серебряное море, и деревья покрылись ранними почками, пурпурно-красными. Они стояли молча, в ожидании грядущей ударной волны, когда почки лопнут под могучим весенним напором. Зима, однако, еще не ослабила хватку, и холодные звезды грызли ночное небо, но изгнанник в хлеву продолжал твердо верить, что любое отопление, кроме открытого очага, аморально.

Неудивительно, размышляла леди Оттолайн в первую ночь гостевания у Лоуренсов, что этот худой мужчина завел себе толстую жену и держится за нее, несмотря на все ее недостатки. Тем вечером за ужином Фрида вела себя чрезвычайно неприятно, все время напрашиваясь на всеобщее внимание.

В лучшей из двух гостевых спален леди Оттолайн Моррел, аристократка и хозяйка салона, никак не могла уснуть из-за холода. Да, она презирала ценности своего класса, во всяком случае обычно, и все же поздней ночью 2 февраля 1915 года ей не хватало хорошей теплой пуховой перины и роскоши газового отопления.

Она взбила цилиндрическую подушку, потом снова приплюснула. Щепы для растопки выдали всего ничего, и та уже вся сгорела. Не попробовать ли снова разжечь камин, используя оберточную бумагу из шляпной коробки?

Леди приехала сегодня днем, представив сассекской сельской публике невиданное зрелище. Постояльцы высыпали из маленькой привокзальной гостиницы Пулборо, тупо дивясь на знатную даму средних лет, мужеподобную обличьем, которая взошла в наемную пролетку и отбыла со станции. Она была необыкновенно высокого роста, в фиолетовом бархатном платье и шляпе размером с блюдо.

– Смотрите, чтобы ветер ее не подхватил, а то прибудете на место воздушным путем, – буркнул кучер.

Он боялся, что, когда чертову шляпу сдует, его заставят бегать за ней по воде. Или, как он выразился потом в разговоре с другим кучером, когда эту «ерундовину у ней на голове снесет куда ни попадя».

Леди пронзила кучера властным взглядом, но поправила шляпную булавку, поплотнее закрепив «блюдо» на коротко стриженных, крашенных в каштановый цвет волосах. На шее и груди сверкали нити жемчуга. Пока кучер запихивал на место чемодан леди, она облачилась в плащ, застегнула его на все пуговицы и накрыла ноги пледом. Затем кучер и пассажирка двинулись преодолевать четыре мили паводка. Леди О. заметила про себя, что у кучера один глаз закрыт черной повязкой и это не внушает особенного доверия. Да еще и день пасмурный. Закутанная в плащ, леди по крайней мере могла не обращать внимания на брызги из-под колес. Она принялась с удовольствием жевать чернослив из пакетика. Ее доктор, специалист по нервам, уверял, что чернослив подарит ей совершенно новую жизнь. Она объяснила это кучеру и предложила чернослив ему, но кучер отверг подношение.

Как выразилась однажды светская хроника, леди Оттолайн была «без разбору предана» искусству. В обширной груди под дорогим нарядом таилось лишь одно желание – взращивать лучшие творения современного искусства и литературы. Поэтому леди была щедрой хозяйкой салона и меценаткой.

Лоуренсы впервые попали к ней на многолюдный званый ужин прошлым летом. Тогда как раз Лоуренса познакомили с Кэтрин Мэнсфилд. Той ночью Кэтрин записала в дневнике, что он «заметно заискивает перед аристократами»¹⁰⁵.

Заискивание, впрочем, сработало: леди Оттолайн захотела поближе познакомиться с ноттингемским автором «Сыновей и любовников» и «Прусского офицера» и вот теперь ехала через поля и паводки неведомо куда.

В хлев.

Она сама родилась и выросла в Ноттингемшире и потому обернулась, очарованная, когда чутким ухом хозяйки различила на том конце длинного стола обороты, музыку родного, давно забытого диалекта.

Она писала Бертрану Расселу, своему тайному (на самом деле довольно явному) любовнику: «Лоуренс так страстно и живо отзывается на то, что происходит в нем и вокруг. Он гораздо лучший писатель, чем Каннан, и его проза разительно отличается от мешанины Вулф…»

И потому леди незамедлительно приняла приглашение в новое сассекское жилище Лоуренсов.

Наутро после прибытия она вышла из спальни, измученная бессонницей.

Малютка Мэри уже больше часу маялась в кухне хлева, ожидая появления знатной дамы, и теперь поскорее побежала за любимым фотоаппаратом.

– Вы ведь не возражаете? – спросил изгнанник у гостьи.

Леди Оттолайн ответила слабой улыбкой.

Фрида обиделась. Она тоже знатная дама, но ее Мэри почему-то не просит позировать.

На снимке, уничтоженном несколько месяцев спустя в итоге событий, которых никто не мог бы предвидеть тем февральским днем, леди Оттолайн стоит, где поставила ее Мэри, – на кухне, у окна, рядом с высоким рулоном зеленого линолеума. На получившемся снимке кажется, что блистательная леди О. укрылась, как на Ривьере, в тени огромной, кренящейся пальмы, очевидно пробившейся через пол хлева.

Лицо у леди Оттолайн длинное, с квадратным подбородком и квадратной челюстью. На ней свободный жакет из шелка цвета слоновой кости, заколотый камеей у сборчатого воротничка. Глаза маленькие, темные, глубоко посаженные, а волосы стоят торчком, как щетина проволочной щетки. Леди смотрит не на Мэри, правее, туда, где виден изгнанник: расплывчатый клин вельвета, вытянутая рука, половина затылка.

По этому куску можно понять, что плечи у него узкие, а голова неожиданно маленькая. На будущем снимке он протягивает руку, развернутую ладонью вверх. Это он предлагает гостье ее собственный чернослив, словно желая покормить ее с ладони. Оттолайн смеется в тени пальмы, поднимая руку, чтобы прикрыть рот – точнее, зубы, они у нее большие и кажутся еще больше, когда она смеется. Глаза, хотя и притушены бессонницей и сомнениями в себе, блестящие, как у сороки.

За миг до запечатления у линолеумного дерева леди Оттолайн опрокидывает его на себя. «Па-берегись!» – бессмысленно вопит Фрида с другого конца кухни. Изгнанник бросается вперед и ловит линолеум в последний момент. Мэри возбужденно восклицает, что леди О. чуть не убило. Фрида за кадром попивает кофе и ехидно улыбается, прикрываясь чашкой, а изгнанник тем временем подносит леди О. ее собственный, дарящий новую жизнь чернослив в качестве шутливого извинения.

Обдумывая новое знакомство с Лоуренсом, леди Оттолайн решила, что он на редкость мил. Прямота его взгляда, чарующее синее пламя, одновременно пугала и завораживала. Эти глаза говорили тому, на кого сейчас смотрели, что в мире нет никого и ничего важней. Теплота Лоуренса казалась безграничной.

Он, в свою очередь, проникся к леди Оттолайн искренней симпатией и, как всегда, уже складывал в копилку впечатления – словесные картинки – ее изъянов и физических недостатков. Позже он использует их для образа претенциозной светской дамы по имени Гермиона во «Влюбленных женщинах», записной кокетки и гарпии с безупречными манерами. Узнав себя, леди Оттолайн будет поражена в самое сердце шоком узнавания и предательством со стороны друга. И примкнет к постоянно растущему кругу людей, обиженных Лоуренсом.

Мэри сжимала фотоаппарат у пояса, устремив глаза на видоискатель. Ей понравились зубы леди Оттолайн – крепкие и неожиданные, как у верблюда. Мэри быстро выбрала кадр и потянула рычаг, так что леди не успела прикрыть рот рукой. Мэри знала, что этот снимок получится не хуже того, другого, с пони Рори в обществе старого мистера Джеймса и его брата, сожравшего все их вишни.

Затвор щелкнул, и Лоуренс вышел из кадра, все еще лучась улыбкой в сторону гостьи, как солнце через увеличительное стекло. Леди Оттолайн потеплела под этим взглядом, и на душе у нее стало легко. Лишь в глазах поблескивало зарождающееся предчувствие, которому суждено было кристаллизоваться спустя годы. Его взгляд был и впрямь невероятно зорок, но порой так пристален, что искажал увиденного человека¹⁰⁶.

Она смотрела, как он тихо беседует с девочкой, которая в глазах леди Оттолайн и Фриды была уличной оборванкой. Девочка – да кто же она? – ухмыльнулась, кивнула, почесала коленку и вылетела в дверь, прихватив с собой души их обоих – писателя и светской львицы, – перевернутые вверх ногами, в черной коробочке.

Следом приехал Эдвард Морган Форстер, с которым Лоуренсы также познакомились у леди Оттолайн прошлым летом. Форстер переступил через порог и доставил неприятную весть из внешнего мира: ему сообщили, что библиотечная сеть «Бутс» отказалась закупить для своих читателей сборник рассказов Лоуренса «Прусский офицер», сочтя его непристойным. Очевидно, мрачно объявил Форстер, безжалостное описание офицера в титульном рассказе – все равно, прусского или еще какого, – сочли неприемлемым. Он выразил искренние, хотя и типично для него сдержанные, соболезнования.

Начало оказалось неудачным. Изгнанник обиделся на гостя за мрачную весть, принесенную в новый дом. «Хватило бы и бутылки красного», – буркнул он Фриде той ночью в постели.

Расставляя их для обязательной «гостевой» фотографии, Мэри с детским ясновидением приказала каждому схватить по камышине и стать спиной друг к другу.

На снимке Форстер, тогда тридцатишестилетний, то есть на семь лет старше изгнанника, кроток и мрачен. У него сутулые плечи, скошенный подбородок, вислые усы и странно плоское лицо. Он чувствует себя ужасно нелепо и не может понять, почему Лоуренс потакает этой девочке. Форстер держит рогоз неохотно, бессильно и не слушает указаний фотографа. Напротив, изгнанник, любящий шарады и живые картины, принимает позу фехтовальщика и прижимает острый конец рогоза к горлу Форстера.

– Готово! – кричит он.

Море в тот день сияло, и февральский Даунс оглашала трескотня скворцов и более сладкозвучная песня камышовок. На полпути к вершине ближайшего холма Лоуренс и Форстер задержались, встали бок о бок и залюбовались синими водами, лижущими игрушечные деревеньки на затопленной равнине, и одиноким поездом, самоотверженно пыхтящим через прогалину в водах. Какое все хрупкое, подумал изгнанник.

Вид поезда напомнил ему старую американскую народную песню:

 
Поезд едет, поспешает, на каждой станции свистит:
Мистер Маккинли умирает…
Ну и время, ну и время…
 

Они полезли дальше, и на ходу он шарил в памяти, припоминая остальные слова: импресарио лондонского мюзик-холла дал ему ноты этой песни давным-давно, когда он учительствовал в Кройдоне. Тогда он часто пел ее с учениками.

Раздвоенные вымпелы подснежников дрожали вдоль тропы, тщетная надежда посреди зимнего холода. Впереди по тропе прыгал скворец – скачущий проводник. Форстер восхитился черным блеском его оперения, а Лоуренс сказал, что в каждом цвете, даже в черном, содержатся все остальные. Их различал зоркий глаз художника. Лоуренс показал спутнику сияющую зелень среди черноты на голове птички и темно-фиолетовые перышки на шее.

– А теперь смотрите. – И он принялся насвистывать.

Удивительно, но скворец, не прекращая двигаться по тропе, начал вторить свисту. Форстер хохотал от души – он уже не помнил, когда последний раз так смеялся, – и был совершенно поражен, когда его спутник заставил птицу произнести «Тудл-пип!»[29]29
  Модное в те годы в Англии неформальное прощание.


[Закрыть]. Показалось, что в мире снова все хорошо, и Форстер понял, о чем раньше говорила леди Оттолайн: у Лоуренса чудесный дар чисто по-детски радоваться – не только большому, но и малому. Форстер расслабился и почувствовал, что в гостях безопасно. Точнее, чувствовал – до того момента, несколько часов спустя, когда они сели пить чай и маленькие сияющие мелочи жизни вдруг затмились.

В комнату вбежала Хильда. Она переступила порог и встала, держась за бока, словно зарезанная.

– Ох, мэм, – обратилась она к Фриде, сочтя себя не вправе беспокоить мужчин, – брата моего на войне убило!

Все трое сидящих за столом резко развернулись к ней. Фрида подалась вперед и заговорила: «Ох, милая…» – но Лоуренс тут же вскочил и протянул Хильде руки. Он отвел служанку на кухню, сделал ей сладкого чаю, скормил ею же только что испеченное печенье и все это время говорил утешительные слова.

Форстер и Фрида сидели в почтительном молчании, склонив голову и прислушиваясь к рыданиям Хильды. Чай и поджаренный хлеб остыли, нетронутые. Слушая, гость понял, что у Лоуренса удивительный дар нежности. Сам Форстер смог бы разве что уступить Хильде свой стул.

Час спустя, когда изгнанник вернулся к жене и гостю, тот заметил, что глаза у него красные. «Я бы всему человечеству шею свернул»¹⁰⁷.

Назавтра Лоуренс работал у себя в комнате над «Радугой», Фрида на пианино играла Бетховена, а Форстер писал письма за длинным трапезным столом. «Лоуренсы мне нравятся, особенно он. Мы два часа гуляли по красивейшей местности между их жильем и замком Арундел, и Лоуренс рассказал мне все про свою семью – отец-пьяница, сестра вышла замуж за портного. Все очень весело и дружелюбно, с остановками, чтобы посмотреть на птиц, камыши»¹⁰⁸.

Лоуренс вышел из комнаты как в тумане после тяжких трудов над книгой, которая обязана быть успешной. А чтобы книга была успешной, ее должны пропустить цензоры. А пропустят? Он понятия не имел. Он не умел читать, как читают цензоры, мыслить грубо, как они. Надо будет попросить любезную Виолу проверить книгу «на грязь», прежде чем отсылать ее.

Он упал на стул напротив Форстера и уставился сквозь окно гостиной в густеющие сумерки. К четырем уже темнело.

– Если я выдавлю из себя несколько убогих слов и они помогут другим людям сделаться живей и зорче, мне будет все равно, велик я или мал, богат или беден, помнят про меня или забыли.

Форстер поднял голову, слабо улыбнулся и продолжал писать. Лоуренс достал кусок меха из корзинки для рукоделия. Он шил Фриде зимнюю шапку на русский манер.

Взрыв случился вечером.

Фрида, не в силах умаслить мужа или переключить его гнев в другое русло, скрылась в комнате и слушала сквозь дверь, как он громит романы Форстера – которые, по удивительному совпадению, все до единого имелись в библиотеке «Бутс». С книг Лоуренс переключился на их автора¹⁰⁹.

Почему он, Форстер, чурается страсти, интимной близости? Может, он до сих пор девственник? В тридцать шесть лет? Неудивительно, что его мужественность такая чахлая, унылая! Почему он не способен действовать? Почему прячется сам от себя? Почему не может взять себе женщину и пробиться к своему собственному первозданному, первобытному существу?

– А что-нибудь вам нравится в моей работе? – тихо спросил Форстер, возвращаясь к самой важной для себя теме. – Хоть что-нибудь?

– Фигура Леонарда Баста.

Форстер ждал. Лоуренс молчал. Форстер кивнул, взял свечу дрожащей рукой и удалился, не пожелав спокойной ночи.

– Почему ты не хочешь слушать, когда я говорю о тебе самом? – заорал ему вслед Лоуренс.

Дверь закрылась.

– Да! Иди! Иди в жопу, Форстер! А потом беги обратно в свое мелкое жалкое существование и попробуй наскрести в нем хоть какой-нибудь смысл! Посмотрим, так ли это просто, как ты зарабатываешь себе на жизнь – если это можно считать жизнью!

Наутро Форстер поднялся рано, еще до свету, раньше хозяев коттеджа. Хильда как раз пришла в Уинборн. Форстер помахал ей, и она смотрела, как он уходит. Небо было мягкого серого оттенка, луна как фонарь, залитые водой луга блестели. Форстер прошел четыре мили в полутьме, через сугробы на полях и проселки, затопленные по колено. Он никого не встретил, кроме пастуха, перегонявшего стадо чуть повыше, подальше от воды. Промокший писатель едва успел на поезд 8:20 до Лондона.

Этот визит выбил Форстера из колеи. В последующие годы они с Лоуренсом время от времени обменивались короткими письмами и открытками. Лоуренс даже снова приглашал его в гости, бодро, как ни в чем не бывало. Словно ничего важного не произошло в феврале 1915 года. Словно он не помнил.

Они больше не встретятся, но Форстер никогда не забудет скворца на прогулке, с которым так задушевно общался хозяин коттеджа; терпеливое обращение Лоуренса с Мэри, девочкой-фотографом; и бедную Хильду, осиротевшую и горюющую, в его недрогнувших объятиях.

v

16 февраля. Леди Синтия Асквит, невестка премьер-министра и первая английская красавица своего времени, была блондинкой с классическими чертами лица и широко поставленными умными глазами редкой бирюзовой синевы. С Лоуренсом она познакомилась два года назад в Маргите, на отдыхе у моря, когда Лоуренс проявил невероятную доброту к ее детям, в том числе Джону, старшему. Четырехлетний Джон, чрезвычайно необычный мальчик, мычал и рычал, как животное, бесконтрольно вопил во время семейных сборищ и на публике и, судя по всему, тревожил деда, премьер-министра, не меньше, чем война.

Муж леди Синтии, Герберт – в семье его называли Беб, – ушел на фронт, и она страдала в одиночестве. Лоуренс решил, что знает отличное средство. «Значит, я встречу поезд двенадцать десять на станции в Пулборо, и мы пойдем пешком, разве что разверзнутся хляби небесные или прибежит мальчик с телеграммой». Лоуренс прошел четыре мили до Пулборо и встретил поезд, как обещал.

Для фото выстроились леди Синтия, Лоуренс, Фрида, Моника и – по настоянию Мэри – Артур. Они стоят в ряд перед сверкающим надраенным автомобилем Уилфрида Мейнелла. Леди Синтия приоткрыла губы и смотрит в голубую даль, непорочно флиртуя с теми, кто через годы увидит этот снимок.

Фрида обнимает за талию печальную Монику, будто одновременно поддерживая ее и заставляя улыбаться. Вопреки собственным первоначальным ожиданиям, Лоуренсы привязались к Монике. Она оказалась чувствительной, небанально мыслящей женщиной, беспристрастным взглядом наблюдателя видящей себя и других. На фотографии она робко поднимает взгляд в объектив. Изгнанник отвернулся в сторону, заслушавшись черного дрозда. Птица заливается вовсю, прочищая свисток, заржавевший за зиму. Фрида тычет мужа локтем под ребра, он морщится, и, по ее предложению, на счет «три» все, кроме Артура, хором восклицают: «Му-у-у!»

Мэри тянет спуск.

За кадром. Позже, в тот же день, в Чичестере, близлежащем городке с рынком и кафедральным собором, они видели солдат в форме – много, может быть сотню. Солдаты сидели, смеялись и курили у креста на рыночной площади. Они ждали отправки на фронт, и Лоуренс мог себе представить – даже слишком хорошо, – что именно, какие ужасы там ожидают.

Моника, Фрида и леди Синтия пошли по магазинам смотреть наряды, хотя леди уже успела признаться Лоуренсу, что у нее с деньгами туго, как и у него самого. Она попросила его каждый раз стоять на страже у магазина, ведь «нельзя, чтобы ее поймали за покупкой готового платья».

– Она меня слегка утомляет, – вполголоса сказал он Монике и Фриде, которые вместе с ним ждали на улице у лучшего в городке магазина мод. «Пип-пип!» – окликнул он гостью, поторапливая, насколько хватало духу.

Фрида была склонна с ним согласиться:

– Она очень милая, но… Мне ее жаль. Она бедна чувствами.

Однако Фриде хватало сметки, чтобы понять: зато невестка премьер-министра не бедна связями. И прежде чем леди Синтия отбыла из «Колонии» – в автомобиле, посланном с Даунинг-стрит, чтобы обеспечить безопасное возвращение, – Фрида сжала руку леди и заставила пообещать, что та снова навестит их «очень-очень скоро!»¹¹⁰.

17 февраля. Следующим в гости приехал Джон Миддлтон Мёрри, молодой писатель, редактор и любовник Кэтрин Мэнсфилд. Соломенный вдовец – его возлюбленная отбыла на континент, и Джек «невыразимо» страдал. Он прибыл в Пулборо уже в темноте, проковылял всю дорогу по воде и тем же вечером свалился в холодном поту с гнойным тонзиллитом.

Изгнанник оказался отличной сестрой милосердия. Он живо взялся за дело и растер приятеля камфорным маслом. Несколько лет спустя Джек найдет подробное описание этой сцены в романе «Флейта Аарона». Он массировал медленными, точными, упорными движениями, бездумно, точно в трансе священного танца. Он растер все ниже пояса – живот, ягодицы, бедра, колени, дальше вниз до самых пят, так что все тело согрелось и засветилось, блестя камфорным маслом, каждая клеточка. Под конец он, уже почти без сил, мимоходом потер пальцы ног¹¹¹.

Описание было правдиво – настолько правдиво, что Мёрри не смог читать дальше. Он тогда и впрямь светился. Они оба светились, и их дружба стала теплее и ближе – в тот миг, когда он так всецело зависел от Лоуренса.

Однако назавтра, стоило Джеку объявить, что «кризис миновал», хозяин-сиделка принялся, по выражению гостя, «распинать» его – и за невнимание к возлюбленной, Кэтрин, и за ее неверность (Джек признался, что Кэтрин прямо сейчас изменяет ему в Париже). Когда Мёрри грустно сравнил интрижку Кэтрин с постоянной неверностью Фриды, Лоуренс рассердился: измены Фриды – ненастоящие, поскольку «ничего для нее не значат».

Мёрри ехидно скривил губы.

– И что ты этим хочешь сказать? – осведомился изгнанник.

– Пора уже тебе самому развлечься чем-нибудь незначащим.