Текст книги "Нежность"

Выйдя из коттеджа Моники, Фрида хмурится, прогоняет Мэри прочь и складывает руки на груди. Лазутчики разворачиваются, багровея, и кое-как выбираются из рыхлой клумбы.

– Дорогая! – смущенно бормочет Форд. – Мы стучали, но вы, наверное, не слышали.

– Мы уже начали думать, не отлучились ли вы куда, – прибавляет Вайолет с трепетной улыбкой.

Фрида открывает дверь. У нее разговор короткий. Она, разумеется, дома, как они и сами видят, но ее муж – в Кембридже, гостит у Бертрана Рассела и Джона Мейнарда Кейнса. Он вернется лишь через день или два.

– Желаю вам приятно провести остаток своего путешествия в Сассекс. – И она закрывает дверь.

– Мистер Уэллс, – вступает в разговор супруга Герберта Джорджа, – чрезвычайно сожалеет о том, что не смог с нами поехать. – Она опускает голос до шепота. – Мочеизнурение. – И продолжает, уже звонко и жизнерадостно: – Он передает вам привет.

Фрида не успевает опомниться, как все трое увязываются за ней на кухню. Почему они не уходят? Чего им надо? Ей больше всего на свете хочется поспать – она только что выслушала длинный печальный рассказ Моники о браке с Калебом Салиби, гениальным ученым и отцом ее дочери, и о его измене.

Вайолет и миссис Уэллс счастливы, после долгой поездки в автомобиле обнаружив в жилище Лоуренсов цивилизованную уборную. Усталая Фрида ищет чайник и заварку, а Форд подчеркнуто отвечает по-английски на ее немецкие реплики. Он немец по отцу и сам свободно владеет немецким, но сейчас в разговоре с Фридой старательно выпячивает свои голландские и русские корни. Фрида заявляет, что с виду он типичный тевтон, не хуже Гинденбурга.

Они перебираются в гостиную. Вайолет возвращается из уборной и подсаживается к ним за длинный стол. Фрида с озорными искорками в зеленых глазах замечает, как это трогательно, что Форд посвятил свою последнюю книгу самому кайзеру, или, как он выразился в посвящении, «августейшему суверену». Должно быть, война застала его врасплох, замечает она, зловредно улыбаясь. Вайолет краснеет и парирует выпад, защищая возлюбленного.

В комнату вплывает миссис Уэллс и приостанавливается, чтобы полюбоваться видом, у того самого окна, через которое недавно подглядывала. Конечно, Фрида наслаждается прекрасной английской весной? Фрида отвечает лишь, что очень тоскует по альпийским цветам.

Она не подает гостям яблочный кекс с бренди, испеченный Хильдой лишь сегодня утром, – Форд подчеркнуто любовался им, проходя через кухню.

Не пройдет и недели, как жадность Фриды, пожалевшей для гостей пирога, и неблагодарность, которой она отплатила за гостеприимство английского народа, воплотятся черной меткой в официальном досье Лоуренсов в Веллингтон-Хаусе. Фордик очень любил поесть.

Шелестят страницы…

9 марта. По возвращении из Кембриджа Мэри заставляет Лоуренса позировать в его любимой комнате хлева, на краю ванны. Он кажется еще худее обычного и до сих пор не переборол простуду, уложившую его в постель месяц назад. Лицо острое, как лезвие ножа. Борода аккуратная, клинышком. Даже на черно-белом снимке глаза обжигают синим огнем.

Мэри он сейчас кажется лисовином или рассерженным фавном, да и окружает его на снимке необычный зверинец, в котором ему, кажется, самое место. Стенка над ванной выложена дельфтской бело-синей плиткой с уродливыми, невозможными тварями: вроде бы свинья, но с иголками как у дикобраза и рогом на носу; собака с кроличьими ушами; пони с утиным клювом; рыба, стоящая на хвосте на суше.

– Что, хорошо оказаться дома? – спрашивает Мэри.

Изгнанник устало смотрит на нее.

Она пожимает плечами и дергает рычажок.

Если провалиться в черные расширенные зрачки человека на снимке, как в туннель, и унестись по нему в прошлое на несколько дней назад, можно увидеть, как изгнанник робеет перед отъездом в Кембридж. «Что, если там потребуется фрак?» – жалобно спрашивает он Фриду.

Можно увидеть, как он в Тринити-колледже, в величественной гостиной для профессуры, встречается с Бертраном Расселом, Джоном Мейнардом Кейнсом и прочими. Можно стать свидетелем его брюзгливой неловкости и их дружелюбия, патрицианской непринужденности и умения держаться. Они восхищаются его пылкостью. Он тайно впечатлен – и испуган – глубиной их ума. Формальное образование, полученное Лоуренсом, было весьма скромным. Больше всего его уязвила небрежность и ирония кембриджцев; их бесконечный рационализм; ощущение, усиливающееся с каждым часом – и, возможно, переходящее в паранойю, – подвластных им царств человеческого ума.

Он поехал в Кембридж, чтобы продвинуться в работе над своей философией пола, истинного брака, расширения сознания, возрождения нации. В поезде он царапал заметки: «Великое приключение в жизни каждого мужчины – путешествие в глубины женщины. В женщине он объемлет все отличное от самого себя, и это объятие, этот союз позволяет выйти за пределы, порождает новое, составное сознание и всякое новое действие»¹²⁵.

В той мере, в какой его философия касалась женщин, в Кембридже он попал не по адресу… Однако Кейнс, со своей стороны, счел писателя достойным собеседником. Позже он был весьма удивлен, узнав от Рассела, как разволновался и обиделся Лоуренс. Несмотря на это и к чести Кейнса, много лет спустя, в 1928 году, он, по словам Лоуренса, единственный из всей Блумсберийской группы поддержал его, подписавшись на частное издание «Любовника леди Чаттерли».

Это не совсем так. Писатель Дункан Грант («Дункан Форбс»¹²⁶), чьи картины Лоуренс морально растоптал в собственной студии Гранта в тот давний день, еще до войны, тоже подписался – весьма щедро, учитывая обстоятельства.

Люди, как правило, бывали добры к Лоуренсу, даже если он обходился с ними жестоко или враждебно.

Шелестят страницы.

13 марта. Кот, приятель Лоуренса, писатель и переводчик, российский подданный, приезжает в «Колонию» вместе с хворающей Кэтрин Мэнсфилд. Едва водворившись в Хлев-Холле, в лучшей из двух гостевых комнат, она садится за трапезный стол и принимается писать письмо Джеку Мёрри. Похоже, они опять вместе:

Грейтэм

Вечер субботы

Дорогой Джек!

Я приехала сюда в пролетке с кучером, у которого один глаз затянут черной повязкой. Путешествие было весьма непростым. Я все время думала о своем «мальчике-скитальце» и о странствии в темноте, о котором ты мне рассказал. После десятого поворота я взмахнула рукой, мысленно посылая тебе привет. Коттедж очень мил, и я согласна с тобой, что наш в сравнении блекнет. Какая ванная комната! Свежая побелка! И как танцует в темноте спальни пламя камина!

Я передала Лоуренсу твой привет, и он тоже шлет тебе привет, как и Фрида. Они оба тебя любят. Я много рассказывала о твоей книге. Лоуренс хочет написать на нее рецензию. Мне кажется, это стоит сделать.

Я познакомилась с миссис Моникой Салиби. Она зовет меня Кэтрин. Меня это тронуло, не знаю почему. Она мне понравилась, но у нее несчастный вид; она чем-то притягивает. Малютка Мэри держит под подушкой твою фотографию, но ты обещал скоро сюда приехать, а миссис Салиби говорит, что если ты нарушишь обещание, Мэри будет не удержать.

Здесь очень красиво – песчаные холмы, поросшие соснами, желтые нарциссы в цвету, обилие фиалок и первоцветов, а на болотах сегодня утром чаек было не меньше, чем мы видели в Рае. Холмы Даунса, такие свободные, прекрасны – но я не могу там гулять, для меня это слишком далеко. Хотя мне намного лучше – здесь такой замечательный воздух. А горячие ванны в здешней ванной комнате, с морской солью, какая роскошь!

Я сижу и пишу тебе, а Фрида и Кот разговаривают. У меня мозги немножко затянуло туманом, мой милый, моя прелесть. Дарю тебе два маленьких быстрых поцелуя.

Твоя Тиг¹²⁷

Про себя Фрида заключает, что Кэтрин «вместе» с Джеком, лишь когда Джек находится в пределах слышимости. Когда его нет, она вращает головой в поисках любого другого поклонника. Фрида считает, что Кот мало-помалу соблазняет Кэтрин своими переводами рассказов Чехова, а та чрезвычайно охотно позволяет себя соблазнить. Бедняжка Мёрри. Кроме того, Кот подарил Кэтрин русское платье, а она сказала Джеку, что это она сама купила себе в Париже. Кэтрин в первый же вечер надела новое платье к ужину, и Фриде оно понравилось. Кэтрин ей тоже нравится, хотя и бесконечно подозрительна.

В вагоне поезда на пути в Пулборо Кэтрин всем телом прислонилась к Коту и разоткровенничалась:

– Вы, Котелянский, вы для меня свой, мы можем ничего не скрывать друг от друга. Я знаю. Я чувствую себя так, как будто мне восемьсот лет, я едва хожу, мне даже ворочаться в кровати больно – кости болят. Мне даже перо держать трудно. Я уже рассказывала? Я потратила все свои деньги, до гроша, на корсет фиолетового шелка, такой потрясающий, что теперь сожалею о своей одинокой жизни, в которой некому им полюбоваться. Вот Фрида сказала бы, что я очень нехорошая, но вы меня понимаете, правда ведь?

Сойдя с пролетки, Кэтрин возвестила, что «Колония» – «очаровательный рай» и что она не может и не желает ходить на прогулки в такую даль, как Даунс.

Фрида пришла к выводу, что Кэтрин и Кот – очень скучные гости; они трепетно ловят каждое слово друг друга, хотя Кэтрин жаждет исключительно внимания. Более того, она уже два раза принимала ванну и всякий раз сыплет огромное количество солей – как жадный ребенок.

Изгнанник, в свою очередь, еще утомлен поездкой в Кембридж. Он ворчит, что не может побороть ни зимнюю простуду, ни дурное настроение. За ужином он сообщает, что пришел к выводу: зло следует считать активным началом, участвующим в делах людей.

Кот и Кэтрин переглядываются: частью насмехаясь над ним и частью беспокоясь за него. Он читает нотацию Коту: «Это позор – жить так инертно, как ты»¹²⁸.

Фрида хихикает. Она обожает, когда ее Лоренцо устраивает выволочку другим.

В конечном итоге лишь малютке Мэри удается выманить его из скорлупы. Назавтра она рисует на проселочной дороге сетку для игры в классики и настаивает, чтобы играли все. Игра для Мэри – дело серьезное, и она сердится, что взрослые медленно запоминают правила. Надо внимательнее слушать!

Похоже, к моменту, когда Мэри сделала снимок, боли у Кэтрин почти прошли. Во всяком случае, она способна выполнять указания Мэри. Она нетвердо стоит на одной ноге в клетке номер три, веселая, задорная. Камушек – ее бита – виден на клетке номер два; Кэтрин гордо проскакала мимо него, мила, как птичка. Фрида наблюдает со стороны. В дневном траурном платье, она прищуренными глазами смотрит на гостью, которая так прелестно воспряла духом. Лоуренс и Кот, слегка присев, ухмыляются сбоку, восторгаясь задором Кэтрин. Жесткие, как живая изгородь, волосы Кота на снимке кажутся еще выше из-за отбрасываемой тени. Лоуренс говорит Кэтрин: если она способна скакать на одной ножке, то и писать прекрасно может, никаких отговорок.

– Разве я не сказала? – Она оглядывается через плечо. – На следующей неделе я опять ускачу – в Париж, чтобы писать там.

Мэри задерживает дыхание и сжимает камеру посильнее, чтобы не дрожала. Потом тянет за рычаг, и именно в этот момент Кот потерянно отводит взгляд: все-таки Кэтрин никогда не будет принадлежать ему.

Первое апреля. Бертран Рассел возвращается в «Колонию» без Оттолайн и остается до пасхальной субботы. По этому случаю Мэри просит его позировать с диким кроликом, которого сама приручила. На фотографии можно проследить удивительное сходство между известным математиком, с одной стороны, и кроликом – с другой стороны; возможно, дело в зубах.

Пока Мэри выбирает кадр, Рассел сообщает ей, мило и безо всякой насмешки, что портрет следует назвать «Апрельский дурак».

Она так и поступает.

Шелестят страницы.

Пасхальное воскресенье, 4 апреля. Подруга Виолы, она же вторая пишбарышня, Элинор Фарджон, которую Лоуренс тогда допрашивал с одра болезни, приехала в Уинборн навестить Виолу. Обе с радостью принимают приглашение Лоуренсов на воскресный пасхальный ужин, конкурирующий с более чинным пасхальным сборищем Уилфрида и Элис Мейнелл.

На неожиданный вопрос Лоуренса Виола удивленно отвечает «нет»: никакого Перси не предвидится, хотя его близкие и родные приехали из Лондона. То бишь Мэделайн, трое детей, холостой брат Перси литератор Эдвард Лукас, а также Нельсоны, друзья Перси и Мэделайн.

– Но может быть, Перси еще отпустят в увольнение? – строит догадки Лоуренс; но Виола отвечает, что нет, насколько ей известно.

Еще в Уинборн приехала Долли, поэтесса и подруга Элис Мейнелл, мать Мейтленда Рэдфорда, доктора-героя, спасшего жизнь Сильвии. В «Колонии» аншлаг.

Долли забегает на ту сторону двора, чтобы познакомиться с мистером Дэвидом Гербертом Лоуренсом, писателем, и его женой, а также поблагодарить Лоуренса за труды в саду и огороде Рэкхэм-коттеджа. Она собирается этим летом снять его у Мэделайн – для «малышей», как она поясняет, пока Лоуренс давит картошку на пюре, «для моей дочери и ее друзей». Дом стоял запертый – или его на время отдавали друзьям¹²⁹.

Виола говорит, что Мейтленд работает в полевом госпитале во Франции. Лоуренс перестает мять картошку и говорит: как, должно быть, мучительно – сшивать разодранных на куски людей. Как благородно со стороны Мейтленда, что он это переносит.

Долли обнаруживает, что Лоуренс вовсе не «груб», как ей рассказывали, но держится трогательно по-детски, «душа его до краев переполнена» чувствительностью и восприимчивостью.

– Не пацифист ли вы? – спрашивает она.

Прямо сейчас на небольшом письменном столе в комнате изгнанника лежит еще не запечатанное его письмо к Олдосу Хаксли. В нем написано – безотносительно к чему бы то ни было, а может быть, в связи с абсолютно всем: «Иногда мне хочется стать настоящим злодеем – убивать по причине и без причины, но в основном по причине. Я в самом деле хочу убивать. Но не кого попало, а по собственному выбору. Тогда это доставит мне удовольствие».

Позже он в каком-то смысле сделает этот выбор.

Он лежал, ноги придавила огромная масса окровавленной земли. Он смутно смотрел на нее, думая, что она, должно быть, очень тяжелая. Он тревожился – очень сильно, и эта тревога легла грузом на его жизнь. Непонятно, почему земля, покрывающая ноги и бедра, так пропитана кровью. Одна нога лежала странно отклонившись. Он силился слегка пошевелиться. Нога не двигалась. Казалось, в его существе зияет огромный провал. Он знал, что ему оторвало кусок бедра. Думать об огромной окровавленной куче он не мог. Кажется, это мокрое, раздавленное, красное – он сам¹³⁰.

Сейчас, стоя у печки, Лоуренс осторожно поднимает с противня запеченную в духовке баранину.

– Пацифист? – отвечает он на вопрос Долли. – Увы, нет. – В его улыбке таится угроза. – Боюсь, мне не хватает миролюбия, которое для этого необходимо.

Долли проникается теплотой к Фриде и сочувствует ее мучительной разлуке с детьми, а также смерти ее отца-барона. Они вместе рвут нарциссы в саду, чтобы украсить стол для ужина. Виола накрывает на стол. Элинор режет лук-сеянец и сообщает изгнаннику, что перепечатка рукописи почти закончена. Он поливает баранину соком, выделившимся при жарке, и со счастливой детской сосредоточенностью помешивает луковый соус. Кот исполняет печальные песнопения еврейской Пасхи: он все еще сохнет по Кэтрин. Вбегает Мэри, желая присоединиться к их пасхальному торжеству, но Виола отказывает племяннице: говорит, что в Уинборне для детей приготовлено специальное угощение и Мэри должна ужинать там.

Фрида выдыхает. Девочка весьма назойлива.

Однако Мэри разрешают сделать один снимок. На этом снимке Лоуренс в полосатом фартуке стоит во главе длинного стола с соусником в руках. Мэри смотрит вниз, составляя композицию группы в видоискателе. Духовая баранина пахнет крепко и сладко. На счет «три» все восклицают: «Бэ-э-э!» – и Мэри тянет за рычаг.

14 апреля.

В Грейтэм приползает Джек Мёрри – зализывать раны. Ему, как и Коту, разбил сердце отъезд Кэтрин. Лоуренс, женатый мужчина, выговаривает Джеку за то, что он так пассивно отпустил возлюбленную. Он читает своему протеже лекцию о сексе, о принципиально иной природе «Женщины», об идеале одновременного слияния и взаимного поглощения супругов в браке, а также о необходимости «умереть для себя» посредством секса.

Мёрри начинает жалеть, что приехал. Он не в силах подавить зевок.

– Я пытаюсь помочь тебе увидеть секс в аспекте расширения сознания.

Мёрри говорит, что Лоуренсу пора купить новую куртку.

Они отправляются в Рэкхэм-коттедж на чай с Элинор, Виолой и кое-какими друзьями Элинор, приехавшими из Лондона. Всем вместе в Рэкхэме тесно.

Прежде чем пуститься в путь, изгнанник признается Джеку Мёрри:

– Та старая простуда у меня так и не прошла. Ощущение, как будто в желудке болит горло. В хлеву сыро. Сначала я этого не знал, но теперь знаю. Ничего не говори Виоле, но к концу лета мы поедем дальше. Не знаю куда, но я устал от этого места и от гостей, постоянно обивающих пороги.

– Ты, кажется, с ними отлично ладишь.

– А что мне еще остается делать?

Мёрри настаивает, чтобы Лоуренс показался доктору в Сторрингтоне – пусть послушает его легкие. Изгнанник багровеет и обрушивается на него:

– Ты что, с ума сошел? Это – тот самый доктор, что едва не угробил девочку Лукасов!

Они вдвоем выходят на улицу и вглядываются в небо. Пойдет ли дождь? Воздух кажется чреватым, заряженным чем-то таким, чего изгнанник не может увидеть и унюхать, но чует затылком: предвидение, намек. Что-то зарождается, но пока не увлажнилось чернилами его воображения.

Вся компания пускается в путь. Фрида присоединяется к Лоуренсу и Джеку, и не успеешь и глазом моргнуть, как муж и жена уже ополчились друг на друга. Они ругаются на протяжении всего пути длиной примерно в милю. В какой-то момент Лоуренс хватает Фриду за предплечье, но он такой худой, а она такая плотная, что никто особенно не пугается. Просто Лоуренсы опять за свое.

Впереди них Виола болтает с Джеком. Кто как, а она уже привыкла закрывать глаза и затыкать уши на скандалы Лоуренсов.

– Как это ужасно странно, – говорит она, озорно вздернув подбородок, – что его «Радуга» – настоящий гимн браку!

Фрида принимается рыдать с размахом, как в вагнеровской опере. Виола вполголоса говорит Джеку: ей все время кажется, что Фрида играет спектакль. С другой стороны, Лоуренс почти все время очень мил, а в остальные моменты чудовищно невыносим. Виола и Джек идут дальше.

– Но как правило, с ним ужасно интересно! Мы, Мейнеллы, к нему очень привязались. Он пылает такой жаждой жизни, и рядом с ним кто угодно почувствует себя особенно живым. Он видит такое, что большинство людей не замечают. Птиц. Деревья. Цветы. Камни. А дети его просто обожают, хотя он никогда не балует их так, как мы, все остальные.

Когда они приходят в Рэкхэм-коттедж, Мэри оказывается уже там. Она скачет вокруг изгнанника, и фотоаппарат подпрыгивает на ремешке у нее на шее. Лоуренс осторожно держит ужа, чтобы показать Мэри. Уж длиной фута два, в продольную черную полоску. Он обвивается вокруг запястья Лоуренса, а тот улыбается, спокойный, как заправский заклинатель змей. Мэри задерживает дыхание, покрепче перехватывает камеру и тянет спуск.

Шелестят страницы…

В этот самый миг леди Оттолайн, одна из первых читательниц «Радуги» в рукописи, у себя за столом пишет Бертрану Расселу, что считает новый роман Лоуренса «слишком всецело сексуальным».

17–18 апреля.

Дэвид «Кролик» Гарнетт с приятелем по университету приехали погостить в «Колонию» почти без предупреждения. Еще только середина апреля, но жара – как в разгаре лета. Изгнанник выходит из своего хлева и видит, как эта парочка кидает монетки, играя в какую-то азартную игру на лужайке позади Уинборна. К ним присоединяются разнообразные Мейнеллы. Целое мейнелльство, как подытоживает изгнанник. Однако на фотографии, сделанной Мэри, у него совершенно спокойный и довольный вид. Ни за что не догадаешься, как он себя чувствует на самом деле.

В тот же день, раньше, из Рэкхэм-коттеджа приходила Элинор Фарджон. Мэделайн опять поселилась там на пасхальные каникулы. Герберт Фарджон, брат Элинор, и его молодая жена, Джоан, тоже гостят в коттедже. В Рэкхэме, если немножко потесниться, найдется место и для гостей, особенно сейчас, когда Перси в отлучке, в учебном лагере.

Элинор, Мэделайн, Герберт и Джоан пришли пешком все вместе. Теперь они слоняются по газонам и квадратному внутреннему полю, наслаждаясь хорошей погодой. Лоуренс припоминает – впрочем, он и не забывал, – что Джоан приходится сестрой женщине, виденной им в тот снежный день на холме Рэкхэм-Хилл. Розалинда. Роз. Розовое пламя зимы. Он видит, что эта сестра немного похожа на ту, и целенаправленно знакомится с зятем Розалинды Гербертом Фарджоном.

Вот это верный шаг.

Компания веселая, молодая. В гости приезжает жених Виолы, Мартин Секер, а также Мейтленд Рэдфорд, доктор-спаситель. Фрида бодро флиртует с обоими. Изгнанник прислушивается не к ней, а к голосу кукушки в лесу: меланхоличная, минорная нисходящая терция. Как всегда, кукование доносится словно отовсюду разом и ниоткуда.

Он смотрит, как Мейтленд наклоняется и ласково разговаривает с Сильвией, чью молодую жизнь спас. И все-таки Лоуренсу до сих пор никто не рассказал, что именно случилось в тот день. Былое словно скрыли завесой. Но примечательно, что Перси, отсутствующий отец, не выправил увольнительную из лагеря, чтобы побыть с друзьями. Какой-то отпуск ему наверняка дают. От чего прячется этот человек?

Единственные, с кем подлинно интересно общаться, – дети. Изгнанник показывает им трясогузку в саду на каменной стене, достает из кармана кулек карамелек со вкусом бренди и извиняется, что должен уйти. Он ссылается на то, что ему предстоит придумать какой-нибудь ужин для Дэвида Гарнетта и нового в «Колонии» друга Дэвида. Уинборн полон гостей, и этим двум предстоит ночевать в хлеву.

Но, оказавшись дома, изгнанник не начинает заниматься ужином. Он идет к длинному столу и берется за перо.

Дорогой Кот, когда я слушаю разговоры Дэвида и Фрэнки, то наполняюсь черной яростью: они разговаривают без конца, совершенно без конца – и никогда, ни разу не сказали ничего хорошего, ничего настоящего. Ни крошки, ни грана почтения. Я предпочел быть один. Мне нравится Дэвид Гарнетт, но с ним что-то не так. Почему он не хочет взять Элинор? Я тоскую по Италии. Иногда мне кажется, что я больше ни минуты не вынесу этой Англии этой Англии¹³¹.

Он подслушивает приватный разговор двух сестер Мейнелл, происходящий по другую сторону открытого окна. Мэделайн показывает Виоле письмо от мужа, полученное сегодня утром. Он пишет, что учеба становится все более напряженной. Он был ужасно рад повидать ее и девочек в Лондоне. Теперь его с недели на неделю должны послать на фронт. Не в Бельгию. Это ему разрешили написать, чтобы ее успокоить. Он надеется, что Моника идет на поправку и что Элис окрепла с наступлением весны. Он просит Мэделайн передать от него привет Виоле и Секеру. Он с глубоким сожалением должен сказать, что не сможет побывать в Грейтэме до отправки. Он будет тосковать по детям так, что и словами не передать, а по ней, разумеется, еще больше. Она постоянно у него в мыслях. Душой он рвется к ней, а ведь сейчас он на том же побережье, в Сифорде! Как же он будет по ту сторону Ла-Манша? Он надеется, что жена простит его отсутствие. Оно поможет ему вернуться к ней другим, лучшим человеком, хотя он уже сейчас любит ее так, что больше просто невозможно, и он знает, что она это знает.

На газоне все так же кидают монетки – орел, решка, – делают небольшие ставки, и сияющий весенний день проплывает мимо в облачке пыльцы и шмелей. Невозможно вообразить, что всего лишь через четыре дня армия кайзера выпустит на волю чудовищный ужас – хлорный газ, чтобы выгнать войска союзников из окопов… а потом открыть огонь. Вторая битва при Ипре, рукотворный апокалипсис, случится, пока яблони в Грейтэме успеют расцвести и осыпать цвет.

vii

Мэри явилась, когда они еще и завтракать не кончили. В кулаке у нее зажат пучок анемонов, надранных в лесу, – для репетитора. Сегодня утром должен состояться ее первый урок.

«Шантрапа», – подумала Фрида.

Они уселись в гостиной, и Лоуренс начал объяснять Мэри, как пишутся сочинения. Фрида на дальнем конце стола тем временем писала письма домой, в Баден-Баден, периодически забываясь и пиная ножку стола праздной ногой. Она терпеть не могла, когда ее не приглашали в чем-то участвовать.

– Миссис Уикли! – вскричал Лоуренс.

У него была привычка – в такие минуты делать вид, что он ей никто.

– Му-у-у! – беззвучно, одними губами, обиженно произнесла она в ответ.

Одинокая в деревенской глуши, она выпросила у учителя и ученицы разрешение сидеть на другом конце стола во время уроков. Она не умела быть сама по себе – одна она могла разве что подремать в теплом пятне солнечного света.

На упреки мужа она отвечала, что ей не нужна интеллектуальная жизнь: она вышла замуж за писателя, у которого интеллектуальной жизни хватит на них обоих. Ей, с другой стороны, требуются развлечения – и собеседники! Теплая компания. Неужели она слишком много хочет?

Через несколько часов, когда их соседка, Моника, сползет с постели, Фрида проплывет через двор и предложит составить соседке компанию в ежедневной автомобильной поездке с шофером.

Когда Лоренцо бывал ею доволен, то говорил друзьям, что она живет лишь одним мигом, как холеная кошка.

«Скорее, как золотая рыбка, – отпарировал однажды Котелянский. – И способность сосредоточиться у нее примерно такая же».

Что она могла на это ответить? Руссиш приятель мужа вечно презирал ее. Однако она в своем роде ничуть не менее примечательная и важная персона, чем Лоренцо. Она не стеснялась напоминать об этом его друзьям¹³².

В чешемском коттедже прошлой осенью, когда пошли проливные дожди, соседний утиный пруд разлился и понемногу затопил их участок. Внутри дома струи воды текли по стенам унылой кухоньки. Под места протечек подставили кастрюли и плошки, чтобы хоть как-то укротить потоп, но все тщетно. В тот день, во время потопа, Фрида, кажется, выплакала все свои слезы. Она не может быть счастлива в разлуке с детьми, рыдая, говорила она двум мужчинам.

Кот тем временем сидел и пожирал их единственный каравай хлеба и последний кусок сыра, не обращая внимания на волны вокруг щиколоток. По мере того как вода прибывала, а слезы все текли, он решил упрекнуть Фриду: «Фрида, ты оставила своих детей, чтобы выйти за Лоуренса. Выбирай теперь: или они, или он. А раз ты выбрала Лоуренса, перестань уже ныть про детей!»

Она тогда сбежала в коттедж к соседям, Кэтрин и Джеку. И оттуда послала Кэтрин под проливным дождем с известием, что не вернется. Лоренцо взорвался и накричал на Кэтрин (Фрида этого и ожидала): «Передайте Фриде, что я ее больше видеть не желаю!»

Кэтрин пожала плечами, развернулась и ушла обратно под дождь. Ее юбки уже отсырели и пропитались глиной. В тот день Кот увидел ее впервые и с тех пор, по наблюдениям Фриды, не считал за женщину ни одну женщину на свете, кроме Кэтрин Мэнсфилд.

Однако – «и здесь началось самое интересное», как написала Фрида сестре в Баден-Баден:

Всего несколько недель спустя Кэтрин сбежала от бедного милого красавчика Джека Мёрри и оставила его сломленным, с совершенно разбитым сердцем. Кэтрин считает, что Джек еще ребенок и недостаточно сформированная личность. Но вот в чем загвоздка. Она бросила Джека вовсе не ради умного, обожающего ее Котелянского – mais non![33]33
  О нет! (фр.)


[Закрыть] – а ради молодого парижского любовника!

Фрида обожала посылать сестре новейшие сплетни из жизни местного, довольно значительного богемного круга. Лоренцо часто заявлял, что не имеет никакого отношения к богеме. Фрида соглашалась, что это так – для богемы он слишком тяжело работает. Но она вполне способна постараться и обеспечить богемный имидж им обоим. Тем более что это практически не стоит усилий.

Она подняла голову от письма: Лоренцо и Мэри сердито смотрели на нее. Очевидно, она смеялась вслух.

Без излишней спешки она вернулась к письму.

Сестры Фриды подтвердили, что ее послания нынче доходят – кружным путем, через Швейцарию, хотя «их кто-то заранее заботливо вскрывает», как выразились сестры, и лишь изредка заклеивает снова. Переписку Лоуренсов, даже исходящую из захолустного Грейтэма, перехватывали. Королевская почта Британии – просто чудо эффективности, заметит Фрида в письме. Пускай соглядатаи прочитают!

Она подняла взгляд от утреннего кофе, чтобы посмотреть на мужа. Он рисовал в тетради Мэри прописи каллиграфическим почерком, чтобы она их копировала. Девочка перед ним благоговеет. Он обращается с ней не чересчур вежливо – фальшиво, издали, как большинство взрослых, – и не свысока. Он ведет себя великодушно, а вне уроков бывает просто сам собой, и с ним весело. Заметно, что он воспринимает Мэри как равную, только поменьше размером, и Мэри смотрит на дело точно так же. А ее общество ему приятно, пусть даже в ущерб работе над книгами.

Фриде же Мэри казалась скорее кобольдом, чем ребенком. С какой стати Лоренцо так живо интересуется этой девчонкой – и совершенно безразличен к трагедии оставшихся без матери трех собственных детей Фриды? Ему на них плевать! Это жестоко. По отношению к ней. По отношению к ним. Он сам жесток. Более того, этот ребенок теперь выживает Фриду из ее собственного хлева.

Но Фрида держала свое недовольство при себе. Очень важно, чтобы Лоренцо отрабатывал их хлеб и обеспечивал им крышу над головой, даже если взамен ему приходится укрощать сассекскую дикарку. К счастью, уроки, кажется, идут удачно. Если Мэри поступит, может быть, мистер Мейнелл даже выдаст Лоренцо премию наличными деньгами. Очень мило со стороны папы Мейнелла предоставить им служанку, это все хорошо, но им еще и есть нужно.

– Нам что, кулак сосать? – со слезами спросила она мужа однажды вечером.

Он указал на большой мешок чечевицы, стоящий на кухне, и заявил, не поднимая глаз от рецензируемой книги, что, когда чечевица иссякнет, как иссякают песчинки в песочных часах, он отправит Фриду собирать подножный корм на холмах Даунса, даже в непогоду. Сам он уже собрал все ягоды шиповника на много миль в округе. Теперь, холодно сказал он, очередь Фриды кормить семью.

Она схватила ближайшую подушку, чтобы приглушить рыдания.

Фрида несколько воспряла духом, узнав, что Мэри с сентября начнет ходить в школу Святого Павла для девочек в Лондоне. Ее собственные дочери, милые Барби и Эльза, ходили в ту же школу. При минимальном везении, если удастся сохранить хорошие отношения с Мейнеллами, она, осиротевшая мать, сможет посылать тайные письма дочерям через кобольда-Мэри. И впрямь: в таком суровом положении, когда она, несправедливо обойденная мать, и жестокосердный отец находятся в контрах, эта маленькая оборванка может оказаться единственной связующей нитью между Фридой и ее дорогими малютками.