Текст книги "Нежность"

Она старалась ничем не выдавать боль от разлуки с детьми. Да, она, по выражению Лоренцо, выла, но лишь когда он принимал ежевечернюю ванну, закрыв дверь в ванную комнату. Он все сильнее ревновал ее к детям, что было весьма несправедливо, и практически оставил попытки понять, какое страдание таится в ее сердце. Они опять начали ссориться – почти так же яростно, как бывало в Чешеме.

Фрида решила мыслить стратегически. Надо найти способ подкупить девчонку. Какие лакомства любят кобольды?

Кофейная чашка громко звякнула о блюдце.

– Ш-ш-ш! – хором сказали учитель и ученица.

На редкость неприятное дитя.

Лоуренс занимался диктовкой, работая над почерком и правописанием девочки.

 
Спускается величественно ночь,
И затихает дальняя дорога.
По ней пастух ведет своих коров,
Чтобы успеть их довести до крова¹³³.
 

Это стихотворение о Грейтэме написал поэт, друг семьи, приезжавший в «Колонию» до войны. Лоренцо разругал стихи в пух и прах, но сказал, что для диктовки ребенку сойдет.

Он вычел пять баллов за то, что Мэри написала «до рога» раздельно.

– Вполне объяснимая ошибка! – выразила свое мнение Фрида, обведя широким взмахом руки окружающий их хлев. Она пыталась подольститься к кобольду, но ученица и учитель ее игнорировали.

Что поделать, она снова взяла перо и принялась писать сестре Эльзе о смерти поэта Руперта Брука.

В газетах писали, что от солнечного удара на пути в Галлиполи. Однако мы узнали от Элинор Фарджон, которая узнала от своей невестки миссис Розалинды Бэйнс, близко знакомой с Бруком по дням их общей «неоязыческой» юности, что на самом деле он умер от укуса мошкары. Заражение крови. Но такую смерть сочли чересчур позорной для красавца, солдата и поэта, поэтому официальной причиной объявили солнечный удар. Иными словами, бог Аполлон забрал его к себе – так скоро, что он даже до фронта не успел доехать. Бедный очаровательный Руперт. Меня познакомили с ним однажды в Лондоне, до войны. Знаешь, Эльза, он был такой красивый, что дух захватывало. Можно было бы ожидать, что определенных людей станут беречь от этой войны, но нет…

В письмах к матери, баронессе, у Фриды не хватало духу признаться, что ее не пускают к собственным детям. Хватит и удара, нанесенного смертью отца. Вместо этого Фрида постарается развеселить вдовствующую мать, Скотленд-Ярд и приунывшую себя – всё одним письмом.

Дорогая мамочка!

В эти печальные дни раздора и мщения я не могу не вспоминать истории, которыми когда-то развлекал нас Вильгельм – о счастливых приключениях мальчишеских лет в Виндзорском замке, в гостях у королевы, своей бабушки. О том, как он запускал ручку под юбки фрейлинам и переводил часы, чтобы напугать поваров и придворных. Я, кажется, вспоминаю, как он играл в прятки со своей няней во всей тысяче комнат. Ты помнишь, как каждый год его няня уезжала из Берлина пухлая и цветущая, а возвращалась – совершенно верно! – худая, как тень себя прежней. Вот же вредной обезьянкой он был!

Без сомнения, Вилли испытывает великую и прочную любовь к Виндзорскому замку. Он всегда считал его своим вторым домом. Разве не удивительно вспоминать, что английские монархи на самом деле Саксен-Кобурги, несмотря на придуманную дурацкую фамилию Виндзор. Сознаюсь, я не понимаю, что такое нашло на англичан. Откуда эта внезапная мода называть немецких овчарок эльзасскими? Моя душа омрачена. Разве можно отрицать истинную природу какого бы то ни было создания, будь то английский король или пес? Мне стало известно, что даже восковую персону кайзера в галерее мадам Тюссо отправили в ссылку – в пристройку возле публичных уборных. Это невыносимо. С какой стати нам воевать, если мы – одна великая, счастливая, брыластая семья?

Насколько мне известно, Вильгельм прежалостно рыдал на похоронах своего кузена короля Берти Седьмого, еще и пяти лет не прошло. Рассказывают также, что королева Мария до сих пор говорит по-английски как немка, несмотря на многочисленные уроки правильной речи. Мы должны ею гордиться, пусть даже ее, по слухам, в последнее время не выпускают на публику. Понимаешь, мамочка, они очень стараются, чтобы новая фамилия прижилась.

Вся эта война становится все более грязным делом, а ты помнишь, что я от природы не способна иметь дело с грязью. Я просто не могу об этом думать. Я вынуждена заплетать косы, чтобы не вырвать у себя все волосы.

Здесь я должна попрощаться с тобой, ибо вижу – «шпионю своим маленьким глазком», такая очаровательная английская идиома – за окном почтальона. Видя, куда адресованы мои письма, он делает ужасно несчастное лицо, но я уверяю его, что государственная служба перлюстрации работает просто великолепно – я раньше и не подозревала, на какую эффективность способна Королевская Почта Британии, и он отбывает, надлежащим образом приутешенный, в гораздо лучшем расположении духа, чем прибыл.

Вечно твоя миролюбивая дочь

Фрида

Лоренцо ставил Мэри оценки по десятибалльной системе. Каждый раз, когда она получала семерку или больше, ей разрешалось прервать урок и разучить новую песню. Петь она может, этого у нее не отнимешь, подумала Фрида. Высокий голос Лоуренса, обычно удивляющий при первом знакомстве, хорошо сливался с юным голосом Мэри, хотя у Лоуренса до сих пор хворая грудь.

Мэри бодро набросилась на песню, слишком мрачную для ее возраста. Впрочем, сама Фрида очень любила «Барбару Аллен» и охотно аккомпанировала бы учителю с ученицей на пианино, если бы они не настояли хором, чтобы она «стала невидимой» или покинула комнату. Даже в собственном хлеву с ней обращаются как с враждебной иностранкой.

Впрочем, хуже жизни в Чешеме все равно ничего быть не может. Тамошние жители заявили, что она посыпает ядом их любимые заросли черники! А потом донесли, что она мигает лампой. Подает световые сигналы цеппелинам, чтобы они могли разбомбить деревню, в которой она сама живет!

Шпионка? Никакая она не шпионка. Лоренцо – вот кто шпион. Она точно знала, к чему он клонит, задавая Мэри тему «сочинения». Сегодняшняя тема была… Рэкхэм-коттедж!

Кто бы сомневался.

Его по-прежнему занимали Перси и Мэделайн Лукас и трагедия Сильвии, девочки-калеки. Фрида наблюдала за ним со своего конца стола, притворяясь, что промокает свежие чернила на письмах. Пока девочка писала в тетрадке, он работал над книгой о Гарди. Время тянулось медленно. Фрида ненавидела молчание.

Потом темноволосое дитя-кобольд выпрямилось на табуретке-грибе и взглянуло на учителя. Он кивнул, и девочка робко, но гордо принялась читать свое сочинение.

Рэкхэм-коттедж

Коттедж очень старый, ему лет триста, но некоторые части к нему пристроили недавно: детскую для детей, спальню, ванную комнату и чулан. Там живут трое детей, а также их мать, отец и няня. Детей зовут Сильвия, Кристиана и Барбара Лукас. Еще у Барбары есть младенец-кукла. В Рэкхэм-коттедже много змей. Еще там есть маленький ручеек, и когда я там играю, мы копаем в саду и находим мусор, который давным-давно зарывали люди, например битые черепки из стародавних времен. Однажды мы нашли монету, но когда хотели купить на нее тянучек, в лавке ее не взяли.

Их отец солдат, он высокий, у него светлые волосы, и когда идет дождь, он учит нас народным песням. Вчера он приходил в отпуск из армейского лагеря, чтобы посмотреть на свой сад, который вырастил сам, очень цветочный. Там красивый газон с ежиками по утрам, когда на траве роса, и яблоней в середине.

Сильвия порезала коленку серпом – не в прошлое лето, а в лето перед этим, когда ей было шесть. Иногда мы все вместе ищем змей, чтобы напужать няню…

– Напугать.

– А, да. – Мэри откинула волосы со лба и облизала губы.

Сильвия и ее сестры искали змей, чтобы напугать няню. Роберт и Сайсли Нельсон тоже играли. Роберт, Сайсли и их родители приехали в гости в Рэкхэм. Сайсли очень много визжит. Она боится змей. Когда она закричала очень громко, Сильвия побежала посмотреть. Потом всюду была кровь. В высокой траве лежал серп. Сильвия совсем не кричала. Она только очень побледнела и дрожала. Ее мама – это тетя Мэделайн – сказала, что Сильвия очень храбрая. Сильвии пришлось переменить платье и намотать повязку. Потом мы все поехали в Сторрингтон. Доктор в Сторрингтоне дал Сильвии повязку побольше и кулек карамелек.

На следующий день тетя Виола сказала маме, что у Сильвии температура. Тетя Виола пришла в Рэкхэм и играла на пианино, чтобы Сильвия подпевала. Сильвии давали тапиоку на сладкое. Иногда она плакала, потому что нога очень болела. Пришел еще один доктор, друг тети Виолы. Они были в походе, но дальше не пошли. Потом приехал особый автомобиль, чтобы забрать Сильвию. Кристиана сказала, что доктор в Лондоне чуть не отрезал Сильвии ногу. Но все-таки не отрезал. Сильвия лежала в больнице в Лондоне много месяцев. Бабушка писала ей письма, чтобы подбодрить. Я помогала. Мы писали: «Дорогая, дорогая, бесценная госпожа Хромоножка». Теперь Сильвия ходит медленнее всех, но может бегать, если подпрыгивать. Ей приходится носить железку, которую ей разрешают снимать только на ночь и когда мы ходим в Квелл купаться¹³⁴.

Она подняла голову:

– Конец.

Изгнанник слушал с серьезным лицом. Фрида смотрела, как он взял тетрадь и сам перечитал написанное. Он скрещивал и выпрямлял ноги. Снял колпачок с самописки и сделал несколько поправок.

– Семерка? – спросила девочка.

Фрида тоже ждала. Девочка вечно получала семерки. Достаточно, чтобы поощрить, но не слишком много, а то она решит, что можно не стараться.

Фрида следила за лицом мужа.

– Мистер Лоуренс? – окликнула Мэри.

Первозданный дух этих диких мест проникал ему в сердце – тоска по старым богам, старым, утраченным вожделениям; вожделения, тлеющие в холодной крови молниеносных змей, которые с шипением устремлялись в сторону у него из-под ног; таинство кровавых жертвоприношений – все, утраченной ныне силы, ощущения первобытных обитателей этих мест, чьими страстями воздух здесь был насыщен с тех стародавних времен, когда сюда еще не приходили римляне. Воздух, насыщенный забытыми темными страстями. Незримое присутствие змей¹³⁵.

Он сморгнул и объявил:

– Восьмерка.

Мэри захлопала в ладоши.

Фрида откинулась на спинку стула, прищурившись. Как скоро он спросит в лоб про Персиваля Лукаса?

Его сотряс приступ кашля. И тут же:

– А я и не знал, что отец Сильвии приезжал вчера. – Он вернул сочинение Мэри и встал, держась за ребра. – Заварю-ка я чаю.

Девочка смотрела ему в спину:

– А можно я…

– Можно мне, – поправил он.

– Спеть песню про президента? Я ее уже выучила.

– Можно, если ты запишешь по памяти его историю, которую я тебе рассказывал. У тебя есть пять минут. Представь себе, что это вопрос на письменном экзамене в школу Святого Павла.

Мэри взяла карандаш и заскользила грифелем по странице.

Лоуренс на кухне рассеянно открывал и закрывал дверцы шкафчиков, думая о другом.

Фрида прекрасно знала, о чем именно.

– А миссис Маккинли носила траур? – окликнула девочка, проверяя факты.

– Конечно. – Он стоял в дверном проеме, вытирая полотенцем чайную чашку. – Четыре минуты!

Мэри вычеркнула строчку и продолжала писать.

– Время истекло. Положи карандаш.

Он вернулся к столу, неся разномастные чашки.

– А мистер Лукас все еще в Рэкхэме? – спросил он как бы между делом.

Фрида смотрела на него. Шпион, шпион, шпион.

Кобольд покачал головой:

– Нет. Моя двоюродная сестра Кристиана сказала, что ему нужно было обратно в армию. Выполнять свой долг и служить Англии. Я рада, что ты не выполняешь свой, а живешь у нас.

Лоуренс расставлял на столе чашки и кувшин с молоком, и Фрида чувствовала добела раскаленное молчание. Пока муж садился на место, она прямо видела, как все это переваривается у него в мозгу. Беспечно брошенный серп. Сад, в котором всегда играли дети. Ненависть к тому, кто сбежал на войну.

Мэри выбрала самую яркую чашку. Потом набрала воздуху и принялась быстро читать.

Мистер Маккинли был двадцать пятым президентом Соединенных Штатов Америки. Он был добрый человек, миссис Маккинли его любила, и большинство людей считало, что он хороший парень. Однажды в тысяча девятьсот первом году он поехал в город Буффало. Пока он приветствовал людей на митинге, один человек по фамилии Шолгош, архист…

– Анархист.

Она ухмыльнулась и закивала.

…анархист, выстрелил в президента из револьвера «айвер-джонсон». И тот упал. Первая пуля отскочила у него от пуговицы жилета, но вторая пронзила его. Его помчали на поезде в Вашингтон, округ Колумбия, но врачи не смогли его спасти. Миссис Маккинли плакала так, что глаза у нее покраснели и распухли. Она очень грустила и закрыла лицо черной вуалью. Шолгоша поймали и посадили в тюрьму Синг-Синг. Это название звучит, как будто она в Китае, но на самом деле она в штате Нью-Йорк. Народ Америки ненавидел убийцу и не хотел его выпускать под залог ни за какие деньги. После того дня важные люди в Вашингтоне согласились, что президента нужно всегда охранять, чтобы никто больше в него не стрелял¹³⁶.

Она закрыла тетрадь и разразилась песней, болтая ногами под столом:

 
Ну-ка, детки, вот вам новость, не поверите, поди,
После папочкиной смерти пенсия ждет впереди…
В Вашингтон из Буффало
 
 
Поезд едет, поспешает, на каждой станции свистит:
Мистер Маккинли умирает,
Мистер Маккинли умирает:
Анархистом он убит!
Ну и время, ну и время…
 
 
Эй, мерзавец, посмотри-ка, посмотри, что натворил:
Мистер Маккинли умирает,
Мистер Маккинли умирает:
Это ты его убил.
Я везу его домой, в Вашингтон, в Вашингтон…
 
 
Доктор осмотрел больного, строго смотрит сквозь пенсне:
«Мистер Маккинли умирает, мистер Маккинли умирает,
К сожаленью, верьте мне».
 

Она повернулась на стуле и рассердилась на учителя:

– Ты не поёшь!

Он любил эту песню не меньше, чем она.

Но девочка почему-то не запела снова. Она вгляделась в лицо учителя – без опаски, пристально, как свойственно детям.

– Ты что, болеешь? – спросила она. И нахмурилась, заметив, как он держится за ребра. Потом нырнула под стол, чтобы рассмотреть его ноги, словно гадая, не проглядела ли что-нибудь. – Или ты калека?

viii

Он раздвинул бело-голубые занавески в гостиной и протер запотевшее стекло. В саду обнаружилась Сильвия, хромая дочь Мэделайн и Перси. Она прыгала, радуясь яблоневому цвету, рвала его горстями и набивала карманы пальто.

Мэри упомянула, что Сильвия приходит в себя после кори – переболела она нетяжело, но все равно живет сейчас в Уинборне с матерью, пока ей не будет безопасно вернуться к сестрам в Лондон. Лицо девочки над зеленым бархатным воротником пальто было бледное, осунувшееся, но она прыгала вокруг Старой Яблони яростно, как пират.

Изгнанник уселся за длинный стол так, чтобы хорошо видеть происходящее в саду. На столе громоздилась мешанина кистей и красок. Лоуренс расписывал кухонные горшки и кувшины Виолы яркими полосами и пятнами. Время от времени он поднимал голову от работы и поглядывал на Сильвию. Как упорно она осаждает это дерево.

Должно быть, мать или гувернантка выпустили ее подышать воздухом. Через каждые две-три горсти яблоневого цвета, ухваченные с ветвей, она теряла равновесие и падала, иногда на спину. Железная скоба мешала, но Сильвия упорно поднималась на ноги.

Она только чудом выжила после несчастного случая с серпом. Ей было всего шесть лет, и порез на ноге перешел в заражение крови, затронувшее кость. Ногу чуть не ампутировали. В конце концов девочка осталась жива и ногу сохранили, но те несколько недель, как рассказывала Мэделайн, были совершенно отчаянными, а потом девочка долго выздоравливала.

Больше Мэделайн ничего не сказала.

Он смотрел, как Сильвия снова поднимается на ноги, пусть и неловко, хватается за старый узловатый ствол, тянется все выше, словно она – луковица белого гиацинта в банке для выгонки, посылает вверх тоненький побег – самое себя. Солнечный свет путался в соломенных волосах. Яблоневый цвет осыпал ее. Она была прекрасна, когда прыгала: она была сама поэзия, эта малютка¹³⁷. Однако будь она колченогим ягненком в поле, ее расклевали бы вороны.

Она, старший ребенок Лукасов, сильнее всего походила на отца, и, по словам Виолы, дочь и отец были очень близки. Мэделайн тоже очень милая женщина, слишком носится с детьми, но такова сейчас мода среди английского среднего класса. Мать она добросердечная, но при этом полностью владеет собой, чем приятно выделяется. Как будто, осознав, что старшая дочь может умереть, Мэделайн постигла полную меру жизни и теперь это знание останется с ней навсегда. В отличие от многочисленных братьев и сестер, Мэделайн, кажется, не строила из себя творческого человека и тем еще больше нравилась изгнаннику. Она была верна только жизни и своему Богу, и ее переполняла любовь абсолютно честного сорта.

Официально брошенной женой считалась Моника, но Лоуренсу пришло в голову, что Мэделайн ведь тоже бросил муж, Лукас, и, может быть, даже более внезапно, чем Монику – доктор Салиби, «измеритель черепов», как прозвал его про себя Лоуренс.

Как Мэделайн гордо объяснила им с Фридой сегодня за утренним кофе на свежем воздухе, Перси недавно произвели в офицеры и присвоили чин младшего лейтенанта. Потому его и перевели в Сифорд, совсем рядом, на побережье – на офицерские курсы. Мэделайн сказала, что виделась с ним, но очень недолго, на прошлой неделе, в Рэкхэм-коттедже.

Фрида заметила, что муж подался вперед со своей стороны стола:

– Неужели?

Мэделайн, счастливо улыбаясь, продолжала: только по чистой случайности она оказалась в коттедже, когда часть Перси перебрасывали по близлежащей лесовозной дороге. Подчиненные солдаты использовали лес, который рубили в здешних местах, под мишени, и Перси уговорил командира сделать привал на полчаса – только для того, чтобы побежать напрямик через лес к ней. Свидание вышло с горечью, сказала Мэделайн. Перси пробыл дома всего несколько минут, и ему нужно было уже бежать обратно, чтобы не отстать от колонны.

В Сифорде он испытывает танталовы муки – так близко к семье, но в увольнение уйти не может. Это всё его новые обязанности, объяснила она. Звание младшего лейтенанта – большой шаг вперед. А ведь он был бы так счастлив познакомиться с ними, новыми обитателями «Колонии». Он сам лишен литературного дара, но, заверила их Мэделайн, обожает читать книги.

Мэделайн налила им кофе из серебряного кофейника матери. Фрида потянулась к Мэделайн и взяла ее за руку, отчего бедняжка уронила щипцы для сахара.

– О дорогая моя, – Фрида сочувственно склонила голову, – насколько же вам трудно!

Изгнанник отвел глаза – вроде бы из вежливости, чтобы не мешать откровенному выражению подобающих женам чувств. На самом деле его коробило от фальшивого лицедейства Фриды.

Он подумал: возможно, Мэделайн испытывает облегчение оттого, что Перси наконец обрел какое-то дело и «обязанности». В конце концов, разве не проще ей сейчас говорить о его военной службе, чем раньше – рассказывать о его увлечении садом, каталогизацией народных песен или палочками и бубенцами – аксессуарами «морриса»?

У него не было профессии, он ничего не зарабатывал. Зато умел толковать о литературе и музыке, горячо увлекался народными мелодиями, собирая народные песни и танцы, изучая тонкости морриса и старых английских обрядов.

Разве не проще быть женой ушедшего в армию младшего лейтенанта, чем просыпаться каждое утро рядом с бездельником?

Мэделайн, как и ее родители, не верила в моральную оправданность этой войны, но, похоже, не слишком огорчилась, что война забрала у нее мужа. Душа ее ожесточилась против него, застыла металлом, вечно отталкивая его прочь, прочь¹³⁸. В сущности, изгнанник подозревал, что в глубине души Мэделайн рада отсутствию мужа; рада, что он приобретает более четкие очертания в окружающем мире; рада, что он наконец сравняется с ней силой. То, что она публично оплакивает разлуку с ним, ничего не значит. Лоуренс сделал вывод, что интимная жизнь супругов сильно выиграла от решения Персиваля Лукаса выйти на большую дорогу жизни.

Даже Виола, глубоко преданная зятю, обиняками дала понять: Мэделайн была так расторопна и деловита в домашнем хозяйстве, что Перси, «сама кротость и доброта», оказался совершенно лишним. Ее страсть постепенно кристаллизовалась в недовольство. Ей хотелось от него каких-то результатов, плодов труда, нового активного вклада в мужском мире…¹³⁹ Эти слова из рассказа, действие которого происходит в Грейтэме, в то утро были неизвестны даже их автору, но он продолжал наблюдать внутренним оком.

Персиваль Лукас, по всеобщему мнению, был совершенно не военным человеком, и все же бросился в бой – совершенно нелепо, причем в первый же день. Зачем, как не ради того, чтобы сделать приятное жене, обручившись с «достойным мужчины» уделом?

Безумие. Ну какое ощущение цели можно обрести в этой фальшивой насквозь войне? Перси Лукас был потерянным человеком, человеком-шифровкой, а тайное всегда становится явным.

За что он готов постоять? Она начинала с необычного уважения к мужу. Но постепенно разочарование возобладало у нее в душе. Он был полон странной неопределенности¹⁴⁰. Война не могла придать Персивалю Лукасу никакой новой души, нового мужества. Если смотреть правде в глаза, он бросил жену и детей вместо того, чтобы освоить какую-нибудь профессию и работать, кормить семью.

А еще эта история с серпом.

И железной скобой на ноге девочки.

Изгнанник промолчал. Пускай Фрида болтает себе дальше. «И вообще, дорогая, зачем нужен дома мужчина – под ногами путаться?»

Изгнанник не стал говорить, что у них в семье именно он выполняет бо`льшую часть дел – как по дому, так и по двору, шитье, малярные и столярные работы – и что, строго говоря, это Фрида путается у него под ногами, особенно с ее манерой растянуться на полу или газоне, чтобы дремать или просто валяться.

Лоуренс попивал кофе. Он был хорошо знаком с собственными закоулками мысли и извивами сознания. Как он ненавидит хорошего человека Персиваля Лукаса! Он не обманывался на этот счет. И как болеет душой за сломанный зеленый росток – девочку, что прыгала за яблоневым цветом. Персиваль Лукас ее не стоит. Но продолжение человеческого рода имеет мало общего с естественной справедливостью.

Фрида родила своему профессору троих. А где его, Лоуренса, дети? Он был уверен в одном: когда у него появятся свои дети, он не бросит их так же легко, как Лукас бросил своих. И еще ему хватит ума не оставлять острый серп там, где они играют.

Он оглядывал угодья Уинборна. Ранним утром плодовый сад еще покрывала тень, но задний газон светился ромашками и лютиками. Изгнанник отмахнулся от пчелы. Ландыши распустились рано, сразу после апрельского приступа жары. Ряды цветов, похожих на короны, были белы и совершенны, как рядки младенческих зубиков.

Появилась Мэри с фотоаппаратом. Изгнанник смотрел, как она сжимает камеру у пояса, выбирая кадр, обрамляющий троих взрослых у чайного стола под открытым небом, под майским солнцем. Он взглянул прямо в объектив и, редкий случай, улыбнулся, потому что Мэри предана ему и, если уж говорить начистоту, учить ее приятно. Она умный ребенок и, более того, хороший собеседник – высшая из всех возможных похвал для кого угодно, невзирая на возраст.

Но улыбка пропала втуне: любимый «Брауни» падал на траву. Этот снимок никогда не будет сделан. Мэри уже бежала – бежала со всех ног в сторону плодового сада.

Мэделайн обернулась, удивленная суматохой. Потом вскочила на ноги и подобрала юбки.

– Дядя Перси! – вопила Мэри, размахивая высоко поднятой рукой. – Сюда! Мы здесь!