Текст книги "Плененная королева"

– Лиможцы! – звенящим голосом крикнул Генрих. – Я надеюсь, вы не забудете этот день. И извлечете для себя урок. Когда мадам герцогиня и я посетим вас в следующий раз, я надеюсь, вы встретите нас с бульшим почтением. И может быть, надумаете перестроить эту неудобную стену так, чтобы облегчить доступ к вашим кухням!

Ответом ему было гнетущее молчание. Потом кто-то из толпы швырнул камень. Тот пролетел мимо, но Генрих не был склонен прощать.

– Если я поймаю негодяя, который сделал это, то кастрирую его, – пообещал он. – А с ним и всех остальных, кто считает, что может пренебрегать моим судом. А теперь возвращайтесь к работе. Все возвращайтесь!

Он спрыгнул с камня и направился к Алиеноре, схватил ее за руку и повел по периметру плато, на котором стоял город, следуя вдоль обреченных на снос стен. За ними тяжело ступали вооруженные воины. При виде них горожане с яростной энергией принимались за работу, не осмеливаясь выказать непослушание, потому что лицо Генриха по-прежнему искажала гримаса гнева. Наконец они с Алиенорой подошли к высокому месту на безопасном расстоянии от работ и, остановившись там, принялись наблюдать, как горожане, которые не пожалели денег – не говоря уже о пролитом поте и ободранных до крови пальцах – для строительства этой стены, теперь против воли камень за камнем разбирали ее. Под ударами стены Лиможа начали с грохотом рушиться, поднимая облака пыли, и Алиенора, глядя на это, ощущала физическую боль. Но лицо ее оставалось непроницаемым, потому что Генрих смотрел на жену, словно говоря: ну-ка попробуй возрази. Но Алиенора не доставила ему этого удовольствия.

Когда от стоявшей в воздухе пыли невозможно стало дышать, Генрих наконец позволил жене вернуться в шатер. У Алиеноры оставалось одно желание: бежать из Лиможа или заползти в нору, как барсук, – так остро она ощущала скорбь и гнев горожан, а еще была убеждена, что, не сумев спасти стену города, предала их. Алиенору сжигала ярость, которая стала еще сильнее, когда Генрих, придя к обеду, даже не упомянул о событиях этого дня, а вел себя как обычно. В постели он снова был страстным любовником, то требовательным, то нежным, и Алиенора почти убедила себя, что все хорошо, но отвечать на его ласки не могла, потому что мысли ее были заняты одним: что теперь станут думать о ней ее люди.

Она не могла отринуть эти мысли. Алиеноре казалось, что брак, на который она пошла, бросая вызов миру, превратился в иную, нежели был ее союз с Людовиком, форму несвободы. Брак с Генрихом стал не партнерством, на которое она рассчитывала, а злостной проверкой ее долготерпения. Алиенора не сомневалась, что ее провели. Страсть Генриха разбудила в ней стремление властвовать, но теперь она поняла, что заблуждалась. Да, у них были общие цели, и Генрих советовался и считался с ней, но только когда его это устраивало. На самом же деле он имел перед Алиенорой все преимущества, установленные законами Божескими и человеческими, и был исполнен решимости утвердить это преимущество, не щадя ни чувств жены, ни ее гордости. Собственная беспомощность приводила герцогиню в бешенство, а попытки разорвать невидимые цепи, которыми Генрих опутал ее, ранили еще сильнее.

Когда они покидали развалины, в которые теперь превратились стены Лиможа, на их пути не стояли ликующие толпы. Остальная часть путешествия прошла без происшествий, и настроение Генриха сильно улучшилось, когда гасконцы выразили горячее желание участвовать в его английском походе и даже предоставить свои суда и припасы. Он объяснил это опережавшими их слухами о его сильном и бескомпромиссном правлении. В будущем эти забытые богом южане дважды подумают, прежде чем оскорблять его! Неудивительно, что теперь они так пресмыкаются перед ним.

Наконец они добрались до Тальмона, аккуратной деревеньки, приютившейся в устье Жиронды на мысу из высоких утесов. Алиенора любила это место, где ее семья когда-то построила охотничий домик. Но даже здесь неприязнь ее подданных к Генриху была ощутима. Алиенору покоробило, когда в первый день их пребывания в Тальмоне, ее сокольничие даже не пытались скрыть неприязни к Генриху. Герцогу Нормандскому пришлось бог знает сколько времени дожидаться в седле, когда ему подадут птицу. А когда птицу принесли, оказалось, что это перепелятник, которого считали подходящим разве что для женщин и священников, а не королевский кречет, которого он ожидал по праву. Алиеноре же на перчатку подали благороднейшего ястреба. Ситуация сложилась в высшей степени неловкая, потому что, несмотря на все подобострастные объяснения – якобы не нашлось подходящего ястреба, – было абсолютно ясно, что оскорбление преднамеренное.

Алиенора ничего не сказала. Втайне ей доставило удовольствие видеть раздражение Генриха. Пусть пожинает то, что посеял!

Внешне они существовали в безмолвном перемирии. Погода все еще стояла хорошая, хотя уже и наступила осень, и они каждый день выезжали на соколиную охоту, восхищаясь великолепным видом с утесов, ходили на мессу в низкую каменную церковь Святой Радегунды, а по ночам наслаждались плотью друг друга. И постепенно, против воли, Алиенора обнаружила, что снова подпадает под обаяние мужа.

– Я мог бы вполне счастливо жить здесь, – потягиваясь, проговорил Генрих, когда они лежали как-то утром в постели.

– Летом тут прекрасно, – сказала Алиенора все еще сухим и официальным голосом, потому что негодование продолжало мучить ее. – Все зарастает алтеем.

– Тогда мы вернемся на следующий год, – пообещал Генрих, встретившись с ней взглядом. – Ты все еще сердишься на меня из-за Лиможа, – сказал он.

– Ты сделал то, что хотел. Добавить к этому нечего, – отводя взгляд, пожала плечами Алиенора.

– Но ты чураешься меня, – посетовал Генрих. – Я имею тебя каждый вечер и каждое утро, но ты остаешься как чужая.

– А чего бы ты хотел? – спросила она. – У тебя нет оснований быть недовольным мной. Я идеально исполняла роль послушной жены, даже рискуя потерять любовь подданных. Я позволяю тебе пользоваться моим телом, когда ты только пожелаешь. Я с тобой в постели и за столом. Многие пары живут и без этого.

– Но между нами было что-то гораздо большее! – вспыхнул Генрих.

– Было, – горячо согласилась Алиенора. – Но ты решил стать агрессивным мужем, ты уничтожил мои надежды на равные отношения. Я в этом браке пленница!

– Значит, ты меня наказываешь, – решил Генрих.

– Нет, просто теперь так обстоят дела.

Алиенора попыталась встать с постели, но муж схватил ее запястье.

– Ты же знаешь, я люблю тебя, – взволнованно сказал он.

Слезы наполнили ее глаза.

– Я люблю тебя, – повторил он.

Мало-помалу Алиенора снова оказалась в объятиях мужа, тело ее сотрясали рыдания, она прижалась к нему.

– Ну, ну, успокойся, – утешал ее Генрих. – Теперь ты снова моя. Клянусь Господом, я исправлю положение!

Он принялся жадно целовать ее, и Алиенора немного расслабилась. Может быть, отношения между ними снова станут такими, какими были до Лиможа? Нет, она так не думала, но теперь поняла, что должна смирить негодование и позволить заново расцвести своим чувствам к Генри. Как они расцвели под натиском его ласк…

Когда в декабре они возвращались в Пуатье, на сердце у Алиеноры лежал камень. Генрих наконец-то собирался в Англию и весь горел от нетерпения.

– Я должен торопиться, – сказал он ей. – Остановлюсь по дороге в Руане, чтобы увидеться с моей матерью-императрицей. Ведь мать не пожалела затрат на это предприятие. И хочу обсудить с ней мои планы вторжения.

Алиенора вся закипела. Генри редко можно было заставить поговорить о его планах с женой. Он по-прежнему не скрывал своего мнения, что женщины не должны соваться в политику. Но для матери он собирался сделать исключение.

И, словно читая мысли жены, Генрих добавил:

– Пока я отсутствую, мать должна будет управлять Нормандией, и мне нужно многое с ней обсудить. Кроме того, она хорошо знает Англию. И короля Стефана.

– Ей ли не знать короля Стефана! – язвительно вскричала Алиенора.

– Не верь ты сплетням старых кумушек, – беззаботно ответил Генрих. – Впрочем, Стефан действительно питал к матери нежные чувства, хотя они и были врагами.

– Удивляюсь я твоей наивности! – Алиенора скорчила гримасу. Генрих посмотрел на нее похотливым взглядом.

– Не забывай, что ты говоришь о моей матери, – напомнил он. – Хотя она вполне на это способна. Могла бы съесть этого слабака на завтрак.

– Я бы хотела с ней познакомиться, – сказала Алиенора, которой вовсе не хотелось встречаться с Матильдой.

– Непременно познакомишься – дай только время, – ответил Генрих.

Безразличный тон мужа свидетельствовал о том, что он не видит никаких оснований для вражды между матерью и женой. Алиенора спрашивала себя, а известно ли Генри о ее короткой связи с его отцом. Он никогда не говорил об этом, и она, конечно, тоже не собиралась.

Быстрый, беспокойный ум Генри не стоял на месте.

– Анжу и Аквитанию я оставляю на тебя, – сказал он. – Знаю, ты будешь хорошо управлять обоими.

Это замечание удивило и тронуло Алиенору, она даже почувствовала укол совести за то, что несправедливо судила о Генри, а он на время своего отсутствия оставлял ей не только ее герцогство, но и собственное графство Анжу, владение его предков. Может быть, он пытается загладить свою вину…

Алиенора улыбнулась мужу, глаза ее засветились.

– Я тебя не подведу, мой господин, – пообещала она.

Алиенора проснулась рано утром. В спальне все еще было тепло, потому что на ночь оставили две жаровни. В их красноватом мерцании она видела Генри. Он лежал обнаженный на животе рядом с ней, ноги запутались в простыне. Сонным взглядом муж смотрел на нее, и его глаза светились такой редкой теперь нежностью.

– Ты не спишь, – прошептала Алиенора.

– Как может мужчина спать, если рядом ты? – Генрих хохотнул, пожирая глазами ее округлые груди, прекрасные длинные ноги, вытянувшиеся рядом с ним. – Никто не может сравниться с тобой, Алиенора! Никогда еще не было такой женщины, и я сомневаюсь, что будет.

– Значит, до меня у тебя были другие? – поддела она его. Алиеноре и в самом деле хотелось это знать. Генрих никогда не говорил о своих прежних женщинах, хотя всякие слухи до нее доходили.

– Целый сонм! – ухмыльнулся он. Алиенора хотела было ударить его подушкой, но Генрих поймал ее руку. – Я мужчина со всеми мужскими потребностями. Конечно, у меня были другие. Но поверь мне, ни одна из них не может сравниться с тобой. Они просто ничто.

Алиенора верила ему, но укол ревности все равно почувствовала.

– А теперь ты скажи мне, – внимательно посмотрел на нее Генрих, – что случилось в Антиохии?

Алиенора вздрогнула от неожиданности.

– А что ты об этом слышал? – настороженно спросила она, чувствуя, что щеки ее зарделись.

– Что ты с Раймундом, князем Антиохии и твоим собственным дядей, наставила рога Людовику. И тебя за это с позором изгнали из города. – Генрих вперился в жену немигающим взглядом. – Это правда?

– Да, правда, – призналась Алиенора. – Ты знаешь, что наш брак с Людовиком был начисто лишен любви. И я, как и ты, не отказывалась от маленьких радостей, если представлялась возможность… но я дорого за это заплатила. Людовик целый год не разговаривал со мной.

– А с кем-нибудь еще ты не отказывалась от радостей любви? – спросил Генрих. Шутливая интонация исчезла из его голоса.

– Да, два раза, но то были короткие романы, – тихим голосом ответила Алиенора.

– С моим отцом? – спросил он с непроницаемым лицом.

– Ты знал?! – Она была потрясена.

– Он сказал мне незадолго до смерти. Умолял не жениться на тебе.

– Но ты не послушался… Зная об этом, все-таки женился на мне, – недоуменно проговорила Алиенора.

– Конечно. – Генрих подтянул ее к себе. – Так велико было мое желание. Ради тебя я ослушался отца, короля Франции и саму Церковь!

– Церковь? – переспросила Алиенора.

– Да, моя невежественная дама. Неужели ты не понимаешь, что из-за твоей связи с моим отцом между мной и тобой возникла запретительная кровосмесительная близость, гораздо большая, чем у тебя с Людовиком.

– Я не была замужем за Жоффруа, – сказала Алиенора.

– Это не имеет значения. Наш брак недопустим… вернее, был бы недопустим, будь Церкви известно о твоем приключении.

Судорога прошла по телу Алиеноры. Ей показалось, будто тщательно выстроенное здание ее мира обрушилось. Она поняла, что своими необдуманными действиями поставила под угрозу все, что было дорого для нее. Дрожь не проходила. Генрих почувствовал это и крепче прижал жену к себе.

– Не бойся, – утешил он ее. – Я никому не выдам нашу маленькую тайну. Надеюсь, и ты будешь молчать.

– Но как быть с законностью нашего брака? – спросила потрясенная Алиенора. Фундамент величественного будущего, империя, которую они строили общими усилиями, рушилась на ее глазах…

– Да мне плевать на все это! – ухмыльнулся Генрих. – Ты не забыла, что наш род Плантагенетов берет начало от самого дьявола? С какой стати я стану беспокоиться из-за такой чепухи? Никто об этом не знает, никто не сможет поставить под сомнение законность нашего брака. Неужели это имеет для нас какое-то значение?

– Нет, – подумав, сказала Алиенора. – Ни малейшего.

– Вот, что имеет значение, – уверенно сказал Генрих. Он усадил Алиенору на себя и вошел в нее восставшей плотью. – Клянусь тебе, Алиенора, что никакой Папа Римский, никакой священник не разлучат нас. Ты моя, моя навсегда… О Боже! – И вскоре Генрих, удовлетворенный, лежал, держа в объятиях жену. – А кто был второй? – спустя некоторое время спросил он.

– Второй? – Алиенора, расслабленная и счастливая, не могла понять, о чем ее спрашивают.

– Ты сказала, что, кроме Раймунда Антиохийского, у тебя был еще мужчина.

– Это похоже на инквизицию, – полушутливо отозвалась она.

– Да, – подтвердил Генрих. – Мне необходимо знать. Ты моя жена. И Бог даст, будешь матерью моих сыновей.

– А если я тебе его назову, ты расскажешь мне о своих женщинах? – спросила она в ответ.

– Большинство из них я уже забыл! – фыркнул Генрих. – Это были случайные встречи. Одну звали Жоанна, другую Элжива… Да, и наверное, нужно упомянуть Эрсинду, Мод, Люси, Гислен, Мари… – Он рассмеялся.

– Прекрати! – воскликнула Алиенора. – Ты выдумал все эти имена!

– Нет, я и вправду не помню их всех, – печально сказал Генрих, играя ее волосами. – Да и говорить с ними было вовсе не обязательно!

– Ты невозможен! – воскликнула Алиенора.

Генрих поднялся на локте, заглянул ей в лицо:

– Ну, я сказал тебе то, что ты хотела знать. Теперь слово за тобой.

– Хорошо, – ответила Алиенора. – Это была совсем короткая связь с трубадуром по имени Маркабрюн.

– С трубадуром? – Генрих даже подскочил от удивления. – С низкорожденным? Могла бы найти кого-нибудь и познатнее!

– Ты забыл, что я была замужем за королем Франции – ни больше ни меньше, – возразила Алиенора. – И что я с этого получила? – Она щелкнула пальцами. – Маркабрюн показал мне, как заниматься любовью, и за это я всегда буду благодарна ему… И ты тоже должен быть благодарен ему, потому что ты от этого только выиграл.

– И Людовик никогда не догадывался?

– Он знал, что Маркабрюн посвящает мне стихи. Ему это показалось слишком фамильярным, и он выслал Маркабрюна. Людовик решил, что я разделяю его негодование, и я не стала его разубеждать, напротив, даже подыгрывала.

– Ты ему лгала? – с беспокойством спросил Генрих.

– У меня не было повода лгать. Людовик никогда не спрашивал меня, верна ли я ему. Ему даже в голову не приходило, что я допущу до себя трубадура. Вы, принцы севера, похожи в этом: относитесь к трубадурам с презрением, но позволь напомнить тебе, Генри, что в Аквитании поэтов ценят за их таланты.

– У этого, похоже, и в самом деле таланты незаурядные, – парировал Генрих, вовсе не убежденный. – И что он представлял собой как поэт?

– Сплошной ужас! – ответила Алиенора, и вдруг они оба зашлись в смехе, и неловкий миг миновал.

– Я прочту тебе несколько по-настоящему хороших стихов, – сказала Алиенора вечером, когда они снова лежали, прижавшись друг к другу. – В такую драгоценную ночь подобает говорить о любви. – И она начала рассказывать мужу о своем знаменитом деде, талантливом герцоге Гильоме IX. – Его называют первым трубадуром, он и в самом деле удивительно владел словом. Некоторые из его работ полны непристойностей, другие очень трогательны. В особенности мне нравится то стихотворение, в котором он пишет: «Вся радость мира будет нашей, когда полюбим мы друг друга!» Или вот еще: «Я без тебя жить не могу, так мучит меня жажда по твоей любви».

– Твой добрый герцог мог посвятить эти слова нам, – заметил Генрих, лаская мозолистыми пальцами обнаженную руку жены. Он наклонился и поцеловал ее. – А непристойные стихи? Я бы и их хотел послушать.

– Мой дед в своих стихах всегда преследует женщин. Конечно, с единственной целью. И, как пишет, цели он всегда добивался.

Генрих расхохотался, услышав следующую тираду Алиеноры:

– Дед писал о женщине, как о лошади, о том, что цель мужчины усесться на нее верхом. Но в то же время он верил, что женщина должна быть свободна в выборе мужчины и ее нельзя насильно выдавать замуж.

– Это все, может быть, подходит для черни, – возразил Генрих. – Но я не могу представить себе, чтобы мои бароны одобрили эту мысль. Мы не можем позволить нашим высокорожденным дамам спать, с кем они пожелают, иначе ни один мужчина не будет уверен, что в его наследнике течет его кровь!

– Но ты ведь и сам не возражал, когда я свободно, по собственной воле выбрала тебя, – лукаво напомнила Алиенора. – Не помню, чтобы я напрашивалась на брак.

– Мы не простые смертные, – полушутливо ответил Генрих. – Поэтому можем нарушать обычаи и традиции, можем нарушать правила. Мы ведь уже это доказали, разве нет? – Он снова накрыл ее губы своими, вошел языком в ее рот. Они в третий раз предались наслаждениям любви, зная, что теперь будут лишены их надолго.

Глава 9
Анжер и Пуатье, 1153 год

Алиенора находилась в Анжере, столице Анжу, когда поняла, что беременна и зачала именно в ту прекрасную ночь. Она увидела в этом знак того, что Господь не возражает против ее неправильного брака, а потому тошноту по утрам и усталость воспринимала с радостной стойкостью.

Сердце Алиеноры по-прежнему тосковало по маленьким девочкам, которых она оставила в Париже. Было больно при мысли о том, что она, скорее всего, больше никогда не увидит их, ведь Людовик ни за что не простит ей брака с Генрихом, его врагом. Но герцогиня утешалась мыслью о том, что новое дитя хоть в какой-то мере компенсирует ей потерю дочерей, пообещав себе, что отныне никогда ее ребенок не будет расти без матери.

Алиенора ужасно скучала по Генриху. Несмотря на перемены, вызванные беременностью, она хотела его, желала. По ночам ей так не хватало ласк Генри, а чрево ее так тосковало от пустоты, что Алиенора кусала простыни, чтобы заглушить невольные стоны. Известия из Англии приходили хорошие. Генрих благополучно высадился, и встретили его с восторгом. В церквях проводились службы, провозглашавшие: «Зрите: грядет правитель, и королевство в его руках». Эти обнадеживающие новости предвещали благоприятный исход.

Генрих решил идти к месту, называющемуся Уоллингфорд, где его сторонники держали оборону в замке. Он собирался освободить их, и по мере его победного продвижения городки, встречавшиеся на пути, сдавались один за другим. Обо всем этом Алиенора узнавала от гонцов, которых Генрих присылал к ней регулярно. Муж сообщал, что с радостью узнал о ее беременности, и призывал беречь себя. Алиенора улыбнулась, оценив его заботу. Она была сильной и здоровой женщиной и легко родила двух дочек. О чем сразу сообщила Генриху.

После утомительных и гнетущих первых недель Алиенора расцвела. Кожа стала мягкой, как лепестки цветов, волосы – шелковистыми, груди налились. Такой ее и увидел самолюбивый молодой трубадур Бернарт де Вентадорн[20]20
  Бернарт де Вентадорн (ок. 1140–1200) – трубадур, придворный певец герцогини Алиеноры Аквитанской.


[Закрыть], явившийся ко двору в поисках покровительства.

– Мадам герцогиня, – поклонился он продуманно низко, – ваша слава не знает себе равных. Я набрался храбрости и явился сюда в надежде, что вы не откажете одному из своих подданных, который хочет развлечь вас своими скромными песнями и стихами.

От цветистой похвалы у Алиеноры стало теплее на сердце. Перед ней стоял молодой человек. Счастливое сочетание волнистых каштановых волос, зеленых глаз и точеных черт придавало ему исключительную красоту. Не будь она так влюблена в Генри, подумала Алиенора, ей вполне могла бы прийти в голову мысль соблазнить его.

– Мессир Бернарт, расскажите нам о себе, – попросила она, показывая слабой рукой на собравшихся придворных.

Молодой человек поедал герцогиню глазами, смотрел, не скрывая восхищения.

– Мадам, все мое состояние в моих песнях, а не в рождении. Я всего лишь сын судомойки с кухни виконта де Вентадорна из Лимузена.

– Я знаю этого виконта, – улыбнулась Алиенора. – Он и его семья всегда были покровителями трубадуров вроде вас.

– Это верно, мадам, – подтвердил Бернарт и, как заметила Алиенора, отвел глаза в сторону. – Виконт был настолько добр, что признал во мне талант и сам учил меня писать стихи и песни.

– Значит, вы многим обязаны ему, – сказала Алиенора под согласный шепоток придворных. И опять глаза молодого трубадура, как ей показалось, слегка забегали. – Но скажите мне, мессир, почему вы оставили замок маркиза? Вы хотите обрести бульшую славу в мире?

– Да, – ответил Бернарт де Вентадорн, избегая встречаться с ней взглядом.

Алиенора видела, что он лжет. Конечно, это ее не касалось, но все же было любопытно, почему молодой человек оставил службу у доброго хозяина.

Юноша снова посмотрел на герцогиню жадными зелеными глазами.

– Тогда давайте узнаем меру вашего таланта, – предложила Алиенора. – Сыграйте нам.

Трубадур достал свою виеллу[21]21
  Виелла – смычковый инструмент, распространенный в средневековой Европе.


[Закрыть] и спел забавную сирвенту[22]22
  Сирвента – один из самых распространенных жанров поэзии трубадуров. В сирвенте поднимались разные вопросы: общественно-политические, религиозные, нравственные. Известны личные сирвенты, направленные против врагов автора.


[Закрыть], сатиру на прожорливых монахов, которая развеселила Алиенору и ее двор.

Поаплодировав, Алиенора сказала:

– Вы знаете какие-нибудь песни короля Артура и королевы Гиневры?

– Увы, моя госпожа, не знаю. Хотя я и читал истории Гальфрида Монмутского[23]23
  Гальфрид Монмутский (около 1100–1154 или 1155) – священник и писатель, заложивший основы «артуровской» традиции в английской литературе.


[Закрыть]. Но я помню кое-какие строки древнего поэта Овидия. Они могут вам понравиться. Это из его поэмы «Ars Amatoria» – «Искусство любви». – В глазах юноши засверкали озорные искорки. – Вы, вероятно, не поймете, насколько они откровенны…

– Я знаю латынь, – с мягким упреком ответила Алиенора. – Но прошу вас. Мы все хотим услышать вашу непристойную песню!

Трубадур, покраснев, положил виеллу и вытащил из мешка ситар[24]24
  Ситар – многострунный музыкальный инструмент семейства лютневых – Прим. ред.


[Закрыть]. Он начал бренчать вступление, а потом, улыбаясь, пропел сочным голосом.

 
Поверь сначала, что любую возможно покорить,
И приступай не медля, – она не сможет не уступить!
Скорее уж кузнечик замолкнет в летний зной
Иль соловей не пропоет цветущею весной,
Чем женщина не устоит перед твоею лестью.
И пусть она твердит «нет-нет» – ты с нею будешь вместе!
Жеманится она, однако же на деле
С тобою грех восторженно разделит.
Проси ее о том, о чем природа просит,
И знай: настойчивость всегда плоды приносит.
 

Певец пропел последние слова, глядя на Алиенору. Намек был вполне понятен.

– Вы храбры, мессир! – укоризненно посмотрела на него герцогиня.

– Вам не понравились стихи Овидия, мадам?

– Понравились. – Она понимала, что он флиртует с ней на общепринятый куртуазный манер: такие игры стали обычными в этой стране трубадуров.

Низкорожденный шевалье или поэт мог адресовать пылкие слова высокорожденной даме, а та могла принимать – или даже поощрять – его восторги, не рискуя при этом запятнать свою репутацию. Но дальше слов такие отношения заходили редко.

В Париже, когда Алиенора попыталась закрепить этот обычай и там, Людовик и его клирики встали на дыбы: они обрушились на эту игру галантной любви как на предлог для блуда. Но Алиенора выросла в терпимой культуре юга и прекрасно знала, что в Аквитании подобное считалось всего лишь изощренной и приятной формой времяпрепровождения. Она и не помышляла о том, чтобы всерьез принимать лесть трубадуров, часто появлявшихся при дворе, ведь все понимали: это часть изощренной и щекочущей нервы игры.

Дамы Алиеноры просили продолжения.

– Мне понравился этот мастер Овидий, – заявила легкомысленная Файдида Тулузская.

– А я слышала, что многие не одобряют его стихи, – сказала прекрасная Торкери де Буйон.

– Тем они занятнее! – хихикнула пухленькая, как куропатка, мадам де Руси.

– Так что, мессир Бернарт, вы можете спеть нам другие стихи Овидия?

– С удовольствием, мадам! – с воодушевлением ответил трубадур и снова взял ситар. Он запел, и в его глазах опять заиграли озорные искорки.

 
Пусть в равной мере
В любви мужчина с женщиной имеют наслажденье.
И если оба не в изнеможеньи,
Ничтожно то соединенье!
Люблю я слышать страсти стон
И думать: пусть продлится он.
Не торопись закончить труд,
Помедли у вершины, друг!
 

Голос трубадура смолк вместе с бренчанием ситара, и он снова взглянул на Алиенору. Она почувствовала, как румянец прихлынул к щекам при звуках этой непристойной песни, которая так живо вызвала в ее памяти страстные ночи с Генри. Пытаясь смирить усиливающуюся боль в лоне, герцогиня присоединилась к аплодисментам. Щечки ее дам тоже порозовели от возбуждения.

– Это очень непристойная песня, мессир, – с укоризной сказала Алиенора, но глаза ее смотрели на юношу с симпатией. – Но я думаю, она всем понравилась. Вскоре вы сыграете нам еще.

Так оно и случилось. Бернарт де Вентадорн всегда был где-то рядом – в обеденном зале, в большом зале, в саду. Всюду он смотрел на Алиенору, просил разрешения спеть для нее свои песни, исполненные вожделения и непристойностей. Герцогиня чувствовала, что за его привязанностью кроется нечто большее, чем простые галантности.

– Я написал для вас песню, мадам, – сообщил он как-то раз, когда нашел Алиенору в одиночестве в саду под магнолией – ее дамы были неподалеку, собирали апрельские цветы. – Хотите послушать?

– Я слушаю, – ответила Алиенора. Она была добра с трубадуром, зная, что ни на что большее он не может надеяться.

Голос его зазвучал сильно и страстно.

 
Когда приятный ветерок
От дома твоего щекочет мои губы,
Мне кажется,
Что райский воздух я вдохнул!
 

Когда юноша закончил, его пробирала дрожь.

– Мне еще никто никогда не посвящал таких стихов, – сжалилась над ним Алиенора.

– Ваша красота послужила для меня вдохновением, мадам, – пылко ответил Бернарт. – Вы изящны и прекрасны, вы воплощенное обаяние! С такими прекрасными глазами и благородной внешностью вы достойны разделить трон с любым королем! А я, увы, всего лишь скромный трубадур, который любит вас.

– Ну, ну, вы же знаете, что не должны испытывать ко мне подобных чувств, – пожурила его Алиенора. И это был правильный и единственно возможный ответ.

– Скажите, что у меня остается надежда, мадам, прошу вас, – взмолился Бернарт. – Или же хотя бы позвольте мне воспевать вас в стихах. Клянусь, что не раскрою предмета моего восхищения.

Словно это не будет очевидно для всех, у кого есть глаза, подумала Алиенора, скрывая улыбку.

– Конечно, мессир, – ответила она и протянула руку для поцелуя, говоря этим, что аудиенция закончена. Юноша с радостью прижался к ее руке губами.

После этого Бернарт день за днем развлекал двор песнями, посвященными – имя не называлось – герцогине. Только глупец не догадался бы о том. Алиенора обнаружила, что не может противиться такой лести. Ее одинокое сердце купалось в наслаждении, когда она слышала, как она благородна и прекрасна, как верна и преданна, как изящна и обаятельна. Алиенора жалела, что здесь нет Генри и он не слышит этих песен. Ей не хватало только одного: присутствия мужа. Но раз уж он не может перенестись сюда из Англии, герцогиня не видела никакого вреда в том, чтобы позволить себе маленькое удовольствие, и пусть этот восторженный трубадур восхищается ею.

– Когда вы смотрите на меня своими глазами, такими горящими и красноречивыми, я испытываю такую же радость, как на Рождество или в другие великие праздники, – изливался перед нею Бернарт, когда герцогиня милостиво позволила ему прогуляться с ней по массивной стене замка, выходящей на реку Мен.

Придворные дамы шли за ними на некотором удалении, но в пределах слышимости. Холодный ветер трепал головное покрывало Алиеноры, но она, закутавшись в теплую мантию, резво вышагивала по стене, наслаждаясь живительным воздухом. Ведь в ее положении прогулки весьма полезны.

– Что я сделала, чтобы заслужить такую преданность? – поддела она трубадура.

– Вы существуете, божественная дама! – с укоризной посмотрел на нее Бернарт. – Вы стали первой из моих радостей и будете последней, пока я жив.

– А как быть с Алаизой, женой виконта де Вентадорна, – поддела его Алиенора и улыбнулась, увидев изумление трубадура. – Как видите, я хорошо осведомлена.

Герцогиня и в самом деле навела справки в доме Вентадорна.

На лице молодого человека появилось подавленное выражение.

– То была мимолетная прихоть, не более, мадам. Клянусь вам…

– Вы ее соблазнили! – с улыбкой пригвоздила его Алиенора. – И не отпирайтесь! Дело было настолько серьезно, что виконт вышвырнул вас из дома, а жену запер на замок. Теперь он развелся с ней, – нахмурилась она.

– Не клеймите меня, умоляю вас, моя дорогая дама! – взмолился Бернарт. – Я был молод и глуп… а она… и не стоила хлопот. Теперь я четко вижу это, глядя на ваше лицо. Клянусь всем, что свято на земле, я никогда не любил ее так, как люблю вас, и с недавнего времени предан только вам, прекрасная королева моего сердца.

Алиенора метнула на трубадура надменный взгляд и зашагала дальше. Бернарт поспешил догнать ее.

– Клянусь вам! – воскликнул он.

– Ну хорошо, – сжалилась она. – Не будем больше к этому возвращаться.

Бернарт упал на колени и поцеловал оборку мантии герцогини:

– Вы самая прекрасная и добрая из всех женщин, мадам, и я бы не отдал ваше обаяние за все радости Парижа!

– Надеюсь, что так, – укоризненно ответила она. – Потому что красота, хотя она и существует только в глазах того, кто ее созерцает, и в самом деле бесценна! А теперь вставайте, вы нас обоих выставляете на посмешище!

Они почти дошли до двери башни, через которую можно было пройти в герцогские покои.

– Примите это, мадам, – сказал трубадур, дыхание у него перехватило. – Подношу вам от всего сердца! – Он сунул свиток в руки Алиеноры.

– Что это? – спросила она.

– Стихи, посвященные вам! – выдохнул Бернарт. – Прочтите их, умоляю вас, потому что в них скрыто тайное послание, которое поймете только вы.

Спустя какое-то время Алиенора прочла стихи и не нашла в них ничего, кроме дальнейших излияний любви. Юноша писал, что Тристан никогда так не страдал по прекрасной Изольде, как он, Бернарт, страдает теперь по прекрасной даме, в которую влюблен. Алиенора улыбнулась, прочтя, что в ее присутствии любовь подавляет его, он совсем теряется и становится как ребенок.