Текст книги "Все сложно. Почему мы терпим неудачи и какие уроки можем из этого извлечь"

Я подумала: ну ладно, возможно, из нас двоих это у меня до смерти скучные, традиционные понятия об условиях для сна. Возможно, этот парень, достаточно хорошо знающий себя и состояние своей поясницы, чтобы признать необходимость в спальном мешке, как раз тот мужчина, который мне нужен?

С этой мыслью я уснула, мой разум кружило в водовороте неуверенности. А посреди ночи я испытала такой ошеломляющий, похожий на сон приступ ясности, что проснулась и сказала себе: «Я не могу быть его девушкой». На следующий день мне пришлось расстаться с ним, хотя технически мы едва ли были в отношениях.

– Лишь бы ты не передумала через полгода и не прибежала обратно ко мне, – сказал он. – Потому что к тому моменту твои яичники уже ссохнутся, и мне все это будет не интересно.

Сложно сказать более жестокую вещь женщине, чей возраст близится к сорока и у которой в прошлом были проблемы с репродуктивной функцией. И Джонатан об этом знал: в одном из наших длительных телефонных разговоров он как-то задал вопрос о детях. Но я все еще чувствовала себя виноватой из-за разрыва, поэтому на тот момент сказала только:

– Это немного грубовато.

– Это шутка, – сказал он, закатив глаза.

Если мне и нужны были какие-то дополнительные доказательства того, что Джонатан не был подходящим мужчиной для меня, то это оно. Я осознала, именно в тот момент, что, несмотря на все внутренние сомнения, мои инстинкты вели себя вполне разумно и что, возможно, ключ к успешным отношениям – не давать этим инстинктам потонуть в тревожном обдумывании ежеминутных сигналов, посылаемых или не посылаемых другим человеком. Что самый важный урок касательно свиданий – помнить, кто я есть, а не пытаться выяснить, кем является другой человек, не пытаться найти способы угодить ему. В конце концов, все мы в равной степени являемся друг для друга непостижимыми тайнами. Мы непредсказуемы, безрассудны и иррациональны, и не существует никакого анкетоподобного упражнения, которое позволит проверить, причинят вам в этих отношениях боль или нет. Мы тратим слишком много времени в попытках представить, почему другой человек действует именно так, вместо того чтобы сфокусироваться на том, как сделать счастливыми самих себя, как удовлетворить собственные нужды.

Это не значит, что не существует никаких границ дозволенного. Они еще как существуют. Мне понадобилось много времени (и несколько интрижек с мужчинами младше меня), чтобы понять, что мне важна зрелость. Мне важно чувствовать, что человек, с которым я нахожусь, находится приблизительно на том же этапе эмоционального развития. Если вы ходите на свидания, будучи женщиной «хорошо за 30» (или мужчиной), и хотите завести детей, то у вас остается не так много времени, чтобы вы тратили его, пока кто-то ждет призрачного состояния «готовности».

Мои провальные свидания научили меня и другим вещам. Среди них – неизмеримая ценность доброты и необходимость того, чтобы кто-то делал то, о чем говорит, а не просто обхаживал тоннами лирических словесных оборотов, от которых мало толку, когда начинает пахнуть жареным. Я стала адекватнее воспринимать отказы, потому что поняла, что все, что ты можешь сделать – это открыться возможной любви, что также несет определенную уязвимость. Да, вам может быть больно, и разбитое сердце – всегда настоящее потрясение. Но это не смертельно, и все снова налаживается.

И чем больше я об этом думаю, тем больше верю, что после всех этих ужасных свиданий и отношений я наконец поняла, что значит быть самобытной. Я осознала, что настоящее чувство и безбоязненное его исследование – не слабость, а совсем наоборот. Позволить себе открыться любви и грусти, радости и недовольству, близости и отдалению, триумфу возможности вместо всего того, что может пойти не так – для меня это единственный путь, который кажется настоящим. Самые сильные люди могут позволить себе быть уязвимыми и сохранять достоинство.

Если вы пытаетесь подобрать метафору для современного мира дейтинга, вот она: случайный звонок в вашу дверь может означать либо пик романтического чувства, либо зловещую убежденность в скорой гибели.

Одна из моих гостий на подкасте – Тара Вестовер, автор книги «Ученица»[16]16
  На русском языке книга вышла в издательстве «Бомбора» в 2018 году. – Прим. пер.


[Закрыть]. Это невероятные мемуары о воспитании отцом – мормоном-фундаменталистом в Айдахо. Она пишет о необходимости примириться с неопределенностью – не обязательно в контексте дейтинга, но с отсылкой на ее опыт получения знаний и постепенный сдвиг в том, как она воспринимала свое воспитание, начав дистанцироваться от него. Я бы хотела процитировать несколько строк, поскольку они отлично иллюстрируют ту идею, что корни истинной силы кроются в осознании собственной уязвимости.

«Признать неопределенность, – пишет она, – значит признать слабость, беспомощность и все-таки поверить в себя. Это слабость, но в ней есть сила: убежденность в своей способности жить по собственным правилам, а не по чужим».

Жить по собственным правилам, а не по чужим. Как только я начала применять этот принцип в своей жизни, я стала более честной касательно того, кто я есть и чего я хочу. В чем смысл, думала я, притворяться круче или безразличнее или умалять значимость собственных нужд, чтобы более удачно встроиться в картину мира другого человека? Все это продлится лишь до конца спектакля, и разве не лучше знать, что кто-то любит именно тебя, а не тот хрупкий, двухмерный профиль Самой Привлекательной Персоны в Tinder, которой ты пытаешься быть?

Я начала рассматривать дейтинг как тренировку, призванную подготовить меня к активным действиям, когда на горизонте мелькнет что-то настоящее и чистое. Все эти микрорасставания помогали мне стать сильнее и лучше понять себя. Как только я посмотрела на ситуацию с этого ракурса, то поняла, что меня устраивает и текущее положение дел. Даже так – оно вдохновляет меня, вместе с любовью моих друзей и без срочной необходимости найти партнера, который не привнес бы в мою жизнь никаких значительных дополнений. Поток энергии неуловимо сместился.

И как только это случилось, все мои друзья, состоящие в счастливых браках и не имеющие понятия о том, через какую дичь я прошла, которые снова и снова повторяли мантру «как только перестаешь искать, сразу находишь», пока я сжимала кулаки под столом и медленно считала до десяти, чтобы не взорваться… все они оказались правы.

Я кое с кем познакомилась.

Он великолепен.

Как облажаться в спорте

Моя мама всегда говорила, что теннис – лучший вид спорта, потому что он «такой компанейский». Я думаю, ее посещали туманные, ностальгические воспоминания о теннисных вечеринках в загородных домах, где все одевались в белое, заливисто смеялись и болтали в той звенящей манере, которая свойственна высшим слоям британского общества, поедая при этом сэндвичи с огурцом и вслушиваясь в успокаивающие звуки мяча, отлетающего от ракетки.

Думаю, ей казалось, что это отличный способ «познакомиться с кем-то». Справедливости ради, это, вероятно, куда лучше, чем Bumble, но стоит заметить, что на данный момент меня за тридцать девять лет моей жизни никогда не приглашали на теннисные вечеринки. Однако мне случалось бывать на групповых выездах или совместных праздниках, где в какой-то момент обнаруживалось наличие теннисного корта, и кто-то настаивал на «легкой разминке». Обычно этим человеком был мужчина, и обычно «разминка» была отнюдь не легкой. Все это оказывалось простым предлогом выставить напоказ свои отличные навыки, выбить убийственной силы эйсы[17]17
  В теннисе – подача навылет, при которой принимающий игрок не касается мяча ракеткой. – Прим. пер.


[Закрыть] и опасно закрученные мячи. Я же в это время, насквозь потная, бегала по другому концу корта, промахиваясь каждый раз, вынужденная затем подбирать мячи, как какая-то побитая собака, приносящая хозяину-садисту палку за палкой.

Но ребенком я всего этого не знала, и моя мать (которая и сама неплохо играла) настояла на том, чтобы я постаралась преуспеть в теннисе. Отчасти это произошло потому, что в Северной Ирландии, в городке Балликасл, проходил ежегодный теннисный турнир. В местных магазинах продавали упаковки красных водорослей (если вы такого никогда не пробовали, не напрягайтесь, я все объясню. Просто представьте себе самую соленую вещь, которую вообще может ощутить язык человека, и вы поймете концепт).

В Балликасле собирались сливки североирландского общества. В этом месте заводились самые нужные знакомства, и мама, зная, сколь своеобразным и обособленным подростком я была, настояла, чтобы я поехала.

Но мне не давался теннис. Сколько бы тренировок я ни посещала. Сколько бы раз мне ни говорили, что все дело в моей «работе ног». Сколько бы Уимблдонов я ни смотрела, мечтая стать Штеффи Граф. Даже не то чтобы я была совсем плоха – просто посредственна, что было чуть ли не еще хуже. Когда все совсем ужасно, это несет с собой хоть какой-то сопутствующий дар. Я же была обречена на жизнь, полную незасчитанных свеч и плохо выполненных бэкхендов.

Когда мне было семнадцать, я и правда поехала в Балликасл. Мама отвезла меня в большой арендованный коттедж, где жила толпа подростков, днем игравших в теннис, а по вечерам напивавшихся вусмерть крепленым вином. Я была знакома с одной из девочек, провела там одну ночь и не сыграла ни одного сета – наверняка это какой-нибудь балликасловский рекорд. Однако я много выпила, пытаясь подружиться с остальными (в этом я тоже облажалась).

С того момента моя неспособность стать хорошей теннисисткой стала неразрывно связана с тем, что я считала проваленной попыткой вписаться в социальном плане. Потому что, прямо как экзамены и тесты, неудачи в спорте никогда не затрагивают исключительно спорт – все куда глубже и многограннее.

Маме казалось, что теннисные вечеринки – отличный способ «познакомиться с кем-то». Справедливости ради, это, вероятно, куда лучше, чем Bumble, но стоит заметить, что на данный момент меня за тридцать девять лет моей жизни никогда на них не приглашали.

Когда я брала интервью для своего подкаста у комика Дэвида Бэддила, в качестве одного из своих провалов он выбрал пропущенный гол с пенальти на благотворительном футбольном матче в поддержку организации «Comic Relief». Из бесчисленного множества произошедших в его жизни событий именно это стало одним из трех эпизодов, до сих пор не дающих ему покоя. И все потому, что, будучи ребенком, он так обожал футбол, что был уверен: ему уготована карьера профессионального футболиста.

«Я думаю, что из-за этой странной, хрупкой, неправильной идеи, из-за того, что это было так важно для меня двенадцатилетнего, когда наступил решающий момент, все развалилось [на благотворительном матче].

Я чувствовал себя очень двенадцатилетним. Думаю, более двенадцатилетним, чем когда на одном из выступлений делал вид, что нужно управиться с разгневанной толпой или вроде того», – сказал Бэддил. Затем он объяснил, что в детстве у него не всегда получалось завязывать шнурки, когда он приходил на тренировки. Какое-то время ему помогал арбитр, но в один из дней он отказался выручать его и дальше.

«Эх, были бы застежки-липучки», – отозвалась я.

«Точно. Но их не было».

«К этому времени ты бы уже стал Фрэнком Лэмпардом[18]18
  Один из сильнейших английских футболистов, игравший на позиции атакующего полузащитника; в настоящее время тренер. – Прим. пер.


[Закрыть]».

Бэддил рассмеялся. Мы продолжили разговор, сидя в гостиной его дома в северной части Лондона, и так случилось, что фотография Фрэнка Лэмпарда в рамке стояла на одной из полок книжного шкафа.

«Ну да, – продолжил он. – Конечно, все это оправдания того факта, что я был недостаточно хорош. Но я правда хотел стать футболистом, а мир не прикладывал для этого хоть какие-то усилия, как-то так это ощущалось. И все это завершилось тем эпизодом с “Comic Relief”».

Писатель и журналист Сатнам Сангера на подкасте вспомнил, что «в детстве никто не поощрял мои занятия спортом; можно даже сказать, что это стало такой долгоиграющей шуткой, что из меня никудышный спортсмен».

Проведя детство в Вулверхэмптоне, будучи ребенком бангладешских сикхов, Сангера получил полностью оплаченное место в окружной частной школе, где ежегодные взносы превышали годовой доход его родителей. В результате он стал «местным ботаником», и «если у тебя хорошая успеваемость, люди автоматически начинают думать, что спорт – это не твое… Так что меня всегда выбирали последним».

Учителя физкультуры не особенно подбадривали мальчика, и прошли годы, прежде чем он занялся бегом, уже став взрослым. Поняв, что ему это отлично дается, Сангера понял, что «я не никудышный, я вполне ничего! Когда ты учитель, разумеется, это твоя обязанность – воодушевлять детей на свершения. Я просто забил [на спорт], так что никогда им не занимался. Жаль. Но это больше их провал».

Я спросила, чему его научила эта ситуация. Сангера несколько секунд подумал и ответил: «Думаю, тому, что если другие люди уверены, что ты ничего не сможешь, то это не значит, что так оно и будет».

Любопытный факт: многие из моих собеседников связали спортивные неудачи и неспособность освоить игру на музыкальном инструменте. В случае с Сангерой, его неумение играть на пианино объясняется аналогичным ощущением чуждости, испытываемым в школе.

«Многие дети моего возраста были из семей среднего достатка, и все они обучались игре на музыкальных инструментах, – сказал он. – И я помню, как отчаянно… Мне очень нравилась музыка, это было то, что я обожал больше всего в жизни. Помню, я спрашивал маму, можно ли мне научиться играть на чем-нибудь, а она ответила: “Нет, мы не можем себе это позволить”. Мое детство во многом было очень счастливым. Но по этому поводу я до сих пор испытываю сожаление. Иногда я просто думал: “Господи, как жаль, что мы такие бедные”».

Романист Дэвид Николс, автор бестселлера «Один день»[19]19
  На русском языке книга вышла в издательстве «Рипол-Классик» в 2016 году. – Прим. пер.


[Закрыть], также сокрушался из-за своих неудач в освоении фортепиано – еще больше иронии этому признанию придавал тот факт, что интервью мы записывали в его квартире в Барбикане, и я смотрела прямо на пианино, которое он купил себе в приступе победы оптимизма над реальностью.

«Мне приходится признать, что я не могу это сделать», – сказал он, слегка покачав головой. Когда он был младше, то считал, что неудачи в спорте могут стать знаком того, что у него «артистические наклонности. Так что я прямо попросил [родителей] отдать меня на музыку… Недалеко от нас нашелся отличный учитель музыки, и я ходил к нему каждую неделю, и я практиковался, и я концентрировался, и я правда пытался выжать из себя максимум, но у меня просто не получалось.

У меня были ужасные проблемы с координацией, руки совершенно не слушались. В каком-то смысле я чувствовал то же самое, что и в случае со спортом. Словно существовала пропасть между тем, что мой мозг говорил мне делать, и тем, что могли выполнить пальцы. Я не мог сыграть ни один звукоряд, я не мог сыграть ничего, кроме песен Beatles. Вот это у меня получалось.

Я мог снова и снова тарабанить “Hey Jude” на репетиционном пианино, но не мог исполнить ничего из того, для чего требовалась деликатность, координация. И я до сих пор не могу. Я несколько раз начинал с нуля, разбираясь с тональностями. И я достиг той точки, когда моя левая рука словно превращается в клешню, знаешь, когда она просто уже не может двигаться быстрее определенного лимита. Это тупик».

Время от времени Николс задумывается над тем, что надо «просто научиться… еще не поздно». Но так этого и не делает.

В отличие от Сангеры и Николса, плюс-минус тогда же, когда мне не покорился большой теннис, я освоила трубу. Я играла в джаз-бэндах и в школьном оркестре, но не достигла никаких высот – по той же причине, по которой не играла в теннис в Балликасле: меня пугала публичность этого процесса. К тому же у меня не получалось импровизировать, что является важным навыком как для джазового исполнителя, так и для теннисиста: нужно уметь моментально думать, точнее даже не думать, а следовать дарованному богом инстинкту.

И спорт, и музыка зиждутся на качестве публичных выступлений. Если вы перфекционист, вроде меня, и понимаете, как и я, что перфекционизм – своего рода замещающая терапия в мире, где вы пытаетесь навести свои порядки поверх хаоса Вселенной, в глубине души зная о тщетности попыток, тогда для вас и спорт, и музыка таят всевозможные подводные камни. Вы не можете проконтролировать скорость ветра, условия на корте в конкретный день или то, как человек отобьет мяч в вашу сторону; вы нигде не спрячетесь, если возьмете не ту ноту или упустите мяч прямо у сетки. С вами останутся лишь унижение и жалость к себе.

«Иногда я просто думал: “Господи, как жаль, что мы такие бедные”».

В оставшиеся школьные и, позднее, университетские годы я повернулась к спорту спиной. Все это несмотря на то, что бесчисленное количество людей предполагало, что я наверняка очень спортивная, потому что высокая (см. также: люди предполагали, что я куда выше, чем было на самом деле). На неделе первокурсников ко мне так часто подходила капитан команды по гребле, что я в конце концов сдалась и записалась на тренировку на следующий день – в шесть утра.

– У тебя все отлично получится, – сказала девушка с уверенностью в голосе, – потому что ты высокая.

По иронии судьбы, я потянула лодыжку во время игры в лакросс на бетонной площадке перед баром колледжа после лишнего джелли-шота с водкой. Пришлось попрощаться с тренировкой. Я больше на них не записывалась. Таким образом, мой провал в одном виде спорта предопределил провал в другом.

Но призрак тенниса все не покидал меня. Когда мне было двадцать пять, моя подруга Джесси убедила меня записаться вместе с ней на уроки тенниса в рекреации Паддингтона. Ну ладно, подумала я, возможно, я скрытый теннисный гений, и мне просто ни разу не попадался хороший тренер. Возможно, этому суждено было стать одной из тех более поздних историй успеха, о которых иногда читаешь – вроде истории писательницы Мэри Уэсли, чей первый роман опубликовали, когда ей был семьдесят один год.

Воодушевленная этим неожиданным убеждением, я фанатично ходила вместе с Джесси – каждую среду, несколько месяцев подряд. Брэд, наш приятный тренер-американец, внимательно за мной наблюдал, периодически давая советы, которые в основном касались хватки и работы ног (все это я слышала десятилетиями, занимаясь теннисом: старая добрая хватка и работа ног). Увы, моим мечтам о превращении в новую Мэри Уэсли в мире тенниса не суждено было претвориться в жизнь.

Однажды я не смогла сыграть с бэкхенда, после чего громко выругалась на саму себя. Брэд недоуменно посмотрел на меня.

– Твоя проблема заключается в том, – сказал он, – что каждый раз, когда ты промахиваешься, ты закапываешься в яме презрения к самой себе, из которой невозможно выбраться. Нужно просто встряхнуться и думать о следующем ударе.

Это все еще одна из самых мудрых вещей, когда-либо сказанных мне.

В ту же секунду я поняла, что это не с моей игрой в теннис все плохо, а с моим отношением к жизни. Мне нужно уметь оправляться после неудач, учиться на них, а затем двигаться дальше. Это я и сделала – прежде всего, бросив теннис; затем осознав, что я лажаю не в спорте в целом. Я просто еще не нашла подходящий мне вид спорта. Позднее я открыла для себя йогу, бег и занятия на велотренажере – все это мне очень даже понравилось. И оказалось, что они мне неплохо даются. Ну то есть не то чтобы я собиралась выигрывать за это олимпийские медали, и я бы точно никогда не смогла крутить педали тренажера быстрее инструктора, которая как-то раз кричала так громко и двигалась в таком темпе, что у нее из носа пошла кровь. Но все равно. Мне это понравилось.

На самом деле, чем взрослее я становилась, тем яснее понимала, что спорт – и физическая активность в целом – это не вопрос побед и поражений, не вопрос судейства, а способ почувствовать себя сильнее.

Взять, к примеру, бег. Мне казалось, что это дьявольское занятие, и, возможно, это слегка несправедливо по отношению к дьяволу. В двадцать лет мне казалось, что я должна заниматься хоть какой-то физической активностью, но я не могла заставить себя делать это хоть сколько-нибудь регулярно. Я «ходила на пробежку» и пыхтела и хрипела где-нибудь в парке, прежде чем сдаться минут через десять. Это было невыносимо.

Задумываясь об этом сейчас, я понимаю: мне совсем не помогал тот факт, что я даже не потрудилась потратить деньги на нормальную одежду для занятий. Или хоть какую-то одежду для занятий. Я бегала в обычных «конверсах» и странных, тяжелых штанах на молнии, которые купила в одном из маленьких магазинчиков, где также продаются походные газовые плитки и таблетки для обеззараживания воды. Я не уделила бегу должного уважения. В итоге от ответил мне тем же.

Но потом, ближе к тридцати пяти годам, у меня случился выкидыш, мой брак развалился, я бросила свой дом, работу, страну – плюс-минус в этом порядке. Это был очень хаотичный период, что я тогда отказывалась признать. Только в ретроспективе я осознаю, что действовала со скоростью света.

Я меньше спала. Будучи всю жизнь крайне пунктуальной, я начала по чуть-чуть опаздывать вообще везде. Я не могла прочитать ни одной книги. Мои мысли были настолько рассеянны, что единственное, на чем я могла сфокусироваться, – унылая лента обновляющихся статусов других людей. Я словно оцепенела. Я перестала доверять своим собственным суждениям.

Именно тогда во мне проявилась неожиданная тяга к бегу. Я купила подходящие кроссовки и леггинсы, которые на ощупь были гладкими, как кожа тюленя. Я составила плей-лист из агрессивных хип-хоп треков. Я выбрала день, не имея понятия, куда побегу и надолго ли, а через десять минут удивилась, когда поняла, что все еще чувствую в себе силы продолжать.

Я осознала, что лажаю не в спорте в целом. Я просто еще не нашла подходящий мне вид спорта.

Я начала бегать три раза в неделю. Десять минут превратились в двадцать, затем – в полчаса. Однажды мне удалось час бежать без перерывов – исторический рекорд, который я еще ни разу не повторила. Мне нравилось, что я была настолько занята физической активностью, что забывала думать. И я сделала потрясающее открытие: когда забываешь думать, в голову приходят самые лучшие мысли. Подсознание наконец получает возможность вздохнуть полной грудью. К моменту возвращения с пробежки мне удавалось разобраться с самыми неприятными проблемами, мучившими меня на протяжении нескольких дней.

Во мне также появилось какое-то рефлекторное, как будто животное желание восстановить свою физическую силу. Я начала бегать, потому что хотела иметь возможность двигаться вперед, не полагаясь на кого-то или что-то еще. Я хотела, чтобы были только я и асфальт. Потеряв все внешние маркеры стабильности, я отчаянно нуждалась в опоре на свою внутреннюю силу.

Бег помог мне осознать, что я годами была словно отделена от своего тела. Будучи писательницей, я провожу много времени в одиночестве, склонившись над мигающим, тускло светящимся экраном ноутбука. Было приятно заняться чем-то, что вытащило меня из моей головы в реальный мир. Бег сработал, как медитация.

Пусть у вас не создается впечатление, что для меня все прошло легко. Все мы читали статьи в журналах об этих неохотно занимающихся бегунах, которые вечно финишируют на марафонах после двух недель занятий по какому-нибудь специальному приложению. А я все еще считаю тридцатипятиминутную пробежку достижением.

Мне сложно при подъемах. Я жутко потею. В некоторые дни меня бесит каждая секунда до единой. Однажды я разревелась через двадцать минут пробежки, и причина мне до сих пор не ясна. И да, я очень медленно бегаю. Иногда я ловлю свое отражение в витрине и начинаю стыдиться этого старческого темпа. Но это часть сделки, которую я заключила с собой: бегать без всяких оценочных суждений. Именно это и сделало бег Не Спортом. Значит, я не могу облажаться. Я и по сей день бегу в комфортном для себя темпе и не измеряю дистанцию.

Я не лучший в мире бегун-любитель. Я никогда не пробегу марафон. Но бег дал мне нечто, что нельзя измерить километрами и килокалориями. Он вернул мне меня.

Сатнам Сангера пережил похожий опыт. Как и я, он никогда не думал, что станет бегать. «И когда начинаешь, – сказал он, – это и правда больно, скажи? Кажется, что ты вот-вот умрешь. Но потом я просто продолжил бежать, как Форрест [Гамп]».

Для него стимулом завязать шнурки на кроссовках и выйти в парк Хэмпстед-Хит также стал конец отношений.

«Это, черт возьми, такое клише, существует столько одинаковых историй, но да, все то же самое – разбитое сердце. Это в прямом смысле слова была попытка убежать от боли. Словно, когда ты бежишь, физическая боль затмевает душевную – такова моя теория.

Мне сложно при подъемах. Я жутко потею. В некоторые дни меня бесит каждая секунда до единой. И да, я очень медленно бегаю. Но мое правило: делать это без всяких оценочных суждений.

Но я как-то быстро прошел этап боли и все равно продолжил бегать. Продолжил бегать в Вулверхэмптоне, что странно, потому что в Вулверхэмптоне не бегает никто. Наверняка кто-нибудь задумывался о том, чтобы позвонить в полицию. К тому же там за тобой часто гонятся собаки, если ты темнокожий. Из этого я вывел теорию, что некоторые собаки могут быть расистами, и из-за этого моя семья насмехалась надо мной в течение долгих лет, но сейчас на эту тему даже есть научное исследование. Видимо, и правда могут. Собаки перенимают предубеждение от своих хозяев. Так что в Лондоне за мной редко гоняются собаки. В Вулверхэмптоне – постоянно».

Моя неожиданная склонность к бегу, выявленная в не самом раннем возрасте, заставила меня задуматься: возможно, мне не нравился теннис или многочисленные нетбольные матчи[20]20
  Разновидность баскетбола. – Прим. ред.


[Закрыть], в которых меня заставляли участвовать (из-за роста меня часто ставили в защитники, так что я проводила целый матч, стоя в крошечном полукруге в конце площадки, прыгая вверх-вниз с вытянутой словно в нацистском приветствии рукой, чтобы отвлечь нападающего), не из-за собственно активности, а из-за конкурентной командной природы подобных времяпрепровождений.

Я от природы люблю соревноваться, в чем есть свои преимущества: это невероятно заряжает меня на всякие свершения. Но это также черта, проявляющая себя в негативном ключе: я не люблю проигрывать и не люблю, когда что-то не получается, особенно если не вижу логичной причины, по которой так происходит. Добавьте сюда же мой граничащий с патологией страх подвести окружающих – неудивительно, что в школе я не стремилась заниматься спортом. При каждом выходе на площадку меня трясло от уровня тревожности. Брэд был прав: я не мыслила, как победитель.

К тому же есть самый худший тип соревновательности – с самим собой.

Себастьян Фолкс – отличный теннисист, но он заметил, что с возрастом (сейчас ему шестьдесят пять) его стали все больше «разочаровывать неудачи в игре, особенно когда я не понимаю, что не так. Проблемы с коленями очень незаметно влияют на манеру игры. Стараешься не опираться всем весом, соответственно, не так хорошо контролируешь мяч и все такое.

А потом у меня упало зрение на левом глазу, и я этого не понял. Иногда упускаешь какие-то вещи, потому что просто теряешь концентрацию; например, когда готовишься к подаче и смотришь вверх, где произойдет удар. Это частая ошибка, даже среди профессионалов – 90 % [неудавшихся] ударов происходят из-за того, что человек отводит взгляд от мяча в последний момент. [И ты все равно бьешь] сколько бы ни говорил себе [так не делать], и это немного раздражает, но ты знаешь, в чем причина. Но вот когда делаешь ошибку и не знаешь почему – это очень бесит. В моем случае всему виной различные недуги, чье влияние на расстановку сил я недооценил».

Думаю, отчасти поэтому так сложно мириться с провалами в спорте: часто случается, что все идет не так, и этому нет логичного объяснения – кроме того, что это «неудачный день» с неидеальными погодными условиями и недостаточно быстро двигающимися ногами. Недостаток рациональности затрудняет принятие и, возможно, последующее возвращение в строй. На экзамене можно винить во всем сложные вопросы, или не самый любимый предмет, или тот факт, что учитель забыл пройти с вами определенную тему. При физических нагрузках любое оправдание в конечном итоге ведет к тому, что, кажется, вас подвело собственное тело. Если повезет, оно будет идеально функционировать в любых других ситуациях, и тогда возникает диссонанс: почему оно не может выполнить еще одно простое задание? А если причиной провала стали ваши хрустящие кости и задеревеневшие мышцы, что приходит с возрастом, это неизбежно напоминает о неизбежности смерти – и с этим фактом тоже не слишком приятно примиряться.

Через много лет после того, как я наконец признала, что никогда не буду играть в теннис хоть с какой-то долей уверенности, мне дали задание написать статью о давлении на рабочем месте. Среди прочего, я провела интервью с Тимом Харкнессом – это специалист по спортивной науке и психологии в футбольном клубе «Челси». Его работа заключалась в том, чтобы целями днями обучать футболистов Премьер-лиги справляться с грузом ответственности.

Да уж, думала я, набирая его номер, я бы могла у него поучиться.

Он ответил на звонок с заметным южноафриканским акцентом. Сказал, что едет за рулем и только-только вышел с долгой рабочей встречи, но постарается максимально полно ответить на мои вопросы. Затем он приступил к изложению своей философии – предельно ясно, без единой запинки.

– Часто то, что мы считаем успехом в спорте, зависит от двух факторов, – сказал он. – Первым является уверенность; вторым – мотивация. Прежде всего, мы считаем, что для серьезных усилий нужна весомая причина. И полагаем, что единственный способ замотивировать себя на что-то – постараться акцентировать внимание на важности события или его итоге. Но вот в чем проблема: чем больше акцент, тем больше давление.

Думаю, отчасти поэтому так сложно мириться с провалами в спорте: часто случается, что все идет не так, и этому нет логичного объяснения – кроме того, что это «неудачный день» с неидеальными погодными условиями и недостаточно быстро двигающимися ногами.

Ирония заключается в том, что мотивировать можно и другими способами. Менее очевидными. Таким образом, у спортсмена будет высокий уровень мотивации и не высокий уровень давления. Этого мы и добиваемся – разделения мотивации и давления.

Чтобы этого достичь, сказал Харкнесс, он вывел собственную формулу:

(Награда ÷ Задание) × Уверенность = Мотивация

Он пояснил это так: чем выше ожидаемая награда, тем меньше становится задание и тем мотивированнее становится игрок.

– Первый способ мотивировать – увеличить размер награды, – сказал Харкнесс. – Другой – уменьшить объем задания, и сюда же относится его восприятие… Если есть возможность преуменьшить восприятие объема работы, то мотивация будет куда выше.