Текст книги "Есть что скрывать"

Как и предупреждала Дебора, Хейверс увидела статуи раньше, чем нашла Тринити-Грин. Муж и жена Бут стояли лицом друг к другу на газоне между тротуаром и дорогой. Кэтрин Бут в платье и шляпке с каким-то предметом в руке – вероятно, Библией – стояла так близко к дороге, словно ловила попутку. Уильям Бут с поднятой вверх рукой и указующим в небо перстом, по всей видимости, молился. На здании, перед которым они стояли, была вывеска благотворительной миссии. Сразу за ним газон расширялся, и Барбара заехала на него.

Выбравшись из машины, она пешком пошла назад, в том направлении, откуда приехала. Оказалось, что Тринити-Грин находится немного дальше, на юго-западе – чуть в стороне от дороги за высокой кирпичной стеной, о которой говорила Дебора. О его существовании сообщала лишь маленькая эмалированная табличка на стене, заметить которую было не так просто. На территорию вели два пути: через большие чугунные ворота с навесными замками или через открытую калитку для пешеходов. И то и другое было выкрашено зеленой краской.

Приют состоял из двух террас с маленькими домиками, обращенными друг к другу, с огромной лужайкой посередине – отсюда название заведения[15]15
  Green – в т. ч. лужайка (англ.).


[Закрыть], – на выжженную солнцем траву которой отбрасывали тень два ряда лохматых деревьев. Сбоку от калитки была прикреплена бронзовая мемориальная табличка, извещавшая, что эти здания были построены в XVII веке для «немощных капитанов судов и их жен». Кирпичные домики могли похвастаться белыми зубчатыми карнизами вдоль крыши и декоративными консолями, поддерживающими узкие крыши портиков, которые почти не защищали от непогоды. По краям каждой террасы виднелись замковые камни, а к каждой двери вели истертые каменные ступени. Рядом со ступенями располагались маленькие патио, придававшие индивидуальность каждому коттеджу: на одних были высажены растения, на других разбросаны игрушки, а кое-где имелись мангалы и скамейки, чтобы летом можно было поужинать на свежем воздухе.

Барбара решила, что нужная ей часовня – это внушительное здание на дальнем конце лужайки, с обращенным к дороге фасадом и синим циферблатом без стрелок и с золотыми цифрами. В «Дом орхидей» вела широкая каменная лестница, заканчивающаяся открытой двустворчатой дверью; фронтон над ней стал черно-зеленым от мха и плесени, которые не убирали много лет.

Барбара вошла в восьмиугольный вестибюль. На стенах висели четыре большие доски объявлений с плакатами, извещающими о разного рода мероприятиях, проводившихся в районе, от представлений труппы акробатов до еженедельного класса медитации в этом же здании. В самой часовне на столе, который обычно можно увидеть в школьной столовой, лежали коробки с канцелярскими принадлежностями, папками и расходными материалами, а также табличка с аккуратной рукописной надписью: АДМИНИСТРАТОР. Никакого администратора, однако, поблизости не было.

Барбара оглянулась. Никого не увидев, прошла в глубь часовни, которая теперь утратила свое первоначальное назначение и была разделена некрасивыми временными перегородками метра три высотой; из-за них доносились голоса. Тем не менее в часовне сохранилось несколько достойных внимания деталей, вероятно со времен постройки: резной деревянный карниз с позолотой, а также кремовые стеновые панели. Когда-то здесь были люстры – хрусталь, бронза, серебро… кто знает? – но теперь с потолка свисали только цепи, обозначая эти места. Помещение освещалось тусклыми флуоресцентными лампами, две из которых непрерывно моргали, а пол – дубовый, каменный или выложенный плиткой – был закрыт ковром унылого синего цвета. Да, это был шаг вперед по сравнению с дверным ковриком, но все равно выглядело ужасно.

– Я могу вам помочь? Что вы хотели?

Барбара повернулась. Перед ней стояла высокая грузная женщина со сложным тюрбаном лилового и золотого цвета на голове и в таком же платье, свободно струящемся по ее телу. Поза ее была явно враждебной – одно бедро выдвинуто вперед, руки скрещены под массивной грудью.

– Сержант Барбара Хейверс. – Барбара порылась в потрепанной сумке через плечо, извлекла оттуда удостоверение и протянула его женщине со словами: – Новый Скотленд-Ярд. Это «Дом орхидей»?

Она увидела, как напряглось лицо женщины.

– Понятно, – сказала та. – Что вам нужно?

– Поговорить. – Хейверс достала блокнот и механический карандаш, позаимствованный у Нкаты. – Я пришла по поводу одного из ваших волонтеров. Ее зовут Адаку. – Барбара не стала называть фамилию, рассудив, что женщины по имени Адаку не встречаются здесь на каждом шагу.

– Что она сделала?

– К сожалению, ее убили.

– Убили? – повторила женщина.

Барбара оглянулась.

– Здесь есть место, где мы можем поговорить? Кстати, кто вы?

– Завади. Я здесь основатель и директор-распорядитель. Но Адаку…

– Повторите, пожалуйста. Завади, а не Адаку. Ее я знаю, а как записать вас?

Завади выполнила просьбу, прибавив, что фамилии у нее нет. Она официально отказалась от нее несколько лет назад, объяснила женщина, когда поняла, что больше не хочет общаться со своей семьей.

«Довольно резко», – подумала Барбара. Но, с другой стороны, было время, когда она испытывала такие же чувства. Сержант записала имя и повторила свою просьбу – ей нужно поговорить с Завади наедине, так чтобы их никто не слышал.

Завади сказала, чтобы Барбара следовала за ней. Она вывела детектива из часовни, и под широкой лестницей обнаружилась дверь, ведущая в подвал. Он был разделен перегородками, как и помещение наверху.

Завади направила ее в коридор, а затем в комнату – по всей видимости, ее кабинет. Крошечная комнатка казалась еще меньше из-за трех темнокожих женщин смешанной расы, с примесью индийской и китайской крови. Завади кратко представила их, небрежно хлопая каждую по руке, когда называла имена. Барбара запомнила только первую: Нарисса Кэмерон. Она была режиссером. Две другие – светотехник и звукооператор.

– Адаку умерла, – без предисловий объявила Завади. – Вам придется обойтись без нее.

Женщины словно лишились дара речи.

– Что случилось? – наконец произнесла Нарисса.

– Ее убили, – ответила Барбара. – Мне нужно поговорить со всеми, кто ее знал. Начну с Завади. Остальных прошу далеко не уходить.

Нарисса посмотрела на Завади, словно хотела получить какую-то информацию или указание, что ей делать.

– Продолжайте, – сказала Завади. – Скажите девочкам, что Адаку задерживается.

«Очевидно, это единственный способ объяснения», – подумала Барбара.

Когда три женщины покинули кабинет и подвал, Завади села за свой стол и жестом указала на явно неудобный складной стул, который Барбара даже не заметила. Она взяла его, разложила и поставила у торца стола, а не перед ним, как, по всей видимости, хотела Завади.

– Почему они послали вас? – спросила директор.

Барбара устроилась на стуле.

– Мы беседуем со всеми знакомыми жертвы.

– Я не это имела в виду. Почему вы, а не черный полицейский?

– Вы предпочли бы черного?

– А вы как думаете? И я тут такая не одна.

– В нашей группе есть черный, другой сержант, но он мужчина. Мой шеф рассудил, что если выбирать между расой и полом, то пол будет лучшей альтернативой для беседы.

– Вы хотите сказать, что в столичной полиции нет черных женщин-детективов?

– Я хочу сказать, что они не участвуют в этом расследовании. И в нашей группе нет других женщин. Кстати, Адаку была копом. Она работала в команде, которая занимается обрезанием и всем остальным дерьмом, что делают с женщинами ради бог знает чего. Мы пытаемся выяснить, убили ее как Адаку или как копа Тео Бонтемпи.

Барбара видела, что эта новость полностью завладела вниманием Завади.

– Она приходила к нам не как полицейский… Ее звали не Адаку?

– Имя Адаку ей дали при рождении. После удочерения оно поменялось на Тео Бонтемпи. Как коп – сержант уголовной полиции – она использовала второе.

– Почему она мне об этом не рассказала?

Барбара пожала плечами.

– Может, не доверяла вам… Может, искала здесь то, что, как она считала, не найдет, если узнают, что она коп… Как она у вас появилась? Просто пришла с улицы?

– Местные школы о нас знают. Возможно, узнала о нас там, если не врала, когда говорила, что проводит там беседы с девочками, просвещая насчет операций, калечащих половые органы.

– Все чаще и чаще…

– В общем, она пришла сюда, и я поняла, что она сможет что-то предложить девочкам.

– Вы имеете в виду тот факт, что ее тоже изуродовали?

– Я имею в виду, что она была женщиной, которая хотела об этом говорить.

Выражение ее лица побудило Барбару задать личный вопрос:

– Боже, с вами тоже это сделали, да?

Завади посмотрела на висящий на стене большой календарь, где были отмечены мероприятия с указанием руководителя. Имя Адаку Обиака встречалось три раза. Затем она перевела взгляд на Барбару и ничего не выражающим голосом произнесла:

– Мне было шесть лет. Предполагалось, что я еду на праздник вместе с моей большой семьей, но все обернулось иначе. Меня удерживали на полу в доме моей бабушки и орудовали ножницами. Все говорили, что мне повезло, потому что это были остро заточенные ножницы, а не то, чем обычно пользуются.

– И что же это? – спросила Барбара.

– Лезвие бритвы, нож, осколок стекла… Все, что режет.

Сержант почувствовала, что у нее закружилась голова.

– Я вам очень сочувствую.

– Мне не нужна ваша жалость, – сказала Завади.

– Можете мне поверить, мои чувства не имеют никакого отношения к жалости, – парировала Барбара. – Черт, почему это происходит с девочками?

– Потому что никто не смог это полностью искоренить. Это незаконно, за это арестовывают и отправляют в тюрьму, но положить этому конец не удается. Единственное, что мы можем сделать – «Дом орхидей» и подобные нам организации, – обеспечить безопасность девочек, если они смогут до нас добраться.

– А они могут?

– Да. Адаку хотела помочь с этим. По крайней мере, так она сказала, и я ей поверила. Что касается ее второй жизни, как полицейского, я ничего о ней не знаю, как и все остальные здесь. У вас есть еще вопросы?

– Я хочу поговорить с той женщиной, Нариссой, и двумя другими. Если они были знакомы с Адаку, то могут знать о ней то, чего еще не знаем мы.

Мазерс-сквер Нижний Клэптон Северо-восток Лондона

Из-за инвалидного кресла и баллона с кислородом перевозка Лилибет от Мазерс-сквер на Грейт-Ормонд-стрит – к врачу, на прием к которому нужно было записываться за несколько дней, – требовала специального микроавтобуса, в котором было оборудовано место для инвалидного кресла, а также сиденье для сопровождающего. Марк знал, что жена не позволит никому другому присматривать за Лилибет, и поэтому, когда они устроили дочь в машине – пристегнув к креслу, а само кресло закрепив на полу, – Пит устроилась на сиденье для сопровождающего, а сам Марк сел в кабину рядом с водителем. Робертсон предпочел остаться на Мазерс-сквер; он поможет, когда Пьетра и Марк вернутся с дочерью.

– Не беспокойтесь о времени, – ответил Робертсон на их возражения. – Мне здесь достаточно комфортно, и я хочу знать, что скажет специалист.

Они уехали. Это было молчаливое путешествие.

Жена залезла в его телефон, пока Марк спал, чего раньше – он был в этом уверен – никогда не делала. Она видела сообщения. Нашла и прослушала припев из «их песни», после чего нашла саму песню и послушала ее всю, услышав не только «Нет, я не хочу в тебя влюбляться». Потом отыскала голосовые сообщения, которые он по глупости не удосужился удалить. Поэтому Пит слышала ее голос, и хотя не могла узнать его, прекрасно поняла, что скрывается за фразами: «Марк, милый», «Я чувствую то же самое» и «Я тоже хочу быть с тобой». Он сохранил все это потому, что был так поглощен ощущением правильности своих чувств, безумием под названием «это нечто большее, чем мы оба», что всегда является ложью, в которой люди убеждают себя, чтобы оправдать свою неспособность сопротивляться плотскому желанию. Никто не говорит себе: «Я хочу то, чего хочу, и получу это», что было бы, по крайней мере, честной реакцией на похоть. Вместо этого все кивали на звезды, на судьбу, с головой погружались в то, что казалось таким невероятным, что полностью стирало воспоминания о двух или трех подобных случаях. Такого действительно никогда не было прежде. Все, что происходило в прошлой жизни, было всего лишь репетицией Этой Встречи с Любимым. Невозможно сомневаться в реальности происходящего. Именно поэтому люди не в состоянии избавиться хотя бы от одной вещи, при взгляде на которую снова воспламеняются чувства, уверяя себя, что да, на этот раз все реально и ты наконец живешь настоящей жизнью, по сравнению с которой все предыдущие настоящие жизни кажутся бессмысленными.

На прямой вопрос Пит он ответил, что не изменял ей; и хотя формально это было правдой, Марк понимал, что теперь принадлежит к категории тех лживых мужей, которые убеждают себя, что если женщина у тебя отсосала, это не значит, что ты занимался с ней сексом. Потому что только настоящий секс приравнивается к измене, а настоящий секс предполагает, что ты пристроился у женщины между ног и оттрахал ее. В противном случае он мог, глядя в глаза Пит, сказать, что между ними «ничего не было». Да, он хотел, чтобы было. Он хотел, чтобы все было по-настоящему. Но поскольку жена не задавала вопрос, требовавший такого признания, ему не пришлось откровенно лгать ей.

Поначалу Марк думал, что ему повезло, поскольку жена никак не могла выяснить, кто эта женщина. Да, у него в смартфоне записан ее номер, но без имени. Однако для Пьетры это не представляло проблемы. Она отправила сообщение с его телефона: «Позвони мне, это срочно», и когда Тео позвонила, ее первыми словами были: «Милый, что случилось? Что-нибудь не так?.. Марк?.. Ты мне только что писал?»

Пит услышала голос и, хотя поначалу не могла связать этот голос с лицом, сумела выяснить, что номер мобильного телефона принадлежит Тео Бонтемпи, его сотруднице. Найти ее в Сети было делом техники. В эпоху социальных сетей идентифицировать человека очень легко.

– Мы просто вместе работали, – неуклюже оправдывался Марк. – А потом наступил момент… Бывают моменты, Пит, когда одиночество… – Он не мог закончить мысль, правда это или нет. Кроме того, она знала, что время от времени Марк позволял себе расслабиться – он так это называл, – и понимала, что «встречи с Поли» иногда означали нечто большее, чем несколько пинт пива в пабе. Что она, в конце концов, поощряла.

Но отношения с Тео отличались от дополнительных услуг в массажном салоне. От того, с чем жена могла примириться. От того, что она могла даже поощрять. На самом деле это было ее спасением. «Встречи с Поли» ослабляли двойную тревогу, с которой она жила постоянно: что однажды Марк бросит их с Лилибет или что предъявит ей ультиматум, потребовав, чтобы она предоставила свое тело для выполнения супружеских обязанностей. «Встречи с Поли» позволяли ей не беспокоиться, не думать, не планировать… не делать ничего.

И все же реакция Пит на его неуклюжие объяснения удивила Марка.

– Не стоит передо мной притворяться, Марк. Я знаю, как все это трудно, особенно с такой, какая я есть. И я хочу, чтобы у тебя была сексуальная жизнь. Я рада, что ты кого-то нашел. Я хочу, чтобы это у тебя было.

– Это? Что ты имеешь в виду?

– Страсть, Марк, ощущение полноты жизни, которое когда-то было у нас и которого теперь нет. Я ни в чем тебя не виню. Это помогает тебе быть терпеливым с Лилибет. А когда ты терпелив с Лилибет, ты терпелив со мной.

Но у него больше не было Тео Бонтемпи. Была смерть Тео, и, более того, «случайная смерть» превратилась в «убийство».

– Я все еще не могу понять, как это произошло, – внезапно сказала Пит тихим голосом.

На секунду Марку показалось, что она прочла его мысли и имеет в виду смерть Тео, о которой он еще не говорил жене. Он не ответил.

– Марк, ты меня слушаешь? Ты слышал, что я сказала?

– Извини, милая. Нет. Витал в облаках.

– Я сказала, что не могу понять, почему включился сигнал тревоги. Я оставила ее меньше чем на пять минут. С ней все было в порядке. Она пересматривала «Красавицу и чудовище». Ты же знаешь, как она любит этот фильм. Я отлучилась…

– А где был Робертсон?

– На кухне. Заваривал чай и доставал сок для Лилибет. Я вышла из комнаты только в туалет.

– Ты не вставляла канюлю.

– Все утро с ней все было хорошо. Я оставила ее совсем ненадолго. В любом случае кислород – дополнительное средство. При необходимости. Я знаю, что это мера безопасности, но только на ночь, а я вышла из комнаты меньше чем на пять минут. А потом включился сигнал тревоги. Робертсон прибежал первым. Он сразу надел на нее маску и включил подачу кислорода. Если б он не оказался рядом, не прибежал так быстро… Достаточно было одной маленькой ошибки, и ее совершила я.

– Ничего не случилось, Пит.

Марк повернулся и посмотрел на жену, потом на дочь. Лилибет смотрела на пейзаж оживленных лондонских улиц: автобусы, такси, легковые автомобили, женщины с детскими колясками, мальчишки в худи и мешковатых джинсах, группа детей, держащихся за веревочку, женщина, спорившая с подростком, двое малышей, цепляющихся за руки женщины, лежащий на тротуаре скутер…

– Думаю, мы можем доверять специалисту, – продолжил Марк. – Если она скажет, что Лилибет не стало хуже, значит, так и есть.

– Прости. Я чувствую себя преступницей.

– Не нужно так говорить, Пит. Такое иногда случается.

– Но не должно, – возразила она. – Мы оба это знаем.

Тринити-Грин Уайтчепел Восток Лондона

Барбара Хейверс пришла к выводу, что причина, побудившая кого-то убить Тео Бонтемпи, похоже, не имеет отношения к «Дому орхидей», разве что организацией руководит первоклассный лжец в образе Завади. Конечно, ничего исключать нельзя. Но все же…

По свидетельству всех, с кем она говорила, Тео-Адаку не только вызывала восхищение, но и была источником утешения для одних девушек, вдохновения для других и примером подражания для остальных. Она отдавала много времени волонтерской работе: руководила дискуссиями в группах, участвовала в мероприятиях, беседовала с родителями, разрабатывала проекты для привлечения девочек в «Дом орхидей», распространяла информацию о долгосрочных последствиях – физических, эмоциональных и психологических – калечащих операций на половых органах. Ни единая душа не знала, что она – коп, что поначалу ставило Барбару в тупик, но потом она поняла, с какой неохотой девочки покидали свои семьи и как они боялись, зная, что одного или обоих родителей могут арестовать, судить и отправить в тюрьму, если они – дочери – не будут тщательно следить за тем, что и кому они рассказывают. По мнению Барбары, только контакты Тео Бонтемпи с родителями девочек, которых уже отдали в приемные семьи, могли подтолкнуть кого-то к поискам, выяснить, что она не Адаку, которая к ним приходила, а детектив столичной полиции, и избавиться от нее. Узнать, что она коп, мог только кто-то из родителей, и то случайно. Других вариантов Барбара не видела.

Она по-прежнему собиралась поговорить с режиссером документального фильма, Нариссой Кэмерон. Хейверс не стала прерывать съемки, а дождалась перерыва в работе и подошла к трем женщинам, которых уже видела в кабинете Завади. Все были недовольны процессом съемок без Адаку, которая одним своим присутствием поддерживала девочек. «Сначала они услышали ее рассказ о себе, – сказала Нарисса Барбаре, – и это помогло им рассказать свои истории, особенно с учетом того, что ни одна из них не была такой жуткой, как у Адаку».

Барбара спросила, сохранилась ли запись рассказа Адаку, и когда Нарисса ответила утвердительно, попросила показать ей. Нарисса задала вполне логичный вопрос: зачем?

– Точно не знаю, – Барбара решила сказать правду. – Но в ее рассказе может быть что-то… Заранее неизвестно. Что-нибудь. Может, слово. Может, взгляд. Все что угодно. Но это даст зацепку, подобную той, что привела нас сюда, в «Дом орхидей». В квартире Тео Бонтемпи мы нашли визитную карточку Деборы Сент-Джеймс. Мой шеф поговорил с ней – с Деборой Сент-Джеймс, – и вот я здесь. Ваш фильм может привести меня куда-нибудь еще. Это все, что я пока могу вам сказать.

Нарисса посмотрела на свою камеру.

– Она, Адаку, хотела, чтобы я все стерла. Но я надеялась, что она передумает и разрешит использовать этот материал. Я продолжала снимать после того, как она закончила говорить. Адаку не знала. Но это иллюстрирует… Не знаю, как это назвать, наверное, влияние, которое она оказывала на людей. Как будто она знала, что может что-то изменить, тогда как другие только надеялись.

У Нариссы был монитор, и она сказала Барбаре, что фильм на нем смотреть удобнее, чем на маленьком экране камеры. Пока Нарисса подключала оборудование, Барбара села. Затем режиссер присоединилась к ней, и на экране появилась женщина, которую в «Доме орхидей» знали как Адаку. Она села на табурет и заговорила.

Начала она с того, что назвала свое имя – Адаку Обиака – и возраст, в котором ей сделали обрезание, – меньше трех лет. «Потом я узнала, что в возрасте, в котором со мной это проделали, еще не формируется долговременная память, – сказала она. – То есть меня обрезали до того, как я могла что-то запомнить, что считается милосердным. Но обрывки памяти сохранились даже сегодня».

Барбара вглядывалась в лицо Адаку. И видела на нем бесконечную и глубокую печаль. Казалось, страдание пропитало ее полностью, стало частью ее личности.

Адаку во многих отношениях была африканкой, но одновременно она оставалась англичанкой. Вероятно, именно в этом причина ее убедительности. Она рассказывала свою историю с достоинством.

С ней сделали самое худшее, что можно сделать с ребенком женского пола. «Это называется инфибуляцией. Но те, кто этим занимается – и кто сделал это со мной, – называют это иначе. Обрядом инициации, женским обрезанием, превращением в женщину, избавлением от непристойных вещей, подготовкой к замужеству, повышением ценности для мужчины или усилением удовольствия мужчины, когда ты ему отдаешься, что является твоей обязанностью как женщины. Но в конечном счете это одно и то же. Вас изуродуют».

Инфибуляция, объяснила она, состоит в удалении клитора, сужении отверстия влагалища и его частичном закрытии путем иссечения и смещения половых губ. Затем все зашивают, оставляя только одно маленькое отверстие для мочи и менструальной крови.

– Господи Иисусе… – Барбара почувствовала, как у нее вспотели ладони.

– Остановить воспроизведение? – спросила Нарисса.

– Нет. – В голосе Хейверс проступила ярость. Она не скажет, что с нее хватит. Она должна дослушать до конца – ради убитой женщины.

Адаку сказала, что до того, как узнала правду, она никогда не видела нормальные гениталии и не понимала, что с ней сделали. После того как ей исполнилось пятнадцать, а месячные все еще не начались, приемная мать отвела ее к семейному врачу для осмотра. Тогда-то Адаку и узнала правду. Сделать уже ничего было нельзя – прошло слишком много времени.

Она думала, что такая практика существует только у нее на родине. Но потом узнала, что эту жестокую процедуру иногда проводят и здесь, в Великобритании. Поэтому делала все, чтобы это прекратить, и не собиралась останавливаться.

Она сказала: «Я нигерийка. Мы очень гордые люди. Но в прошлом – из-за невежества – мы делали с нашими девочками то, что сделали со мной, когда я была совсем маленькой, что также сделали с моей матерью и ее матерью. Так было принято у нашего народа, и поскольку мою мать тоже обрезали, она не могла поступить иначе, кроме как передать дальше то, что считала «традицией». Но когда мне было семь лет, она умерла при родах, и меня отдали тете, сестре отца. Ребенка, рожая которого умерла моя мать, тоже отправили со мной. Отец считал, что не сможет о нас позаботиться, и, как выяснилось, тетя тоже не смогла. У нее было семь своих детей, и она отдала нас в католический приют. Нам повезло. Нас удочерили и привезли в Великобританию. Мне было восемь, я была здорова, и никому не пришло в голову проверить мои гениталии. Зачем? Никто ничего не знал, и правда открылась только потом, когда я была уже подростком. Я не знаю, кто меня обрезал. Знаю только, что в местах, где до сих пор калечат женщин, через это проходят почти все. Повторяю: это делают женщины с женщинами. Чтобы мы были целомудренными. Чтобы избавить наши тела от тех частей, которые предназначены для того, чтобы мы могли испытать удовольствие от секса. Мы не должны познать это удовольствие, поскольку, по мнению многих мужчин племени, это повышает вероятность супружеской измены. Но я хочу, чтобы вы знали: то, что со мной сотворили, сделало мою жизнь почти невыносимой, и я часто чувствую себя половиной того человека, которым должна быть».

Нарисса остановила запись на кадре с лицом Адаку, лицом Тео Бонтемпи. Барбара обнаружила, что не может оторвать от нее взгляд. Она пыталась понять, что могла чувствовать эта женщина, описывая девочкам, что с ней произошло. На первый взгляд она была абсолютно спокойной. Что касается гнева, ярости, отчаяния и других сильных чувств, казалось, в этой женщине они иссякли много лет назад. В таком случае у нее могло остаться лишь желание говорить с теми, кого тоже искалечили, с теми, кто подвергался такому риску, и с теми, кто по-прежнему настаивал на обязательности процедуры, потому что в противном случае этот ребенок, девочка, жена могут выйти за пределы той роли, которую назначил им муж.

– Что происходит с девочками, которые приходят сюда? – спросила Барбара.

– Если девочка в опасности, Завади ее прячет.

– Где?

– В разных домах, разбросанных по всему Лондону. Я их не знаю. Все держится в секрете. Семьи берут девочек и защищают их, пока не будут улажены дела с родителями. – Нарисса начала разбирать оборудование.

Внимание Барбары привлекли слова «улажены дела».

– Что это значит? Кто улаживает дела с родителями? И как?

– Сначала Завади, обычно вместе с социальным работником. Они приходят к родителям и пытаются их образумить, рассказывают о незаконности того, что те задумали. Обычно требуется несколько таких визитов, но если все идет хорошо, девочка может вернуться в свою семью, хотя и продолжает поддерживать контакт с «Домом орхидей».

– А если родители не отказываются от своих планов?

– Да, это проблема. Трудно поверить, что безопасность девочки полностью гарантирована. Но родителей заносят в список для контроля. Они обязаны приходить сюда на собрания. Девочки тоже участвуют в мероприятиях, и родители должны на это согласиться.

– Похоже, что родители теряют контроль над дочерями.

Нарисса отвернулась от своего кейса, куда только что уложила камеру. Ее помощницы вернулись в комнату и начали демонтировать световую и звуковую аппаратуру.

– Думаете, это дает родителям мотив для убийства, да?

– А вы как считаете?

– Я думаю, что большинство людей не хотят неприятностей с полицией. Родители оказались в своего рода ловушке. Между молотом и наковальней. Если они причинят вред дочери, то отправятся в тюрьму. Если причинят вред кому-то еще, результат будет тот же.

Рынок на Ридли-роуд Долстон Северо-восток Лондона

Рюкзак, который Тани собрал для сестры, был готов. Теперь ему нужна сама Симисола. Он вернулся в Бронте-хаус, чтобы забрать их. Мама стояла на коленях в кухне; на руках желтые резиновые перчатки, рядом розовое ведро. Она терла линолеум большой губкой.

Мать не заметила, как Тани вошел в квартиру, и не услышала его, и он постарался не обнаруживать себя. В спальне, которую он делил с сестрой, Симисолы не было. Значит, она на рынке. Без своей подруги Лим она больше никуда не ходила. Тани взял рюкзак с вещами сестры. Он не был уверен, что там есть все, что ей может понадобиться, но подумал, что Софи или ее сестра по возможности заполнят пробелы.

Он не хотел, чтобы мать его увидела, и поэтому воспользовался окном. Сначала бросил рюкзак, потом спрыгнул сам. На Ридли-роуд, окутанный смесью из тысячи запахов разных сортов мяса и рыбы, стал пробираться позади прилавков на противоположной от мясной лавки стороне улицы. Он видел, как внутри его отец разделывает гигантскую обезглавленную свинью; один из его помощников наблюдал за ним, а другой тщетно отгонял мух от бараньих ног и других частей туши, лежавших под палящим солнцем.

Тани знал все любимые места Симисолы, и найти ее не составило труда – в большой зале для занятий по украшению тортов, принадлежавшем Маше. Войдя в зал, Тани увидел, что уборка закончена и идет подготовка к вечерним занятиям. Сими стояла у раковины для посуды. Справа от нее на полотенце были расставлены разноцветные миски для смешивания ингредиентов и металлические формы для выпечки. В мисках лежали мерные ложки и чашки разных размеров. Насадки электрических миксеров отражали цвета, выбранные для своих произведений старательными учениками Маши.

В центре комнаты располагался длинный обшарпанный стол зеленого цвета, поверхность которого была усыпана остатками теста и посыпки. Маша ходила вдоль стола, брызгая на него каким-то моющим средством. Вытерев стол, она направилась в другое помещение, вероятно кладовую. Вернулась с многочисленными специями, которые положила в большой округлый карман фартука. Потом заметила Тани.

– Боюсь, следующее занятие только в половине восьмого, да и то все места заняты. Придется подождать до следующей недели.

– Я за Симисолой, – сказал Тани.

Услышав его голос, Сими оглянулась.

– Тани! Мы пойдем домой вместе? – Она явно обрадовалась.

– Да, – ответил он, поскольку они действительно пойдут вместе, но не в Бронте-хаус.

– Сначала мне нужно тут закончить, – сказала Сими. – Но ты меня подождешь, да? Пока я закончу?

Тани посмотрел на часы, висевшие на стене. Ближайшие несколько часов никто ее искать не будет – и его тоже. Отец узнает, что он не был на работе, но это не имело значения, потому что он – Тани – сжигал мосты, и старался сделать это как можно быстрее. Но им с Сими все равно нужно торопиться, чтобы побыстрее попасть в дом Франклинов.

– Послушай, – сказал он. – Софи хочет с тобой познакомиться, Пискля. И хочет, чтобы ты пришла со мной на день рождения ее сестры.

– Ой, как я люблю дни рождения, Тани!.. А торт будет? И когда нас пригласили?

– Сегодня.

– Сегодня?.. Нет, сегодня я не могу. Мы с мамой собирались придумать украшения для моего праздничного торта. Его сделает Маша. Помнишь? Я тебе говорила. А я его украшу. Мы будем есть его после инициации.

– Да. Об этом нам тоже нужно поговорить, Пискля.

– Почему?

– Так нужно. Давай заканчивай, и идем отсюда.

Тани видел, что она заинтригована – движения ее ускорились. Через двадцать минут она получила от Маши заработанные деньги, и они вышли на рынок. Ему нужно было провести Сими так, чтобы их не было видно из мясной лавки отца, прилавков с рыбой и бакалейного магазина. Поэтому они держались ближе к магазинам, соседствовавшим с кондитерской Маши и мини-маркетом под ней. На улицу они вынырнули в дальнем конце рынка. Здесь Тани купил сестре маленький пакетик чипсов и бутылку кока-колы. Себе он взял только колу. Они прошли дальше по Ридли-роуд, туда, где заканчивался рынок, в тень раскидистого бука с пыльными листьями. Скамейки там не было, и они просто прислонились к стволу.