Текст книги "Ангел мести"

Элизабет Грегг
Ангел мести

1

Тресси долго подравнивала холмик над могилой, где упокоились двое, как будто боялась оторваться от этого занятия. Наконец она выпрямилась, вскинув голову, и зажмурилась – знойный ветер наотмашь хлестнул по лицу. Измученная девушка устало оперлась на деревянный черенок заступа, отрешенно глядя на клочок перекопанной земли.

Боль отхлынула, уступив место безудержной ярости. Ненадолго стало полегче – ярость можно выкричать в бесконечное, раскаленное добела небо. Тресси и в самом деле закричала, громко и надрывно проклиная своего отца.

Древняя, ко всему привыкшая земля поглотила ее проклятия, не откликнувшись ни единым звуком. Куда ни глянь, до самого горизонта простиралась прерия – бурая, сухая, безжизненная.

Девушка скрестила руки на груди, маленький упрямый подбородок уперся в плечо, и на щеку соскользнула непокорная каштановая прядь. В огромных зеленых глазах плескалось горе. Губы Тресси беззвучно зашевелились – она пыталась вспомнить хоть какую-то молитву, надеясь отыскать в ней утешение. Это даже не было надеждой – это был просто бледный призрак, жалкая последняя иллюзия, стремительно превращавшаяся в ничто. Надежда исчахла и умерла в те мучительно долгие дни, когда они с мамой так и не дождались весточки от отца.

Тресси побрела к хижине, волоча за собой заступ. Жаркий ветер подгонял ее, хлестал по ногам, раздувая холщовые юбки. Вдруг с порывом ветра до ее слуха донеслось конское ржание. Девушка застыла, приставив ладонь козырьком к глазам, чтобы хоть как-то заслонить их от безжалостного солнца. Ничего – только зыбкие волны марева над иссушенной жаром травой.

Как же Тресси ненавидела этот край! Как мечтала о том, чтобы кто-нибудь, неважно кто, увез ее отсюда! Вот опять негромкое ржание. Теперь Тресси была почти уверена, что ей не почудилось.

Она наконец увидела одинокого всадника. Он неожиданно возник в дрожащем от жары воздухе, словно вынырнул из-под земли. Выжженная солнцем прерия нередко шутит такие шутки, но Тресси до сих пор не могла к ним привыкнуть.

Прикрывая глаза ладонью, она напряженно всматривалась в зыбкий конный силуэт, побаиваясь в душе, что это все-таки мираж. А если нет – то кто же этот человек? И куда направляется? Сердце девушки забилось чаще. Может быть, это всего лишь старатель, у которого кончились припасы? С тех пор как грянула золотая лихорадка, в эти края толпами хлынули искатели счастья. Одни проходили мимо, другие останавливались, чтобы набрать воды из колодца во дворе хижины. Вначале Тресси пугалась чужаков, но очень скоро поняла, что у них на уме лишь одно золото. Все они были как одержимые, и отец Тресси очень скоро тоже заразился этой одержимостью. Как будто в земле может хватить золота на все эти орды помешанных!

Убедившись, что всадник не игра воображения и что едет он прямо к ней, Тресси развернулась и бегом бросилась к хижине. Бросив у двери ненужный заступ, она метнулась в дом и достала из укромного уголка тяжелое кентуккийское ружье – на случай, если у путника на уме не одно только золото. Тресси взвела курок и достала с каминной полки капсюль. В последний раз она стреляла из ружья два дня назад и сразу перезарядила его – как учил отец.

«Держи порох сухим, а капсюль – наготове», – наставлял он.

Твердой рукой Тресси вставила капсюль в боек и принялась ждать.

Что-то насторожило ее. Ну да, конечно, где же размеренный стук копыт? Тресси затаила дыхание, не смея шевельнуться, но снаружи было тихо. Она подобралась к открытой двери и осторожно выглянула. Из-за угла хижины торчал костлявый и запыленный конский круп. Конь лениво помахивал спутанным хвостом – и все. Седока видно не было.

Зачем это он вздумал прятаться? Человек, приехавший с добрыми намерениями, всегда окликнет хозяев дома.

Тресси шагнула на залитый солнцем двор и быстро вскинула ружье, прицелившись наугад.

– Что вам надо? – крикнула она, но горло пересохло, и вопрос прозвучал скорее жалобно, чем грозно.

Ответа не было. Тресси сделала еще пару шагов, загребая пыль неуклюжими башмаками. Ветер донес до нее запах конского пота и чего-то еще, она не сразу поняла – чего именно. Потом сообразила – та же едкая солоноватая вонь стояла в доме, покуда Тресси не вынесла во двор и не сожгла окровавленную постель, на которой умерла в родах мама.

Еще шажок – и Тресси, обогнув угол хижины, наконец увидела всадника. Он обмяк в седле, привалившись к шее коня, и не подавал признаков жизни. Тресси замерла. Это от чужака пахло кровью. Кровью и смертью. Страх безжалостным кулаком стиснул сердце девушки. Она, как рыба, хватала ртом воздух, борясь с приступом тошноты. Раздавленная горем, безмерно одинокая, Тресси все же боялась смерти. И чужой, и своей собственной. Безмерная усталость нахлынула на нее, и она, разом ослабев, привалилась к стене хижины, сложенной из дерна.

Слова молитвы, той, что так и не помогла Тресси над могилой матери, теперь сами собой пришли ей на уста. Она всего лишь молила о помощи, мало надеясь на то, что там, наверху, услышат ее слова. Она всего лишь просила дать ей сил выдержать новое испытание. Господь свидетель, их и так слишком много выпало на долю той, кому едва сравнялось семнадцать!

Сделав еще один судорожный вдох, Тресси пошире расставила ноги и навела тяжелое ружье в спину всадника.

– Не двигайся! – крикнула она и сама удивилась тому, как твердо прозвучал ее голос.

– Я и рад бы, да не могу, – едва слышно отозвался чужак. В его голосе, сиплом от усталости, все же явственно ощущалась решимость. – Ты бы помогла мне, а? Чертовски неохота падать, а я, похоже, вот-вот грохнусь.

Облегченно вздохнув, Тресси прислонила ружье к стене хижины. Бояться нечего – этот человек сейчас слаб, как новорожденный котенок. Хотя саму Тресси никак нельзя было назвать слабой, незнакомец, соскользнув с седла в ее объятия, едва не свалил ее с ног. Вначале девушка вообще сомневалась, что им удастся добраться до хижины. Ей то и дело приходилось останавливаться, чтобы перевести дух, а от чужака вообще проку было мало. Ноги он, конечно, кое-как переставлял, но на самом деле Тресси почти тащила его на себе. При каждом шаге он глухо стонал. Голова Тресси оказалась у него под мышкой, и девушка задыхалась от едкого запаха пота. Похоже, этот парень не мылся целую вечность.

Кровать с сенником в дальнем углу хижины оказалась вдруг немыслимо далеко от порога. Измерив расстояние взглядом, Тресси чуть не взвыла от отчаяния, но все же кое-как добралась. Она свалила на сенник обмякшее тело чужака и, не обращая внимания на его жалобный стон, сама почти рухнула в кресло-качалку, стоявшее между кроватью и очагом. Это было мамино кресло – единственная вещь, которую им удалось прихватить с собой, когда они покидали Миссури. Сидя в этом кресле, Тресси словно погружалась в любящие объятия той, что уже никогда не обнимет ее наяву.

Запах готовящейся еды привлек ее внимание, и лишь сейчас она вспомнила, что еще утром поставила котелок с похлебкой на огонь – как раз перед тем, как у мамы начались схватки. Потом Тресси уже не могла отойти от нее. С тех пор у нее во рту не было ни крошки. Едва волоча ноги, девушка добралась до очага и налила себе из котелка полную миску. Затем она села прямо на пол и принялась с наслаждением глотать жидкое варево с редкими кусочками картошки, капусты и тыквы.

– А можно и мне хлебнуть? – донесся из угла едва слышный голос.

Тресси вновь наполнила миску и протянула чужаку. Тот кое-как сумел приподнять голову и взял миску одной рукой. Но поднести ее ко рту у него уже не хватало сил. Тогда он ниже нагнул голову и попытался лакать по-собачьи. Тресси встала на колени и дрожащими руками поднесла миску к самым губам незнакомца, чтобы он мог пить как следует. Похлебка тонкой струей потекла по небритому подбородку, но кое-что попало и в рот.

– Ну и чудная парочка, – пробормотала Тресси. – Даже не разберешь, кому из нас больше досталось.

Чужак шумно втянул в себя последнюю каплю похлебки и с едва слышным вздохом уронил голову на сенник. Судя по неровному редкому дыханию, он то ли сразу заснул, то ли впал в беспамятство. Тресси больше ничем не могла ему помочь – она должна была отдохнуть. Сколько, в конце концов, способен вынести один человек? Она должна отдохнуть! Рубашка на плече незнакомца почернела от запекшейся крови. Либо он так и умрет здесь, на маминой постели, либо продержится до тех пор, пока не проснется Тресси.

Прежде чем окончательно впасть в забытье, девушка, двигаясь как в тумане, принесла снаружи ружье. Вынув капсюль, она спустила курок и поставила на место главное свое достояние. Каждая клеточка ее тела вопила, требуя отдыха. Тресси растянулась на тюфячке, прямо на земляном полу – и тут же провалилась в сон.

* * *

Косой лучик утреннего солнца прошмыгнул в окошко и теплой лапкой тронул щеку Тресси. Спала она так крепко, что, проснувшись, не сразу вспомнила о чужаке. Тресси открыла глаза, увидела его и вздрогнула при мысли – а может, он уже пришел в себя и только притворяется, готовый броситься на нее. Впрочем, она тут же выбранила себя. Что за глупости?! Потрогав ладонью лоб спящего, она убедилась, что незнакомец покуда жив. Правда, у него явно начался жар – должно быть, от раны в плече.

Не отнимая руки, Тресси разглядывала незнакомца. Он был изможден, почти костляв – и все же красив какой-то дикой, суровой красотой. Прямой нос, четко вылепленный лоб, длинные черные ресницы полукружьями лежат на высоких скулах. Длинные волосы покрыты дорожной пылью, но все равно видно, что черны, как вороново крыло. Похоже, в его жилах течет индейская кровь.

Чужак шевельнулся – и Тресси торопливо отдернула руку, испугавшись, что он проснется и застигнет ее врасплох. Напрасный страх – он всего лишь заворочался во сне. Рука его лежала у него на груди. Под ногтями чернела грязь, но сами ногти были аккуратно подстрижены, тонкие сильные пальцы – жесткие от мозолей. Тресси поймала себя на том, что рада, что чужак ночью не умер.

Взяв ведро, девушка вышла во двор, залитый опаловым сиянием ранней зари. Порывы утреннего ветра закручивали возле самой земли пыльные воронки, и тонкий слой пыли оседал на коже. У колодца Тресси стянула с себя жесткую от пота одежду и облилась ледяной водой из ведра, вымыла с мылом из корня юкки свои коротко остриженные волосы. Утреннее солнце скоро подсушит их, и в густых прядях заиграют золотисто-рыжие огоньки, которыми Тресси когда-то так гордилась. Она помнила, как рассердился отец, когда в первое же лето жизни в прериях, жаркое и изнурительное, она сама остригла свои длинные косы. Неважно, что воду тогда приходилось возить в бочках за добрый десяток миль – отцу непременно хотелось любоваться косами своей хорошенькой дочурки. Наивный фантазер, он всегда ждал от жизни больше, чем мог получить.

Когда семья обжилась на новом месте, один бродяга помог им выкопать колодец, взяв за работу часть овощей с огорода. И хотя все они были безмерно благодарны этому человеку, все же именно его рассказы о золотой лихорадке в Орегоне в конце концов подвигли отца Тресси покинуть ферму и вновь отправиться на поиски счастья – на сей раз в одиночку. Семьям не место в старательских лагерях, объяснил он заплаканной жене и дочери.

«Ох, папа, папа, что же ты наделал…»

Одинокая слезинка непрошено покатилась по щеке, и Тресси сердито смахнула ее рукой.

Она вновь набрала воды и ополоснула волосы. Ледяная вода словно смыла остатки сна, и Тресси, зажмурившись, подставила лицо зябкому утреннему ветру.

Смерть мамы, смерть маленького братика, который отдал душу богу, только успев родиться, даже ни разу не подал голос, – две эти потери совершенно сломили Тресси. Сердце ее разрывалось от немыслимой боли. Господи, как же хочется домой! Назад, к зеленым холмам Миссури, к нехоженым лесам и потаенным ручьям… Как же она ненавидит этот дикий, ветрами иссушенный край!

«Чепуха, – жестко сказала себе Тресси. – Если хочешь выжить – не время ныть да горевать об утрате. Прошлого не вернуть». Ничего, никого не вернуть – мама и крошечный братик лежат в одной могиле, отец бесследно сгинул, уйдя на поиски счастья. Скорее всего, его уже и в живых-то нет… но об этом лучше пока не думать. Потому что, если он жив, рано или поздно Тресси сыщет его. Тогда она заглянет в отцовские глаза и скажет, как ненавидит его за то, что бросил маму на верную погибель, бросил всех, кто его любил, – и чего ради? Из-за глупых сказок о золоте!

Тресси выпрямилась и, уперев руки в бока, враждебно глянула на бескрайнюю прерию. Где-то там в поисках золота бродит ее отец, а она здесь одна-одинешенька и, кроме как на себя, надеяться ей не на кого. Что ж, самой и придется решать, как быть дальше. Если раненый чужак все же выживет – может, Тресси сумеет выбраться отсюда с его помощью. Глупо сидеть здесь и ждать отца, потому что он никогда не вернется. Отчего-то мысль эта лишь укрепила решимость Тресси.

Она отерла мокрое лицо и лишь сейчас заметила лошадь, на которой приехал вчера смуглый незнакомец. Злосчастная кляча валялась на боку на земле, неуклюже вытянув уже одеревеневшие ноги. Стало быть, бедолага ночью околела, а Тресси так ничего и не услышала. Нужно будет снять с нее седло да придумать, как оттащить труп подальше от хижины. При такой-то жаре вонь от падали живо привлечет сюда стаи мух, да и в хижине будет не продохнуть…

Расправив плечи, Тресси зачерпнула еще воды, переступила через груду грязной одежды и, как была, нагишом пошла к хижине. На дохлую лошадь ей пока наплевать. И без того хлопот не оберешься.

Поглощенная мыслями о своем одиночестве, Тресси даже не задумывалась, жив ли еще человек, валявшийся на постели в темном углу хижины. Живой или мертвый, а она сделает для него все, что в ее силах… вот и все тут. Девушка переступила порог хижины… и едва не выронила ведро, услышав громкий крик:

– Все мертвы, все! Господи помилуй, я больше не могу! Не могу!

Тресси быстро пришла в себя. Да он же попросту бредит и даже, как видно, не подозревает о ее существовании. Кто же стрелял в него, от кого – или от чего – он бежит? Впрочем, у индейца-полукровки всегда найдется причина пуститься в бега – скажем, неудачное нападение на ферму, грабеж либо, господи упаси, хладнокровное убийство. Ну да ладно, все выяснится, когда чужак придет в себя. Видит бог, ей бы не хотелось укрывать в своем доме убийцу.

Единственное платье Тресси, которое еще не превратилось в тряпку, было кое-где протерто до дыр, а мамина одежда ей тесновата. Что ж, ничего не поделаешь. Тресси сняла платье с крюка и с некоторым трудом натянула его на свое гибкое юное тело. От природы она была худощава и вполне сошла бы за мальчишку, если б не округлые полные груди. Год назад Тресси, пожалуй, еще восхитилась бы тем, что они так выросли, но сейчас ей это было безразлично. Она и внимания не обратила на то, как туго обтянуло грудь тесноватое платье.

Следовало позаботиться о раненом. Он спал крепко, но все же поморщился, когда Тресси дернула за жесткую от крови рубаху, чтобы осмотреть плечо. Рана оказалась на вид не так страшна, как она ожидала. Пуля, судя по всему, насквозь прошила мышцы, не задев кость. Кровотечение прекратилось, но все же рану нужно хорошенько очистить.

Тресси срезала остатки рубахи и невольно охнула. До чего же он худ – кожа да кости, ребра пересчитать можно! Должно быть, потерял сознание не только из-за раны, но и от голода. Бедняга. Тресси бережно отвела ладонью со щеки спящего влажную от пота черную прядь – лицо так и пышет лихорадочным жаром. Боже милостивый, неужели он умрет? От этой мысли к глазам девушки подступили непрошеные слезы. Чересчур уж много народу поумирало в этой злосчастной хижине, и кто знает, быть может, напасть эта закончится только со смертью самой Тресси?

Не жалея сил, она развела огонь в очаге и согрела побольше воды. Бедолагу непременно нужно вымыть. Этим Тресси займется, как только обработает и перевяжет рану. Бабушка всегда говорила, что неряха даже от насморка не вылечится, и Тресси истово следовала этому принципу.

Пар от воды валил валом. Тресси намочила чистую тряпку и принялась обмывать рану. Там, куда вошла пуля, была только круглая аккуратная дырочка, зато выходное отверстие на спине могло напугать своим видом кого угодно. Тресси изо всех сил старалась действовать осторожно, но раненый все равно стонал и утих лишь тогда, когда она туго перевязала рану куском старой нижней юбки. При этом он ни разу не открыл глаз – даже тогда, когда девушка раздела его и принялась смывать грязь с неимоверно тощего тела. Она терла смуглую кожу, оперевшись одной рукой о колено раненого и изо всех сил стараясь не замечать, что перед ней обнаженный мужчина.

В конце концов, Тресси была уже в том возрасте, когда пора обзавестись поклонником, вот только здешняя скудная и суровая жизнь мало способствовала пылким чувствам. Любовь для Тресси пока еще существовала только в снах. Да и то в те редкие ночи, когда она не валилась с ног, от усталости засыпая крепко и без сновидений.

Закончив мытье, девушка хорошенько укрыла раненого периной и положила на лоб смоченный в холодной воде лоскут. Сдается, жар у бедолаги все же немного спал.

На дне котла плескались остатки горячей воды, и Тресси заварила похлебку из кукурузной муки. Она плеснула густого варева в миску – и вздрогнула от неожиданности, услышав хриплый, сорванный голос раненого:

– Я думал, что уже умер. Ты не призрак? Тресси встала и протянула ему миску с дымящимся варевом.

– Да нет, я живая, и ты, как видишь, тоже. Извини, больше у меня ничего нет. И мука порченая, зато горячо и сытно.

Раненый схватил миску с такой жадностью, что едва не расплескал ее содержимое. Тресси отобрала у него миску, сама зачерпнула полную ложку похлебки… и спохватилась лишь тогда, когда незнакомец судорожно втянул воздух, перекатывая во рту горячую жижу, чтобы поскорее остыла.

– Слишком горячо, – пробормотала она виновато и теперь всякий раз старательно дула на ложку перед тем, как отправить в его рот очередную порцию. Раненый глотал жадно и тянулся за новым глотком прежде, чем Тресси успевала остудить похлебку.

До чего же изголодался бедняга, ужаснулась Тресси и, чтобы отвлечь его, принялась болтать:

– Эх, будь мы сейчас на нашей ферме в Миссури, я заправила бы похлебку молоком и свежим маслом да еще подсластила бы патокой. И никакой тебе жары – по утрам прохладно и сыро, а днем просто благодать. Можно до самого вечера лущить горох в тени старого ореха и даже не заметить, сильно ли греет солнце.

Раненый ловил каждое ее слово, но и похлебку глотать не забывал.

Увлекшись воспоминаниями, Тресси почти забыла о том, сколько хлопот причинило ей появление незнакомца, и теперь, болтая, исподволь разглядывала своего странного гостя. В глазах его, бездонно-черных, таилась какая-то трогательная печаль, длинные черные свежевымытые волосы отливали синевой, впалые щеки и подбородок поросли щетиной – похоже, он довольно давно не брился. Возраста его на глаз Тресси определить не могла, хотя скорее всего он был постарше ее самой, но лет двадцать пять – тридцать, не больше.

Она болтала, все реже и реже поднося ложку к его рту – бедняга так изголодался, что от излишка еды ему, чего доброго, станет дурно.

– Только уж придется нам обойтись тем, что есть, потому как корова околела прошлой зимой, запас патоки иссяк еще раньше, а отец, отправившись на поиски удачи, забрал нашу единственную лошадь, так что и за покупками съездить не на чем. Да и не в этом дело, денег-то все одно нет, – осторожно добавила она и прикусила губу.

Эту невинную ложь Тресси приберегла на случай, если незнакомец и впрямь окажется вором и, набравшись сил, захочет покуситься на ее сбережения. На самом деле горстка монет, скопленных еще мамой, была упрятана в надежное место.

– После того как в этих землях дозволено было селиться всякому, кто пожелает, отец только об одном и мечтал: как бы обосноваться здесь. Он все толковал о ничейной земле, которая тянется, насколько хватит глаз, и о том, насколько легче там будет хозяйствовать, чем ковыряться в каменистой почве Озарка. – Девушка презрительно фыркнула. – Ну да и года не прошло, как ему и этот край опостылел. А тут еще заговорили о том, что на Грассхопер-Крик нашли золото – от этих слухов папа совсем сдвинулся. Перед отъездом он ни о чем больше и говорить не мог – только о городке Баннак, что в Орегоне, да еще о золоте.

Она ощутила на себе его пристальный взгляд и тоже посмотрела на незнакомца из-под длинных пушистых ресниц. Ее рука остановилась на полпути к его рту.

– Меня зовут Тресси Мэджорс, а вас? Темные печальные глаза умоляюще уставились на ложку, и Тресси сжалилась. Раненый жадно проглотил последнюю порцию. Тресси соскребла со стенок миски остатки похлебки и скормила ему. Он только облизнулся и украдкой глянул на котел, висевший над огнем.

Девушка намеренно медлила, держа в руках пустую миску.

– Я сказала – меня зовут Тресси Мэджорс, – с нажимом повторила она. – А вас?

– Бэннон. Рид Бэннон. И большое спасибо, мэм, за… – тут он приподнял перину, которой Тресси укрыла его, и осекся на полуслове. – Разрази меня гром! Куда девалась вся моя одежда?

С этими словами раненый поспешно, рывком натянул перину до подбородка и густо покраснел – Тресси никогда прежде не видела, чтобы мужчина так краснел.

Ее разобрал неудержимый смех – а впрочем, отчего бы не посмеяться, если хочется? В последнее время ей было не до веселья.

– Не желаете еще похлебки, мистер Бэннон? – осведомилась она светским тоном, словно этот человек раненный не лежал перед ней в постели, а сидел в костюме за накрытым столом. Словно день сегодня самый обычный и во дворе не валяется павшая кляча… словно Тресси и не хоронила вчера маму и новорожденного братика. Словно она, молодая и беззащитная, не сидит с глазу на глаз с чужаком в этой глуши, где на сотню миль окрест не сыскать человеческого жилья.

Наконец-то Тресси было с кем поговорить. С мужчиной, который не разучился краснеть, который едва не помер с голоду и называл ее «мэм». Правда, осторожность тут же шепнула ей, что этот человек все же запросто может оказаться убийцей… и девушка вмиг стала серьезной.

Она вновь наполнила миску похлебкой и, поднеся первую ложку ко рту Бэннона, спросила:

– Кто же вас подстрелил, мистер Бэннон? Раненый вскинул густые черные брови, и на миг его губы крепко сжались, тонко вырезанные ноздри затрепетали, словно почуяв недоброе. Так ничего и не ответив, он проглотил похлебку и стал ждать новой порции.

Тресси поглядела на пустую ложку и, не дождавшись ответа, одарила незваного гостя суровым взглядом – пускай поймет, что на сей счет она шутить не намерена.

– Должна же я знать, не ворвется ли кто в мою хижину посреди ночи, чтобы прикончить тебя, а потом сотворить невесть что со мной! Как иначе, Рид Бэннон, я могу позволить тебе остаться?

– А если я скажу: «Да, ворвется» – ты вышвырнешь меня за порог? И даже доесть не дашь? – Раненый выразительно поглядел на миску, и Тресси нехотя поднесла к его губам ложку с похлебкой. Облизав губы, он продолжал: – Усадишь меня на ту старую клячу и отправишь восвояси? Прошу прощения, мэм, но вы, похоже, не из тех женщин, что способны на такое.

Вспомнив о павшей кляче, Тресси отсела глаза. Сказать ему, что ли? Девушка стиснула зубы и выразительно указала ложкой на перевязанное плечо:

– Да ты расскажи, как это случилось, вот и все. Рид Бэннон вздохнул так устало и обреченно, что Тресси невольно устыдилась своей настырности.

– Что, лошадка моя издохла?

Тресси кивнула, судорожно сглотнув. Господи, как он догадался?

– Я украл ее у солдата-янки в Сент-Луисе, а паршивец вдобавок еще и ухитрился подстрелить меня. Черт подери, у них там полный загон лошадей, а мне что же, пешим тащиться в такую даль?

Девушка изумленно взглянула на раненого.

– И ты просто так взял да и увел коня у солдата армии Соединенных Штатов?

– Армии янки, – жестко поправил он. – Знаешь, головорезы Прайса изрядно покрошили наших в бою у Пи-Ридж, и те, кто уцелел, уж будь уверена, не питают любви к северянам. По пути в Сент-Луис я едва не издох с голоду, так что попросту вернул себе старый должок.

– Значит, ты воевал на стороне мятежников?

– Мятежники, ха! Я сражался в армии Маккалоха – вместе с тысячами других индейцев. Мы-то не бросили своих соотечественников в беде – не то что некоторые! – И Рид Бэннон одарил выразительным взглядом Тресси. Она хорошо знала, что он имеет в виду – жители Миссури не слишком-то благосклонно относились к мятежным южанам.

Она торопливо зачерпнула еще похлебки, стремясь как-то увести разговор в сторону от опасной темы.

– На тебе нет военной формы, значит, ты уже не служишь мятежникам?

Рид поморщился:

– Слушай, я устал как собака. Дай мне спокойно доесть, а потом, если ты не против, я посплю. Потолкуем о так называемых мятежниках позже, когда я буду в силах отстоять свои взгляды перед малявкой, которая понятия не имеет, за что ведется эта война.

– Зато я хорошо знаю, как называют человека, сбежавшего с поля боя! – отрезала Тресси. – Ну да ладно, хочешь спать – спи. Не думаю, что к нам по твою душу наведается кровожадный убийца. У северян и так хватает дел, чтобы еще гоняться по прериям за каким-то трусливым дезертиром.

Рид откинулся на подушку и сморщился, хватаясь за раненое плечо.

Тресси мгновенно ощутила угрызения совести. И зачем только она все это говорит? Он ведь ранен. Пускай отдохнет, наберется сил, тогда можно будет и продолжить этот спор.

Кроме того, сейчас у нее есть дела и поважнее.

Одному богу известно, что случится с ними завтра или послезавтра, но пока что все идет лучше некуда. Что бы там ни рассказал о себе Рид Бэннон – а Тресси в глубине души сомневалась, что услышала от него всю правду, – его проблемы со временем можно будет уладить.

Сейчас куда важнее то, что он выживет. И хотя у них нет лошадей и денег (кроме скромных маминых сбережений), как только Рид поправится, Тресси уговорит его провести ее в Грассхопер-Крик. Там, в старательских лагерях, она отыщет отца – пускай узнает, каких он дел натворил. Пускай расплатится за смерть мамы и маленького братца.