Текст книги "Ангел мести"

На самом же деле Риду слишком больно было видеть обеих женщин. Нет, он искренне радовался, что Тресси подружилась с молодой индианкой, но Горький Листок слишком живо и остро напомнила ему о матери. А то, что эта юная славная женщина готовилась произвести на свет дитя, делало воспоминания Рида еще мучительней. Он и не подозревал, как сильно тосковал по матери, покуда в хижине не появились великан-траппер и его скво. По возрасту Доул Клинг вполне мог бы быть его отцом.

Что касается Тресси – всякий раз при виде ее Рид с болью думал о том, что эта нежная и дерзкая красота никогда не будет принадлежать ему. Выздоравливая, Тресси хорошела с каждым днем. Сейчас ее кожа светилась атласной белизной, рыжие волосы ниспадали на плечи пламенными локонами, в зеленых глазах играла жизнь. А стоило ей засмеяться… о боже, стоило ей засмеяться, и Рид едва не умирал от нестерпимого желания.

Потому-то он и бродил в лесах подолгу даже тогда, когда охота выдавалась удачной, а дров для очага было больше чем достаточно.

Близилось время родов. Тресси плохо спала по ночам, с волнением думая о предстоящем событии. В одну из таких ночей юная индианка робко тронула Тресси за руку, соскользнула с постели и присела на корточки на полу. Тресси поднялась вслед на ней, расстелила чистое одеяло, пододвинув его ближе к индианке, которая мерно раскачивалась, уперевшись руками в колени. В лунном свете, проникавшем в хижину через открытую дверь, на стене плясала и извивалась ее причудливая, сгорбленная тень.

С болью Тресси вспомнила, как рожала мама. Как она корчилась в схватках, обливаясь потом, как стонала и выла от боли, покинутая своим мужем, обделенная его любовью. Горький Листок получит и любовь, и заботу от нее, Тресси. Присев на корточки рядом с индианкой, молодая женщина положила ладонь на ее спину.

– Вот так, вот так, моя милая, – ласково приговаривала она. – Не бойся, я с тобой…

Потом она смочила в холодной воде чистый лоскут и обернула его вокруг шеи Горького Листка. Юная индианка почти не стонала, лишь изредка издавала низкие хриплые звуки, но тут же замолкала.

К рассвету Тресси, следившая за схватками, поняла, что роды вот-вот начнутся. Она раздула огонь в очаге и поставила греться котелок с водой.

Шум разбудил мужчин. Доул натянул сапоги и куртку – в тесной хижине все они спали, не раздеваясь, – схватил ружье и без единого слова вышел вон. Трус.

Шнуруя свои сапоги, Рид беспокойно наблюдал за приготовлениями Тресси.

– Ты уверена, что справишься?

– Я ведь уже однажды принимала роды, забыл? Главное, чтобы справилась она. Я, конечно, сделаю все, что в моих силах, но ведь женщины от этого иногда и умирают.

Рид дернулся, словно его ударили, и Тресси запоздало вспомнила, как умерла его мать.

– Да, я знаю, – пробормотал он. – Тресси… чем я могу помочь?

– Извини, Рид. Принеси еще воды, хорошо? И держи Доула подальше отсюда. Я ему не доверяю.

Она подбросила в огонь полено, и тут Горький Листок застонала громче. Начинались роды.

Индианки явно привыкли рожать без удобств, и Горький Листок еще раньше показала Тресси, как она будет это делать. Занятно, но процесс мало чем отличался от того, что Тресси уже видела, – только белые женщины, перевязав пуповину, обрезали ее ножницами, а индианки попросту перекусывали зубами.

Роженица тужилась, напрягаясь всем телом, пот ручьями тек по ее лицу. Тресси опустилась перед ней на колени, молясь в душе, чтобы ее названой сестре повезло больше, чем бедной маме. Во время схваток Горький Листок стонала, тяжело и часто дыша. Она с такой силой стиснула руку Тресси, что слышно было, как похрустывают косточки.

Вернулся Рид, и девушка ощутила его присутствие прежде, чем он заговорил:

– Все в порядке? Тебе еще что-нибудь нужно?

– Вот-вот начнется. Понимаешь, она все должна сделать сама. А я могу только быть рядом и подбадривать ее. Хотя бы это.

– Тресси, девочка моя… – Рид погладил ее по голове, как маленькую.

Они молчали, глядя на индианку, которая даже ни разу не подняла глаз – она была целиком поглощена своим трудным делом. Отошли воды, и по дощатому полу расползлось темное пятно. Вдруг Горький Листок резко откинула голову, напряглась и коротко вскрикнула – впервые за все время родов. И просунула руки между ног, поддерживая головку показавшегося ребенка.

– Разве ей не лучше лечь? – прошептал Рид, с благоговейным трепетом наблюдавший за этой сценой.

– Она делает так, как принято в ее племени. – Тресси не сводила глаз с крошечного извивающегося тельца.

– Господи, ты только посмотри на него! – сдавленно шепнул Рид. Ему хотелось разрыдаться от радости, хотя мужчинам как будто и не положено плакать.

– Это мальчик, Рид. Мальчик. Теперь иди, – сказала Тресси и даже не услышала, как он ушел, просто ощутила, что его больше нет рядом.

Горький Листок подняла малыша, все еще соединенного с ней пуповиной, повыше и слабо улыбнулась Тресси.

Та положила ребенка на живот матери и в двух местах перетянула пуповину оленьей жилой. Влажно блестя карими глазами, Горький Листок перегрызла пуповину. Тогда Тресси обмыла крохотный ротик и, как учила ее индианка, дунула в красное морщинистое личико. Мальчик залился плачем.

– Ну вот, Доул Клинг, у тебя родился сын, – беззвучно прошептала Тресси, но бежать за счастливым отцом не спешила. Горький Листок испустила странный, почти звериный рык. Лицо ее побагровело от напряжения. Странно – послед обычно отходит куда легче.

Малыш на руках Тресси дернулся и пронзительно завопил, и все внимание девушки тотчас обратилось на него. Надо поскорее обмыть его и запеленать. Он будет жить, твердо решила Тресси, он просто не имеет права умереть. Крохотные кулачки резво молотили воздух. Вертясь и лягаясь, малыш завопил громче, и губы девушки дрогнули в печальной улыбке.

– Какой чудесный звук, мой маленький, – прошептала она и бережно поцеловала сморщенный, заляпанный кровью лобик. Затем обмыла малыша теплой водой – от черной пряди волос на макушке до крохотных ножек. Купание успокоило маленького крикуна, и он уставился в пространство крошечными, пока еще мутными глазками. Девушка запеленала его в одеяло, заранее разрезанное на квадратные куски, потом поцеловала гладкую щечку и прижала ребенка к груди, чтобы он мог слышать стук сердца. Закрыв глаза, она долго-долго баюкала малыша, твердя себе, что не заплачет, ни за что не заплачет. А потом со вздохом повернулась, чтобы отдать его матери.

Индианка скорчилась на грязном полу, подтянув ноги к подбородку. Одной рукой прижимая к себе младенца, Тресси наклонилась и отбросила длинные черные пряди с залитого потом лица. На нее невидяще глянули карие, широко распахнутые глаза. На миг Тресси показалось, что индианка мертва, но тут она ощутила, что из приоткрытых губ вырывается едва заметное дыхание.

Что случилось?!

Горький Листок содрогнулась всем телом в сильной схватке, еще выше подтянув колени, между ног у нее хлынула кровь, расползаясь темным пятном вокруг замершего неподвижно тела. Индианка чуть слышно застонала. Положив малыша на постель, Тресси опустилась на колени возле его матери. Новая судорога – и в струе крови показалась крохотная головка.

Тресси вскрикнула. Близнецы! Сейчас на свет появится второй ребенок…

Этого не произошло. Роженица, юная и хрупкая, в этих чудовищных родах попросту истекла кровью.

Тресси даже не успела сообразить, что происходит, – просто Горький Листок перестала дышать. Тогда Тресси села на пол рядом с ней, крепко сжав безжизненную, еще теплую руку. По щекам ее текли слезы. Опять смерть, повсюду только смерть. Господи, когда же это кончится?!

Малыш на постели громко чмокал, посасывая кулачок. Тресси, поднявшись, подошла к нему. В дверной проем видны были Рид и Доул – они сидели на солнышке, привалившись спиной к валуну на краю уступа.

Тресси охватило вдруг безумное желание хоть на ком-то выместить несправедливость слепой судьбы. Сломя голову она бросилась к мужчинам. Рид, пошатываясь, встал, но Доул уже и на это оказался не способен. Оба были пьяны вдрызг.

– Т-тресси? – неуверенно произнес Рид, с трудом держась на ногах.

Она словно не заметила его, избрав своей мишенью Доула. Ее душила ярость.

– Не стану спрашивать, откуда ты взял виски, – процедила она, тыкая пальцем во флягу, которую Доул зажал между ног. Прицельным стремительным ударом она пнула проповедника в ногу, чуть повыше коленной чашечки. Прежде чем Доул успел заорать от боли, Тресси выдернула флягу с виски и с размаху швырнула в пропасть.

– Пока ты здесь надирался до чертиков, там, в хижине, твоя жена умирала! И умирала очень долго, понимаешь ты, тварь, скотина, чудовище? – С каждым словом голос Тресси поднимался все выше, пока не превратился в пронзительный вопль. Тресси сама не знала, зачем это все. Вряд ли до Доула Клин-га доходили ее бессвязные обвинения. Но как мог этот набожный ублюдок спокойно пьянствовать, пока там, в хижине, Горький Листок истекала кровью? Все мужчины одинаковы, и женщины обречены страдать из-за них. Никогда она не простит Доула. Ни его, ни отца. А разве Рид лучше?

– А, будьте вы все прокляты!

В этот миг Тресси мечтала лишь об одном – наказать своего драгоценного папочку, и посильнее, чем она наказала эту скотину в человеческом обличье. Не в силах видеть эту косматую образину, девушка убежала прочь и даже не заметила, какой болью искажено недоумевающее лицо Рида.

Вечером похоронили роженицу и ее мертвого малыша. Тресси не обменялась с мужчинами ни единым словом. Вспышка гнева истощила все ее силы, и к тому же она предпочитала оплакивать свою названую сестру в одиночестве. Свидетелями ее горя были только господь бог и оставшийся в живых новорожденный сын индианки, которую звали Горький Листок.

7

Он встал до рассвета и бесшумно пробрался к седельным сумкам полукровки. Индейский ублюдок так над ними трясется, что уж, верно, там отыщется что-то ценное, а значит, сам бог велел прихватить их с собой. Без единого звука он вынес сумки из хижины. Пора в путь.

Все, что нужно взять с собой, он втайне приготовил еще вчера и укрыл в глубине леса, там же, где привязал пони Горького Листка. Его верный «энфильд» был прислонен к стене хижины, он взял ружье, легко и бесшумно ступая в сапогах из оленьей кожи, которые смастерил полукровка. Ничего не скажешь, славная обувка! В самый раз для того, чтобы незаметно подкрадываться к добыче. Он подавил смешок.

Ночь была безлунной, и ему пришлось долго, с удвоенной осторожностью спускаться вниз по крутой тропе. В сосновой роще он забросил сумки на спину пони, уселся в седло и поехал прочь, направляясь выше в горы.

* * *

Тресси проснулась внезапно, словно кто-то ее встряхнул. Скудный предутренний свет сочился в окошки хижины, и она залюбовалась сонным личиком маленького сына Горького Листка. Невеселые заботы терзали ее. У них нет ни капельки молока, и Тресси понятия не имела, далеко ли отсюда до населенных мест. Им сгодилась бы и ферма, и фактория… но до ближайшего жилья наверняка целый день пешего пути, если не больше.

Кончиком пальца она погладила крохотный, крепко сжатый кулачок.

– Калеб, – беззвучно шепнула девушка. – Калеб Рид Клинг. – Как ни отвратительно было прибавлять к имени малыша эту гнусную фамилию, а все же Доул Клинг – его отец. Мальчик должен носить отцовское имя.

Покуда он не раскричался от голода, Тресси проворно поднялась и, размешав сахар в воде, обмакнула в эту смесь чистый лоскут. Мальчик жадно сосал сладкую воду, даже не открывая глаз.

Тресси присела на краю постели. Когда прошлой ночью мужчины вернулись с похорон, она уже улеглась спать. Сейчас в хижине стояла необычная тишина. Клинг обычно храпел, как медведь в берлоге, да и Рид от него не отставал. Должно быть, они уже встали и отправились по своим мужским делам.

Издалека донеслась мелодичная птичья трель. У Тресси перехватило дыхание – так прекрасна была эта утренняя песенка. Природа явно не желала оплакивать смерть одного из бесчисленных своих созданий… и, быть может, в этой черствости была своя жестокая правда.

– Калеб, – прошептала Тресси, – милый мой Калеб. Я тебя сберегу, малыш. Не бойся, бедненький мой, все будет хорошо. Невесело начинать жизнь без мамочки, но это не беда – я буду твоей мамочкой.

Рид стоял посреди прогалины, не веря собственным глазам. Мохнатый пони и вещи Клинга исчезли. Доул попросту смылся, бросив их с новорожденным младенцем на руках и даже лишив возможности доехать верхом до ближайшего жилья. Ублюдок!

Он протер кулаками слипающиеся глаза и прошелся по прогалине, пытаясь отыскать следы волосатого проповедника. Хоть какие-то признаки того, что траппер не сбежал, а отправился на охоту. Куда там! Ни один охотник не станет брать с собой столько припасов. Боже милостивый, что же им теперь делать? Клинг оказался таким же мерзавцем, как папаша Рида и, кстати, родитель Тресси. Удрал восвояси, бросив своего отпрыска, словно ненужную тряпку. Мгновение Рид стоял на краю тропы, бессмысленно пялясь на клыкастые пики гор. Порой даже самому сильному мужчине хочется плюнуть на все и удариться в слезы, но вместо этого он молча побрел к хижине, чтобы сообщить Тресси дурную весть.

На миг он замер в дверях, благоговейно любуясь трогательной картиной – Тресси склонилась над младенцем, что-то нежно ему нашептывая. Порой вот в такие минуты здравый смысл отступал, покоряясь безрассудным мечтам любви. Они возьмут с собой малыша и вместе уйдут, куда захочет Тресси. Рид будет заботиться о них. Уж он постарается, чтобы кроха ни разу не вспомнил о своем недостойном родителе! Сердце Рида ныло от страха и недобрых предчувствий. Женщины так хрупки и слабы, и все же именно на их долю выпало исполнять труднейшее в мире предназначение. Рождая на свет детей, эти нежные создания испытывают такую муку, что о ней и подумать страшно. О, если б только он мог шагнуть к Тресси, обнять ее и малыша, утешить их и надежно укрыть от любых бедствий и тягот!

Тресси ощутила его присутствие и подняла голову. Тогда он, бесшумно ступая, подошел к девушке, и она заметила, что черные глаза его блестят странно и влажно.

– Как он?

– О, замечательно. Вопреки всем стараниям его папочки.

– Тресси, мне так жаль, что Горький Листок… в общем, что так вышло. – Рид поежился, не зная, как сказать ей о постигшем их бедствии.

– Знаю. Где Доул? Рид, я не отдам ему ребенка. Он не имеет права забрать его. Он не…

Рид глубоко вздохнул и наконец решился:

– Доул ушел. Удрал, подлец, не сказав ни слова. Так что он вряд ли станет отбирать у тебя мальчишку.

– Вот как! – тихо проговорила Тресси и перевела взгляд на Калеба. Мальчик молча таращил серьезные, широко раскрытые глазенки.

Она, похоже, еще не поняла всей тяжести их положения, а у Рида не хватило духа уточнить все детали. Он шагнул ближе и засмотрелся на малыша, уютно покоившегося в объятиях Тресси. Круглые темные глазенки уставились на него.

– Сейчас он уже не такая уродина, верно?

– Господи, Рид Бэннон, разве можно называть младенца уродиной? – Тресси крепко зажмурилась. – Молока нет, – прошептала она едва слышно. – Что же делать? Если он умрет, я этого не переживу.

Рид ничего не ответил, и Тресси, подняв глаза, увидела, что он смотрит на нее с затаенной, сосредоточенной нежностью. Этот взгляд невольно напомнил ей о тех далеких днях, когда Рид Бэннон, раненный, беспомощный, лежал в хижине, и Тресси ухаживала за ним. Как он был тогда слаб и жалок, как всецело зависел от нее! Лишь сейчас она осознала, как он стал ей близок. Тогда она спасла Рида. Для чего? Чтобы сейчас он спас этого малыша?

– Ох, Тресси, – проговорил Рид и, опустившись на колени, ласково коснулся ладонью ее щеки. – Если б только я смог уберечь… Но я же не знал… Словно бог наказывает меня. Горький Листок умерла родами, совсем как моя мать. А я так был уверен, что на сей раз все обойдется, что надо лишь держать Доула подальше от нее. – Рид умолк, прижавшись щекой к груди Тресси, рядом с крохотной головкой младенца. Он не в силах сказать ей всю правду. Сказать, как он обрадовался, когда Тресси велела ему уйти, как трусливо бежал, только бы не видеть, не слышать всего этого… как всегда бежал от того, чего не мог перенести.

– Что нам теперь делать? – глухо спросила Тресси. – Самое главное сейчас – чтобы Калеб выжил.

– Калеб?

Девушка серьезно кивнула.

– Да, Калеб Рид. В честь моего дедушки. Дули отказался от сына, значит, мальчик не будет носить его имя. Если хочешь, будем звать его Кэл. Правда, красиво звучит?

Рид шумно кашлянул. Господи, и что это на него нашло? Тресси говорит так, словно они и впрямь решили взять мальчика с собой, вырастить и воспитать маленького полукровку… Он резко отстранился и встал.

– Пойду поищу ему молока, – отрывисто сказал он. – Живут же здесь где-то люди… а у них наверняка сыщется корова либо коза. Ты останься здесь, с ним, и жди меня. Так будет лучше всего.

От страха у Тресси перехватило дыхание. Что, если Рид не вернется?

– Почему бы нам просто не отправиться в форт Ларами? – едва слышно спросила она.

Рид присел в углу хижины, разбирая остатки припасов. Не так уж много у них осталось съестного, думал он. Просто чудо, что этот мерзавец не забрал все подчистую. Должно быть, побоялся шарить в вещах, чтобы не разбудить Тресси и Рида. Немного, муки, сахар, две пригоршни бобов и бурдюк с водой. Проклятье, он украл даже седельные сумки! Рид поднялся и, обернувшись, увидел, что Тресси неотрывно смотрит на него, терпеливо ожидая ответа.

– Пешком нам такого пути не одолеть. До форта отсюда самое меньшее два дня, и то верхом. За горами лежат степи. Там ветрено и стоит невыносимая жара. Нет, лучше будет, если ты останешься здесь.

Тресси эта идея была не по вкусу, но она хорошо понимала, что Рид прав. Калеб должен подрасти и окрепнуть, прежде чем он сумеет благополучно перенести такое путешествие. Минуту она в упор, испытующе глядела на Рида, но он ответил таким же прямым, недрогнувшим взглядом. Можно ли ему доверять? А разве у Тресси есть выбор? Она чуть заметно пожала плечами и выудила из-под тюфяка свой узелок с деньгами.

– Возьми, тебе пригодится.

– Что это? – спросил Рид, протянув руку.

– Деньги, – терпеливо пояснила Тресси. – Чтобы купить молока.

– Да откуда они у тебя?

– Какая разница? Возьми.

Рид молча спрятал узелок и принялся с нарочитым тщанием прикреплять к поясу бурдюк с водой. У него есть проблемы и поважнее, чем ломать голову, отчего Тресси так старательно прятала от него эту паршивую горсть монет. Рид и сам бессовестно лжет ей, позволяя надеяться, будто они сумеют спасти новорожденное дитя. Разве может он прямо заявить ей, как мало у него шансов добыть в этих краях молоко и вернуться, пока еще не станет поздно? Нет уж, лучше им и впредь хранить друг от друга свои секреты.

Тресси не знала, что и думать. Этот человек то нежен и близок, то в один миг становится холодным, чужим. Мелькнула мысль, что Рид и прежде бежал от ответственности, а значит, вполне способен проделать это вновь. Тресси сердито отогнала предательскую мыслишку. Калеб морщился и капризничал, отплевываясь от сахарной воды. Сколько еще он сможет продержаться на этой скудной пище, если ее вообще можно так назвать.

Рид шагнул к дверям, обогнув Тресси и малыша, – он и сам не знал, что натворит, если ей напоследок вдруг захочется обнять его.

На пороге он бросил, не оборачиваясь:

– Я постараюсь вернуться побыстрее. Ружье оставляю здесь, в углу. Оно заряжено, – кратко добавил Рид. И ушел.

Тресси молча смотрела на зиявший пустотой проем двери, покуда шаги Рида совершенно не стихли. Пригревшись на утреннем солнышке, снаружи все громче распевали птицы. Калеб так и заснул у нее на руках, и девушка бережно уложила его на постель. А затем, повинуясь безотчетному порыву, вдруг упала на колени и низко склонила голову, уткнувшись лбом в край тюфяка. Ей хотелось помолиться, но в мыслях непрестанно звучало лишь: «Господи, господи!», и Тресси повторяла эти слова вновь и вновь, с невиданным прежде рвением.

– Господи, – твердила она, – боже милосердный, об одном прошу – только бы малыш не умер! Только бы выжил!

Очнулась она оттого, что колени заныли от долгого, стояния на жестком полу. Тресси не знала, сколько времени минуло с тех пор, как ушел Рид, и это ее тревожило. Интересно, как скоро она поймет, что он так и не вернется? И что ей делать тогда? Кроха Калеб покуда спит, но очень скоро он проснется и будет голоднее прежнего. Тогда ему уже будет мало сахарной воды, а если даже он не станет плакать – много ли времени надо новорожденному младенцу, чтобы умереть с голоду без капли молока?

Тресси вышла из хижины и загляделась на утреннее небо. Там, на западе, клубились тучи, густые и белые, точно кислое молоко.

* * *

Едва хижина скрылась из виду, как Рид принялся искать тропы, идущие по берегу. Где-то там непременно должна быть фактория. Если прежде он старательно избегал на своем пути человеческих поселений, то теперь так поступать нельзя – ради малыша. Лишь безумец может надеяться, что ему повезет наткнуться на заблудившуюся козу либо корову, которая только и ждет, чтобы ее подоили. К полудню Рид наткнулся на утоптанную тропу. Индейцы или белые, но какие-то люди явно пользовались ею часто. Быть может, здесь проходили даже солдаты, хотя Клинг и говорил, что все они сейчас сражаются на войне. Страна велика, и вряд ли Риду выпадет недобрый случай столкнуться с теми, кто знает его по службе у Квонтрилла или со времен сражения у Пи-Ридж, а уж солдата-янки здесь и вовсе не встретишь. Рид понимал это и тем не менее нервничал.

Фактория представляла собой низкую бревенчатую хижину без окон и навес, под которым были привязаны несколько коней. Рид углядел крепкого индейского пони под седлом, на которое было наброшено одеяло. Рядом с пони фыркала пара длинноногих гнедых и рыжая кобылка. Перед крылечком стоял фургон. Когда Рид переступил дощатый порог, навстречу вышел мужчина, тащивший на плече мешок с продуктами. Краем глаза Рид успел заметить, как он забросил мешок в фургон.

Внутри, прямо у двери сидел на корточках индеец – очевидно, хозяин пони. Двое мужчин дружески болтали с торговцем, который скучал за дощатой стойкой. Лиц в сумраке было не различить, и Рид лишь порадовался этому. Он окинул взглядом полки с товарами. В углу стоял бочонок, явно наполненный бобами. Удушливо пахло едой и кожей.

Мужчины у стойки примолкли было, когда вошел Рид, но тут же болтовня возобновилась с новой силой. Он прислушался – ничего интересного, женщины, охота, погода… но затем навострил уши.

– Говорят, в форте новый комендант, – заметил один из мужчин.

Торговец гнусаво ответил:

– Точно, и я об этом наслышан. Говорят, его прислали из Миссури с целым полком солдат, чтобы научить краснокожих уму-разуму. Ведь до чего дошло – ни один фургон не может проехать без того, чтоб за ним не погналась толпа дикарей. Недавно эти мерзавцы прикончили целый отряд. Ну как, будешь покупать или подождешь?

Покупатель расплатился и ушел.

Рид терпеливо ждал своей очереди, гадая, каких это солдат-янки пригнали усмирять индейцев. Даже странно, что их сняли с позиций… а впрочем, война все равно идет к концу. Генерал Ли вот-вот сложит оружие – если только уже не сдался северянам.

– Тебе что нужно? – спросил торговец, и Рид лишь сейчас сообразил, что обращаются к нему.

– Молоко.

– Консервированное?

– Любое.

– У меня только три жестянки. Товар сейчас завозят нечасто.

– А бутылочка? Есть у вас бутылочка, чтоб кормить младенцев?

– На них не слишком-то большой спрос. – Торговец смотрел на Рида с откровенным любопытством. Тот кивнул.

– Ясное дело. Так есть или нет?

– Парень, ты бы лучше попросил бутылочку виски! – Торговец фыркнул – видимо, это означало смех.

Рид вынул узелок и принялся его развязывать.

– Ничего, справимся и так. Сколько с меня?

– А бутылка из-под виски тебе подойдет?

– Если только на ней есть эта… как ее там… резиновая штучка. Соска.

– Бог ты мой, да ваш младенчик, как видно, не промах! – Торговец вновь зафыркал, как довольный тюлень Он взял у Рида деньги и отсчитал ему сдачу.

Рид задумчиво разглядывал монетки, размышляя о тряпочной соске, которую пришлось смастерить для малыша Тресси.

– Я, пожалуй, все же возьму эту бутылку из-под виски, – сказал он и, покуда торговец шарил под стойкой, как бы невзначай спросил:

– Ты не знаешь, как звать командира, ну, того, что теперь в форте Ларами?

– Не-а, не слыхал. Говорят, весь седой, как лунь. Староват, бедняга, чтобы драться на войне. Здесь для него самое место. – Он извлек из-под стойки пустую плоскую бутыль. – Подойдет?

– Сколько я за нее должен?

Секунду торговец в упор разглядывал Рида.

– Бери бесплатно, – наконец сказал он. Когда Рид выходил из хижины, индеец у двери сидел все так же неподвижно, словно был вырезан из дерева. Рид с трудом подавил искушение мигом прыгнуть на спину пони и, нахлестывая его, ускакать прочь. Нет, нельзя – тогда ему пришлось бы скрыться в горах и бросить Тресси на произвол судьбы. У девчонки и так полно хлопот – не хватало еще, чтобы по следам Рида к хижине заявились индейцы, жаждущие мести! Он тяжело вздохнул и двинулся в обратный путь – пешком. Остается лишь гадать, надолго ли хватит им трех жестянок молока…

* * *

Тресси привыкла жить впроголодь, так что лишь к вечеру вспомнила: с самого утра у нее и крошки во рту не было. Желудок громко требовал пищи. Но она не смела бросить Калеба одного, чтобы отправиться на охоту; стоило ей хоть на два шага отойти от хижины, и тут же ее охватывала паника. Что, если малыш проснется, начнет кричать и захлебнется слюной, а то, чего доброго, свалится на пол? Тресси понимала, что все это глупости, но поделать с собой ничего не могла.

Остатки похлебки были доедены еще вчера, а Тресси, занятая своими мыслями и страхами, напрочь позабыла о стряпне. Сейчас она развела огонь, подлила немного воды в горсть кукурузной муки и состряпала пару оладий. Тресси съела их, стоя на пороге хижины и до рези в глазах вглядываясь в лесную зелень – с надеждой, что на тропе вот-вот появится Рид. Калеб проснулся, и Тресси поменяла ему пеленки. Потом наскоро простирнула испачканный лоскут и развесила его сушиться над огнем.

Малыш пососал кулачки и, найдя их несъедобными, обиженно захныкал. Тресси, вздохнув, обмакнула тряпочную соску в остатки сахарной воды и, впитав ее до капли, бережно вложила соску в крохотный плачущий ротик.

Прижимая к себе Калеба, она сидела на валуне возле хижины и все высматривала Рида. Малыш немного почмокал, но потом опять принялся хныкать и выплюнул соску. Он завертел головенкой, на ощупь тыкаясь ртом в грудь Тресси, но, так и не отыскав желанной пищи, захныкал громче.

Тресси слышать не могла, как маленький плачет. К тому же она знала, что ей нечем его утешить. Она встала и принялась расхаживать перед хижиной, укачивая малыша. Слезы градом катились по ее измученному лицу.

– Тише, милый, не плачь, – бормотала она, успокаивая скорее себя. – Потерпи, он скоро вернется…

Но что, если Рид вообще не найдет молока?

– О боже, боже, – с тоской повторяла Тресси, чувствуя, как бессмысленна эта бессвязная молитва. Красный шар солнца катился к закату. Скоро они с Калебом окажутся в полной темноте – совершенно одни. Мальчик, накричавшись вдоволь, все же уснул, но Тресси боялась положить его, боялась с ним расстаться.

Медведь появился, когда уже совсем стемнело. В ночной тишине была отчетливо слышна его шумная возня. Нюхая воздух и фыркая, он царапал когтями ветхие стены хижины. Безумный взгляд Тресси метнулся к дверному проему, завешанному лишь абсолютно бесполезной в этом случае шкурой. Она слыхала, что не всякий медведь опасен для людей, но здесь водятся гризли, способные разорвать человека пополам одним ударом когтистой лапы.

С колотящимся сердцем девушка торопливо завернула Калеба в одеяло и положила в дальнем углу хижины. Потом схватила тяжелое старое ружье. Даже пуля крупного калибра может сразу не остановить гризли, и тогда Тресси надо будет перезаряжать ружье и успеть выстрелить прежде, чем медведь доберется до нее.

Впрочем, если метким выстрелом пальнуть ему между глаз… Девушка устроилась между дверью и сладко спящим Калебом, утвердив на плече массивный приклад ружья.

Она слышала, как медведь ворчал и чем-то гремел, затем тяжело двинулся в обход хижины. Тресси наугад похлопала по охотничьей сумке – просто чтобы убедиться, что она рядом. Едва дыша, прислушивалась она к шагам зверя. В хижине было темно, и яркий звездный свет сочился сквозь окна и щели, четко очертив висящую в дверном проеме шкуру. Едва гризли шагнет на порог, он станет отменной мишенью.

Ружье заметно потяжелело, и дуло его едва качнулось. Мышцы Тресси ныли от напряжения. Медведь притих и даже задышал ровнее – как будто почуял опасность. Тресси затаила дыхание. Что он там задумал, этот зверь? Тут Калеб громко икнул, и девушка вздрогнула, на миг отвлекшись на ребенка.

И в эту самую секунду медведь оглушительно взревел и ввалился в хижину. Он поднялся на задние лапы, целиком заполняя собой проем, и в лицо Тресси ударил зловонный жар зверя. Из пасти его омерзительно несло гнилым мясом. В один миг тесная хижина заполнилась острым запахом страха и смерти. Калеб завопил во все горло, и Тресси ужасно захотелось последовать его примеру.

Она с силой, до соленой крови прикусила губу, прицелилась и спустила курок. Сухо щелкнул боек, и… ничего! Только сухой зловещий щелчок – осечка!

Медведь опустился на четвереньки и шумно втянул носом воздух, водя по сторонам непомерно большой головой. Его явно занимала эта странная, непривычная пещера. В темноте Тресси не могла различить его морды, но зато с безмерным ужасом видела, как он огромен.

Не сводя глаз с гигантской тени, Тресси пошарила в охотничьей сумке, нашла капсюль и перезарядила ружье – все ощупью, не глядя. Ей хотелось крикнуть на Калеба, чтоб заткнулся и дал подумать, но на самом деле его непрерывные крики лишь подкрепляли ее решимость на сей раз сделать все, как надо. Медведь, судя по всему, видел плохо, зато отлично чуял их обоих и теперь наверняка прикидывал, сожрать ли их на ужин или потехи ради просто растерзать в клочья.

Тресси вновь подняла ружье, положила дрожащий палец на курок и невольно зажмурилась, когда грохнул выстрел. «Ба-бах!» – между стенами заметалось эхо. Гризли оглушительно взревел и опять взвился на дыбы, упираясь головой в потолочные балки. Тогда Тресси пронзительно закричала, и Калеб, который и так не стихал ни на секунду, завопил вдвое громче.

Рид уже подходил к хижине, когда внутри прогремел выстрел. Рид заорал во все горло, внося свою лепту в этот невыносимый шум. Медведь вывалился наружу, едва не сбив его с ног. Рид успел заметить, как огромное косматое тело с диким ревом обрушилось с края утеса, и в глубине ущелья разнеслось затихающее эхо медвежьего рыка. Наступила вдруг такая тишина, что Рид, ужаснувшись, понял: обезумевший хищник, конечно же, прикончил и Тресси, и малыша. Быть может, тело одного из них гризли даже увлек с собой, свалившись в пропасть.