Текст книги "Дорогой ценой"

– Расстанемся! – сказал он, призывая на помощь все свое самообладание. – Ты права: с сердцем, полным всепоглощающей страсти к другому, ты не можешь быть моей. После этого признания я и без твоей просьбы освободил бы тебя от данного слова. К тебе у меня нет ни ненависти, ни малейшего упрека – только к нему, отнявшему тебя у меня. Ты была счастьем всей моей жизни. Как стану я переносить жизнь, когда тебя в ней не будет, не знаю. Прощай!

Винтерфельд еще раз прижал Габриэль к своей груди, в последний раз поцеловал ее и быстро удалился.

Оставшись одна, Габриэль больше не плакала, но сердце ее невыносимо болело. Она чувствовала, что с любовью Георга из ее жизни исчезло все, что было в ней лучшего, благородного.

Глава XVIII

– Ну, слава Богу! Злополучная история пришла к счастливому концу! Меня просто приводила в отчаяние мысль, что всему причиной был именно я. От всего сердца поздравляю тебя с освобождением, отец! – и Макс Бруннов горячо обнял отца, на лице которого промелькнула улыбка.

– Для меня освобождение не было неожиданностью, – ответил он. – Несколько времени назад мне о нем ясно намекнул сам полицмейстер.

– Печать тоже храбро защищала тебя, – сказал Макс. – Все газеты громко взывали о помиловании, а публика с первого же дня принимала в тебе самое горячее участие.

Разговор происходил в бывшей квартире асессора Винтерфельда, которую он перед своим неожиданным отъездом из Р. передал своему другу. Тотчас после выздоровления Макс возвратился к себе домой и теперь привез сюда освобожденного из заключения отца.

Давно ожидаемое помилование старика Бруннова наконец состоялось и было с удовлетворением всеми встречено. На упорство доктора, наотрез отказавшегося хлопотать о себе, решено было посмотреть сквозь пальцы, он получил полную амнистию. Несмотря на это, вид у него был грустный и подавленный.

Что касается Макса, то он нисколько не изменился. Его крепкий организм необыкновенно быстро справился с болезнью, и единственным напоминанием о ней был свежий рубец на лбу. Только к отцу молодой человек очень переменился: прежнее немного жесткое отношение уступило место сердечному уважению. Макс глубоко ценил жертву, принесенную ему отцом, а старик в первый раз почувствовал, насколько сын был дорог его сердцу. После памятных минут у постели больного Макса прежние прохладные отношения между отцом и сыном уступили место искреннему дружескому согласию.

– Ну а теперь поговорим о другом! – вдруг оборвал себя Макс. – Я должен сделать тебе признание, отец. Посмотри на меня! Не замечаешь ли ты во мне чего-нибудь необыкновенного?

– Нет, не замечаю, нахожу только, что ты замечательно быстро поправился, а больше ничего.

Макс близко подошел к отцу и с важностью произнес:

– Я – жених.

– Жених? – повторил пораженный отец.

– Уже несколько недель, как это случилось. В последнее время у нас накопилось так много серьезных вопросов, что я не мог утруждать тебя своими сердечными делами, но теперь ты свободен и спасен, и я прошу твоего согласия. Мою невесту ты уже знаешь: это дочь советника Мозера.

– Как? Та самая молодая девушка, которая ухаживала за тобой во время болезни? Это невозможно!

– Почему невозможно? Разве Агнеса тебе не нравится?

– Не в том дело, но ведь эта бледная, нежная особа с мечтательными темными глазами вовсе не в твоем вкусе. И потом это странное монашеское одеяние… я думал, что она сестра милосердия, которую пригласили ухаживать за тобой.

– Да, Агнеса собирается в монастырь, – подтвердил Макс. – Мне предстоят серьезные объяснения с настоятельницей, с почтенным духовником и с полдюжиной разных преподобий, пока дело дойдет до венчания. Кроме того, Агнеса исключительно нежного сложения и болезненна, но ничего опасного нет – просто повышенная нервная чувствительность. Я уж ее вылечу, на что же я доктор? В хозяйстве она тоже почти ничего не смыслит.

– Вижу, что ты строго следуешь намеченной программе брака, – засмеялся Бруннов-старший. – Поэтому скажи, как обстоит дело с первым и главным ее параграфом, касающимся состояния, которое ты ставил необходимым условием?

На лице молодого человека выразилось смущение.

– Ну, я пришел к убеждению, что это совсем неважно. Разве ты не считаешь меня способным без посторонней помощи прокормить жену и поддержать дом? На состояние я во всяком случае не могу рассчитывать.

– Ну, надо сознаться, ты не слишком последователен в своих поступках, – заметил отец, – все идет наперекор твоим прежним намерениям. Как это произошло с тобой?

– Я и сам не знаю, но полагаю, что весь насквозь пропитался идеализмом. Ты всю жизнь тщетно старался насадить его во мне, а Агнесе это удалось сделать в несколько недель, и так как ты раньше горевал об отсутствии у меня подобного качества, то теперь, надеюсь, ты в восхищении.

Но старый доктор вовсе не имел радостного вида. К новоявленному идеализму своего сына он отнесся с открытым недоверием.

– Нет, Макс, это невозможно, – сказал он, качая головой. – Молоденькую девушку, выросшую в монастырской обстановке, пропитанную идеями монастыря, склонную к религиозной мечтательности, дочь бюрократа чистейшей воды, ты хочешь ввести в наш круг, познакомить ее с нашими взглядами на жизнь. Обдумай хорошенько…

– Я ничего не буду обдумывать, а просто женюсь, – перебил его Макс. – Все, что ты мне теперь говоришь, я уже сто раз повторял самому себе, но ничто не помогло. Агнеса должна быть моей, хотя бы мне пришлось брать штурмом все препятствия, включая сюда и папашу-советника, и его белый галстук.

– Да, и советника, – сказал Бруннов. – А что говорит он об этом?

– Пока еще ничего не говорит, потому что ничего не знает. Я, понятно, не мог просить у него руки его дочери, пока ты, в качестве бывшего государственного преступника, был в заключении, но теперь не буду больше медлить с предложением. Он, вероятно, выставит меня за дверь, однако меня не так-то легко сбить с позиции, которую я хочу за собой удержать. Я с места не тронусь… Не смотри так недоверчиво, папа! Уверяю тебя, что, узнав Агнесу ближе, ты согласишься, что этот брак окажется самым разумным делом всей моей жизни.

– Поживем – увидим! – улыбнулся старый доктор. – Но если ты встретишь длительное сопротивление со стороны отца твоей невесты, то мне, пожалуй, не придется увидеться и говорить с ней. Я ведь послезавтра уезжаю домой.

– Брось ты эту мысль! Отчего ты не хочешь подождать, пока и мне можно будет ехать с тобой? Хотя дело с нашим наследством почти окончено, но еще надо решить кое-какие вопросы. Между прочим, на имение покойного дяди находится покупатель, и было бы хорошо, если бы он мог переговорить с тобой лично.

– Нет, нет! – отговаривался Бруннов. – У тебя есть от меня полная доверенность, и в практических делах ты разбираешься гораздо лучше меня. Я хочу уехать как можно скорее.

– Решительно не понимаю тебя. Ты так рвался на родину, а теперь, когда она для тебя открыта, бежишь из нее.

Бруннов опустился на стул и оперся головой на руки; его лицо приняло еще более печальное, почти болезненное выражение.

– Я стал чужим в своем отечестве! – ответил он. – И как ты думаешь, весело мне выступать свидетелем с разоблачениями, касающимися прежней жизни Равена? Если меня спросят, я обязан отвечать, а я не хочу, чтобы меня допрашивали, по крайней мере здесь.

– Да почему же? – возразил Макс. – Ты всегда с величайшим раздражением отзывался о пагубном управлении барона, считая необходимым свергнуть его; теперь же, когда, судя по всему, его падение уже близко, ты не хочешь приложить к нему свою руку?

– Оставим это, Макс! – мрачно отозвался доктор. – Ты же знаешь, что значит нанести смертельный удар тому, кого когда-то горячо, всем сердцем любил. Я надеялся, что нападки Винтерфельда достигнут цели, но вижу, что плохо знал Равена. Он и против этого противника устоял – к своему несчастью. Тогда он еще мог отступить, уйти, теперь же – падает, падает, как бесчестный предатель, заклейменный позором презрения, а для него это в десять раз хуже смерти. Но я, – докончил Бруннов, порывисто вставая, – не хочу нанести ему еще последний удар. Пусть те, кто начал дело, и кончают его! Итак, решено: я еду послезавтра.

– Я только через несколько недель смогу последовать за тобой, – сказал Макс, больше не настаивая. – Я уеду отсюда только объявленным женихом, когда получу согласие советника и буду уверен, что Агнесе не грозят никакие наговоры и мучительства со стороны ее духовных опекунов. Но, прежде всего, могу ли я рассчитывать на твое согласие?

Он протянул отцу руку, как бы прося его согласиться, и старик без колебания пожал ее.

– Я только один раз видел твою невесту, и именно потому, что она показалась мне такой симпатичной, никак не мог думать, что она может понравиться тебе. До сих пор мы никогда не сходились в наших склонностях. Мои сомнения основывались исключительно на различии в ваших характерах и воспитании; если ты надеешься преодолеть это, то я могу только пожелать тебе счастья.

– Теперь я немедленно отправляюсь к советнику, – воскликнул торжествующий Макс, – и повергну верноподданнейшего слугу его всемилостивейшего государя в невыразимый ужас перспективой иметь зятем демагога. Ты позволишь на часок оставить тебя одного, отец? Тебе даже необходим покой после всех пожеланий счастья и выражений сочувствия, которыми тебя осыпали сегодня. До свидания! Бегу штурмовать моего будущего тестя…

Мозер сидел в своей комнате и читал газеты, мешающие ему пить кофе и смущавшие его покой. Само собой разумеется, что он читал исключительно печатные органы, сочувствующие правительству, но даже и они не в силах были скрыть тот печальный факт, что государство безнадежно катится в бездну по наклонной плоскости либерализма. А теперь ко всему еще эти сообщения из Р., составлявшие в больших газетах отдельную рубрику!

Мозер уже давно с удивлением замечал, что все правительственные органы, вместо того, чтобы настойчиво защищать губернатора, крайне равнодушно отнеслись к делу, но их отношение к последним событиям превосходило всякую меру. Ни одного энергичного слова в защиту барона, ни выражения возмущения по поводу позорного обвинения, никаких строгих мер против газеты-клеветницы! Говорилось только о «невероятном обвинении», выражалась надежда, что губернатору удастся оправдаться; делались намеки, что в противном случае его увольнение неизбежно… Значит, считали предполагаемый факт возможным! И за этой статьей непосредственно следовало известие, что бывший государственный преступник доктор Рудольф Бруннов получил полное помилование и сегодня освобожден из заключения.

Советник погрузился в мрачные думы.

Уже давно подумывал он выйти в отставку на пенсию. Он посвятил служению родине почти сорок лет своей жизни. Его дочь, единственное дитя позднего брака, рано прерванного смертью жены, через месяц готовилась покинуть его, чтобы поступить послушницей в монастырь, сам он был стар и нуждался в покое. Его служебное положение, составлявшее его гордость, приносило ему теперь мало радости. Царивший во всей стране новый дух проник даже в пределы правительственной канцелярии. Железная рука Равена еще крепко держала бразды правления, но Мозер с ужасом думал о том, что будет, если эта рука действительно лишится власти. Он не верил ни одному слову лживых рассказов, всюду распространявшихся. Губернатор мог и должен был вдребезги разбить их, но после непозволительного отношения к нему правительства вряд ли он останется на службе. Советник чувствовал, что его время миновало, и твердо решил последовать примеру своего патрона, если тот подаст в отставку.

Шум отворившейся двери вывел советника из задумчивости. Христина доложила о приходе доктора Бруннова, и тот не замедлил войти. Советник встретил гостя с чопорной вежливостью.

– Надеюсь, вы не объясните в дурную сторону, что в последние две недели я избегал вашего дома, – начал после первых приветствий Макс, садясь на предложенное ему место. – Это было сделано из уважения к вам и вашему положению. Но теперь, когда мой отец…

– Мне уже известно о его помиловании, – вставил советник с той же чопорностью. – Наш всемилостивейший государь простил его.

– Да, и благодаря этому с прошлым совершенно покончено, – с ударением произнес Макс. – Что касается моего отца, то он во всяком случае не воспользуется разрешением остаться на родине, а возвратится в Швейцарию, которая стала для него вторым отечеством. Мы теперь всегда будем жить там. Но прежде всего позвольте мне еще раз высказать вам свою благодарность за то добро, которое я встретил в вашем доме. Этого я никогда не забуду.

Советник кивнул головой, находя благодарность в порядке вещей.

– Вы, значит, пришли проститься? – спросил он. – Я искренне радуюсь, видя вас снова вполне окрепшим и здоровым, и моя дочь также будет очень рада, когда я сообщу ей об этом.

Сообщение было совершенно излишне, так как Агнеса прекрасно знала, в каком состоянии находится ее бывший пациент.

После того как он покинул дом ее отца, она регулярно виделась с ним у их общей пациентки, жены переписчика. Здоровье больной было совершенно восстановлено, и она больше не нуждалась ни в медицинской помощи, ни в духовном утешении, но и врач, и утешительница с трогательным постоянством продолжали свои посещения.

– Вашей дочери, – продолжал Макс, – я обязан особенной признательностью. Только ее самоотверженный уход спас мне жизнь, и поэтому, надеюсь, вы разрешите мне высказать еще одну просьбу, касающуюся ее?

Мозер вторично кивнул головой, он готов был исполнить просьбу, заключающуюся, конечно, в разрешении проститься с Агнесой.

Но вместо того Макс, поднявшись со своего места, без всяких церемоний произнес:

– Я прошу у вас руки вашей дочери.

Советник в первую минуту даже не сообразил, о чем идет речь, но затем тоже встал, однако не порывисто, а медленно и торжественно, бросил уничтожающий взгляд на врача и произнес:

– Мне… вероятно, послышалось? Вы сказали…

– Что прошу у вас руки вашей дочери, – с невозмутимым спокойствием повторил Макс.

– В своем ли вы уме? – спросил Мозер, все еще не пришедший в себя; хотя ему еще раз повторили неслыханную весть, он все-таки не в состоянии был понять ее.

– Я в полном разуме и совершенно нормален, – уверил его Макс. – Что касается моего предложения, то оно основывается на искреннейшей взаимной склонности. Согласие вашей дочери я уже получил. Агнеса отдала мне свою руку и сердце, разумеется, при условии вашего согласия. Об этом я теперь и прошу, надеясь, что мне будет дозволено обнять отца моей невесты, как своего родного. Итак, дорогой тесть…

И Макс с распростертыми объятиями быстро двинулся к советнику, но тот отскочил в сторону, спасаясь от проявлений сыновней любви. Страшное слово «тесть» вывело его из оцепенения.

– Вы серьезно говорите о браке? – воскликнул он. – О браке с моей дочерью, решение которой – идти в монастырь – вам должно быть известно? И это осмеливаетесь говорить вы, сын государственного преступника… изменника?!

– Господи Боже мой, да я вовсе не ищу какого-нибудь государственного места, а только жену, – защищался молодой врач. – Я решительно не понимаю, отчего вы так испугались моего предложения!

– И вы еще спрашиваете! Ваш отец хотел ниспровергнуть правительство!

– Но я-то к этому не причастен, да это было и совершенно невозможно, так как мне в то время едва минуло четыре года. И вообще причем тут старая, давно забытая история; мой отец получил помилование.

– Революционер остается революционером! – с ударением объявил советник. – Амнистия не может загладить прошедшее.

– Как, неужели я слышу это от вас? Вы, всегда хваставшийся тем, что были самым лояльным подданным своего государя, теперь отказываетесь признать его решение? Вы сами сказали, что всемилостивейший государь простил, он хочет, чтобы прошедшее было забыто, а вы этого не хотите? Вы позволяете себе посягать на высочайшее решение, сопротивляетесь авторитету властителя страны! Да ведь это оппозиция, возмущение, одним словом – государственная измена!

Эти удивительные доказательства были высказаны так быстро и с такой уверенностью, что советник не мог вставить ни слова. Совершенно оглушенный и озадаченный, он растерянно смотрел на своего оппонента.

– Вы в самом деле так думаете? – боязливо спросил он наконец.

– Непоколебимо убежден! Но вернемся к моему предложению.

– Ни слова об этом! – перебил его Мозер. – Это оскорбление. Моя дочь – невеста небес.

– Прошу извинить, она моя невеста, – возразил Макс. – Я ничего не имею против того, чтобы уступить Агнесу небесам лет через пятьдесят счастливого брака, но до тех пор требую ее только для одного себя.

– Что же, вы хотите насмеяться над призванием моей дочери? – воскликнул советник, снова приходя в негодование. – Впрочем, я давно знаю, что вы – неверующий, богоотступник…

– Не волнуйтесь! В ваши годы и при вашем сложении подобные волнения опасны. У вас явная наклонность к апоплексическим ударам, – предостерег молодой врач, хотя длинная, сухощавая фигура Мозера нисколько не соответствовала такому предсказанию. Но это не смущало доктора, и он спокойно продолжал: – При таком телосложении очень выгодно иметь зятем врача, который, разумеется, с величайшей заботливостью станет наблюдать за здоровьем своего тестя. Я уже сказал, что вы не должны волноваться.

– Это вы меня волнуете, – воскликнул советник, приходя в бешенство от постоянного упоминания родственных отношений. – Из-за ваших отвратительных объяснений у меня сделается удар. Я уже чувствую себя совсем плохо… вся кровь прилила к голове… мне душно! – и он, упав в кресло, схватился руками за галстук.

Макс дружески помог ему развязать узел, говоря:

– Прежде всего, снимем это белое чудовище, и вам сразу станет легче. У меня есть незаменимое средство против приливов крови, я сейчас пропишу вам его. Подобные случаи внушают опасения.

Мозер с грустью увидел свой любимый галстук в руках доктора, который бережно сложил его и положил на стол. С удалением «белого чудовища» гнев старика немного смягчился, а предупреждение о грозящем ему апоплексическом ударе испугало его. Он терпеливо смотрел, как его мучитель подошел к письменному столу, прописал лекарство – совершенно безвредное успокоительное средство – и с рецептом в руке возвратился к нему.

– Шесть капель в рюмке воды, – с важностью сказал он, – но три раза в день.

– Благодарю вас.

– Не стоит благодарности.

Советник надеялся теперь освободиться от навязчивого жениха, но ошибся: вместо того, чтобы уйти, Макс взял стул и уселся напротив него.

– Так вы согласны на брак вашей дочери со мной? – снова начал он.

Мозер готов уже был снова вспылить, но вспомнил, что у него нашли склонность к апоплексическим ударам и что он должен избегать волнений, а потому заговорил как можно спокойнее:

– Нет и еще раз нет! Я не верю, что Агнеса могла до такой степени забыться, чтобы полюбить вас. Она по свободной склонности избрала монастырь, она – послушная дочь и благочестивая католичка.

– И будет превосходной женой, – докончил Макс. – Впрочем, ведь и я католик.

– Да, но какой! – иронически всплеснул руками Мозер.

– Я хотел лишь сказать, что вероисповедание не послужит препятствием. В настоящее время мои средства довольно ограничены, но могут удовлетворить жену, не обладающую широкими запросами. Что касается меня, то мой тесть…

– Отстаньте вы со своим тестем! – простонал советник. – Я не хочу больше слышать это. Вы ужасный человек!

– Вы привыкните! Так я могу завтра прийти, чтобы повидаться с вами и с Агнесой?

Боясь затянуть разговор, старик ничего не ответил: прежде всего он желал удалить своего мучителя из дома, решив, что завтра запрется на все замки.

Макс, по-видимому, также убедился, что на сегодня достаточно помучил своего будущего тестя; поэтому он встал и откланялся, но у двери остановился.

– Господин советник!

– Что вам еще нужно? – с отчаянием отозвался старик.

– Если вы будете говорить о нашем деле с Агнесой, избегайте всякого волнения! Вы уже знаете, как это опасно. Шесть капель лекарства на рюмку воды, три раза в день, а главное – сдержанность и спокойствие! Я не мог бы утешиться, если бы с моим дорогим тестем что-нибудь случилось.

Наконец он ушел, а советник в изнеможении упал в кресло; теперь, когда он остался наедине с самим собой, ему стало совершенно ясно, как неслыханно обошлись с ним, а он еще не смел сердиться, чтобы не нажить апоплексического удара!

Бруннов между тем вовсе не так скоро ушел из дома, как предполагал Мозер. Он все еще стоял в передней, обнимая Агнесу, как будто был уже признанным женихом. Девушка со страхом расспрашивала его о разговоре с советником, выясняя, что ответил отец.

– Пока он все еще говорит «нет», – объяснил Макс, – но ты не беспокойся: уж он скажет «да». Я вовсе и не рассчитывал, что крепость сразу сдастся, – ее надо осаждать по всем правилам искусства. В общем я доволен результатом сегодняшнего штурма; уже пробиты бреши, а завтра я еще дальше продвинусь вперед.

– Ах, Макс, – прошептала сквозь слезы Агнеса, – сколько нам еще предстоит впереди! У меня пропадает последнее мужество, когда я думаю обо всех препятствиях. Я никогда не смогу преодолеть их.

– От тебя это вовсе и не требуется, это – уже мое дело! Я лишь тогда уеду отсюда, когда все будет улажено и день нашей свадьбы назначен. До тех пор у твоего отца будет достаточно времени, чтобы освоиться с этим вопросом, а я между тем почтительнейше извещу о нашей помолвке настоятельницу и духовника, которых ты так боишься.

На лице Агнесы выразился ужас.

– Некоторую часть бури придется перенести и тебе, – продолжал Макс, – но главное я беру на себя. Не теряй твердости, моя дорогая! Даю тебе слово, что твой отец собственноручно благословит нас.

С этими словами он простился, еще раз горячо поцеловав невесту.