Текст книги "Дорогой ценой"

По окончании вальса наступил перерыв в танцах, назначенный для ужина. Общество оставило душный зал и рассеялось по более прохладным комнатам и буфету. Гости, непринужденно и весело беседуя, образовали большие и маленькие группы.

Наступил тот давно желанный для Георга и Габриэли момент, когда они могли обменяться несколькими словами. Они стояли у камина в одной из отдаленных комнат, где никого не было, хотя из соседнего помещения и раздавался оживленный разговор. Случайно вошедшему сюда человеку показалось бы, что они ведут спокойный, ничего не значащий разговор, но их беседа была очень далека от светской болтовни.

– Наконец мы вместе! – страстно прошептал Георг. – В первый раз после нескольких недель разлуки! Как тяжело быть так близко и в то же время так далеко друг от друга!

– Ты прав, – тихо ответила Габриэль, – мы бесконечно далеки, несмотря на то, что ты ежедневно бываешь в замке. Я все время надеялась, что ты сумеешь уничтожить препятствия, разъединяющие нас.

– Разве я не делал всего, что мог? Но ты знаешь, какой прием я встретил у твоей матери. Правда, она была любезна, но я не услышал и намека на возможность и впредь бывать у вас. Я не могу продолжать свои посещения после того, как мне решительно показали, что они нежелательны.

– Мама нисколько не виновата в этом, она по-прежнему охотно принимала бы тебя: мой опекун запретил ей это. Я предоставила маме переговорить с ним о твоем визите и нашем знакомстве, потому что сама… – Габриэль запнулась и не договорила.

– Ты не осмелилась…

– Я осмелилась бы на все, – немного раздраженно продолжала Габриэль, – но выдержать взгляд дяди Арно, когда намереваешься скрыть от него что-нибудь, совершенно невозможно. А он решительно против твоих посещений. Против тебя лично он ничего не имеет, так как не подозревает о наших симпатиях, но он вообще не желает вводить в свой семейный круг молодых чиновников, и нам пришлось уступить ему.

– Я не сомневался в этом, – сказал Георг. – Я хорошо знаю своего начальника. Он и ему подобные недоступны для всех, кто, по их мнению, ниже их, но даже его властное слово не разлучило бы нас больше, чем эти последние дни и недели. Мне приходится довольствоваться тем, что я вижу тебя издалека, а если нам и удается встретиться, как например сегодня, то мы должны принимать холодно-равнодушный вид. Я вынужден смотреть, как все преклоняются перед тобой, и я, только я, имеющий больше всех прав на тебя, обречен на молчание и не смею приблизиться, словно чужой. Габриэль, я не могу выносить это!

Габриэль с прелестной улыбкой задорно ответила:

– По-моему, этому «чужому» нечего особенно жаловаться на судьбу. Он ведь знает, что я принадлежу только ему.

– В такой вечер, как сегодня, ты не принадлежишь мне, – с горечью возразил Георг. – Ты принадлежишь всему – веселью, танцам, поклонникам, окружающим тебя, но не мне. Я тщетно ловил до этого вальса хотя бы один твой взгляд. В кругу поклонников твои глаза были не для меня.

Упрек обидел молодую девушку; ее улыбка исчезла, уступив место недовольной гримаске, и с уст уже готов был сорваться сердитый упрек, но в эту минуту в дверях комнаты показался поручик Вильтон.

– Баронесса, – сказал он, приближаясь к молодой девушке, – вас ищут в зале. Его превосходительство и баронесса уже несколько раз справлялись о вас. Я предложил им свои услуги – вы разрешите мне проводить вас к ним?

При других обстоятельствах Габриэль дала бы почувствовать поручику свое недовольство его появлением, но теперь, раздраженная несправедливым, по ее мнению, упреком, она терпимо отнеслась к неожиданной помехе. Холодно поклонившись Георгу, она любезно взяла под руку молодого барона и тот, уводя ее из комнаты, бросил торжествующий взгляд на Винтерфельда.

Георг мрачно смотрел им вслед. Эта детская месть сильно уколола его, и прежние сомнения снова начали смущать его душу. Прав ли он, пытаясь вырвать прелестное, но поверхностное создание из той блестящей, мишурной обстановки, для которой оно, видимо, рождено, чтобы приковать к серьезной, трудовой, совершенно чуждой девушке жизни. Любовь Габриэли давала ему право на обладание ею, но могла ли она на самом деле глубоко любить? Не было ли ее чувство так же поверхностно и преходяще, как и все в этом ярком мотыльке? А если она будет несчастлива с ним, если, будучи его женой, она сможет ответить на его горячую, самоотверженную любовь лишь детскими капризами? Не случится ли так, что за краткий любовный сон им придется расплачиваться всей жизнью, полной горя и раскаяния?

Молодой человек порывисто провел рукой по лбу. Он не хотел выслушивать доводы разума, жестоко разрушавшие иллюзию сердца. Он насильно отогнал от себя мучительные мысли и собрался было уже выйти из комнаты, как сюда вошли Мозер с полицмейстером.

Они оживленно разговаривали, но при виде Винтерфельда так дружно замолчали, что тот не без основания предположил, что разговор шел именно о нем. Справедливость этого предположения подтверждал и пристальный взгляд, которым полицмейстер окинул молодого человека. Мозер между тем подошел к Георгу и без всяких предисловий сказал:

– Хорошо, что я встретил вас, господин асессор! Я только что хотел передать вам кое-что.

– К вашим услугам, господин советник.

– Ваш друг, доктор Бруннов, – Мозер подчеркнул это имя с таким выражением, словно оно само по себе звучало обвинительным приговором, – без моего ведома и желания вторгся в мой дом в качестве домашнего врача. Он выслушал мою дочь, прописал лекарство и заявил, что повторит свой визит. Я тогда не знал, как это случилось…

– Это было недоразумением, – прервал его Георг, – Макс рассказал мне. Он и в самом деле предположил, что нуждаются в его врачебном совете, и понятия не имел о том, в чьем доме оказался.

– Ну, а теперь он знает, – многозначительно продолжал Мозер, – и прошу вас сообщить ему раз и навсегда, что я пренебрегаю советами врача, который носит такое подозрительное имя и является сыном политически опасного человека. Скажите ему, пусть он поищет для своей революционной пропаганды другое место и оставит в покое дом советника Мозера, всю жизнь гордившегося тем, что он преданнейший верноподданный своего всемилостивейшего государя. Некоторым людям, а в особенности чиновникам, следовало бы брать пример с подобных убеждений!

С этими словами Мозер поклонился и вышел из комнаты с высоким сознанием всей убедительности своей пламенной речи.

Полицмейстер подошел к Георгу и шутливо заметил:

– Вы, кажется, попали в немилость у нашего лояльного советника? Он только что подробно живописал мне ваши опасные для государства связи. Мне не хочется верить этому…

– Господин советник заблуждается, – спокойно возразил Георг. – Он ставит мне в упрек простую университетскую дружбу, не имеющую ничего общего с политикой. Могу уверить вас, что мой друг, приехавший по делу о наследстве и благодаря забавному недоразумению попавший в квартиру Мозера, вовсе не помышляет о революционной пропаганде где бы то ни было и, конечно, не даст вам ни малейшего повода заинтересоваться его особой.

– Я того же мнения. Господин Мозер со своей лояльностью видит повсюду страшные призраки революции. А что если бы он узнал о том, что его собственный, высоко уважаемый начальник был другом детства и университетским товарищем того самого доктора Бруннова, которого он объявляет опасным для государства! Вам, вероятно, известно это?

– Разумеется! – ответил Георг, пораженный тем, что полицмейстер осведомлен о столь далеком прошлом.

– Как странно и резко расходятся иногда жизненные пути друзей детства! – продолжал последний. – Губернатор Арно Равен и беглец, пребывающий в изгнании… Разве можно найти более резкий контраст? Правда, говорят, что в молодости барон тоже придерживался довольно легкомысленных политических взглядов и даже был замешан в процессе, который привел доктора Бруннова и его товарищей к заключению в крепости. Но это, конечно, только слухи. Может быть, ваш друг и его отец сообщили вам что-нибудь более точное?

– Нет, мы никогда не говорили об этом. Впрочем, из судебных актов легко узнать, был ли барон замешан в процессе.

Полицмейстер бросил на молодого человека взгляд, по которому можно было заключить, что если бы это было возможно, он не стал бы попусту терять время с таким упрямцем; но вслух он сказал:

– В судебных актах вовсе не упоминается имя барона. Да если бы оно и фигурировало там, то он и его покойный тесть-министр постарались бы уничтожить все следы. Перед тестем же барону, безусловно, удалось совершенно оправдаться, так как именно с тем временем совпадает начало его блестящей карьеры.

– Весьма вероятно, – с холодной сдержанностью произнес Георг. – Впрочем, эти события, происшедшие так много лет тому назад, вам, конечно, известны лучше, чем мне. Я был тогда еще ребенком, а вы уже начинали свою служебную карьеру.

Полицмейстер увидел, что здесь ему не добиться желаемых сведений. Он прекратил свои попытки, и, обменявшись несколькими безразличными фразами, они расстались.

После того Георгу удалось всего лишь единственный раз за весь вечер приблизиться к Габриэли. Во время котильона, в котором Винтерфельд не принимал участия, она грациозно и легко, как эльф, подлетела к нему и пригласила танцевать. Во время этого тура по залу их взоры встретились; в его взгляде уже не было прежней мрачности, а на ее губах снова играла прелестная улыбка, исчезнувшая было при упреке Георга.

– Ты все еще ревнуешь меня к танцам? – шепнула Габриэль.

Георг не устоял перед этой улыбкой. Он ведь был молод и влюблен, и к тому же убедился, что был неправ, упрекая любимую девушку в столь естественном для нее веселье; она была так безмятежно счастлива, и он любил ее именно такой, со всеми ее шалостями и капризами.

– Моя Габриэль! – тихо, но с бесконечной нежностью прошептал он.

Она ответила легким рукопожатием. Примирение состоялось…

Было далеко за полночь, когда гости разъехались и залы опустели.

Баронесса Гардер тоже намеревалась удалиться. Она уже простилась с зятем и отдавала приказания слугам, а Габриэль пошла прощаться с бароном. Равен стоял со скрещенными на груди руками, как будто не замечая протянутой ему руки Габриэль. С холодным, непроницаемым выражением на лице он вполголоса сказал:

– Сегодня вечером я сделал странное открытие, Габриэль. Между тобой и асессором Винтерфельдом установились отношения, не совместимые ни с его положением, ни с твоим в моем доме. Надеюсь, что такая свобода отношений возникла лишь из-за твоей неопытности. Во всяком случае ты объяснишь мне, как далеко зашло ваше знакомство.

Лицо молодой девушки покрылось густым румянцем, но необычный тон опекуна пробудил в ней все ее упрямство; она решительно выпрямилась и ответила:

– Если вам угодно, дядя Арно…

– Нет, не теперь, – с отрицательным жестом возразил барон. – Уже слишком поздно, да я и не хочу делать твою мать свидетельницей нашего разговора. Завтра утром я буду ждать тебя в своем кабинете, тогда ты мне ответишь на мой вопрос… Покойной ночи!

Он отвернулся от девушки и, не подав ей руки и не дав времени на возражения, направился в другой конец зала.

Габриэль смущенно молчала; строгость и суровость барона впервые коснулись лично ее, и на этот раз она почувствовала, что неизбежная катастрофа не пройдет легко, на что она по своей беспечности до сих пор надеялась.

Равен следил за ней взором, крепко сжав губы, словно сдерживая свой гнев или подавляя боль. Мрачные мысли проносились в его голове.

– Я должен добиться истины. Разумеется, здесь может быть… детская глупость! Мимолетная дорожная встреча, приукрашенная необходимой долей романтизма, через несколько недель все будет забыто. Тем не менее нужно позаботиться о том, чтобы от слов они не перешли к делу и вовремя покончить с этим…

Глава VII

Наступило туманное утро холодного сентябрьского дня, свидетельствующего о том, что летнему раздолью настал конец. Моросил мелкий дождь, горы были окутаны густым туманом, а в саду замка ветер уже срывал первые начинающие желтеть листья.

Барон Равен сидел один в кабинете. Довольно большая комната со сводчатым потолком и глубокой нишей единственного широкого полукруглого окна производила далеко не отрадное впечатление. Дорогая деревянная обшивка стен, тяжелая резная дубовая мебель, ценные портьеры в тон мебели, старинный черного мрамора камин – ничего светлого, яркого или блестящего. Письменный стол, заваленный бумагами, на полках книги по разнообразным отраслям знаний, карты, планы и рисунки, лежавшие на других столах – все говорило о самых различных запросах и проблемах, ожидавших здесь своего решения. На всем лежал отпечаток серьезной и беспрерывной деятельности.

Обычно Равен много работал утром, сегодня же он сидел за письменным столом, опустив голову на руки и не обращая ни малейшего внимания на бесчисленные бумаги, лежавшие перед ним на столе. Лицо его было бледно, как после бессонной ночи, и выражение его – еще серьезнее обыкновенного. По-видимому, он был так погружен в свои мрачные мысли, что не слышал, как дверь кабинета отворилась и слуга, которого он посылал на половину баронессы, вошел с докладом, что молодая баронесса сейчас пожалует. Через несколько минут вошла Габриэль. На ней было простое белое утреннее платье, но ни простота одежды, ни серый пасмурный свет осеннего дня не могли омрачить ее сияющую прелесть. Вчерашнее празднество не оставило на девушке ни малейшего следа усталости или вялости. Лицо ее светилось свежестью, а на щеках играл легкий румянец от волнения, так как она догадывалась, о чем именно предстояло разговаривать с опекуном. Казалось, что вместе с этой легкой, светлой фигурой в мрачную комнату проник яркий солнечный луч, и в ней сразу стало гораздо светлее.

По-видимому, и на барона появление молодой девушки произвело такое же впечатление. Он встал и сделал несколько шагов ей навстречу, выражение его лица смягчилось, а голос звучал совсем не строго, когда он заговорил:

– Мне необходимо задать тебе несколько вопросов, Габриэль. Я еще вчера намекал тебе на это и ожидаю услышать от тебя полную правду.

Он пододвинул ей кресло и сам сел напротив. В том, как держала себя Габриэль, проглядывала самоуверенность, но никак не страх. Еще накануне вечером она ясно поняла, что на сей раз ей не удастся поставить на своем с помощью упрямства и нескольких слезинок, как это бывало, когда она имела дело с матерью, тем не менее она твердо решила открыто признаться в своей любви и энергично отстаивать ее. Романтическая сторона положения стояла для нее пока на первом плане, пересиливая тревогу перед надвигающейся катастрофой.

– Дело касается асессора Винтерфельда, – произнес барон. – Как я слышал от твоей матери, ты познакомилась с ним в Швейцарии. Он бывал у вас, и ты, вероятно, часто и запросто виделась с ним?

– Да, – несколько разочарованно ответила Габриэль, убедившись, что разговор пока не имеет в себе ничего ни романтического, ни драматического.

– А с твоего приезда в Р., – продолжал опекун самым спокойным тоном, – ты часто встречалась и разговаривала с ним?

– Только два раза: первый раз, когда он сделал визит нам с мамой, а второй – на вчерашнем празднике.

Барон облегченно вздохнул.

– По-видимому, молодой человек оказывает тебе внимание, переходящее за границы обыкновенного ухаживания, – продолжал он. – И ты, как видно, не только допускаешь, но и поощряешь это.

Габриэль подняла на него взор, не выражавший ни малейшей робости, а лишь упрямство, и спросила:

– А если бы и так?

– В таком случае теперь самое время положить конец этому ребячеству, – резко возразил Равен. – Ты сама должна понять, что дело ни в коем случае не может принять серьезный оборот.

Молодая девушка с оскорбленным видом откинула назад головку. Наступил решительный момент, теперь необходимо было показать себя героиней и суметь внушить опекуну уважение к себе. Ведь он не имел ни малейшего представления о серьезности ее любви и смотрел на нее, как на мимолетное увлечение.

– Это вовсе не ребячество, – решительно возразила она. – Георг Винтерфельд любит меня.

Глаза барона сверкнули; он быстро поднялся с кресла, скрестил руки, как будто принуждая себя успокоиться, и голос его звучал глухо и грозно, когда он спросил:

– Он уже признался тебе в любви? Может быть, вчера, во время танцев?

– Он еще в Швейцарии сказал мне, что любит меня, – отрезала Габриэль.

– Так я и думал! – с едким сарказмом проговорил Равен. – Значит, между вами был разыгран настоящий роман, и все это на глазах твоей ничего не подозревающей матери? Впрочем, это похоже на нее… Меня, однако, не так легко провести, а если вы намереваетесь обмануть и меня, то должны внимательно следить за своими взглядами – вчера вечером они были слишком красноречивы. Я многое извиняю твоей юностью и неопытностью, Габриэль; нетрудно несколькими нежными фразами вскружить голову семнадцатилетней девушке, но эта романтическая игра в любовь слишком опасна, чтобы я мог позволить продолжать ее. Я напомню асессору Винтерфельду о той преграде, которая отделяет его от баронессы Гардер – племянницы его начальника, и напомню так, что он больше о ней не забудет. С сегодняшнего дня ты больше не увидишь его и не будешь говорить с ним, я запрещаю тебе это раз навсегда.

Равен тщетно старался сохранить в своей речи прежний саркастический тон: скрывавшееся под ним сильнейшее раздражение прорывалось наружу. Габриэль, конечно, не замечала этого и слышала в его словах лишь беспощадную насмешку. Зная, насколько подобный брак оскорбит гордость ее опекуна, она приготовилась к его упрекам, к вспышке гнева, а вместо того он обращался с ней и Георгом, как с детьми, которых необходимо с надлежащей строгостью наказать за проступок. Он презрительно говорил о «ребячестве», о «нежных фразах», считая себя вправе простым запрещением разрушить счастье двух людей. Это было слишком! В сильнейшем негодовании молодая девушка тоже поднялась с места и резко сказала:

– Ты не можешь сделать это, дядя Арно. У Георга есть на меня права, которые он во всяком случае будет отстаивать. Я дала ему слово и обещала свою руку, я – его невеста.

Она, ни минуты не колеблясь, объявила свое решение, ожидая взрыва гнева, но Равен не возразил ни слова; лицо его побледнело, а рука судорожным движением сжала спинку стула, возле которого он стоял, устремив на Габриэль какой-то странный взгляд. Она в смущении замолчала; то, что она теперь испытывала, был даже не страх, а скорее необъяснимая, тайная робость, которую вызывал этот взгляд и которую она тщетно старалась побороть. Это чувство походило на смутное предчувствие грозящей беды.

– Дело зашло дальше, чем я предполагал, – снова заговорил барон. – И ты сочла за лучшее скрыть это от матери и от меня?

– Мы боялись, что, заговорив о нашей любви, натолкнемся на отказ с вашей стороны, – тихо проговорила Габриэль.

– Так! Ну, а как ты думаешь, что будет теперь?

– Не знаю, но я решилась во что бы то ни стало принадлежать Георгу, потому что люблю его.

Гневным движением оттолкнул Равен в сторону стоявший перед ним стул, совсем близко подошел к молодой девушке и чуть не крикнул:

– И это ты осмеливаешься говорить мне? Ты смела без моего ведома и согласия дать слово, хотя прекрасно знала, что я никогда не соглашусь на этот брак, и теперь открыто идешь против меня? Ты рассчитываешь на доброту и снисходительность, которые я до сих пор выказывал в отношении тебя? Но с сегодняшнего дня со всем этим покончено. Не вызывай меня на борьбу, Габриэль, – тебе придется жестоко раскаяться.

У меня есть средства сломить упорство упрямого ребенка, и я беспощадно воспользуюсь ими и в отношении тебя, и в отношении Винтерфельда. Он должен будет отдать мне отчет в «романе», которым хотел одурачить тебя за спиной твоих близких, чтобы выманить у тебя обещание, не имеющее, впрочем, ни малейшего значения, поскольку ты еще не вправе располагать собой. Он рассчитывает на руку моей наследницы, чтобы с ее помощью достичь влияния и богатства, однако может жестоко ошибиться. Я один имею право решать вопрос о твоей будущности, находящейся всецело в моих руках. От меня одного зависит устроить тебе блестящее положение в свете, но за это я требую полнейшего повиновения. О таком браке не может быть и речи ни при каких обстоятельствах. Я отказываю в своем согласии, и тебе остается лишь подчиниться моей воле!

При этой вспышке гнева Габриэль отступила на шаг, но не сдалась. Она не испугалась ни повелительного тона, ни грозного взгляда, и с неожиданной энергией воскликнула:

– У тебя нет надо мной никаких прав, кроме права опекуна, но и оно прекращается с моим совершеннолетием! Моя будущность и положение в свете – дело Георга, и какими бы они ни были, я приму их из его рук. С его любовью не связано никакого расчета. Георг…

– Георг, все Георг! – гневно топнул ногой барон. – Я запрещаю тебе называть так этого Винтерфельда в моем присутствии. Повторяю, ты не будешь его женой…

Сверкнув глазами, молодая девушка гордо выпрямилась; она была скорее возмущена, чем испугана такой неудержимой запальчивостью.

– Дядя Арно, ты бесконечно несправедлив, ты… – начала она и вдруг замолчала: их взоры встретились, и страстное, жгучее пламя взгляда опекуна обожгло ее.

В этом взоре не было ни ненависти, ни гнева – в нем выражалась мучительная скорбь, безумное горе. Габриэль невольно прижала руки к груди, где, казалось, вся кровь прилила в эту минуту к сердцу, на миг у нее захватило дыхание, и она перестала осознавать, что делается вокруг нее, затем в ее душе точно сверкнула ослепительная молния, с неумолимой ясностью осветившая истину. Она побледнела, как полотно, и схватилась за спинку стула, ища опоры.

Это движение заставило барона опомниться. Он заметил бледность племянницы и приписал ее страху перед его резкостью. Этот человек, привыкший к строгому самообладанию, может быть, в первый раз в жизни вышел из себя. Он опомнился и употребил все усилия, чтобы побороть охватившее его волнение. Несколько минут длилось томительное молчание, одинаково тягостное для обоих. Равен подошел к окну и, прижавшись лбом к стеклу, смотрел на тонувший в тумане ландшафт. Габриэль не двигалась с места.

– Я испугал тебя своей несдержанностью, – заговорил наконец барон, не оборачиваясь. – О таких вещах надо говорить спокойно, а мы оба теперь в неподходящем настроении. Завтра… или позднее… а теперь оставь меня одного, Габриэль!

Она повиновалась и молча направилась к двери, но здесь приостановилась. Как вчера во время танцев, так и теперь она, не видя его, почувствовала на себе его взгляд и, как тогда, повиновалась таинственной силе, заставившей ее встретить этот взгляд. Равен действительно отвернулся от окна и следил за ней глазами.

– Еще одно условие, – беззвучно проговорил он, уже вполне овладев собой: – Ни слова, ни строки ему. Я сам поговорю с ним.

Задумчиво вернулась Габриэль на половину матери. Баронесса, привыкшая вставать очень поздно, только что окончила свой утренний туалет. Выйдя в столовую к завтраку, она заметила отсутствие дочери, обыкновенно уже ожидавшей ее, и только собиралась обратиться с расспросами к слуге, как в комнату вошла сама Габриэль.

– Где ты пропадала, дитя? – воскликнула мать. – Я не допускаю мысли, что в такую погоду тебе вздумалось пойти гулять. И на что ты похожа? Отчего ты так бледна и расстроена? Что случилось?

– Ничего, – ответила молодая девушка необычно глухим голосом.

– Тебе наверное нездоровится, – сказала баронесса, озабоченно взглянув на дочь. – Вчера ты была еще очень разгорячена танцами, когда мы проходили по холодному коридору. Выпей немного горячего чаю, это будет тебе полезно.

– Благодарю, мама! Я лучше уйду к себе и прилягу. – Скажи дяде, что мне нездоровится, пусть он сегодня обойдется без моего общества. Я не могу остаться, – и она вышла из комнаты.

Баронесса очень удивилась, она так же не привыкла к странной замкнутости дочери, как и к бледности ее всегда цветущего личика. Вскоре слуга барона доложил, что его превосходительство просит извинить, если он не пожалует к завтраку. Баронесса покачала головой, но природа отказала ей в способности сопоставлять факты, поэтому ей и в голову не пришло искать во всем, что делалось вокруг нее, какую-нибудь внутреннюю связь. Она предоставила событиям идти своим чередом и молча уселась одна за стол.

В канцелярии тщетно ожидали появления начальника. Сегодня он не выходил из своего кабинета и приказал отдать важнейшие дела на рассмотрение советнику Мозеру. Советник, которому все-таки пришлось доложить начальнику о не терпящих отлагательства делах, вернулся из кабинета с очень серьезным лицом и заявил, что «его превосходительство сегодня крайне немилостивы». Действительно, барон выслушал его доклад с большим нетерпением и очевидной рассеянностью и слишком скоро отпустил советника. Мозер, всегда делавший вид, будто знает гораздо больше остальных служащих, намекнул на то, что получены важные официальные депеши. Чиновники начали перешептываться и строить всевозможные предположения.

Вскоре к губернатору позвали асессора Винтерфельда. В этом не было ничего необыкновенного, так как он должен был явиться к нему в тот самый день с докладом. Поэтому молодой человек без всякого дурного предчувствия, думая исключительно о своем докладе, спокойно вошел в кабинет начальника и, приведя в порядок бумаги, стал ожидать приказания приступить к докладу.

– Отложите это, – сказал Равен, – сегодня доклад не состоится. Мне необходимо поговорить с вами о другом.

Георг с удивлением взглянул на него и только теперь заметил, до какой степени изменилась манера барона держать себя. Несколько надменное спокойствие, с каким он обыкновенно обращался к своим подчиненным, на этот раз уступило место ледяной холодности. Он стоял, опершись о письменный стол, и, смерив взглядом стоящего перед ним молодого человека, хотел, казалось, разглядеть каждую его черту. В этом взгляде и во всей фигуре барона выражалась нескрываемая неприязнь.

Увидев это, Георг сразу понял значение слов, сначала показавшихся ему загадочными. Он догадался, что «немилость его превосходительства» относилась исключительно к нему, и понял причину этой немилости. Давно ожидаемая катастрофа наконец разразилась.

– Сегодня утром у меня был разговор с находящейся под моей опекой баронессой Гардер, – начал барон, – причем было упомянуто ваше имя. От вас не требуется никаких объяснений. Я знаю, что произошло, и хочу только спросить вас, каким образом удалось вам довести молодую девушку до непростительного пренебрежения искренностью и уважением, с какими она должна относиться к своим близким.

Георг потупил взор: чувство чести подсказывало ему, что упрек был вполне заслужен им.

– Может быть, я был неправ, умалчивая до сих пор о случившемся, – ответил он. – Моим единственным извинением служит мое положение, еще не позволяющее мне открыто сделать предложение.

– В самом деле? А я думаю, что чувство, которое мешает вам сделать предложение, должно было бы помешать вам и объясняться в любви.

– Совершенно верно, ваше превосходительство, если бы объяснение явилось преднамеренным. Но этого не было – признание вырвалось у меня неожиданно, и лишь тогда, когда оно было высказано и принято, заговорил рассудок, и я должен был признаться себе, что не обладаю пока ничем, что оправдало бы мое предложение в глазах баронессы.

– Хорошо еще, что вы сами признались себе, а то я был бы поставлен в печальную необходимость объяснить вам это. Если даже моя племянница и обещала вам что-нибудь, то такое обещание, разумеется, не может иметь никакого значения, так как дано без согласия матери или моего; было бы просто-напросто смешно, если бы вы вздумали связывать с ним какие-либо надежды. Я сожалею, что моя племянница оказалась способной на подобное безрассудство, но вы, вероятно, и сами не думаете, что я стану серьезно считаться с этим.

От презрительного тона губернатора лицо Георга покрылось ярким румянцем.

– Не знаю, – взволнованно ответил он, – заслуживает ли насмешки или презрения серьезная, чистая привязанность, не допускающая ни одной недостойной мысли и свято чтущая ту, которая пробудила ее. Я до сих пор хранил ее втайне и побуждал фрейлейн Гардер делать то же только потому, что отлично знал, сколько понадобится времени и труда с моей стороны, чтобы устранить все препятствия; в то же время я понимал, что будут приложены все усилия, чтобы разлучить нас. Это – моя единственная вина, заслуживающая, может быть, и упрека, и порицания, но кто знает, что значит любить, тот не осудит меня слишком строго. Я вовсе не ожидал, что на нашу обоюдную склонность можно смотреть, как на романтический бред.

– За что же иное прикажете принять ее? – с угрозой спросил барон. – Я думаю, вы имеете полное основание быть мне благодарным за то, что смотрю на дело именно с такой точки зрения, ибо только на этом основании к вашему поступку можно отнестись более или менее снисходительно. Если бы я полагал, что вы и Габриэль серьезно думаете о браке, то…

Он не докончил начатой фразы, но его взгляд досказал остальное в очень неблагоприятном для асессора смысле.

– Неужели вы, ваше превосходительство, предпочли бы, чтобы мы любили друг друга, не думая о том, что когда-нибудь соединимся браком? – спокойно спросил Георг.

– Вы забываетесь! – вспылил барон. – Не на мою племянницу, а на вас одного падает вся вина этой тайной помолвки. Молодая девушка еще не в состоянии взвесить все ее значение и все разделяющие вас обстоятельства, но вы – можете, и потому я требую от вас отчета. Вы один из самых молодых моих чиновников, без имени и положения, без средств и видов на будущее. По какому праву осмеливаетесь вы посягать на руку баронессы Гардер, привыкшей к блестящему положению и принадлежащей к совершенно другому общественному кругу, нежели вы?

– По тому же праву, которым воспользовался барон фон Равен, когда при подобных же обстоятельствах просил руки дочери министра, ставшей впоследствии его супругой, – решительно ответил Георг, – по праву будущего.

Равен закусил губу.

– Вы, кажется, видите в моей карьере естественный прообраз своей собственной? С вашей стороны несколько смело так бесцеремонно ставить себя на одну доску со мной. К тому же ваше сравнение не из удачных. Я уже принадлежал к интимному кружку министра гораздо раньше, чем сделался его сыном. Я знал, что он одобрял мои планы, и получил его согласие на брак прежде, чем объяснился с его дочерью. В подобных обстоятельствах это – единственный честный путь. Заметьте это себе!