Текст книги "Дар берегини"

Глава 5

Уже более полугода, с тех пор как умер отец, Ельга оставалась единственной хозяйкой на княжьем дворе в Киеве. Править хозяйством и челядью ей было нетрудно: матери она лишилась пять лет назад, двенадцатилетней девочкой, и тогда же получила главные ключи. С помощью отца и старшей челяди, слишком юная хозяйка постепенно привыкла ко всем обязанностям госпожи богатого дома. Отец выказывал ей уважение и тем принуждал к тому же домочадцев и киян; оставаясь до сих пор в девах, единственная дочь Ельга киевского уверенностью и благоразумием не уступала замужним ровесницам, а иных и превосходила. Ельг не спешил выдавать дочь, чтобы не лишать дом хозяйки. Он мог бы жениться снова: пусть ему было уже за шестьдесят, за такого человека любой охотно отдал бы дочь, а молодые знатные вдовы и вовсе бы за счастье посчитали.

Боясь засидеться, Ельга не раз намекала: ты бы о невесте задумался, батюшка. Но Ельг только улыбался в седеющую бороду. У него было несколько жен – две знатных и еще больше младших, – но сейчас ему было поздно заводить новую семью. Он уже решил, кто будет его наследником взамен погибших сыновей, и теперь хотел спокойно дожить свой век, окруженный заботой родной души. В последние года три он часто хворал, и Ельга сама понимала: теперь все попечения о нем – только на ней.

При мысли об отце на глаза Ельги набегали жгучие слезы. Ельга очень его любила, особенно в последние годы, когда они остались вдвоем. Без него княжий двор был пуст, город Киев пуст, белый свет холоден. Некому теперь о ней позаботиться, ее защитить, посоветовать. Некому ее любить… Как будто с дома сорвало крышу – исчез тот, кто был главой ее рода, но никто не заступил его место. Даже выдать ее замуж было некому – кто же будет класть ряд с родом жениха? Если боярская дочь остается сиротой, ее выдает замуж князь. А кто устроит дочь князя?

Забот со смертью старого Ельга заметно прибавилось. Он умер осенью, и зимой некому оказалось идти в полюдье. Дань с полян, радимичей, древлян и некоторых северянских земель на левом берегу Днепра, что Ельг успел подчинить себе, не собрали. Не было товара, чтобы посылать в Царьград, и торговый обоз в эту весну не отправлялся. А значит, не будет ни серебра, ни паволок, ни красивых блюд и сосудов, ни вина, ни еще каких греческих товаров. Хлеба хватало с запасов прошлых лет, молоком и мясом дружину и челядь обеспечивали собственные княжеские стада, но если не начать собирать дань, торговать и пополнять припасы, но уже очень скоро княжьему дому грозило оскудение. И Ельга, знавшая, откуда что берется, понимала это очень хорошо.

Утром на княжий двор пришли два воза с бочонками и мешками: Славигость привез обещанную кислую капусту, сушеные грибы, конопляное и льняное масло, моченую бруснику, подвядшую прошлогоднюю репу, солод. Но Ельга и этому была рада: уже несколько дней и челядь, и дружина, она сама ели только хлеб, рыбу из Днепра и копченое сало – больше ничего в собственных погребах не осталось. Свой овощ у Ельги кончился: рабочих рук для огородов и сборов у нее было меньше, а едоков – куда больше, чем у любого из полянских старейшин. Всю зиму ей пришлось дома кормить дружину, которая обычно в эту пору кормилась, обходя земли с гощением и полюдьем; в этот раз гриди только на ловы ездили, добывая дичь, но запасы хлеба не пополнились. Хорошо, что Славигость, глава обширного рода, имел некоторый избыток и продал ей свои огородные и лесные запасы, из весей, населенных его родичами.

На широком княжьем дворе бочонки сгрузили возле клетей, и Ельга вышла посмотреть. Рядом с товаром стоял сам Славигость – внушительного вида муж лет сорока пяти; густые седые волосы осеняли белым пламенем еще довольно свежее, продолговатое лицо с крупными чертами и прямоугольным лбом. Нечто степное – наследство бабки-хазарки – сказывалось в цвете смуглой кожи, в темном волосе полуседой бороды и слегка в разрезе глаз. Он стоял, уперев руки в поясницу, и с гордостью оглядывал целую стену бочонков.

Ельга подошла к нему, сопровождаемая ключницей, Годочей, и он, шагнув ей навстречу, величаво поклонился. Ельга в ответ вежливо склонила голову. Все эти полгода она испытывала неловкость при встречах с чужими: в ее доме больше не было главы, и ощущение получалось такое, как будто она выходит навстречу гостю, а позади нее у дома нет стены. У киевских старейшин, если они навещали княжий двор, вид тоже бывал недоуменный: им не пристало кланяться девице-сироте, но в ней сейчас заключался весь Ельгов княжий дом. Ну, почти в ней одной… Одетая в белое варяжское платье с тонкой черной оторочкой, с красным очельем, но без украшений, она казалось тенью, случайно задержавшейся в опустевшем жилье.

– Будь жива, Ельговна, – темные, как у его бабки, глаза Славигостя смотрели на нее с теплом. – Вот, привез тебе припас, как уговаривались.

– Будь жив, боярин, – Ельга улыбнулась. – Давай, показывай скорее. Как же вы почти до Купалий столько сберегли? Прямо не верится.

– Богаты мы, Волостовичи, людьми-то, – боярин улыбнулся. – Без дела не сидим: бабы на огородах, девки и паробки ягоды-грибы берут. Тихомысловна всякий год запасает, погреба битком набивает, что не съесть. Я уж ей говорю: куда тебе столько… А вот пригодилось – себе и людям хватило.

Все припасы Славигостю привезли из весей, поэтому посмотреть их заранее Ельга не могла. Она велела открыть бочонки; переходя от одного к другому, из каждого понемногу пробовала сама, давала попробовать Годоче. Бочонки были все разные, капуста тоже разная, от разных хозяев собранная – где с клюквой, где с брусникой, где с тертым хреном, где даже с яблоком. Капуста лежала давно, больше полугода, и Ельга хотела знать, что покупает не перекисшую, не зацветшую плесенью.

– Да разве я бы тебе привез худой товар? – приговаривал Славигость, прохаживаясь следом за ней. – Я же как для дочери родной для тебя… Тихомысловна свое дело знает!

– Да я уж вижу – вкусно как, не могу удержаться! – Ельга оборачивалась и улыбалась ему. – Со смородиновым листом, мое любимое! Мы уж почти месяц как свою доели, соскучились. Поздняша, и вот этот тоже давай посмотрим!

Она не думала, что Славигость нарочно попытается подсунуть ей гниль – он тоже себя уважает. Но по бочонкам было видно, что их с осени не открывали, а Ельга не желала ни платить за дрянной припас, ни дать повод веснякам думать, что если на княжьем дворе за хозяйку осталась девица без отца-князя, то ее можно провести. Если она будет раззявой, то скоро весь двор останется голодным!

– А ну дай мне! – раздался у нее за спиной низкий, грубый голос.

– Ой! – Ельга невольно подпрыгнула от неожиданности.

Крупная загорелая рука протянулась через ее плечо к бочонку и захватила сразу целую горсть. Ельга обернулась.

– Свенька! – если бы не Славигость и его челядь, он бы засадила Свену кулаком под дых, как порой делала; на него это, правда, не производило никакого впечатления, зато она отводила душу. – Что ты подкрался, как медведь! Тьфу, у меня так сердце выскочит!

– Не выскошит, – с полным ртом капусты возразил Свен. – Оно там крепко прифито…

Ельга скривилась, глядя, как он жует: к бороде кусок морковки прилип.

– Вот ж-жрет… как голодный, – пробурчала она себе под нос и со стыдом покосилась на Славигостя.

Боярин стоял, упирая руки в поясницу, и сдержанно усмехался в полуседую бороду.

– А я и есть голодный! – Свен дожевал и явно нацелился зачерпнуть еще горсть, но Ельга передвинулась, загораживая от него бочонок; однако он не растерялся, а шагнул к другому, который она уже проверила. – На сушеной рыбе два дня живу! Завтра на лов поеду. Хотел сегодня…

– Да проспал! – перебила Ельга.

– Нет, послал паробков добычу получше отследить. Хватит за зайцами гоняться, нам бы туров пару-тройку поднять. Хоть бы поесть как следует. А то на мне уже порты болтаются, скоро пояс упадет, жма.

– Болтается на нем! – Ельга уперла руки в бока и окинула взглядом его крепкий стан, на котором столь голодная жизнь пока не сказалась. – Язык у тебя болтается, вот что! Хватит жрать, я еще не расплатилась, а ты сейчас весь воз себе в пасть запихаешь!

– И тебя вместе с ним! – хмыкнул Свен, насмешливо прищурясь.

Он еще помнил, как в детстве пугал сестру; когда она была пятилетней девочкой, он, тринадцатилетний и для своих лет рослый, казался ей великаном, и она его опасалась.

Глядя, как Свен и Ельга стоят лицом к лицу, трудно было догадаться, что у них общий отец. Только высокий рост создавал между ними некоторое сходство, и то Свен был выше почти на голову. Во всем остальном они были совсем разными. Свен, здоровенный, с продолговатым лицом, с довольно грубыми чертами, с глубоко посаженными глазами, напоминал дубину, окованную железом – особенно в боевом доспехе. Довольно полные яркие губы обычно бывали сложены сурово, концами вниз, что придавало ему угрюмый вид. Русые волосы он стриг коротко, русую бороду он тоже носил коротко и подбривал на щеках, так что она скобкой спускалась с виска, огибала угловатую нижнюю челюсть и одевала подбородок.

Ельга же перед ним была как золотое кольцо перед железным топором. Золотистые волосы, чуть отдающие в рыжину, правильные, довольно крупные черты лица, темные брови, яркие губы, крепкий стан с полной грудью – она считалась самой красивой девой в Киеве. Глаза у нее были необыкновенного цвета: светло-карие, почти желтые, с зеленоватыми искрами; казалось, в этих глазах бурлит чародейное зелье. Высокий ее род сказывался во всем: в повадке, в поступи, в голосе, в уверенном взгляде. Сама походка ее – плавная, деловитая, целеустремленная, но не суетливая, сразу давала понять, что это выдающаяся молодая женщина, обладающая большой внутренней силой. Ельга была умна, горяча нравом, но с детства приучилась сдерживаться и вести себя с достоинством. Только Свен с его грубостью и нахрапом порой выводил ее из себя.

Но самое главное различие между ними заключалось не во внешности. Ельга была дочерью княгини Ольведы, последней законной жены Ельга, а Свен – сыном полонянки, приведенной из похода на северян. По возрасту он был четвертым из пяти Ельговых сыновей, но сейчас единственным оставался в живых. Княгиня Ольведа сама досталась Ельгу как военная добыча: она происходила из Аскольдова рода и попала Ельгу в руки вместе со всем домом прежнего владыки Киева. Ей в ту пору было всего семь лет, и еще семь лет после этого Ельг заботливо растил ее в своем доме, почти как дочь, имея в виду взять в жены, когда она достигнет надлежащего возраста. Но здесь было другое дело: дева из рода полянских князей воплощала власть над этой землей; по сути, сам Ельг вошел в ее род, а не она – в его. Вместе с ней он получал киевский стол не только по праву сильного, но и по праву родовой преемственности. У них родилось двое сыновей, Ольвид и Асгрим; Ельга появилась на свет последней из чад своего отца, и к ней он был привязан сильнее, чем к кому бы то ни было из своего потомства и домочадцев. Словно чувствовал, что в ней на белом свете останется лучшее, что было в ее предках с обеих сторон.

– Вот этот перекис, – Свен, дожевав вторую горсть, кивнул на дальний бочонок и взглянул на Славигостя. – Ты ее, видать, в тепле передержал.

Ельга тоже заметила, что бочонок подкисший, но собиралась сказать об этом, только если Славигость заломит слишком дорого. Есть все-таки было можно, особенно если промыть и сварить.

– Это уж пусть хозяйка решает, – Славигость не стал спорить, а вместо этого ухватился за случай уколоть Свена, напомнив, что он-то в этом доме вовсе не хозяин.

Свен прямо встретил его насмешливый взгляд и неспешно обтер руку о подол сорочки. Ельга покосилась на это, но смолчала. Славигость еще улыбался, но его карие глаза посуровели: он приготовился дать отпор. Свен держался спокойно, но возникло впечатление, что эта рука сейчас сожмется в кулак и… Грубоватое лицо, пристальный, острый взгляд глубоко посаженных серых глаз, широкий разворот плеч и уверенная осанка Свена источали легкую угрозу; так и казалось, что внутри этого человека – меч, всегда готовый к бою.

Однако меча у Свена не было – сыну рабыни меча не полагается. Топор и пояс – и то уже честь, знак, что ты воин, а не холоп. В пятнадцать лет Ельг вручил ему пояс и объявил свободным человеком – иначе не мог бы принудить гридей, вольных людей, ему повиноваться. Но прав на отцовское наследство это Свену не дало. Теперь его участь зависела от законных наследников Ельга: они могли выделить ему что-то или нет, оставить в доме или изгнать. Он присутствовал на тех советах, где кияне решали, как теперь быть. Ельг завещал послать за его сестричем, живущим в Ладоге Ингером сыном Хрорика. Кияне могли бы решить и по-другому, но Свен, хоть и остался единственным сыном покойного князя, почти не имел надежд на признание. Рабство матери, собственный суровый нрав и воля отца вели к тому, что он останется в дружине у нового князя в том же положении, в каком был при старом. Если сумеет с этим новым князем поладить. А вот в это Ельга, хорошо его зная, почти не верила.

Перепробовав всю капусту, перешли к другим припасам. Проверяли, не гнилая ли репа на дне мешков, не скисла ли брусника. Один бочонок таким и оказался: «Это только на брагу», – сказал Свен.

– Сколько хочешь за все? – спросил Свен, когда с осмотром было покончено.

– Ногату. Мы с хозяйкой на серебро уговорились, – Славигость движением головы указал на Ельгу.

– Ногату? – Свен скривился. – Чего не десять? Грибы мальцы твои в лесу даром надерут, ты ж их сотню настрогал! Чего им еще делать? А серебро в лесу не растет.

– Потому я и прошу серебро. Все прочее у нас свое, не хуже любого другого. А госпожа еще говорила, что вам может понадобиться тканина…

Славигость выразительно покосился на локоть Свеновой рубахи, уже заплатанный и снова продранный. Лен входил в число дани, собираемой с подвластных племен, но в эту зиму пополнения запасов не было, пообносилась и дружина, и челядь. Для Свена, конечно, новая сорочка нашлась бы, но он мало обращал внимания на свою одежду и жил так же, как все отроки в дружине.

– Полногаты за всю кучу, – отрезал Свен.

– Прости, госпожа, за полногаты не отдам, – Славигость обратился к Ельге. – Сама знаешь, цена на овощ и жито осенью и цена весной совсем не одна бывает. Была бы осень, я бы и сам больше полногаты не запросил. А сейчас уже и за серебро не везде достанешь – нету у людей овоща, подъели припасы за зиму. Многие роды заболонью и рогозом сами питаются. Завтра торг – поглядите сами, много ли капусты и репы привезут и сколько за них запросят.

– Ой, да! – вспомнила Ельга. – Свен, завтра ты не поедешь на лов. Завтра торг, ты в городе будешь нужен.

– Да я уж понял, – проворчал он. – Ну хоть покорми парней как следует.

– Идем в избу, – Ельга кивком пригласила Славигостя за собой.

Они вошли в княжескую избу, где умер Ельг и где теперь жила только его дочь с челядью. Свен проводил их пристальным взглядом, но его Ельга не приглашала, и он остался во дворе. Челядь под присмотром Годочи растаскивала припасы: что в погреба, что в клети. Бывало, и весной, как и осенью, княжеские клети ломились от разных припасов, а теперь во многих остался лишь помет мышиный…

Княжеская изба, где жил победитель Греческого царства, от жилища всякого весняка отличалась только простором и более богатым убранством. Такие же оконца с заслонками – сейчас все они были отодвинуты, – глиняная печь, стол, полати. Хозяйская лежанка стояла незастеленная, только с постельниками и подушками под простым холщовым покрывалом – от пыли и сажи. Шелковая занавесь была убрана в ларь. Лари стояли вдоль всей стены, вместо скамей; каждый был заперт на замок и покрыт, как и пустая постель, простым холстом. В прежние годы Славигость видел на них дорогие шелковые покрышки, сиявшие разными яркими цветами, будто перья жар-птицы. Но все это Ельга спрятала после смерти отца: изба, как и домочадцы, оделась «в печаль». Только яркая греческая посуда осталась на длинных полках: медные кувшины, поливные блюда, расписанные птицами, зверями и рыбами. Самые дорогие чаши и блюда – серебряные, с резьбой, с позолотой, с самоцветами, в былые годы сиявшие на княжеских пирах, будто солнце, месяц и звезды, – тоже хранились в каком-то из ларей под замком. Все это Ельг привез когда-то из Царьграда, где взял выкуп и дары от цесарей за то, чтобы отступить от стен. Немало с тех пор было раздарено боярам и владыкам окрестным земель, но, как никто не сомневался, осталось еще немало.

И кому все это достанется, поневоле думал Славигость? Кое-что пойдет в приданое княжеской дочери, если она будет выдана на сторону, но большая часть сокровищ, как и весь дом, ждали нового хозяина.

– Садись, передохни, – Ельга указала боярину на место у стола.

Челядинка принесла и поставила желтый кувшин с квасом, два небольших округлых кубка зеленого стекла. Обычно-то пьют все из одного ковша, но здесь иначе. Княжья дочь не может пить из одного сосуда с чужим мужчиной, если только не обручается с ним. От этой мысли Славигость улыбнулся. Он, конечно, старше Ельги почти на тридцать лет, но и ее отец был настолько же старше матери…

Ельга тем временем вынула из мешочка на поясе небольшую связку ключей, отперла ларец резной кости, стоявший поверх другого, большого, почти тут же заперла его снова и, подойдя, положила на стол перед Славигостем серебряную ногату с полустертыми сарацинскими письменами.

– Целая. Хочешь, весы подам?

– Я вижу, что она целая, – Славигость взял ногату и бегло осмотрел, повернувшись к свету из оконца. – Потерта только, – он кинул на Ельгу испытывающий взгляд, – поди, немного стесалось по рукам-то…

– Так и капуста кисловата, прямо сказать, – Ельга села к столу и подперла щеку рукой.

– Где ты другую возьмешь весной? Она пять лет не лежит.

– А где ты другого серебра возьмешь, когда обоз в Царьград не пошел и к смолянам не ездили?

– Да я же понимаю, – Славигость убрал ногату к себе в кошель на поясе. – Я же не для того чтоб нажиться… С тобой-то мы всегда столкуемся, ты дева благоразумная. Это с братцем твоим каши не сваришь…

Ельга поджала губы. Упрямый, резкий в обращении, Свен не имел друзей среди киевских нарочитых мужей, не пытался любезной повадкой и посулами склонить их на свою сторону и тем возместить недостаток, вызванный его рождением от пленницы. Он был далеко не глуп, но не хитер и слишком прям, даже себе во вред. Скрывать свои мысли и подлаживаться к кому-то, чтобы понравиться, он считал унизительным – ведь именно так вынуждены поступать рабы, а он скорее умер бы, чем повел себя по-рабски.

– Что там – не слышно ничего из северных земель? – спросил Славигость, когда Ельга тоже отпила из своей чаши. – Когда у нас новый князь-то будет?

– Пока не слышно.

– Уже пора бы. Другой год уже обозы с Ильменя в эту пору здесь бывали.

– Мы же не знаем, как он там живет. Может… – Ельга прикусила губу, но закончила, – не смог так сразу с места сняться.

– Хоть гонцов бы прислал. А то ведь тревожатся люди. Полгода с лишним без князя живем! Случись какая напасть, а мы и пропадем!

– Боги не выдадут. А будет какая забота, вы, мужи киевские, поможете, – Ельга улыбнулась. – Посоветуете мне, девице молодой, дельное что-нибудь.

– Муж тебе советовать должен, – мягко, чтобы не сочла назойливым, ответил Славигость, глядя на нее с теплом и заботой. – Чтобы дому был голова.

– Вот приедет брат мой Ингер – и мужа мне подберет, – со скромным видом, но твердо ответила Ельга.

Она хорошо знала, чем ей грозят такие разговоры.

– Ну а коли не приедет? – так же мягко, дескать, сам того боюсь, спросил Славигость. – Мало ли что… Вы же от него вестей два года не имели?

– Год назад он был жив и здоров, когда обоз от них пришел.

– За год все случиться может. Да и захочет ли он к нам ехать? У него там, на Волхове, своя земля, могилы дедовы… А нам без князя нельзя.

– Дождемся Братилу со Светлоем, – твердо ответила Ельга. – Они или князя нам привезут, или хоть вести. Тогда и уладим.

По ее взгляду Славигость видел, что ему пора уходить.

Вошла ключница, поклонилась: дескать, все разместили. Славигость поставил на стол зеленый кубок, встал и тоже поклонился.

– Спасибо за угощенье, пойду. Будь благополучна и знай: как бы ни вышло, я твой истинный друг.

Ельга вежливо улыбнулась и слегка наклонила голову в благодарность.

– Нужен будет совет, или подмога какая – пришли ко мне, и я в тот же час… Чем смогу, помогу, и я, и род мой. А то ведь… коли дом без хозяина стоит… мало ли какой непорядок случится.

– Да подаст тебе благо Мать-Сыра-Земля!

Выходя, Славигость снова увидел Свена: тот стоял во дворе, уперев руки в бока и глядя на дверь. Славигость кивнул ему, направляясь к своим опустевшим возам и лошади, но Свен в ответ только дернул углом рта.

Оставшись одна, Ельга вздохнула, снова позвенела ключами, открыла самый большой ларь и принялась в нем рыться. Достала мужскую сорочку – из отцовских, но мало ношеную, – и велела ключнице:

– Свеньке отнеси. А то ходит в драной, как холоп последний, позорит меня перед людьми.

Годоча слегка скривилась – не слишком ли де для него хорошо? – но отправила выполнять поручение. Ельга запирала сундук, когда снова донесся скрип двери. Думая, что это вернулась ключница, она не обернулась, как вдруг услышала над ухом знакомый низкий голос:

– Я уже думал войти и выкинуть старого хрена на хрен отсюда.

– Ой! – Ельга вздрогнула, обернулась и засадила-таки кулаком сводному брату под дых. Свен умел ходить бесшумно, и Ельгу это очень раздражало: при его росте и весе это казалось чем-то нечеловеческим. – Черт! Как ты меня утомил!

Мигом он перехватил ее руку и сжал ее кулак в своем.

– Чего он тут застрял? Ногату свою в зубы и долой! – Свен метнул взгляд на стол, где еще стояли два зеленых кубка, свидетели дружеской беседы. – Расселся, как просватанный!

– Уж мне и поговорить нельзя с добрым человеком? – Ельга потянула свою руку к себе, но Свен держал крепко. – Пусти!

– Добрым человеком? Не знаешь, что ли, чего ему надо? Добрый этот человек на тебя слюни пускает, думает, он тебя улестит, ты за него замуж пойдешь, и он на наш стол взмостится!

– Я ему правда нравлюсь! – сердито прошептала Ельга; в памяти мелькнуло смуглое, осененное белым пламенем волос бодрое лицо Славигостя с выражением заботы и тепла в карих глазах. – Я вижу!

– Еще бы не правда! Он чай не слепой! – Свен опустил взгляд на ее грудь, потом посмотрел на губы и слегка переменился в лице. Стальные глаза его сердито сузились. – Только пусть слюни-то подберет! Я ему шею сверну! Склонял тебя на это?

Свен подтянул Ельгу ближе к себе, так что она почти уперлась ему в грудь.

– Ни на что он меня не склонял, – пропыхтела она, силясь освободиться. – Пусти, медведь!

– Ему только волю дай! Я их насквозь вижу! И Славигу, и Братилу, и Хотена, и прочих шишков этих! Может, он сам тебе нравится?

– Куда нравится! У него старшая внучка, Доброшка, со мной одних лет! И замужем давно, второе брюхо носит! А я сижу тут с то… с вами, как клуша! Пусти, сказала!

Свен выпустил Ельгу и стал расстегивать пояс. Новую рубаху он принес на плече и теперь собирался ее надеть.

– Хоть бы спасибо сказал! – прошипела Ельга, отодвинувшись.

– Спасибо.

Свен стянул старую рубаху и бросил на пол. Ельга скользнула взглядом по выпуклым мышцам его плеч, по широкой груди с медвежьим клыком-наузом, покрытой негустыми светлыми волосами. Тревожно забилось сердце: полуголый, ее сводный брат еще менее был способен скрыть ту своевольную силу, что бурлила в нем. Казалось, только одежда и держит его в человеческом облике, а стоит ему сбросить ее всю, и он обратится в дикого зверя.

– Они все спят и видят, чтобы ладожский этот хрен не приехал. Опять тогда вече затеют да будут себе князя нового выбирать. А тебе, – Свен прямо глянул на Ельгу, – за него замуж идти придется!

Она помолчала. Уж конечно, не о ее счастье брат заботился, а боялся окончательно упустить престол.

– Ну так и что же? – обронила она потом. – Мне, что ли, так и засохнуть, сто лет жениха дожидаться, как дева Улыба? Выберут хорошего человека, старого рода. И будет он князем киевским со мной вместе. Так водится.

Она подняла глаза; из-под темных бровей, приподнятых к вискам на внешнем конце, прямой взгляд ее желтоватых глаз с зеленой искрой ударил, будто выстрел. Но в серых глазах Свена ничто не дрогнуло, словно этот выстрел пришелся на стальной щит.

– Я его вызову. И шею сверну. Сама увидишь.

Ельга тяжело вздохнула. Свен не скрывал, как оскорбляет его отказ киевских мужей нарочитых признать его наследником отца. Не будь у старого Ельга дочери, побочному сыну было бы легче добиться своего. Ведь просто так никакой боярин князем стать не может, боги не примут жертв из его рук. А вот если он возьмет в жены дочь, сестру или вдову прежнего князя, тогда другое дело. В таком браке муж получает права не только на женщину, но и вступает в союз с землей, где правит ее род. Каждый из киевских бояр, глядя на Ельгу, легко видел себя на месте этого избранника судьбы. Между собой они могли бы стать соперниками, но против Свена, общего соперника им всем, плотно сомкнули строй. Пока она жива и не замужем, у Свена не было надежд преуспеть. Зная его нрав, порой Ельга думала, что он должен ненавидеть ее. Если бы она умерла маленькой, как оба ее брата, сейчас на его пути было бы меньше преград. Из двух осталась бы лишь одна. Ему осталось бы доказать, что его доблесть достойна отцовского рода и его заслуги могут перевесить позор низкого рождения, и добыть себе знатную жену. Храбрость и упорство его были так же очевидны, как высокий рост, и путь его к престолу выглядел непростым, но небезнадежным.

Ельга молчала, глубоко дыша, стараясь подавить тревогу и досаду. Без отца при ней остался лишь один человек той же крови, единственный мужчина в роду, но от него она видит не столько помощь и защиту, сколько заботы и тревоги! Не так чтобы она считала Свена своим врагом – нет, он не выказывал к ней неприязни и, видимо, не желал ей зла, но его желания обещали ей и всему Киеву немало потрясений. Думая об этом, Ельга сердилась на всех – на холмоградского брата, который все никак не едет, будто улитку оседлал, на Свена, стремящегося зубами вырвать себе доли у судьбы, на бояр… даже почти на отца, который так и не выбрал ей мужа, пока был жив. Обреталась бы она сейчас где-нибудь подальше отсюда и горя бы не знала.

– Ты помни, – Свен снова подошел к ней, и она попятилась, но он взял ее за плечи, и она замерла, зная, что из этих тисков ей все равно не вырваться, – я никакого зятя здесь не потерплю.

Отцовская рубаха была ему широка, и нарядность плотного беленого льна не вязалась с угрюмым вызовом этого лица. От сорочки веяло чабрецом и полынью – Ельга перекладывала вещи в ларях травами, – что тоже мало шло к Свену, от которого обычно несло всеми запахами гридницы и конюшни.

Ельга молчала и не шевелилась; не поднимая глаз к его лицу, уперлась взглядом в шею. Свен тоже молчал и не двигался, но не выпускал ее. Стоя почти вплотную, она видела, что он тоже глубоко дышит, будто томимый скрытым чувством.

И вдруг она поняла, о чем он думает; мысль так обожгла ее, что она вздрогнула.

Да ведь Свен отчаянно жалеет, что они – брат и сестра. Незаконный сын отца, он не может стать полноправным его наследником, но, будучи братом его дочери, не может получить княжий стол и через брак! Не может сделать то, что доступно любому оратаю! И вдвое сильнее он ненавидит Славигостя и других мужей нарочитых: им, старым, седым, давно имеющим внуков, открыт путь к власти, который для него, молодого и сильного, загорожен горой каменной!

Свен почувствовал, как она содрогнулась, и выпустил ее.

– Спасибо. За сорочку, – отрывисто проговорил он. – Эту старую зашьешь, или отдать кому из паробков?

– Отдай, – тихо проговорила Ельга.

В другой раз она бы лучше на локоть заплату поставила – поносит еще немного, чего добро раздавать? Но сейчас проявлять о нем заботу показалось ей опасным.

Свен посмотрел в ее опущенное лицо, будто ждал еще каких-то слов. Потом развернулся и вышел, не прощаясь.

⁂

…Единственную дочь княгиня Ольведа ждала семь лет и появлению ее очень обрадовалась. У нее уже было двое сыновей, но то наследники отца. Ей же требовалась своя наследница – внучка ее бабок, в поколениях воплощавших Мать-Сыру-Землю для племени полян. Ее собственная мать, Придислава, происходила от Киевичей, и неважно было, что мужьями дочерей этого рода уже не первое поколение становились воины-варяги, отбивавшие их друг у друга силой. В крови их дочерей и внучек по-прежнему текла сила Матери-Сырой-Земли.

Когда родилась Ельгова дочь, перед седьмой ночью княгиня отнесла ее на Девичью гору – овеянное преданиями женское святилище Киева, где жила когда-то дева Улыба, прародительница полян. К вечерней заре сюда собрались самые почтенные киевские жены: в нарядных плахтах и вышитых сорочках, в тонких намитках, они все вместе воплощали мать-землю своего племени. Но эта едва родившаяся девочка, одетая лишь в пеленку, несла в себе особое ее благословение. Пока старая Пятшина боярыня держала младенца, княгиня вырыла перед идолом Макоши небольшую яму, положила в нее ребенка, потом подняла, опять вручила старухе, а взамен опустила в землю голову курицы, золотое колечко, новенькую серебряную ногату и подошву от старого башмака мужа.

– Мать-Сыра-Земля! – позвала она, стоя на коленях перед ямой. – Даю голову за голову, тело за тело, золото за жизнь, а стельку – в залог. Благослови дитя твое, Поляницу, Ельгову дочь, пусть она будет здорова как рыба, румяна как заря, весела как весна, сильна как вода, богата как земля!

Поляница было первое обережное имя девочки – в честь ее земли, ибо ничто не может быть сильнее. Мать и отец ласково звали ее Леляной. Для знатных жен в честь ее наречения устроили пир – никого из мужчин на нем не было, – и с тех пор княжеская дочь стала расти не просто чьей-то будущей невестой, но матерью племени, способной вместе с собой вручить власть над своей землей тому, кто сумеет добиться этой чести. Неудивительно, что когда прочие девчонки бегают в рубашонках, едва замечаемые своими отцами, Леляну, дочь Ельга, уже одевали в платье, отделанное греческим узорным шелком, и учили выступать с величавой плавностью. Сам князь обращался с ней почтительно даже тогда, когда ей было всего семь лет. Если через княгиню Ольведу он вступил в брак с землей Полянской, то дочь от этого брака создала ему и потомству кровную связь с новыми владениями. В дни первого подстрижения ее волос, первого заплетения косы князь устраивал пиры для всех киян и приносил богатые жертвы – не менее чем за сыновей-наследников.