Текст книги "Сатанисты ХХ века"

Масонская отрава

Это случилось на четвертый день заседания, во время утреннего перерыва, когда масса публики устремилась к буфету, выходящему на бесконечную галерею, служащую местом прогулки для зрителей, защитников, стенографов и журналистов. На эту галерею выходило десятка два дверей, в том числе и дверь комнаты подсудимых, охраняемая двумя жандармами.

В этот день Ольга проходила между жандармами через наполненную публикой галерею. Внезапно ей навстречу попалась быстро бегущая еврейка с громадной модной шляпой в руке. Очевидно, торопившаяся изящно одетая молодая особа не заметила приближавшейся подсудимой и прямо натолкнулась на нее, причем одна из длинных шпилек, торчащих из полей модной шляпки, слегка оцарапала руку Ольги.

Виновница инцидента рассыпалась в извинениях, предлагая свой платок для перевязки раненой руки, на которой показалась капля крови. Но Ольга только плечами пожала при виде пустой царапины. Да и жандармы не позволили ей разговаривать.

Должны были допрашиваться молодые офицеры, ужинавшие вместе с принцем, Герминой и Ольгой в зоологическом саду. Но не успел первый вызванный свидетель ответить на вопросы, как подсудимая неожиданно поднялась с места и странно изменившимся голосом обратилась к председателю с просьбой о немедленном вызове доктора Рауха, так как она чувствует себя нехорошо.

Сразу все взгляды обратились на Ольгу. Артистка стояла, опираясь правой рукой на деревянную решетку, окружающую скамью подсудимых, и крепко прижимая к груди левую руку, обмотанную носовым платком. Ее лицо покрылось зеленоватой бледностью, а неестественно расширенные зрачки блестели горячечным огнем.

С трудом ворочая воспаленными губами, Ольга договорила:

– Я прошу вызвать доктора Рауха потому, что считаю себя отравленной, господа судьи… Два часа назад какая-то женщина оцарапала мне руку шпилькой от шляпы, наскочив на меня в коридоре… На царапину я не обратила внимания… Но она так быстро и так страшно разболелась, что… я не могу терпеть больше… Посмотрите сами, господа судьи.

Лихорадочным движением Ольга развернула платок, кое-как обмотанный вокруг руки, и с видимым усилием, застонав от невыносимой боли, подняла левую руку правой.

Присяжные, судьи и публика в ужасе ахнули…

Рука распухла, как подушка, и приняла сине-багровый цвет, постепенно расползающийся по обе стороны от почерневшей царапины, ясно видимой на самой середине ладони.

В публике раздались крики:

– Отрава… Доктора… Скорей доктора… Это масонский яд…

Присяжные повскакали с мест.

Председатель громко звонил, стараясь восстановить спокойствие, но тщетно. Невообразимый сумбур продолжался несколько минут.

Разбор дела остановился… Публика видела еще, как мертвенно-бледную, шатающуюся подсудимую почти вынесли из залы заседания в приемный покой, находящийся тут же, в здании суда.

За немедленно запертыми дверями этой комнаты скрылись врач, больная и ее защитники…

Берлинские газеты, спешно разнесшие слухи о «столь же прискорбном, как и необъяснимом случае» и об опасной болезни подсудимой, поспешили уверить публику в том, что разбирательство «масонского дела» остановлено надолго.

Тем сильнее было удивление публики, когда уже через сутки стало известно, что дело Ольги Бельской не откладывается, по просьбе самой обвиняемой, которая вынесла тяжелую операцию, вызванную отравлением.

Начались споры о болезни и операции…

Посыпались газетные статьи и интервью; враги подсудимой называли болезнь «искусной комедией, разыгранной в расчете на сострадание присяжных». Но тюремный врач говорил уверенно о попытке отравления. На вопрос о том, каким ядом воспользовались, известный специалист по токсикологии ответил, что скорее всего это – яд сибирской язвы, бациллы которого в настоящее время можно достать весьма легко в каждой бактериологической лаборатории Берлина.

Не скрывал доктор Раух и того, что до операции жизнь Ольги Бельской находилась в самой серьезной опасности и что три знаменитости медицинского мира решительно высказались за необходимость немедленной ампутации руки выше локтя. Но доктор Раух попытался сделать менее радикальную операцию: предварительно перетянув руку выше локтя, чтобы задержать распространение заражения крови, он сделал несколько глубоких разрезов в больной ладони для выпуска накопившегося в значительном количестве ядовитого гноя, а раны затем тщательно промыл особенно сильным дезинфекционным средством. Благодаря этим мерам распространение заражения крови было остановлено. К ночи температура у больной понизилась, а боли успокоились настолько, что она могла заснуть сравнительно спокойно. На другой день при повторной промывке глубоких разрезов на кисти руки стало ясно, что опасность миновала.

Удивительная энергия помогла Ольге Бельской явиться через три дня после происшествия на следующее заседание суда, спокойной и твердой, как всегда. Правда, она была очень бледна и ее прекрасные синие глаза глубоко ввалились. Да и слабость была так заметна, что председатель предложил ей отвечать на вопросы не вставая. Но Ольга только поблагодарила суд за снисхождение.

Вид измученной, осунувшейся молодой женщины был так трогателен, что масонов стали открыто называть злодеями и убийцами…

На пятый день заседания окончилось судебное следствие. Выступил прокурор. И надо отдать ему справедливость, он справился со своей тяжелой задачей блестящим образом.

Его речь была образцом лукавого красноречия и недобросовестного искусства. Он так ловко использовал все данные обвинительного акта, что составил целую сеть улик, кажущихся неопровержимыми.

О системе защиты, «изобретенной» подсудимой, прокурор упомянул как бы вскользь, называя указание на масонов «искусным шагом», но «жалкой интригой». Общество «вольных каменщиков», во главе которого стоит король английский, милостиво принявший почетное название гроссмейстера ордена, и в котором участвуют родственники почти всех европейских монархов, «конечно выше подозрения» в гнусном преступлении, «возмутившем всю образованную Европу». Любезно признавая «богатство фантазии» у подсудимой, прокурор находил естественным, что «фантазия писательницы и актрисы подсказала ей оригинальную систему защиты, превращая простое уголовное преступление, вызванное ревностью и любовью, в сенсационный политический процесс, окруженный таинственностью».

– Не сомневаясь ни минуты в том, – закончил прокурор, – что вы, господа присяжные заседатели, отвергнете все попытки превратить дело Ольги Бельской в «масонское дело», я все же попросил бы вас о некотором снисхождении к убийце несчастного молодого ученого. Мы знаем, что любовь вооружила ее руку и что ревность ее была вызвана несчастным стечением обстоятельств. Хотя следствию и не удалось разыскать женщину, с которой ужинал профессор Гроссе, но обстановка этого ужина достаточно ясно говорила о ее близких, слишком близких отношениях к молодому ученому, пользовавшемуся, как известно, особенным успехом у женщин. Не трудно представить себе душевное состояние молодой избалованной поклонениями артистки, мнящей себя любимой и находящей того, кто всего несколько часов назад клялся ей в вечной любви, прося быть его женой, находящей этого, к тому же горячо любимого человека, в обществе другой женщины… Оскорблено было не только самолюбие, но и сердце страстной и гордой женщины. Ревность и негодование слились в одно непреодолимое желание отомстить изменнику, и несчастная отомстила! Лучшей защитой было бы для нее полное и искреннее признание, на которое, несомненно, ответило бы столь же полное снисхождение всех, знающих, что такое любовь и ревность… Но, к сожалению, подсудимая предпочла другую систему защиты… Но даже то, что она имела силу выполнить ее, с железной последовательностью решившись устроить обстановку самоубийства, не должно делать ее чудовищем в ваших глазах, господа присяжные… Всепоглощающая страсть могла поддержать женщину в первые минуты. Но настал час, когда фиктивная сила возбуждения погасла, когда совесть проснулась при виде тела убитого, когда изнасилованные неженским умом и неженской энергией женские нервы надорвались, и железная воля подсудимой не могла помешать обмороку, предавшему преступницу в руки правосудия… Высшая справедливость сказалась в этом обмороке! Божественная справедливость, не оставляющая безнаказанным ни одного убийства со времен первого братоубийцы – Каина! Но за свое преступление несчастная молодая женщина уже понесла кару, тягчайшую, чем те, которые находятся в распоряжении земных судей. Взгляните на ее изможденное бледное лицо и скажите себе, что одни физические страдания не могли бы наложить такой страшный след на это прекрасное лицо… Там же, где заговорило раскаяние, где начались муки совести, – там земное правосудие может отступить перед правосудием небесным, и оказать снисхождение несчастной молодой женщине, так много выстрадавшей…

Блестящая речь прокурора, с ее для всех неожиданным воззванием к снисхождению, произвела на публику сильное, хотя и разнообразное впечатление. Большинство равнодушных зрителей нашло слова обвинителя не только чрезвычайно тактичными, но даже трогательными, и радовалось, что «сам прокурор» высказался за снисхождение.

Но более проницательные друзья Ольги пришли в негодование от иезуитского подхода обвинительной власти, открывающей совести присяжных лазейку, чтобы совершенно обелить масонов. Признав Ольгу виновной, они могли успокоить свою совесть, найдя, что убийство совершено «без заранее обдуманного намерения», пожалуй, даже просто причислить его к «нанесению смертельной раны в запальчивости и раздражении». Этим присяжные присуждали Ольгу к сравнительно незначительному наказанию, которое еще можно было смягчить просьбой о монаршей милости. Таким образом могли оказаться «и волки сыты, и овцы целы». Разговоры о масонском убийстве прекратятся, и симпатичная подсудимая пострадает не слишком жестоко.

Негодовала и сама Ольга, слушая недобросовестную, но талантливую речь своего обвинителя. Она с трудом сдерживала страстное желание прервать лукавого оратора возгласом негодования и возражать ему, оправдываться, крикнуть, что ей нужно не снисхождение, а оправдание, не свобода, а честь.

Так как речь прокурора, начатая в 9 часов вечера, кончилась только после полуночи, то защитительные речи пришлось отложить на следующий день.

Защитительная речь

Когда раздались сакраментальные слова: «Слово принадлежит защитникам», все ожидали, что первым будет говорить русский «гастролер», как называли Неволина берлинские адвокаты. Но, к крайнему удивлению публики, поднялся Фриц Гроссе. Видимо волнуясь, бледный, с улыбкой конфуза на красивом молодом лице, он начал говорить тихим, слегка дрожащим голосом, который, однако, скоро окреп и зазвучал непоколебимым убеждением.

Брат убитого заговорил не об убийце, а об убитом. За его честь вступился он, отвечая прокурору на инсинуации об «успехах у женщин».

– В жизни моего бедного брата было только два увлечения, – дрогнувшим голосом произнес Фриц Гроссе. – Одно роковое, мрачное и гибельное, другое ослепительное, яркое и… краткое. Масоны и Ольга Бельская. О любви моего брата я говорить не смею, узнав о ней только после его смерти из письма, полученного вместе с газетой, принесшей мне известие об ужасной участи брата. Но о масонах я имею право говорить уже потому, что брат остерегал меня от увлечения страшным тайным обществом. Я знаю о масонской опасности из уст человека, кровью своей скрепившего свои предостережения. И я обязан высказать здесь все, что я знаю. Это не только мое право, но, повторяю, и моя обязанность, которую я должен выполнить, несмотря на то… нет, именно потому, что, по всей вероятности, этим подписываю себе смертный приговор.

Вслед за этим предисловием, молодой адвокат изложил историю вступления своего брата в ряды «вольных каменщиков», его увлечения, а затем и горячей дружбы со знаменитым Менцертом, раскрывшим своему юному другу преступные цели масонства. С увлекательным красноречием описав значение тайных обществ, молодой адвокат сделал вывод из исторических фактов, заставляя публику впервые взглянуть в глаза масонской опасности. Затем он перешел к личным отношениям брата к союзу, из которого тот вышел, поступая на военную службу. Но союз не отказался от надзора за ним.

Один из шпионов от масонства был старый слуга Ганс Ланге. Фриц Гроссе напомнил присяжным странное поведение этого слуги в день убийства брата, его необъяснимую «ссору» с покойным, так же, как и его внезапное исчезновение, и, не обинуясь, назвал его «участником убийства». Затем молодой адвокат указал на «случайные» исчезновения восьми экземпляров рукописи «Истории тайных обществ», называя эту книгу достаточным поводом для убийства его автора, в доказательство чего и прочел несколько строк из предисловия, в котором Рудольф Гроссе прощался со своими согражданами, посвящая им сочинение, названное им «своим смертным приговором».

Несмотря на это сознание, автор все же выпускал его в свет, считая своей обязанностью предупредить христианский мир о том, что земля под его ногами изрыта подземными ходами ядовитых жидо-масонских кротов, уже наполняющих эти ходы динамитом не только в переносном, но даже и в буквальном смысле слова.

«На всякую попытку избавиться от нас мы ответим взрывом всех городов, в которых проведены тоннели подземных дорог, заранее превращенных нами в фугасы страшной силы. Зная это, какой же народ посмеет поднять на нас руки»…

– Вот что гласило одно из постановлений жидо-масонского синедриона, на котором присутствовал профессор Менцерт, убитый вскоре после передачи всей правды о масонах моему брату, – продолжал Фриц Гроссе, закрывая книгу. – Не приступ внезапного безумия убил знаменитого соперника Гумбольдта, а пули масонских убийц… И в доказательство этого я напомню, что в груди великого ученого найдено было шесть пуль; револьвер же Менцерта, признанный орудием его «самоубийства», оказался всего пятизарядным…

Речь продолжалась более трех часов и увлекла публику настолько, что никто не заметил продолжительности ее. Впервые раздавались слова обличения тайного общества, так долго скрывавшего свои истинные цели под маской человеколюбия, благотворительности и набожности.

– Мы живем в страшные времена! – воскликнул молодой адвокат. – Поклонение сатане, так тщательно скрывавшееся рыцарями-храмовниками в мрачных подземельях недоступных замков, ныне совершается открыто… Во многих местах Европы, Африки и Америки сатанизм становится чуть ли не официально признанной религией. Масонство же является главным штабом армии жидовства, давно уже подготовленного к восприятию сатанизма ужасным учением талмуда и каббалы, развращающим души и черствящим сердца.

В третий раз остановленный председателем, молодой адвокат провел рукой по утомленному лицу и произнес усталым голосом:

– Я почти кончил, господин председатель… Я надеюсь, что Бог помог мне доказать присяжным, судьям и общественному мнению достоверность того, что убийцы брата были масоны… Обвинение только что потратило больше часа для исчисления всех добродетелей масонства, но господин председатель не останавливал его…

– Я прошу вас не критиковать действия председателя, – резко перебил председатель, – иначе я лишу вас слова…

Фриц Гроссе почтительно поклонился.

– Я хотел оправдать мои слова, указывая на то, что они были вызваны представителем обвинения, начавшим восхвалять масонов, ставя их якобы высоконравственный облик в противоположность затемненному образу Ольги Бельской. Я не стану говорить о ней, которую брат просил меня, в предчувствии своей близкой смерти, любить как сестру. Я слишком мало знаю мою названную сестру для того, чтобы осмелиться раскрывать перед вами ее душу. О ней будет говорить тот, кто знал всю ее жизнь, чистую перед Богом, как и перед людьми. Хотя я и стою здесь как ее защитник, но прежде всего я должен и буду защищать память моего брата, убитого злодеями и оклеветанного. Обвинение говорило о «молодом ученом, имеющем успех у женщин». Говорилось далее о «предлоге к ревности», данном братом его невесте, о какой-то таинственной женщине, с которой он пил шампанское после сделанного предложения. Я, брат убитого, я, знающий всю его душу и все его мысли, должен сказать, что все это ложь. Никогда брат мой не позволил бы себе говорить о любви честной женщине, которую просил быть своей женой, если бы в душе его жил образ, или хотя бы воспоминание о другой женщине… еще менее был он способен уступить минутному увлечению чувственности, только что получив согласие своей невесты. Вы слышали письма моего брата. Только негодяй мог бы писать подобные письма и тут же обманывать любимую женщину. Оставьте, по крайней мере, память брата незапятнанной. Не превращайте честного и чистого ученого в опереточного Дон-Жуана, устраивающего оргии с какими-то таинственными красавицами… Мне скажут, что следы этой оргии сохранились: остатки тонкого ужина, бутылки шампанского, два прибора и… пунцовые розы на столе. Но говорю вам, господа присяжные, что считаю этот ужин такой же декорацией, как и кинжал Ольги Бельской, найденный в груди Рудольфа… Масонам нужно было убить обладателя рукописи Менцерта. Но им нужно было также уничтожить и женщину, быть может, знавшую эту рукопись. И они устроили страшную декорацию, превратили эту женщину в убийцу Рудольфа. Украсть кинжал нетрудно, и еще легче было взять обувь. Но агент масонства промахнулся, захватив сандалии для пьесы, в которых, конечно, ни одна женщина не будет гулять по городу. Поставленный в столовой букет роз был облит каким-то особенным составом. Следствие не пожелало сделать химического расследования букета, который, к тому же, весьма скоро куда-то исчез! Жаль, что следствие не захотело найти исчезнувшего слугу Рудольфа, не выказало рвения к отысканию таинственной «белой дамы», якобы ужинавшей с моим бедным братом, и даже исчезновение букета из шкафа вещественных доказательств не возбудило интереса следственных властей.

Я кончаю, кончаю тем, чем начал, утверждая, что мой брат погиб мучеником за христианский мир, желая предупредить его о страшной опасности. Книга брата – крик часового, увы, уже заплатившего жизнью за свои предупреждения родине. Всевидящий Судья Небесный зачтет ему его подвиг. Мы же, пережившие его, должны продолжать его дело. Мы должны будить спящих в сладкой беспечности и не видящих врагов, тихой сапой подползающих к святыням христианства… И если мне, по примеру брата, придется кровью своей подтвердить наше «берегись», умирая на нашем посту бессменного часового, то я с радостью приму смерть за родину, за родной народ, за веру Христову… Ave Patria, morituri te salutant! Обреченных на масонскую смерть не поминайте лихом, братья христиане!

Гробовым молчанием ответила пораженная, расстроенная и взволнованная публика на эту страшную обвинительную речь против масонов. Ничего подобного никто не ожидал от неизвестного юноши, только что покинувшего школьную скамейку, в первый раз выступившего в своем новом адвокатском звании. Но именно поэтому, как все неожиданное и непредвиденное, речь Фрица Гроссе произвела тем большее впечатление, вызвав в публике то самое чувство, которое он желал вызвать: чувство ужаса перед масонской опасностью…

Нелегко было Неволину овладеть публикой, находившейся под обаянием красноречия предыдущего оратора.

Однако, русскому адвокату все же скоро удалось приковать внимание к своей речи.

Один за другим под неумолимой логикой речи защитника отпадали казавшиеся неопровержимыми аргументы обвинения и гибли безвозвратно перед глазами публики.

Коснувшись Ольги Бельской, Неволин нарисовал нравственный облик той, которую «знал чуть не с детства».

Взрыв громких рукоплесканий был ответом на блестящую речь русского адвоката. В продолжение двух-трех минут председатель был не в состоянии водворить порядок и, наконец, пригрозил очистить зал силой.

В последнем своем слове Ольга умоляла об одном: если присяжные считают ее виновною, пусть забудут о снисхождении.

– Имейте мужество, – сказала она, – признать меня виновной без всяких смягчающих вину обстоятельств… Я не хочу полуоправдания потому, что не могу жить получестью.

Договорив последние слова неверным, рвущимся голосом, Ольга упала на скамейку и закрыла глаза.

В публике слышались громкие всхлипывания…

Один председатель не был тронут.

Спокойным и холодным голосом произнес он свое «резюме», в котором прозрачно намекал присяжным на возможность, произнеся обвинительный приговор, уберечь «подсудимую» от слишком сурового наказания, признав убийство не предумышленным, а совершенным случайно, «в запальчивости и раздражении».

– Кроме того, никто не мешает вам, господа присяжные, обратиться к монаршему милосердию, прося засчитать обвиненной предварительное заключение в наказание за неумышленно, быть может, но все же лишение жизни такого выдающегося человека, каким был профессор Рудольф Гроссе.

Этими словами закончил председатель свое «изложение дела», долженствующее быть по закону вполне беспристрастным.

Ропот негодования неоднократно прерывал хитрую речь юриста, очевидно исполнявшего желание кого-то, влияющего на него сильнее, чем предписания закона.

Так же лукаво поставлены были и вопросные пункты:

1) Доказано ли, что над личностью Рудольфа Гроссе совершено убийство Ольгой Бельской?

Стоило присяжным не заметить подтасовки и ответить: «да, доказано»… на первый вопрос, и Ольга оказалась бы обвиненной в убийстве, даже при отрицательном ответе на все остальное вопросы, гласившие:

2) Виновна ли Ольга Бельская в убийстве с заранее обдуманным намерением?

3) Если она не виновна в убийстве предумышленном, то не совершила ли она убийства под влиянием запальчивости и раздражения вызванных ревностью?

4) Не виновна ли Ольга Бельская в нанесении раны, хотя бы и без умысла, но оказавшейся смертельной?

Защитники поняли опасность подобной постановки вопросов и хотели протестовать, требуя их изменения, но Ольга остановила их усталым жестом.

Присяжные не попались в ловушку и ответили отрицательно на все вопросы, после каких-нибудь десяти минут совещания. Оправдательный приговор был вынесен единогласно, о чем в немецком суде сообщается громогласно.

Трудно описать то, что произошло в зале заседаний после слов председателя:

– Графиня Ольга Бельская, вы – свободны!

Публика положительно ревела от восторга. Аплодисменты и рыдания, крики «браво» по адресу присяжных и оправданной сливались в один громоподобный гул. Когда судьи наконец скрылись за дверями, когда оправданная перекрестилась русским крестом и упала на позорную скамейку, обессиленная радостью, с просветленным лицом, по которому крупные слезы лились неудержимо из прекрасных глаз, сияющих безграничной радостью возвращения к жизни, тогда ее тесным кольцом окружила публика.

Знакомые и незнакомые поздравляли ее, осыпая уверениями симпатии и уважения. А возле нее сгруппировались близкие неизменные друзья: старик Гроссе, ее защитники, Гермина Розен, Матковский, молодые офицеры, друзья принца Арнульфа, еще кое-кто из актеров.

С трудом удалось этим друзьям увести шатающуюся Ольгу из залы заседания сквозь строй бешено аплодирующей и почтительно расступающейся толпы. Никто не думал о позднем времени, – было уже далеко за полночь. С триумфом довезли оправданную до гостиницы в коляске, украшенной цветами и сопровождаемой массой народа, на которую, – о, чудо! – берлинские городовые любезно поглядывали, забывая свою неизменную строгость и неукоснительность.

Очевидно, полиции было сделано распоряжение закрыть глаза на овации оправданной, так как никто не помешал горячей молодежи устроить серенаду под окнами гостиницы «Бристоль», в которой измученная молодая женщина отдыхала от всего перенесенного ею, в обществе немногих близких друзей.