Текст книги "Сатанисты ХХ века"

Прощальная аудиенция

На другое утро Ольге прислано было приглашение пожаловать во дворец. Приглашение было адресовано: «Вдовствующей графине Бельской».

Не без труда надев синее шелковое платье, молодая женщина спрятала в специально приготовленный карман таинственную рукопись, о которой столько говорилось на суде, и которую накануне только принес ей директор Гроссе.

Ольга не в первый раз ехала во дворец, где она дважды участвовала в маленьких вечерах по желанию императрицы. Но тогда она являлась во дворец в качестве артистки, вместе с другим артистами, удалявшимися по окончании концертной программы, до начала ужина. Теперь же она приехала в качестве графини Бельской.

До глубины души растроганная ласковым приемом, Ольга со слезами на глазах припала губами к прекрасной руке императрицы, привлекшей к себе молодую женщину и обнявшей ее сердечно и ласково.

Император крепко пожал руку Ольги, выражая надежду, что «наша прелестная Иоанна д’Арк возвратится на покинутую сцену»…

Ольга поблагодарила с грустной улыбкой.

– Я не думаю возвращаться на сцену, – произнесла она печальным голосом. – Если же обстоятельства принудят меня к этому, то, во всяком случае, не так скоро… года через два-три, не раньше.

– Почему? – спросил император.

– По двум причинам, ваше величество. Во-первых, потому, что еще неизвестно, смогу ли я свободно владеть левой рукой… Есть и еще причина. Появление мое на сцене, особенно на берлинской сцене, после всего, что было… будет иметь вид рекламы весьма некрасивого свойства. Мне кажется, что женщина, которую судьба избрала для тяжелой и неблагодарной роли «уголовной героини», должна отказаться от сцены.

Императрица улыбнулась и одобрительно кивнула.

– Вы много выстрадали, бедняжка, – тихо заметила она. Ольга печально улыбнулась.

– Да, государыня… Не скрою. Говорят, что спокойная совесть облегчает участь заключенных. Я и сама так думала до… личного опыта.

– Но что же вы намерены делать, графиня? – с участием спросил император. – Я, зная вас, предполагаю, что жизнь светской женщины вас не удовлетворит теперь, как не удовлетворяла и прежде…

– Ваше величество слишком милостивы ко мне, но я должна признаться, что действительно не могу жить без дела, без труда… Но ведь сцена все же не единственный труд, доступный женщине… Я думаю заняться литературой. На этом поприще я уже раньше испытывала свои силы с некоторым успехом…

– Ах да, да… помню, – живо перебил император. – Помнится, я даже просил вас показать мне вашу рукопись, – улыбаясь добавил император.

Ольга произнесла чуть дрогнувшим голосом:

– Не знаю, как благодарить ваше величество за милостивое разрешение поднести мою скромную литературную попытку. Если мне дозволено будет немедленно воспользоваться добротой вашего величества, что я бы осмелилась просить вас, государь, подарить мне десять минут времени и выслушать маленькое предисловие, которое должно объяснить смысл и цель моей драмы…

Император с удивлением поднял голову, пытливо вглядываясь в лицо Ольги. Он прочел в ее глазах нечто более серьезное, чем простое желание писателя заинтересовать своей драмой. Просьба об отдельной аудиенции была чересчур ясна, несмотря на скрытую форму. Император сообразил, что эта женщина придавала какое-то особенное значение рукописи, которую желала передать ему непременно с глазу на глаз.

Почему?.. Что эта за таинственная рукопись?..

У императора мелькнули подробности процесса Ольги, и вдруг ему припомнились записки Менцерта. Вторично взглянул он на Ольгу своими проницательными светлыми глазами и прочтя в ее глазах утвердительный ответ, произнес с напускной беззаботностью:

– Знаете что, графиня… После завтрака, с разрешения императрицы, мы уединимся в моем кабинете на четверть часа, чтобы обсудить постановку вашей интересной драмы…

– Которую вы разрешите потом и мне прочесть, – с улыбкой докончила императрица, вставая.

Завтрак кончился.

Через четверть часа император входил вместе с Ольгой в свой кабинет, двери которого немедленно затворились.

– В чем дело, графиня? Я прочел в ваших глазах желание говорить со мной наедине о чем-то серьезном, и, как видите, поспешил исполнить это желание.

– Да, ваше величество… Нечто чрезвычайно серьезное, настолько серьезное, что если бы милость ее величества не призвала меня во дворец сегодня, я просила бы завтра об аудиенции, не смея терять ни единого дня из опасения не успеть выполнить то, что считаю своим священным долгом… Вашему величеству известно, что страховать мою жизнь в настоящее время было бы рискованным предприятием, но о моей дальнейшей судьбе говорить не стоит. Несравненно важнее то, что я могу вручить вашему величеству рукопись Менцерта, в которой он рассказывает всю правду о своих отношениях к масонству…

Вильгельм II даже приподнялся с кресла.

– Что вы сказали, графиня? Рукопись Менцерта? Да разве она существует?

– Да, государь… Она здесь, у меня. И если ваше величество соблаговолите позволить мне передать ее…

Ольга поднялась с места, но император снова усадил ее.

– Постойте, постойте, графиня… Сначала расскажите мне, как эта таинственная рукопись попала к вам, и как она могла укрыться от поисков масонов?

Грустные глаза Ольги вспыхнули радостью.

– Значит, ваше величество верит в существование масонов?

– Да, – сказал император. – С тех пор, как прочел «Историю тайных обществ» вашего безвременно погибшего друга. Книга Рудольфа Гроссе была для меня откровением, объяснив мне очень многое. Немало событий в государственной жизни оставались мне, и не одному мне, загадочными до тех пор, пока молодой историк не раскрыл существования невидимой громадной силы, работающей для достижения своих особенных интересов. Однако вернемся к рукописи Менцерта. Вы говорите, что она у вас?.. Как могли вы укрыть ее от масонских розысков?

Не без труда, владея только одной рукой, вытащила Ольга из глубокого кармана тонкий сверток бумаги, перевязанный голубой ленточкой.

– Вот эта рукопись, государь, – начала она, развязывая ленточку. – Как видите, она написана на отдельных листках почтовой бумаги большого формата, но того сорта, который французы называют «луковой шелухой» (pelure d’ognein), а немцы «заокеанской бумагой»… Благодаря этому, тетрадка оказалась не толще двух мизинцев, хотя в ней около трехсот страниц. Менцерту удалось принести ее к своему любимому ученику и молодому другу, Рудольфу Гроссе, во внутреннем кармане сюртука, так что никто из масонских шпионов, неустанно следивших за ним в последние дни его жизни, не заметил, что он скрывал на своей груди разоблачение всех тайн грозного ордена…

– Но как же удалось профессору Гроссе скрыть подобную рукопись от шпиона, проживавшего в его доме под видом старого слуги?..

– Я должна признаться, ваше величество, что спасение этой рукописи подтверждает лишний раз истину, что чем меньше скрывать что-либо, тем больше шансов остаться нераскрытым. По этой системе спрятано было и Рудольфом Гроссе его сокровище… Он поместил отдельные листки рукописи среди старых номеров «Гартенлаубе», еженедельно получаемого Рудольфом с юности и до смерти, в продолжение почти трех десятков лет. Если бы кто-либо случайно раскрыл старую книжку журнала, то и тогда не увидел бы в нем такого тонкого листка, так как они помещались между страницами журнала, склеенными по краям. Очевидно, ни одному масону не пришло в голову переворачивать лист за листом журнал, скопленный за двадцать восемь лет. Так как библиотека Рудольфа Гроссе, по завещанию его, должна была быть продана для того, чтобы создать при берлинском университете стипендию его имени, то вполне естественно, никому не могло придти в голову придавать какое-нибудь особенное значение книгам, составлявшим эту библиотеку. Однако в завещании своем профессор просил своих близких, т. е. отца, брата и невесту, оставить себе те книги, которые они пожелают сохранить на память о нем. Каждый из нас и выбрал то, что ему наиболее подходило. Брат Рудольфа – какое-то редкое юридическое сочинение. Я – дивное издание гётевского «Фауста» с иллюстрациями Каульбаха. А отец – коллекцию «Гартенлаубе» за те три года, когда его сын помещал там свои популярные исторические статьи. Этот выбор не мог возбудить подозрения масонов. Между тем, предупрежденный заранее покойным сыном, старик Гроссе понес мне книжку старого журнала, в которой находились статьи его сына. Мы нарочно говорили о них громко и оставили книгу на столе, уходя из номера, благодаря чему она опять-таки не привлекла внимания масонских шпионов, без сомнения находящихся в числе отельной прислуги. (Иначе не украли бы у меня так легко и незаметно кинжала, спрятанного между десятками сценических украшений, почему я и не заметила его исчезновения). Только поздно ночью, заперев двери и убедившись в отсутствии соглядатаев, я спешно и осторожно вырезала листки рукописи из толстой книги, служившей им футляром, и перенумеровав их, спрятала у себя под подушку. А затем благодаря тонкости бумаги, тетрадка незаметно уместилась в моем кармане.

Император задумчиво взял в руку небольшой сверток.

– Все, что вы рассказываете мне, графиня, чрезвычайно остроумно, благодаря простоте замысла, но как же переплетчик?.. Ведь он должен был знать, что переплетает?..

– Я забыла сказать вашему величеству, что Рудольф Гроссе сам переплетал все свои книги. Это было его любимым развлечением с детства.

– Чрезвычайно остроумно, – повторил император, разворачивая сверток, наскоро сшитый голубой шелковинкой, чтобы листы не разлетались. – Да, это почерк Менцерта, – произнес он, взглянув на рукопись и невольно понижая голос, как говорят в присутствии покойника.

– Я узнаю руку несчастного, слишком рано погибшего гения…

Раскрыв рукопись, император машинально пробежал глазами первый лист. Внезапно лицо его вспыхнуло и он спросил резко и отрывисто, голосом совершенно непохожим на тот, которым он говорил до сих пор:

– Графиня, скажите… вы читали эту рукопись?

Ольга спокойно выдержала пытливый взгляд императора.

– Читала, ваше величество, – просто ответила она, – за исключением предисловия, которое, как изволите усмотреть, предназначено лично для вашего величества. Поэтому автор рукописи, передавая ее Рудольфу, просил его на эти первые страницы, помеченные буквой «В», смотреть как на частное письмо. В случае возможности опубликования рукописи, или невозможности передать ее лично вашему величеству, это предисловие Менцерт просил сжечь, не читая его. Все это помечено рукой Рудольфа Гроссе на оборотной стороне первой страницы, и смею надеяться, что вы, государь, не сомневаетесь в том, что я не позволила бы себе прочесть чужое письмо, даже если бы не знала ничего о распоряжении Менцерта и завещании Рудольфа.

Лицо императора прояснилось.

– Я должен объяснить вам причину моего «допроса»…

Улыбка, с которой император произнес это слово, была уже прежняя, ласковая.

– Видите ли, Менцерт очевидно желал довести эту рукопись до моего сведения и, желая уничтожить во мне всякое сомнение в подлинности записок, напоминает мне один интимный разговор, который я имел с ним в юности… Тогда я не был еще даже кронпринцем, так как не только мой бедный отец, но и мой славный дед были еще живы и здоровы. К чести Менцерта, я должен признаться, что он даже не пытался воспользоваться моей юношеской неопытностью для того, чтобы увлечь на неправильную дорогу… Скорей наоборот… Он давал мне глубоко-мудрые советы, повторение которых я слыхал не раз от моего царственного деда, даже от вашего незабвенного императора Александра III, могучая фигура которого возвышается над нашим веком, как статуя великана над пигмеями… Вы знали его, графиня, и поймете, конечно, мою почтительную дружбу к этому поистине великому монарху…

Слезы снова показались на синих глазах Ольги…

– Ах, государь… Кончину царя Александра III оплакивает вся Россия. И теперь, когда я узнала, что такое масонство, я поняла ликование этих злодеев при смерти гиганта-царя, который уже своим присутствием ставил непреодолимую преграду пагубной деятельности жидо-масонской революции… И, как знать, какое участие эти проклятые отравители…

– Тише, тише, графиня… Есть вещи, о которых нельзя говорить… пожалуй, нельзя даже и думать, – быстро перебил император. – Вернемтесь лучше к рукописи Менцерта. Мне остается выразить вам благодарность, графиня… Я внимательно прочту эту рукопись. Таким образом, завещание Менцерта будет исполнено буквально, и смерть нашего бедного молодого ученого не останется бесплодной… Вам же, дорогая графиня, должно вернуть мужество и жизнерадостность сознание того, что вы помогали великому делу спасения человечества от масонских сетей…

– О, государь, – воскликнула Ольга, поднимая глаза к небу, – если это так, то мне остается только сказать: «ныне отпущаеши»…

После тюрьмы

В свободном городе Гамбурге существует не длинная, но широкая речка, верней проточный пруд, носящий название Альстер.

Помещаясь в самом центре кипучей торговой деятельности, Альстер является уютным уголком тишины и спокойствия.

Проехав минут двадцать на трамвае, попадаешь уже в водоворот кипучей городской жизни, к великолепной судоходной реке Эльбе, сплошь превращенной в одну громадную пристань. Чуть не на десяток верст тянутся непрерывной цепью набережные с местами для причала судов, гигантские склады, доки, мастерские, отдельные бассейны и пристани. Везде оглушительный шум и кипучее движение, не прекращающееся даже ночью.

А в стороне, в получасе ходьбы от Эльбы, вокруг тихой красавицы Альстер, царит тишина и спокойствие. По берегам широкого, как озеро, протока раскинулись бесконечные благоухающие цветники, перемежаясь с красивыми группами роскошных деревьев и цветущих кустарников. А за цветниками на широкий бульвар выходят палисадники красивых особняков.

В одном из таких домиков поселилась Бельская после процесса. Она бежала от неусыпного надзора добровольных соглядатаев, от бесчисленных жидовских «интервью», от любопытных взглядов, встречавших и провожавших ее повсюду: на улицах, в гостиных, в магазинах, даже в церквах, от крикливого участия одних, фальшивого сочувствия других и плохо скрытой злобы третьих.

С трудом выжила Ольга три недели в Берлине из-за своей больной руки, которая заживала с неестественной медленностью, объясняющейся только присутствием какой-то неизвестной отравы. Только к концу третьей недели рука Ольги стала заживать настолько, что врач согласился отпустить свою пациентку из Берлина в Гамбург, куда обещал приезжать не менее двух раз в неделю.

Доктор Раух, оказавшийся гамбургским уроженцем, обладал на набережной Альстера прелестным домиком, который любезно уступил Ольге, так как единственная старшая сестра, обыкновенно живущая в этом домике, недавно уехала в Египет, искать излечения от начинающейся чахотки.

В этом-то уютном убежище прожила Ольга всю зиму почти в полном одиночестве, под чужим именем. Раза два в месяц ее добровольное одиночество нарушалось приездом директора Гроссе с сыном, доктора Рауха и Гермины Розен.

В своем одиночестве Ольге приходилось много читать.

И, следя за литературой, с глубоким беспокойством узнавала она следы влияния жидо-масонства и с негодованием понимала гнусную цель этого влияния: стремление развратить христианское общество, убивая уважение ко всему достойному уважения и осмеивая все священное.

Провозглашалось право самоудовлетворения, право сверхчеловека, причем каждому предоставлялось «самоопределяться» и производить себя в звание «сверхчеловека», стоящего вне и выше всякого закона, не только человеческого, но и Божеского.

Супружескую верность сменила «свобода любви», женскую скромность – право девушки на разврат… Вместо патриотизма проповедовалась расплывчатая «гуманность» и фальшивое человеколюбие, выражающееся в жалости к преступникам и в полном равнодушии к жертвам преступлений.

Под видом «сверхчеловеческой» морали проповедовалась анархия во всех видах, преподавался разбой, едва прикрытый красными тряпками революционной «политики». И все это так ясно, так осязательно группировалось в одно целое, для одной цели, что Ольга с ужасом спрашивала себя:

«Как могла я не видеть всего этого раньше?.. Как могла не понимать, и даже не замечать гнусной цели этой литературной революции, которая очевидно подготовляет другую революцию, – кровавую, разбойную политическую революцию?»

Но еще нечто новое подмечал изощренный одиночеством и размышлением критический ум русской женщины, и это новое было так страшно, что сердце Ольги сжималось ужасом.

Да и как было не ужасаться верующей православной женщине, замечая страшный поворот во взглядах человечества на основные истины, замечая развивающееся богоборство и начало открытого поклонения сатане…

Увы, тот страшный, грозный и отвратительный «лукавый», молиться об «избавлении» от которого учил Сам Христос-Спаситель, перестал существовать в умах легкомысленного современного человечества, превратившись в поэтического «Люцифера», который «так прекрасен, так лучезарен и могуч». – Этот «печальный демон, дух изгнанья», воспетый поэтами и идеализированный художниками, никого уже не пугал и не отталкивал.

И постепенно число поклонников Люцифера-Денницы возрастало… Постепенно и незаметно «сатанизм» перестал казаться гнуснейшим святотатством, становясь чем-то красивым и таинственным, заманчивым своей новизной и сокровенностью.

Разнузданные животные страсти гнали человечество в объятия царя зла и порока, а поклонение сатане развило гнусные пороки, создавая в современном человечестве жажду крови, становящуюся все заметней, все ощутительней.

Всего этого могли не замечать люди, живущие изо дня в день, не задумываясь над значением событий. Но Ольга, знавшая о деятельности масонов больше, чем кто-либо, так же, как и об их связи с жидовством и с сатанизмом, понимала, куда ведет человечество «кривая дорога» конца XIX века, и ужаснулась, предвидя страшные потрясения, ожидающие ХХ век.

Вся охваченная этим ужасом, Ольга решила посвятить себя борьбе с масонством, – раскрывать глаза ослепленных людей, не понимающих страшной опасности, к которой устремляет христиан могущественная международная жидо-масонская интрига…

Волшебная флейта

В конце февраля уже растаял снег на улицах Гамбурга под теплыми солнечными лучами, весело искрящимися в золотистых волнах только что вскрывшейся Альстер. К первому апреля береговые цветники запестрели голубыми крокусами, белыми подснежниками и ранними желтыми цветочками, носящими в Германии поэтическое название «небесные ключи»… А над всем этим синело безоблачное небо, отражаясь в прозрачных водах Альстер, по которой плавали, игриво гоняясь друг за другом, сотни белых лебедей.

Ольга любила смотреть со своего балкона на белоснежных птиц, стаями выплывающих из своих береговых убежищ в обычный час, перед закатом солнца, к кормушке, выстроенной на сваях посреди реки.

И сегодня, 14 апреля, Ольга сидела на своем балконе, выходящем на Альстер, любуясь давно знакомым, но вечно новым и интересным зрелищем, – но на этот раз не в одиночестве, как обыкновенно, а в обществе приехавших из Берлина друзей.

Доктор Раух, осмотрев руку своей пациентки, сыгравшей ему, в доказательство возвратившейся подвижности пальцев, сонату Бетховена, объявил ее окончательно выздоровевшей.

Директор Гроссе, только что вернувшийся из Швейцарии, где сезон оканчивается перед великим постом, по праву старого друга, объявил Ольге, что она стала опять «такой же красавицей, как была и прежде» и что ничто не мешает ей вернуться на сцену или… в общество, где «ее ждет, быть может, новая любовь и новое супружество».

При этих словах взгляд старика скользнул по умному и энергичному лицу молодого врача и затем остановился на внезапно побледневшем лице своего младшего сына, по обыкновению сопровождавшего доктора Рауха в его посещениях Гамбурга.

И этот взгляд и эта бледность были так красноречивы, что Ольга была бы не женщиной, если бы не поняла их значения.

Не находя слов, она молча протянула обе руки своим молодым друзьям с таким выражением, что мужчины поняли то, что она хотела высказать.

Оба прочли в ее глубоких печальных глазах: мое сердце умерло… навсегда…

Вся эта немая сцена продолжалась не более минуты. Через четверть часа маленькое общество уже сидело на балконе вокруг самовара, любуясь серебристыми фигурами грациозных птиц, величественно и неторопливо плывших длинными вереницами.

– Как здесь хорошо, – вздохнув всей грудью прошептал молодой адвокат. – Как не похоже на наш шумный и душный Берлин… Я понимаю ваше нежелание расставаться с Гамбургом. Здесь положительно забываешь, что находишься среди большого города, и переносишься в какой-то сказочный мир грез.

Ольга вздохнула полной грудью.

– Да, здесь хорошо, но я думаю, что вам, господа, показалось бы здесь скучно. Привычка к деятельности скоро потянула бы вас в Берлин… Скажите мне, что у вас там нового, господа?

Директор Гроссе весело улыбнулся.

– Нового мало, Ольга… Хотя, впрочем, все же есть новость, и даже такая, которая будет для тебя приятной неожиданностью… Новость довольно сенсационная. И представь себе, театральная и политическая… Ну-ка, угадай, в чем дело?

Ольга покачала головой.

– Странно, что ты ничего не знаешь об этом событии, хотя газеты вот уже третий день не перестают обсуждать его. Дело идет о «Волшебной флейте». На этот раз ее ставят с новыми декорациями, костюмами и реквизитами, для которых его величество частью собственноручно составил рисунки, частью поручил составить их своим любимым художникам, согласно своему плану, хотя, по правде сказать, масса публики давно уже позабыла, а может и совсем не знала политическо-масонской подкладки популярной оперы…

– Не скажи, папаша, – перебил отца молодой адвокат. – В университетских городах, по крайней мере, студенты прекрасно знают, что Моцарт написал «Волшебную флейту» по просьбе Шиконедера для прославления масонства. Да и масонские ложи превращали каждое представление этой оперы в торжество своих принципов… Вот это-то и решил прекратить император Вильгельм II.

Доктор Раух утвердительно кивнул головой.

– С этой целью он и приказал приготовить новую обстановку. Теперь из «Волшебной флейты» исключается все сколько-нибудь напоминающее союз «вольных каменщиков».

– Да, – подтвердил директор Гроссе. – Выкинуты все символические знаки и все слова, могущие быть истолкованны в масонском смысле… Словом, эта постановка является настоящей революцией, которая и произвела невероятное впечатление не только на театральные, но и на политические круги Берлина.

– Больше всего их волнует официально опубликованное запрещение членам императорской фамилии вступать в число «вольных каменщиков», – прибавил молодой адвокат, – так же, как и подтверждение старинной военной присяги, упоминающей о невступлении в какое-либо тайное общество, а особенно в масонское.

– А как же принц Арнульф? – спросила Ольга. – Ведь он же был масоном… сколько помнится…

Доктор Раух насмешливо улыбнулся.

– Принц, после недавнего трехдневного пребывания в охотничьем замке императора, куда он был приглашен совершенно неожиданно, вновь зачислен командиром эскадрона того самого гвардейского полка, из которого он вышел три года назад. Возвращение в полк послужило принцу поводом выйти из числа «вольных каменщиков».

– Но ведь император не предпринял никаких мер против масонов, – заметил доктор Раух, – а эти полумеры влияния масонства не уменьшат.

Ольга сказала уверенно:

– Надо иметь терпение, друг мой. Важно, что император положил начало более серьезному отношению к масонству, отрицая безвредность теорий, принципов и, главное, деятельности свободных каменщиков… Будем благодарить Бога и за это… Быть может я увижу уже плоды этого первого шага к тому времени, когда вернусь из своего дальнего плавания…

– Так, значит, ваше путешествие решено? – спросил дрогнувшим голосом Фриц Гроссе.

– Непременно и бесповоротно, – спокойно ответила Ольга. – Я ожидала только докторского разрешения и получила его сегодня, завтра же начну соображать, в какие страны направиться… Мне хочется ехать куда-нибудь подальше, где бы никто не знал меня и я бы никого не знала…

– В таком случае поезжай вместе со мной на Мартинику, – неожиданно раздался звонкий женский голосок позади Ольги.

Все обернулись. На пороге балкона стояла Гермина Розен, свежая, нарядная и прелестная, как всегда, с радостной улыбкой на розовых губках и весело сверкающими черными глазками.