Текст книги "Сатанисты ХХ века"

Исповедь

С минуту продолжалось тяжелое молчание. Наконец, Ольга прошептала, все еще не выпуская руки Гермины из своих похолодевших пальцев:

– Да, я уже давно удивляюсь тому, как мало в Европе обращено было внимания на такую ужасающую катастрофу, как мартиникское извержение вулкана и как мало следов она оставила в воспоминании тех, кого, казалось бы, должна была касаться больше всех, т. е. французов и парижан… Правда, все население Сен-Пьера погибло, так что некому было вспоминать, некому рассказывать.

– Неправда, – горячо зашептала Гермина. – Неправда, Оленька… Далеко не все жители Сен-Пьера погибли. Добрая четверть жива и поныне… Можешь мне поверить. Я ведь своими глазами видела, как почти за год до катастрофы началось бегство из проклятого города. Бежали все, в ком оставалась хоть искра совести, все, кто боялся гнева Божия. Бежали все, кто мог и как мог, бежали куда глаза глядят, и число беглецов увеличивалось еженедельно. Все, кто еще оставались христианами, бежали не разбирая куда… бросали свои дома, плантации, дела, только бы скорее вырваться из проклятого, обреченного на гибель города…

– Но за что же? За что, Гермина? – прошептала Ольга.

– Сейчас узнаешь… Эти массовые отъезды увеличивались с каждым рейсом. Все, кто еще не разучился верить и молиться Богу, все знали, что Сен-Пьер осужден на гибель, знали также все и почему… Убежавшие из Сен-Пьера были спасены. Многих предупреждали вещие сновидения, повторявшиеся до того одинаково, что одной этой одинаковости достаточно было для того, чтобы убедить самых неверующих. Но, увы, ослепленных адскими чарами ничто убедить не могло и Сен-Пьер погиб.

– А твой муж? – неосторожно спросила Ольга и не договорила, чувствуя, как стройное тело молодой женщины вздрагивает от сдержанных рыданий.

Этот вопрос точно заставил очнуться Гермину. Она решительно отерла слезы и произнесла все еще шепотом:

– Мой муж лорд Дженнер? Я не знаю, что с ним сталось… Бог сжалился надо мной. И, кроме того… кроме того, я видела грозное знамение, образумившее меня. Но дай мне рассказать по порядку о моем пребывании на Мартинике. Все, что я сообщу тебе, все, что ты прочтешь в этой книжечке (Ольга почувствовала, что в ее руку вложили довольно большую, но тонкую тетрадь в мягком кожаном переплете), все это ты напечатаешь, когда захочешь, где захочешь и в какой угодно форме, но только после моей смерти.

Ольга вздрогнула и попыталась засмеяться, но смех прозвучал неискренне в жуткой тишине темной комнаты.

– Я, конечно, исполню твое желание, но… в таком случае, пожалуй, твои записки никогда не увидят света, ибо, по всей вероятности, ты проживешь дольше меня… Ведь как-никак, а я на десять лет старше тебя… А у нас, в России, живут быстро и умирают еще быстрей, особенно в наше ужасное время…

– Нет, Оленька, – сказала Гермина. – Я знаю, что дни мои сочтены. Вот почему я и написала тебе после пятнадцати лет молчания… Прежде я боялась смерти и откладывала роковое признание, боясь, что оно будет мне приговором. Бог мне простит эту слабость. Ты скоро узнаешь все. Я не хочу умереть, не исполнив своей священной обязанности… А потому выслушай мою исповедь и не суди меня строго.

Долго, долго раздавался тихий шепот в комнате Ольги. Ночная темнота уступала место бледному рассвету, а Гермина все еще рассказывала… Только тогда, когда на востоке загорелась розовая полоса зари, замолчала утомленная молодая женщина; на смертельно-бледном лице ее первые лучи солнца осветили страшные следы пережитых волнений.

Не менее бледно и взволнованно было лицо русской писательницы. С глубокой нежностью и с болезненным состраданием прижала она к своей груди головку Гермины, когда та замолчала, и перекрестила ее.

– Храни тебя Христос, бедняжка! Он один может дать тебе силу жить с подобными воспоминаниями… В том, что Он простил тебя, я не могу сомневаться уже потому, что ты успела уехать из обреченного города. В этом ясно сказалось милосердие Господне.

Гермина Розен прижалась лицом к груди старшей подруги, отирая крупные капли слез, неудержимо струившихся из глаз, а бледные губы ее чуть слышно прошептали:

– Да будет воля Твоя, Господи!

В тот же вечер Бельская уехала из Кенигсберга. Она заранее уже, в присутствии камердинера и камеристки, предупредила свою подругу, что вырвалась «только на минутку» и что может пробыть с нею не более трех дней. Поэтому быстрый отъезд русской писательницы никого, по-видимому, не удивил.

Гермина Розен довезла Ольгу на своем автомобиле до вокзала, а затем усадила ее в свободное купе первого класса.

Поезд тихо тронулся. Ольга высунулась в окошко, подобно другим отъезжающим. Возле окна стояла высокая стройная фигура красавицы в синем бархатном костюме, в парижской шляпе из собольего меха и бледно-голубых цветов гортензии, с маленькой собольей муфтой, украшенной такими же цветами. Прекрасное лицо Гермины было бледней обыкновенного, а ее громадные темные глаза глядели с бесконечной грустью на уезжавшую подругу.

– До свидания! – крикнула Ольга с напускной веселостью.

– Прощай, Оленька! – ответила Гермина таким голосом, что Ольга невольно вздрогнула.

– Прощаются только с покойниками! Тебе же я говорю «до свидания». Ведь я жду тебя весной к себе в Петербург.

Поезд ускорил ход. Гермина ответила подруге только прощальным жестом, махнув светло-серой лайковой перчаткой.

Перед глазами Ольги быстро замелькали фонари платформы; идущие рядом с окнами провожающие начали отставать.

Гермина еще стояла на том же месте, сжимая кружевной платок, затем, махнув еще раз платком, повернулась и пошла к выходу.

Следившая за ней глазами Ольга видела, как Гермина подошла к дверям вокзала и внезапно остановилась при виде подходившего к ней со шляпой в руке высокого плотного господина, в пальто с бобровым воротником. Ольга видела его почтительный поклон, а также и то, как Гермина быстро обернула голову к убегающему уже поезду и сделала движение, точно желала побежать за ним, но затем подала руку неизвестному господину, который, в свою очередь, обернулся, глядя вслед поезду. Лица этого господина Ольга уже не могла разглядеть. Но она видела, как он направился к двери под руку с Герминой, и как эта дверь за ними затворилась.

Поезд ускорял ход… Потянулись полутемные склады по обеим сторонам, затем замелькали фонари предместья, все скорее и скорей, постепенно сливаясь в одну блестящую линию. Затем линия стала раскрываться. Огоньки редели, темнота сгущалась… еще минута-другая – и курьерский поезд мчался уже по полям и лугам, кажущимся пустыней в темных сумерках зимнего вечера.

Перед глазами Ольги все еще стояла красивая стройная фигура молодой женщины в синем бархатном платье, с голубыми гортензиями на собольей шапочке, под руку с мужчиной в изящном пальто с бобровым воротником. И Бог весть почему картина эта наполняла душу русской писательницы тяжелой и мрачной грустью.

До самого Вержболова преследовало Ольгу это воспоминание о подруге, уходящей под руку с неизвестным мужчиной. Минутами ее сердце больно сжималось – не то страхом, не то беспокойством. Чудилась в темном углу плохо освещенного багажного зала стройная фигура Гермины и ее печальное бледное лицо с полными слез глазами.

Только после Вержболова усталость взяла свое. Ольга попросила кондуктора приготовить ей постель и крепко заснула.

Но и во сне ее преследовало воспоминание о Гермине. Она видела ее, высокую, стройную, прекрасную, уходящую под руку с неизвестным господином; из-под поднятого бобрового воротника у последнего блестели два черных глаза, отливавшие зеленоватым блеском, как у волка или филина.

Молча двигалась эта пара по каменным плитам какого-то бесконечного коридора, тускло освещенного простыми керосиновыми лампами, льющими слабый дрожащий свет на печальное бледное лицо Гермины и на темную фигуру мужчины рядом с ней…

Ни звука кругом… Даже шаги медленно удаляющейся пары не звучали по каменным плитам. Только издали доносился слабый плеск, точно от прибоя волн о песчаный берег или о корму движущегося судна.

Внезапно коридор расширился. Показалась каменная лестница, ведущая куда-то вверх. Старая крутая лестница, с покривившимися ступенями, покрытыми темно-зеленой плесенью. Перед первой ступенью этой лестницы Гермина отшатнулась, охваченная ужасом. Ольга видела, как она зашаталась и протянула руку, ища опоры. Неизвестный спутник Гермины любезно поддержал ее, заботливо помогая ей подниматься по лестнице.

А позади, шипя и пенясь, вырвались откуда-то зеленые волны… Все выше поднимали они белые гребни, нагоняя уходящих. Вот они уже касаются синего бархатного платья Гермины. Вот они поднялись до ее колен… до пояса… до груди…

– Гермина! – с ужасом воскликнула Ольга и… проснулась.

Поезд мчался. В окно глядела беспросветная тьма… Из соседнего купе доносился храп какого-то пассажира… Мелькнул бледный свет из какой-то сторожки…

Ольга перекрестилась, снова улеглась и снова заснула.

И снова увидела она во сне Гермину… Все в том же синем бархатном платье, но уже без собольей шляпы; вместо шляпы на ее роскошных распущенных волосах был надет венок из незнакомых Ольге цветов – белых, желтых и красных, переплетенных темной зеленью. Прекрасное лицо Гермины казалось выточенным из мрамора: так бледно, неподвижно и бескровно оно было. Даже губы ее, яркие, пурпурные, чувственные губы побледнели, чуть-чуть выделяясь посреди матово-бледного лица. Только глаза молодой женщины горели ярким светом. И так странно светились эти глубокие живые глаза! Казалось, что в алебастровую голову вставлены были прозрачные агатовые пластинки, освещенные сзади ярким электрическим лучом.

Вещий сон

Гермина стояла одна на большой треугольной эстраде из черного мрамора. Эстрада эта возвышалась посреди какого-то странного помещения, не то подземного зала, не то грота. Стены этого помещения были облицованы темно-красным мрамором, на фоне которого выделялся двойной ряд колонн трехгранной формы, из такого же черного мрамора, как и эстрада.

Ольга не считала этих колонн, так как ей видна была только половина круглого зала, но почему-то она знала, что всех колонн 33, – ни больше и ни меньше. Посреди каждой из этих колонн, на высоте человеческого роста, ярко светились золотые буквы, в которых Ольга узнала древнееврейские письмена. Ольга тщетно силилась понять, что означали эти письмена, и это усилие настолько увлекло ее внимание, что она даже не взглянула, когда золотые буквы на колонне внезапно запылали огнем, каким горит спирт, смешанный с солью.

В этом фантастическом освещении Ольга увидела, что круглый зал с трехгранными колоннами не пуст, как ей показалось сначала. В нем шумела и двигалась целая толпа народа, но тихо, чуть слышно, точно в отдалении. Между колоннами, значительно выше человеческого роста, виднелась воздушная сквозная галерея из тончайшей металлической решетки, блестящая позолота которой резко выделялась на фоне красных мраморных стен, принявших теперь яркий пурпурный блеск, точно их облили свежей кровью. На галерее толпились люди: старики и молодые, красивые и безобразные; их костюмы и наряды отличались необыкновенным разнообразием, точно здесь собралась толпа замаскированных. Лишь одно общее было у всех присутствующих – пышные венки на головах из таких же цветов и зелени, из каких сделан был и венок, украшавший Гермину, на которую жадно устремились глаза всей этой разношерстной толпы – странные и страшные глаза, горящие зеленоватым огнем, точно глаза хищного зверя или ночной птицы.

И Ольга почувствовала, что ее приятельнице грозит страшная опасность, и что она, Ольга, должна спасти ее…

Ольга знала, что для этого надо было сказать только два слова… Но какие?.. Она тщетно напрягала все силы, чтобы припомнить эти спасительные слова – такие простые, такие известные – она так часто их повторяла! А тут никак не могла вспомнить, и напряжение мысли было так мучительно, что Ольга громко застонала и… проснулась.

Глубокая тишина окружала ее. Только издали доносились грубые голоса. В окно вагона, сквозь опущенную занавеску, вырвался слабый свет фонарей. Поезд стоял на какой-то маленькой станции. Вагон был пуст. Ольга прочла название станции и, сообразив, что до рассвета осталось еще часа два, снова улеглась.

Припоминая свой странный сон, она невольно силилась вспомнить, какие слова хотела она сказать Гермине, и снова задремала. Вдруг ей показалось, что ее разбудили. Разбудил голос Гермины, который Ольга не могла смешать ни с каким другим голосом.

– С тех пор, как я вернулась в Европу, прошло семь лет. Но я молчала, почему вы обвиняете меня теперь?..

Ольге смутно послышался другой голос, мужской, но он звучал так тихо, что Ольга тщетно напрягала слух, пытаясь уловить хоть одно слово из невнятного шепота. Затем Гермина ответила:

– Это вздор. Моя приятельница была у меня для того, чтобы поговорить о переводе своей пьесы на немецкий язык. Я просила ее об этом, потому что не нашла подходящей роли для своего бенефиса, и потому, что хотела оказать услугу моей старой подруге, которой ее русские пьесы не дадут того, что может дать немецкая.

Голос Гермины снова умолк, и снова Ольга не могла разобрать, что говорили другие… Но через минуту голос Гермины зазвучал снова:

– Этой клятвы я не хочу произносить!

До слуха Ольги долетел вопль многочисленных голосов, – дикий, злобный гул негодования, смягченный расстоянием, как слова, передаваемые плохим телефоном. Но вот снова донесся голос Гермины:

– Я знаю, что ждет меня. Я не хочу дольше оставаться вашей рабыней… Слышите ли? Не хочу… Кричите, проклинайте, грозите, – голос Гермины все возвышался, – меня защитит крест Христов…

И вдруг они, спасительные слова, внезапно мелькнули в уме Ольги, и она крикнула во весь голос:

– Молись, Гермина! – и проснулась.

Сквозь отворенную дверь в ее купе вырвались золотые лучи восходящего солнца.

Поезд мчался по засыпанным снегом полям, сверкающим бриллиантовыми искрами.

– Конечно… Все это был сон, – прошептала Ольга со вздохом облегчения.

Она тщательно закрыла двери, задернула занавеску у окна и, опустившись на колени, отдалась тому страстному порыву молитвы, что уносит человека далеко от земли, к престолу Всемогущего и Всеблагого Отца Небесного, ангелы которого являются хранителями душ слабых, грешных, вечно колеблющихся, вечно сомневающихся земных творений Божьих.

Страшная загадка

Ольга на другой день по приезде нашла целую пачку нераспечатанных писем и газет, ожидающих ее. Тут были русские и иностранные газеты, необходимые «орудия производства» писательницы и журналистки; по профессиональному долгу интересующейся тем, что делается на всех концах земного шара.

Взяв из газет немецкую, Ольга развернула ее.

Сразу ей бросилось в глаза заглавие одной из статей: «Таинственная смерть актрисы».

Лихорадочная дрожь пробежала по спине писательницы. Сердце ее сжалось мучительным предчувствием…

«Необычайную сенсацию, – сообщала газета из Кенигсберга – возбудила здесь таинственная смерть известной артистки Гермины Розен, бывшей одно время звездой берлинского Резиденц-театра. Последние два года артистка играла в Кенигсберге. Она жила богато, благодаря средствам, оставленным ей мужем, миллионером-американцем, погибшим во время известного извержения, уничтожившего город Сен-Пьер на Мартинике. Вчера вечером эта интересная артистка неожиданно исчезла. В половине седьмого она проводила на поезд одну из своих подруг по театральной школе, приезжавшую навестить ее из России. На вокзале ее случайно встретил один из представителей местной денежной аристократии, барон Гольдштейн, проводивший ее до автомобиля и передавший шоферу приказание артистки ехать в театр, где она должна была играть роль леди Мильфорд в пьесе «Коварство и Любовь».

По окончании первого акта, режиссер зашел в уборную справиться, готова ли «леди Мильфорд», так как ее выход во II акте, и услышал от ожидавшей ее камеристки, что ее госпожа до сих пор не приезжала. Справились по телефону. Из квартиры артистки ответили, что автомобиль вернулся домой около часу назад, высадив хозяйку у дверей кондитерской, напротив театра. Отпуская шофера домой, Гермина Розен сказала ему, что зайдет купить конфет, а затем пешком перейдет площадь до театра. Шофер немедленно уехал.

Справились в кондитерской и получили по телефону ответ, что артистка, хорошо известная хозяину и всем продавщицам, в магазин не заходила, хотя одна из продавщиц видела в окошко, как она вышла из автомобиля, и даже подумала, что она идет к ним за конфетами, что случалось чуть ли не ежедневно. Однако артистка в кондитерскую не вошла, и продавщица, отвлеченная покупателями, не видела, куда она направилась…

Зрителям объявили, что внезапно заболевшую Гермину Розен заменит другая артистка, но слух об «исчезновении» распространился странным образом среди публики и произвел большое волнение.

Заинтересовалась и полиция, секретно разведывая, куда бы могла скрыться Гермина Розен. Наутро рыбаки нашли труп артистки на льду реки Прегеля, соединяющей Кенигсберг с морем. Благодаря сильным заморозкам, река была покрыта у берегов довольно толстым слоем льда, на котором и лежало тело красавицы-артистки, одетой в синее бархатное платье, в котором она выехала накануне вечером, но без верхней одежды… Вместо шляпки на ее распущенных волосах надет был венок из цветов и зелени. В причине смерти сомневаться не было возможности, так как в груди несчастной молодой женщины оказалась золотая шпилька с большой круглой головкой из бирюзы и бриллиантов, которой артистка обыкновенно прикалывала свою шляпку. Длинное тонкое острие сыграло роль стилета и пронзило сердце бедной женщины, не подозревавшей, вероятно, каким опасным оружием могла сделаться дорогая игрушка, которую она носила как модное украшение… Кроме этого на теле покойницы не было ни малейших следов насилия.

Составилось предположение о самоубийстве, но врачи, осматривавшие труп, утверждали, что по направлению раны (слева направо), о самоубийстве не может быть и речи, ибо подобную рану самоубийца мог бы нанести себе разве только левой рукой, что исключительно допустимо для так называемых «левшей».

Следственные власти крайне заинтригованы, во-первых, – венком из живых цветов на распущенных волосах артистки, уехавшей из дому в собольей шапке, с голубыми гортензиями на модной прическе с черепаховыми гребенками, и во-вторых, небольшим, с ладонь величиной, куском толстой бумаги, сквозь который была продета золотая булавка, послужившая кинжалом. Бумажка эта была вырезана в форме правильного треугольника и оказалась окрашенной в ярко-красный цвет. Первоначальное предположение о том, что треугольник окрасила кровь жертвы, не оправдалось, так как крови ни на одежде, ни на теле убитой не оказалось, в виду мгновенно наступившего внутреннего кровоизлияния. Присутствие и значение этого клочка бумаги, приколотого к груди убитой, остались невыясненными; невозможно было объяснить и появление трупа на льду реки Прегеля, куда он был, очевидно, привезен или перенесен, так как на снегу не было ни следов борьбы, ни даже отпечатка шагов – ничего, что могло бы дать хоть намек следственным властям. Так как тело лежало у самой воды, почти омывавшей подошвы тонких сапожек несчастной артистки, то оставалось предположить, что его привезли на лодке, но и это, опять-таки, представлялось невероятным, благодаря изобилию плавающих льдин: даже опытные рыбаки сомневаются в возможности подобного путешествия, особенно темной ночью.

По городу ходят всевозможные слухи. Много толкуют о загадочных убийствах и самоубийствах, участившихся за последнее время. Припоминают, между прочим, что в трех случаях загадочных самоубийств играли роль такие же треугольные куски картона, пергамента или бумаги того или иного цвета. Один раз такую бумажку нашли на письменном столе самоубийцы; в другом случае такой треугольник был прислан самоубийце по почте, накануне рокового выстрела и, наконец, в третий раз – на такой бумаге была написана записка, удостоверяющая самоубийство. Присутствие этих разноцветных треугольников заставило тогда уже полицию подозревать о существовании какой-то таинственной шайки политических или изуверских убийц.

Полная непричастность убитой актрисы к какой бы то ни было политике исключала возможность революционного убийства. С другой стороны, Гермина Розен личных врагов не имела, напротив, она пользовалась искренней любовью всех своих сослуживцев, которым всегда готова была услужить всем, что только было в ее власти. Кто же мог убить эту молодую женщину, такую добрую, такую отзывчивую, такую безвредную, наконец?..

Некоторые лица, интересовавшиеся изучением одного средневекового общества, обратили внимание на венок на голове убитой. Опрошенные по поводу этих цветов садоводы и ботаники опознали в них семь сортов ядовитых растений: белладонну или дадуру, волчью ягоду или «бешеную вишню», наперстянку или дигиталис, никоциану – мак, из которого приготовляется опиум, наконец, зеленые ветки индийской конопли, из которой изготовляется «гашиш». И можжевельник, играющий видную роль в черной магии, рецепты которой сохраняются в старинных рукописях. Так как число «семь» также магическая цифра, то знатоки или любители таинственного называют венок, надетый на голове убитой артистки, магическим венком, которым украшали свои жертвы адепты, попросту изуверы, черной магии.

Остается надеяться, что следственные власти раскроют таинственное преступление и объяснят причину безвременной кончины красавицы-актрисы… Мы не преминем сообщить нашим читателям дальнейшие подробности этого таинственного преступления».

Этими словами заканчивалась газетная корреспонденция.

Дочитав ее до конца, Ольга опустила руки. Ей не надо было дожидаться продолжения этой корреспонденции: она знала, почему погибла Гермина Розен, и даже как она погибла…

Воспоминания о ночи, проведенной на железной дороге, холодной дрожью пробежало по телу писательницы…

Второй раз в ее жизни вещий сон показывал ей злодеяние, совершаемое где-то далеко все теми же масонами. И вторично побудительной причиной этого злодеяния был страх перед разоблачением гнусных тайн сатанизма, неразрывно связанного с масонством и с жидовством… Ведь талмуд служит соединительным звеном для всех изуверских сект. Евреи же всего мира (за исключением караимов) признают талмуд своим священным законом, несравненно более священным, чем заповеди пророка, давшего официальное название «вере Моисеевой».

Ольга задумалась и тяжело вздохнула. Невольная нерешительность закрадывалась в ее душу. В голове ее роились невеселые мысли…

«Я знаю, как беспощадно талмудисты оберегают свои страшные тайны, а я собираюсь раскрыть их… Не значит ли это своими руками подписывать свой смертный приговор?..»

«Но что такое жизнь? – подумала она. – Стоит ли бороться с совестью из-за страха перед смертью, которая все равно, рано или поздно настигнет всякого… Немного раньше, немного позже… от холеры, или от тифа, или от «масонской болезни» – отравы или кинжала, – не все ли равно?»

«Ведь без воли Всевышнего ни один волос не спадет с головы твоей», – припомнилось Ольге.

– Да будет воля Твоя, Господи, – прошептала писательница, – надо мной… как и над всей Россией, над всем миром христианским, который Ты, Господи, не отдашь на поругание силе ада, вдохновляющей безбожную шайку сатанистов XX века…

Набожно перекрестившись, Ольга села за письменный стол, принимаясь за перевод и литературную отделку записок и воспоминаний Гермины Розен о том, почему погиб Сен-Пьер на Мартинике.