Текст книги "Сатанисты ХХ века"

На край света с возлюбленным

Тихо шепчет ветерок, заигрывая с белыми парусами; что-то невнятное шепчет он, сладкое, как мечта о любви, страстное, как жажда счастья в юном сердце… Тихо плещут волны о железные борта судна… Прозрачно-синее небо сияющим куполом прикрыло океан… Волны, синие, как небо, такие же прозрачные, ласково плещутся о стройный корпус яхты, окрашенной в молочно-белый цвет с широкой желтой полосой по борту. В ярких лучах вечернего солнца эта яркая полоска отливает чистым золотом.

Хрустальные волны играют, переливаясь оттенками от бледно-голубого, искрящегося миллиардами бриллиантовых блесток на солнечной стороне, до глубокой синевы в тени, где отрадно отдыхать глазу, ослепленному сверкающей прелестью моря и неба, соперничающих в яркости и ослепительности. А за кормой небольшого, но быстроходного судна сверкает нестерпимым блеском широкая полоса, сотканная из света и сияния, снежно-белая полоса серебряной пены. Она голубеет, расплываясь все шире и шире на неподвижной глади синего моря.

И сквозь этот кипящий снег проносятся, резвясь и играя, большие золотисто-зеленые рыбы, то выбрасываясь из глубокой волны высоко в теплый воздух, то ныряя в темно-синюю глубину, в которой потухают сверкающие блестки их золотой чешуи…

А над этой синей глубиной так же ярко синеет хрустально-прозрачное бездонное небо, сливаясь с водой далеко на горизонте, там, где сверкают, горят и двигаются, непрерывно мелькая, жгучие лучи южного солнца, все еще горячего, все еще яркого, несмотря на приближение заката.

Жаркий пояс не знает медленных и прозрачных сумерек севера, где истомленная долгой зимой земля точно нехотя расстается с жизнерадостным светилом, точно удерживает его в своих объятиях тихим лепетом любви и счастья…

Прекрасны медленные сумерки севера, но прекрасен и яркий, быстрый, ослепительный южный закат, когда животворящее светило сразу вспыхивает красным огнем, затопляя небо и море ослепительно ярким пурпурным светом, пронизывающим волны до неведомой глубины, где темными тенями проносятся большие резвые рыбы, точно слитки оксидированной меди, изредка вспыхивающей полированным блеском красного золота…

Боже, какая красота!..

– Посмотри, Лео, море и небо точно залиты кровью! А наши паруса, посмотри, они точно пылают на этом пурпурном фоне! Какая дивная картина!

Мягкий женский голос, произнесший это, невольно понизился до шепота под влиянием неописуемого величия окружающей картины. Но прекрасные черные глаза, золотыми искрами отражавшие пурпурный блеск заката, жадно впивались в яркую даль, страстно следя за погружающимся в море нестерпимо блестящим светилом, пылавшим кроваво-красным огнем.

Мужчина, к которому обратились бархатные глаза стройной красавицы, восхищающейся закатом, стоял вполоборота к дивной картине природы, предпочитая любоваться отражением заходящего солнца на прекрасном лице женщины, оттененном пышными темными кудрями. Красно-золотой свет облил горячим румянцем бледное правильное лицо, точно выточенное из прозрачного алебастра, позолотил каштановые волосы, отливавшие на сгибах ярким блеском полированной красной меди. На фоне пурпурного неба и золотого моря гибкая и стройная женская фигура в изящном белом платье казалась феей из волшебной сказки, покинувшей пурпурную глубину моря для того, чтобы посмотреть, как живется бедным смертным в их мрачной земной темнице.

Спутник прекрасной молодой женщины был не менее красив, чем она. Матовая бледность его смуглого лица выдавала южную кровь, текущую в жилах, но его лицо, с классически правильными чертами и огненными черными глазами, оттенялось темно-русыми кудрями, падающими красивыми крупными завитками на высокий умный лоб, пурпурные чувственные губы казались еще ярче от золотистых усов, не скрывавших красивой формы рта и великолепных ослепительно-белых зубов. Несмотря на трафаретность своей красоты, высокий и стройный спутник красавицы не был похож на банальные картинки модных журналов, любящих злоупотреблять именно этим типом мужской красоты. Он выделился бы из любой толпы своей богатырской грудью, стройной талией и красивой силой движений, которую не мог бы скрыть даже нелепый черный фрак, – не только летний костюм из белой фланели, красиво облегавший его могучую фигуру с породистыми небольшими ногами и сильными, хотя и выхоленными руками.

Стоящая у борта плавно несшегося вперед судна и отчетливо вырисовывающаяся на золотисто-красном фоне заходящего солнца, заливающего их белые одежды, прекрасная пара была так оригинальна и живописна, что приковала к себе внимание всех пассажиров парохода.

Пароход, на котором покинула Европу эта красивая пара, носил название «Германия» и был несколько меньших размеров, чем быстроходные гиганты, пробегающие Атлантику от Гамбурга до Нью-Йорка в пять суток, но ничем не уступал им в изяществе и богатстве убранства. Здесь все было рассчитано на удобства пассажиров, которых помещалось до трех тысяч человек: 250 в первом классе, 750 во втором и до двух тысяч в третьем, не считая прислуги и экипажа.

В этом плавучем доме лорд Дженнер и его спутница доехали без всяких приключения до Порто-Рико, где должна была ожидать их собственная яхта, пришедшая из Сен-Пьера на Мартинике, чтобы отвезти своего владельца на прекрасный остров – родину его жены-креолки, умершей несколько месяцев назад.

Спутница лорда – Гермина Розен, отправившаяся за безумно любимым человеком в далекий неведомый край, в фальшивом положении не то любовницы, не то невесты, хотя и носящей на пароходе титул леди Дженнер, но все же записанной в судовую книгу как «незамужняя артистка Резиденц-театра», – знала о своем возлюбленном только то, что он – богатый лорд, недавно потерял жену и везет на Мартинику к родственникам покойной жены своего единственного сына.

Судовая книга, особенно на больших пароходах, составляет такую же «коммерческую тайну», как и главная книга торгового дома. Благодаря этому Гермина Розен могла совершенно свободно воображать себя на самом деле «леди Дженнер», законной женой любимого человека; тем более что Дженнер обещал узаконить их связь «при первой же возможности».

– Как только найдется храм моего вероисповедания, – улыбаясь говорил он. И Гермине Розен в голову не приходило задумываться, к какому «вероисповеданию» принадлежит ее возлюбленный.

Равнодушная ко всякой религии, бедная девочка была воспитана легкомысленной матерью так, чтобы «предрассудки» не мешали ей присоединиться к той церкви, которая почему-либо окажется выгоднее. Гермина смутно знала, что есть Бог, которого евреи называют так, христиане иначе, а Магометане еще иначе. Когда девочка спрашивала мать: «Зачем нужно верить в Бога?», то получала в ответ объяснение: «Из приличия, душечка, потому, что так принято между порядочными людьми».

Когда же «благочестивые иудеи», в которых не было недостатка в Вене даже среди знакомых легкомысленной матери Гермины, упрекали ее в том, что она воспитывает свою дочь не так, как подобает «богобоязненной еврейке», то она отвечала с чисто жидовской логикой:

– А вы обеспечьте будущее моей дочери и мою старость, а тогда и проповедуйте благочестивое воспитание по талмуду. Я отлично помню, как мешало мне мое благочестивое еврейское воспитание… Два раза я могла сделать карьеру, и оба раза мое еврейство ее разбило. Мой первый жених отказался от меня из-за нашей священной «миквы», так что мне пришлось выйти замуж за невзрачного еврея, чтоб не остаться старой девой. Когда же он отошел на лоно Авраама, оставив меня без гроша, то другой христианин совсем было на мне женился. Да и женился бы, если бы опять не помешало мое еврейство. Налоги еврейской общине я всегда платила исправно и Гермину учу повиноваться кагалу во всем решительно. Большего же от меня никто и требовать не может.

Так и махнули рукой благочестивые цадики и раввины на красивую вдовушку, удовлетворяясь тем, что свою девочку, обещавшую быть еще красивей матери, она приводила в известные дни в синагогу, заставляя ее исполнять важнейшие церемонии жидовского ритуала. При этом однако, мрачная глубина иудейского закона, так же, как и дебри талмуда и тайный смысл жидовских молитвенников, оставались Гермине так же мало известны, как и христианский катехизис или святое Евангелие. Она росла, в сущности, совершенной язычницей и имела полное право вписать в формуляр последней австрийской переписи в рубрике «религия» знаменательный ответ: «никакой»…

Таких, стоящих вне религии, за последнее столетие развития «свободы совести» (вернее, свободы бессовестности), набралось в Европе не одна сотня тысяч. В каждом государстве число подобных язычников ежегодно возрастает. В одном Берлине, по переписи 1896 года, их значилось сто тридцать тысяч на полтора миллиона жителей…

Гермина пошла обычной дорогой хорошеньких актрис, не имеющих опоры ни в какой религии.

Появление лорда Дженнера точно разбудило бедную девушку. Страсть к красавцу-англичанину сразу загорелась в ее горячем сердце; лорд Дженнер, связанный железными цепями страшных обязательств, должен был целых три года ожидать возможности дать волю страсти, зародившейся и в его холодной и себялюбивой душе с первого взгляда на темнокудрую головку Гермины Розен.

Страсть эта не помешала лорду Дженнеру уехать из Вены, чтобы жениться на женщине, выбранной для него могущественным тайным обществом, распоряжающимся своими членами, как бесправными и безличными рабами…

Но красивый англичанин недаром добился одного из первых мест в страшном международном союзе, и как только представилась возможность, он ни минуты не колеблясь, поехал за Герминой и буквально купив ее у матери, увез с собой в далекую французскую колонию.

История еврейского лорда

Лео Дженнер был живым доказательством того, что примесь еврейской крови может отравить самые устойчивые человеческие племена.

Рожденный от итальянской еврейки, Лео Дженнер хотя и был сыном одного из представителей старинной английской аристократии, графа Ральфа Лоовуд Дженнера (от которого он и получил в наследство белокурые волосы, могучую фигуру и изящное благородство манер), но душу свою он получил от матери-иудейки.

Мать Лео – Леона Ионтефальконе была дочерью одного из тех банкиров, что проникли в. аристократию всего мира благодаря своим деньгам и тайным проискам международного еврейского заговора, упорно и неустанно просовывающего отдельных жидов в аристократию всех государств, чтобы иметь крепкие точки опоры в момент решительного наступления всемирного кагала на христианский мир. Отец Леоны Монтефалькони считался великим благотворителем и чуть ли не святым человеком, что не мешало ему участвовать во всех ритуальных гнусностях каббализма, прикрывая своим «высокочтимым» именем ужасающие преступления и чудовищный разврат сатанизма.

Единственная дочь «итальянского» благотворителя, красавица Леона Монтефалькони, наследница многих миллионов, была окружена поклонниками, в числе которых были и итальянские князья, и принцы крови, и даже один австрийский эрцгерцог. Однако, она предпочла всем лорда Ральфа Дженнера, сорокапятилетнего вдовца, правда, еще красивого и изящного, но все же не обладавшего крупным состоянием. Положим, это не помешало Ральфу Дженнеру стать одним из влиятельнейших членов парламента, а затем и министром, пользующимся особенным доверием короля. Но так как это обстоятельство не могло иметь особого значения для двадцатилетней богатейшей девицы, то брак баронессы Монтефалькони с лордом Ральфом Дженнером был единогласно одобрен высшим «светом», как лондонским, так и римским.

Через три года после брака, лорд Дженнер, ради упрочения своей политической карьеры, пригласил «сливки» влиятельнейших слоев лондонского общества на общую охоту в свой замок Лоовуд.

В одно прохладное, ясное осеннее утро лорд Дженнер отправился в лес во главе блестящего общества высокопоставленных охотников. Леди Леона сопровождала охоту в легком тюльбери. Из этого тюльбери, запряженного великолепным рысаком, она следила за охотой, и в это же тюльбери положили окровавленный труп лорда Ральфа, найденного мертвым на опушке леса. Рядом с ним лежало его собственное разряженное ружье возле сломанного бурей старого дерева. Очевидно, перепрыгивая через это дерево, лорд Ральф задел взведенным курком за одну из веток, так что пуля, приготовленная для дикого кабана попала ему прямо в грудь.

Описать отчаяние леди Дженнер невозможно… Неутешная молодая вдова отрезала свои дивные черные косы и положила их в гроб любимого мужа, как последнее «прости»…

И только необходимость беречь себя ради единственного ребенка дала леди Леоне силу пережить смерть лорда Дженнера…

Протекали недели, месяцы и годы, а молодая красавица оставалась вдовой. При всем своем желании злые языки не могли найти в ее поведении ничего предосудительного. Уполномоченная завещанием своего покойного мужа быть опекуншей детей и состояния, леди Леона почти все время проводила в замке Лоовуд, отдаваясь целиком управлению крупным имением с одной стороны, и воспитанию детей – с другой. В последнем вдовствующая леди обнаружила очень много такта и предосторожности, не делая никакого различия между своим ребенком и детьми мужа.

В управлении имением леди Леона достигла таких блестящих результатов, что все, знавшие ее, дивились знанию дел и практическому уму вдовы-красавицы. Единственным советником леди Леоны во всех делах был троюродный брат – лорд Джевид Моор, внук знаменитого политика, иудея, бывшего когда-то членом парламента и получившего титул лорда Биконсфильда. Близость лорда Моора к леди Леоне и услуги, оказываемые им ей, породили в обществе сплетни, что Моор был ей ближе, чем простой советник. Но брак молодого лорда со старшей дочерью Ральфа зажал рот клеветникам, объяснив публике причину частых посещений молодого человека и его симпатии к семейству покойного министра.

Вот этот-то еврейский лорд, барон Джевид Моор, и занялся воспитанием сына леди Леоны, приходившегося ему в одно и то же время и двоюродным братом и племянником. Наружно воспитание это ничем не отличалось от воспитания его братьев. Но в то время как старшим детям лорда Дженнера предоставлялась свобода верить и молиться как им угодно, религиозное воспитание младшего сына лорда Дженнера находилось в руках опытных и искусных гувернеров и учителей иудейского племени, сумевших сделать из Лео Дженнера настоящего еврея, тщеславного, жестокого, жадного и лицемерного.

С дьявольским искусством совершено было это превращение юного английского аристократа в иудея, насквозь пропитанного духом талмуда. И только еврейское лицемерие могло скрывать так искусно от братьев, что мальчик, которого они любили искренней, братской любовью, смотрел на них не как на родных братьев, не как на людей даже, а как на «семя звериное», согласно учению талмуда.

Дети от первого брака лорда Дженнера остались после смерти отца полными сиротами за отсутствием близких родственников со стороны матери, – последней представительницы старого вымиравшего рода шотландских Мак-Крафордов. В год смерти министра старшей дочери его леди Мод Дженнер было уже 14 лет, но сыновьям-погодкам пошел всего десятый и девятый года… Это были чрезвычайно милые дети, прилежные и скромные, чрезвычайно дружные между собой.

Когда старшему сыну покойного министра, носящему титул лорда Дженнера, минуло 18 лет, а Лео исполнилось 12, леди Леона решила отправить своего сына в сопровождении барона Джевида Моора в путешествие по Индии и Китаю, куда какие-то «дела» призывали иудейского барона. Старшие братья просили не подвергать ребенка опасностям такого далекого путешествия, но леди Дженнер спокойно объяснила им, что младшему сыну древней английской фамилии полезнее знакомится с суровой школой жизни, чем приучаться к бездельничанью богатых наследников.

– Хотя ему и не придется работать в поте лица своего, – с улыбкой закончила все еще прекрасная и все еще неутешная вдова, с головы которой спадала длинная черная креповая вуаль, так эффектно оттенявшая бледное тонкое лицо и огненные глаза леди Леоны, – хотя я смогу оставить моему сыну небольшое состояние, но оно не избавит его от необходимости работать, так как капиталы, оставленные мне моим отцом, на девять десятых истрачены были на освобождение от долгов, на украшение и округление древнего майората Дженнеров, которого ты, дорогой Ральф, надеюсь, будешь достойным представителем.

Молодому лорду оставалось только одно: прославлять свою прекрасную мачеху, что он и сделал со свойственной ему импульсивной откровенностью. Репутация «святости» неутешной вдовы росла и ширилась, превращая ее в идеал жены, матери и английской леди.

Лео Дженнер сопровождал своего «дядю» в главные центры многовекового заговора, цель которого – порабощение всего мира еврейским народом и полное уничтожение ненавистного жидам христианства.

Принятый в число масонов, Лео Дженнер быстро пошел по иерархической лестнице тайного союза.

Ко дню совершеннолетия своего старшего брата и вместе своего возвращения в Англию, Лео знал то, что знают только немногие, и видел многое, что скрывается даже от членов высших посвящений, не принадлежащих к иудейскому племени. Барон Джевид Моор мог справедливо гордиться своим воспитанником: новое могучее орудие для распространения жидовского влияния среди английской аристократии зрело не по дням, а по часам.

И это орудие носило древнее английское имя, имело характерный англосаксонский облик и право участвовать в управлении страной, которую Лео считал не своей родиной, а лишь клочком земли, отданной в полную собственность «избранному племени» великим Яхве – жидовским богом.

И вот ему-то, красивому и юному, предстояло решить вопрос: желает ли он оставаться «младшим братом», обладающим несколькими сотнями фунтов стерлингов годового дохода, или же предпочтет быть владельцем древнего майората, распорядителем многомиллионного состояния, одним из наследственных членов палаты лордов…

Предвидеть ответ Лео Дженнера было не трудно. Результатом этого рокового ответа была отчаянная депеша его матери, призывавшей обратно свою последнюю надежду, владельца майората, перешедшего внезапно к младшему сыну лорда Дженнера, после смерти старших братьев, умерших «скоропостижно», благодаря роковой ошибке повара, изготовившего ядовитые грибы вместо шампиньонов…

Леди Дженнер и гостившая у нее старшая падчерица, леди Мод Джевид Моор, спаслись благодаря тому, что съели лишь незначительное количество грибов. Молодые же люди прожили всего два часа, несмотря на все усилия приглашенных докторов.

Несчастный повар сам сделался жертвой своей оплошности: он также ел роковое блюдо и умер вслед за своими господами.

Катастрофа в семье лорда Дженнера произвела огромную сенсацию в Лондоне. Несчастье леди Леоны вызвало всеобщую симпатию. Осиротелую мать засыпали сочувственными депешами, а молодого лорда, поспешившего сократить путешествие, чтобы утешить бедную леди, встретили с распростертыми объятиями при возвращении его на «родину». Страшный иудо-масонский орден, видным членом которого стал Лео, расчистил ему путь к богатству и власти.

Таинственный ребенок

Ребенок лорда Дженнера был поразительно красивым мальчиком, с громадными черными глазами и крупными завитками рыжеватых кудрей, падающих на снежно-белый высокий лоб. Обернутый в белоснежные пеленки из тончайшего батиста, обшитого дорогими кружевами, закутанный в стеганые атласные или мягкие пуховые одеяльца светлых цветов, ребенок очаровывал всех пассажиров парохода каждый день, когда появлялся для ежедневной прогулки на палубе на руках одной из кормилиц.

Их было две… Одна совсем еще молодая женщина, лет 16–17, сама казалась еще ребенком. Это было хрупкое и нежное создание, с такими же огромными черными глазами, как и у ребенка, и толстыми иссиня-черными косами, под тяжестью которых бессильно склонялась маленькая бледная голова с нежным личиком, казавшимся вечно-скорбным от горькой складки в углах маленького рта.

Другая кормилица была высокая и полная красавица-мулатка, бронзовая кожа которой эффектно оттенялась ярким шелковым платком, грациозно обернутым вокруг головы по моде креолок. Лицо это цветнокожей было правильно, как у европейской женщины, и только немного крупные чувственные губы выдавали в ней примесь черной крови. Выдавали черную кровь в жилах этой кормилицы и выпуклые черные глаза с поволокой, с синеватым белком и страстным блеском, характерным для негритянского племени… Обе кормилицы одевались богато и красиво. Одна в обыкновенные европейские платья, другая – в немного театральный наряд креолок: короткую шелковую юбку, белую рубаху с пышными рукавами, бархатный спенсер и пестрые шелковые платки на голове и на груди.

Своего вскормленника обе женщины, казалось, любили одинаково, ребенок же переходил от одной к другой совершенно с одинаковым равнодушным взглядом странных, не по детски вдумчивых серьезных глаз.

Этот ребенок со своими кормилицами занимал на пароходе две отдельные каюты первого класса. В одной из них стояла его колыбелька, в виде большой корзинки на высоких ножках, сплетенная из позолоченной проволоки, с пологом из брюссельских кружев поверх пурпурных шелковых занавесок и с такими же красными простынками из тончайшего голландского полотна, окаймленного широкой ручной вышивкой. Колыбелька стояла на толстом пушистом ковре, на который вечером клалась кожаная подушка и мягкий плед для кормилицы, дежурившей возле ребенка. Другая кормилица спала в соседней каюте. Всего же лорд Дженнер, «с супругой и свитой», занимал девять кают первого класса и три каюты второго класса, в которых помещались кучер, маленький грум, два лакея, горничная и прачка, едущие из Англии.

Гермина как-то спросила лорда Дженнера, не боится ли он, что постоянная перемена молока при двух кормилицах может повредить ребенку.

Лео Дженнер ответил рассеянным тоном:

– Мало ли что может случиться в путешествии. Морская болезнь действует на женщин различно и может испортить молоко одной из кормилиц. Что же делать тогда с маленьким Львом, здоровье которого не выдержит плохого питания? Поэтому я предпочел взять с собою двух кормилиц риску остаться совсем без кормилицы. Этот ребенок имеет большое значение не только для меня, но и для семейства моей покойной жены, наследником земельных владений которых он является.

– Я так и думала, Лео… Но в таком случае – заметила Гермина, – меня удивляет, как ты решился везти такое крошечное создание через океан… Не проще ли было оставить его в Англии, у твоей матери. Которая, наверное, души не чает в своем внуке…

Лорд Дженнер усмехнулся загадочной, холодно-насмешливой улыбкой. Но голос его прозвучал нежно:

– Не забудь, дитя мое, что на Мартинике другая старуха-мать ждет не дождется своего первого внука. Я обещал ей привезти к ней сына ее дочери, и потому-то мы едем в Сен-Пьер.

Так как лорд Дженнер ежедневно проводил по несколько часов в кабинете, запершись со своим секретарем, то у Гермины оставалось много свободного времени, которое молодая женщина, не умеющая забываться над книгой или увлекаться женскими рукоделиями, положительно не знала как заполнить. Раньше ей некогда было скучать, так как в свободное от театра время она занималась приемом поклонников, или ездила по магазинам за покупками, или, наконец, каталась по берлинскому парку, щеголяя туалетами и рысаками на зависть берлинцам. Всего этого на пароходе, конечно, не было. Правда, кокетничать и здесь было с кем, ибо среди двухсот пассажиров первого класса нашлось бы десятка два мужчин, желающих поухаживать за молодой красавицей… Однако, как ни легкомысленна была Гермина, она любила, искренно и горячо любила «своего лорда», а потому не хотела, да и не могла бы кокетничать с кем-либо другим. Кроме того, непреложный инстинкт сердца подсказывал ей, что поведение, приличное для свободной «звезды» Резиденц-театра, было бы непозволительным для женщины, называющейся, хотя и не совсем серьезно, леди Дженнер. Поэтому легкомысленная молоденькая актриса вела себя на пароходе с тактом и достоинством.

Но «достоинство» скуки не разгоняло, скорее, пожалуй, нагоняло. Для развлечения Гермина то болтала со своей горничной, то переодевалась по три раза в день, примеряя по очереди прелестные наряды, привезенные ей лордом Дженнером из Лондона, то, наконец, подсаживалась «поговорить» к кормилицам маленького Льва, которого обыкновенно выносили погулять на палубу между «ланчем» и «динером».

Правда, разговоры эти особенным оживлением не отличались, так как маленькая «белая» кормилица, Лия Фиоратти по имени, говорила только на древнееврейском да на итальянском языках. А так как Гермина о первом и понятия не имела, а по-итальянски знала только весьма ограниченное число слов, то разговаривать с Лией было для нее довольно затруднительно. Вторая же кормилица, мулатка Дина, немного хотя и говорила по-английски и по-французски, причем акцент затруднял понимание, но зато была чрезвычайно неразговорчива и предпочитала слушать болтовню Гермины, отвечая на ее расспросы односложными восклицаниями.

Однажды утром лорд Дженнер встретил Гермину прогуливавшеюся по палубе рядом с молоденькой кормилицей, на руках которой сидел прелестный ребенок в белой шелковой распашонке, с красной шапочкой на кудрявой головенке, и молча, серьезно и как бы задумчиво глядел куда-то вдаль…

Это был тот час, когда Лео Дженнер занимался со своим секретарем. Поэтому его неожиданное появление приятно удивило Гермину, она радостно подбежала к нему и весело заговорила:

– Мне так скучно без тебя, Лео… Просто места себе не нахожу. Чтобы тебе взять меня к себе в секретари? Правда, «писать я умею весьма плохо, но зато я была бы всегда с тобой и так счастлива! Право, позволь мне сидеть возле твоего письменного стола. Я словечка не пророню и буду сидеть не шевелясь.

Слушая эту болтовню, лорд Дженнер заметно прояснился. Он молча оглянулся и повелительно кивнул головой красивой мулатке, пестрый шелковый платок которой виднелся в глубине коридора, ведущего вниз – в каюты первого класса.

– Я так рада, что ты вышел из своей каюты, мой Лео. Я положительно не знаю, что делать в твое отсутствие. Переодеваться интересно только тогда, когда ты видишь мое новое платье или прическу… Я это только сегодня объясняла моей глупенькой Луизе. Это моя камеристка, Лео. Представь себе, она уверяет, что никогда не скучала бы на моем месте. Эта Луиза ужасная дурочка… Однако, я все-таки рада, что она поехала со мной, не то мне, право, не с кем было бы слова сказать на этом пароходе…

– Однако же ты разговариваешь с Лией? – произнес лорд Дженнер. – А я и не знал, что ты понимаешь по-итальянски, – добавил он, улыбаясь. – Или, может быть, вы болтали на древнееврейском языке?

– Бог с тобой, Лео! С чего это тебе пришел в голову такой вздор? Где мне говорить по-древнееврейски, когда я и жаргона-то не понимаю…

– Однако ты же еврейка? – серьезно произнес лорд Дженнер. Гермина громко засмеялась.

– Ну, какая я еврейка… Я и заповеди Моисея только в школе выучила…

– А говоришь ли ты по-итальянски, моя Геро? – спросил лорд Дженнер.

– Что это тебя так интересует мое знание языков? Уж не собираешься ли ты экзаменовать меня, Лео? Увы, тебе придется поставить мне плохую отметку, особенно из языков… По-французски я еще, туда-сюда, могу болтать как и по-английски. По-итальянски же хотя и маракую кое-что – в консерватории нас учили итальянскому языку ради пения, – но это мне скоро надоело и я перестала ходить в этот класс, который, по счастью, считался необязательным для учеников драматических классов… Так я и осталась при нескольких «комнатных» словах. Как раз довольно для того, чтобы в итальянской гостинице не умереть с голоду или потребовать горячей воды для умывания… Но это еще далеко недостаточно для разговора…

– Однако я видел, как ты разговаривала с Лией, и даже весьма оживленно? – повторил лорд Дженнер, по-видимому, равнодушно, но стальной блеск его красивых глаз выдавал внимание, с которым он ждал ответа от Гермины.

Она беззаботно пожала плечами.

– Знаешь, Лео, ты выражаешься не совсем правильно. Не оживленно разговаривали, а говорила кормилица, я же слушала через пятое в десятое, одно, много два слова.

– Но все же ты понимала кое-что? – настойчиво произнес лорд Дженнер. – Что же она рассказывала тебе интересного?

– По правде сказать, Лео, я плохо поняла, что такое болтала твоя молодая кормилица. Я спросила ее, любит ли она своего вскормленника. И даже эту немудреную фразу я старательно приготовила заранее, с помощью лексикона, который нашла в пароходной библиотеке. Не знаю, что и как поняла Лия из моих слов, только она принялась рассказывать мне что-то очень длинное, какую-то историю и должно быть прежалостную, так как у нее из глаз побежали слезы и мне стало ее ужасно жаль… Скажи мне, Лео, ты видно спас ее от нищеты, потому что она несколько раз повторяла твое имя с особенным выражением.

На губах лорда Дженнера мелькнула та саркастическая улыбка, которой так боялась Гермина, но на этот раз она ее не заметила, так как ее возлюбленный поспешно отвернулся и затем произнес, ласково поглаживая маленькую ручку свой спутницы:

– Да, я действительно нашел эту бедную молодую женщину в тяжелом положении.

– В Риме? Не правда ли? – живо перебила Гермина. – Она все повторяла слово: Рома… Рома…

– Да, в Риме, – подтвердил лорд Дженнер. – Она жила там в доме своего отца, ученого раввина.

– И ее соблазнил кто-то… Соблазнил и бросил? – снова перебила Гермина. – По крайней мере, я так поняла слова о любви и об обмане… Знаешь, слово изменник – «традиторе» – слишком известно по операм. Помнишь, в «Аиде» поют: «Родомес, ты изменил отчизне», – смеясь пропела Гермина гробовым голосом.

Лицо лорда Дженнера заметно просветлело.

– Да, дитя мое, – продолжал он. – Бедная Лия нашла своего Родомеса, который соблазнил ее и бросил с ребенком на руках, в полной нищете. Суровый отец прогнал девушку не только за ее падение, – он, вероятно, простил бы ее проступок, если бы она сошлась не… с одним из столпов Ватикана, чуть ли не с кардиналом каким-то. Я не знаю имени этого соблазнителя, которого Лия никому никогда не хотела назвать. Я жил в это время в Риме вместе с моим родственником, бароном Моором Джевидом, и моей покойной женой. Однажды вечером, когда мы проезжали по какой-то узкой улице, под колеса нашего экипажа бросилась молодая женщина с ребенком на руках…

– О, какой ужас! – воскликнула Гермина. – Бедная девушка…

– По счастью, мой кучер вовремя сдержал лошадей. Несчастную вытащили из-под колес в обмороке и положили к нам в коляску. Когда она пришла в себя, леди Дженнер расспросила ее и оставила у себя. Ребенок Лии умер вскоре после этого, но так как тем временем родился мой наследник, то бедная Лия и просила позволения кормить ребенка, рождение которого стоило жизни моей жене.