Текст книги "Сатанисты ХХ века"

Два отъезда

После первых приветствий хорошенькую артистку засыпали вопросами. Никто не понимал, что означало ее предложение Ольге ехать на Мартинику.

На все вопросы Гермина таинственно улыбалась, откладывая объяснение до вечера.

Когда вечером Ольга осталась одна с Герминой в своей спальне, она выслушала исповедь своей приятельницы.

По словам Гермины, лорд Дженнер снова появился в Берлине, но уже под другим именем и без своего друга и жены. Приехал он убедить Гермину бросить сцену и последовать за возлюбленным на Мартинику – его далекую родину. Гермина не могла отказать ему. Единственным препятствием оставалась достойная матушка молодой актрисы. Но это затруднение лорд Дженнер устранил шутя с помощью солидной пачки банковых билетов, предложенных почтенной даме.

Лорд Дженнер освободил Гермину и от театрального обязательства, уплатив довольно крупную неустойку директору «Резиденц-театра». А затем объявил ей, что он должен уехать на несколько дней в Лондон, причем назначил ей свидание в Гамбурге, откуда они вместе сядут на пароход, отходящий в Нью-Йорк. В одном из американских портов их будет ожидать собственная яхта, которая и отвезет их до Мартиники, где у лорда большие поместья. До назначенного лордом Дженнером дня свидания оставалось всего только двое суток, и Гермина решила воспользоваться ими для того, чтобы повидать свою бесценную Оленьку, а быть может и соблазнить ее проехаться вместе с ними на Мартинику.

Не без удивления выслушала Ольга довольно бессвязный рассказ Гермины, прерываемый поцелуями и восклицаниями восторга. В этом рассказе многое было ей неясно, многое ее заботило, отчасти даже пугало. Куда девалась жена лорда Дженнера, которую Ольга видела сначала в Швейцарии, а затем и в Берлине?

На этот вопрос Гермина объяснила, что жена лорда Дженнера скончалась неожиданно, во время родов. На Мартинику он едет для того, чтобы отвезти туда своего сына, которого родители покойной леди пожелали воспитывать как наследника своего состояния. После смерти жены лорд Дженнер оставался свободным распорядителем своего сердца и состояния, и никто уже не сможет помешать ему даже жениться на Гермине, что он и обещал сделать, после свидания со своими родными.

Само собой разумеется, что Ольга ехать вместе с Герминой на Мартинику не согласилась. Одна мысль о близости таинственного англичанина уже пугала ее. Узнав от Гермины, в какой день лорд Дженнер возвращается из Лондона, Ольга поспешила взять билет на первом попавшемся судне, уходящем раньше этого дня. На ее счастье, накануне приезда нового покровителя Гермины уходил в Японию пассажирский пароход «Кинг Син», заходивший в главные индийские порты, с которым Ольга и уехала из Гамбурга.

Стоя на палубе медленно удаляющегося судна она видела заплаканное личико Гермины, остающейся в Гамбурге, в ожидании своего возлюбленного.

Провожавшие Ольгу верные друзья стояли на набережной и махали платками, громко повторяя: «До свидания», «до свидания»…

«Прощайте… Прощайте…»

– Прощай, Германия, – прошептала Ольга, провожая грустным взглядом удаляющиеся здания, склады, доки…

В уме ее, как в кинематографе, промелькнуло все, пережитое в этой стране, тяжелое и счастливое, печальное и отрадное, и слезы затуманили ее глаза…

– Прощай, Германия… – прошептала Ольга и, в последний раз махнув платком по направлению едва видневшихся друзей, быстро сошла в каюту.

На другой день мимо той же самой набережной скользило другое отплывающее судно – громадный роскошный быстроходный пароход, перевозящий сразу по три тысячи пассажиров. На этом пароходе занимали три отдельные каюты лорд Дженнер с супругой и целым штатом прислуги.

В одной из этих кают помещались кормилица и нянька, обе негритянки, вместе с поразительной красоты ребенком, закутанным в шелк и кружева.

Когда Гермина, играющая роль леди Дженнер на пароходе, захотела заняться ребенком, прельщенная очаровательной наружностью маленького мальчика, лорд Дженнер спокойно и холодно заметил, тем безапелляционным голосом, которому она повиновалась как-то бессознательно:

– Оставь это дитя… Я беру тебя не для того, чтобы ты возилась с ребенком. За ним достаточно ухода и без тебя.

«Очевидно, ему неприятно воспоминание о матери своего сына», – подумала Гермина и нежно прижалась к груди красивого англичанина, стараясь заставить его забыть прошлую жизнь с нелюбимой женой…

А пароход плавно скользил между оживленными берегами. В роскошных каютах играла музыка. Нарядная первоклассная публика бродила по палубам, а Гермина чувствовала себя счастливой, как никогда, и была полна розовых надежд и радужных мечтаний.

Часть II. Пятнадцать лет спустя

Загадочное письмо

Прошло пятнадцать лет…

Отшумела в России революция 1905 года, разбившаяся о твердость русского народа, но зато целый ряд других государств погиб в сетях международного жидо-масонского заговора.

Турция, Персия, Португалия! По всему миру расплывалась разбойная революция, умело подготовленная и поддерживаемая одной и той же преступной организацией…

Ольга Бельская, вернувшись в Россию из двухлетнего путешествия в Индию и Японию, отдалась литературной деятельности, которая очень скоро превратилась в кипучую журналистскую работу. Настало горячее время, когда впору было «камням возопиять». Все, что в России осталось чистым и отзывчивым, подымалось на помощь родине. Забывалась личная жизнь и личные интересы. Ольге все пережитое в Германии казалось мелким и незначительным, по сравнению с тем, что творилось вокруг – в России, в Европе… во всем мире.

Забыла Ольга Бельская и театральную жизнь в Германии, и свою маленькую подругу, уехавшую когда-то на Мартинику. Правда, страшное известие об ужасающем извержении вулкана, стоившем жизни 43 тысячам народа, пробудило было в душе писательницы воспоминание о подруге, конечно, погибшей, вместе с остальными жителями города Сен-Пьера.

Ольга пыталась получить более подробные сведения о судьбе острова, который она видела десять лет назад таким прекрасным уголком земного рая, сверкающим всей роскошью тропической флоры.

Она полагала, что страшное бедствие на Мартинике вызовет особый интерес и наполнит подробностями катастрофы столбцы газет и журналов на долгие месяцы; естественно было ожидать и снаряжения французским правительством специальных экспедиций – ученых, журнальных, технических – для расследования того, что случилось; ожидала Ольга целой серии романов, повестей, ученых сочинений и пьес, навеянных страшной судьбой прекрасной Мартиники, – словом, ждала всего того, что обычно повторяется во Франции при каждом сколько-нибудь «сенсационном» событии.

Но к крайнему ее удивлению, о катастрофе на Мартинике поговорили неделю-другую и замолчали. Тщетно искала Ольга более подробных описаний, более точных сведений, отчетов «специальных корреспондентов». Ничего подобного не оказалось не только во французской, но и в мировой прессе. Париж удовлетворился несколькими необычайно краткими депешами телеграфных агентств. В Париже, где каждое «сенсационное» убийство оставляет след в литературе, ужасающая мартиникская катастрофа не оставила ничего. Появились, правда, на рынке три-четыре романа, но и они непостижимо скоро исчезли из обращения.

«Издание разошлось», – отвечали книгопродавцы на запросы Ольги. И, несмотря на такой завидный «успех» книг, их не выпустили повторными изданиями. Точно чья-то рука стремилась заставить человечество поскорее забыть о том, как в одно мгновение погиб целый город с десятками тысяч жителей…

Так Бельская и не узнала ничего о судьбе своей маленькой приятельницы, за упокой души которой она горячо помолилась.

Ольга догадывалась о том, чья рука так же упорно, как и незаметно, затягивала завесу забвения над мартиникской катастрофой.

Женщине, читавшей записки Менцерта, трудно было бы не узнать влияния масонства во всем, что совершалось в Европе. Головокружительная быстрота развала нравственности, безумный рост богоборства были слишком очевидны для «предубежденных» глаз. И Ольга недоумевала, как могли других не видеть того, что было так очевидно, не видеть победоносного похода масонства против христианских идеалов, не замечать повсеместного торжества евреев, захватывающих в свои руки деньги, торговлю, промышленность, науку, искусство и прессу (главное – прессу!), международные телеграфные агентства, – словом, все, влияющее на общественное мнение.

В России, как и повсюду, совершалось предвиденное Достоевским торжество жида… А ослепленные русские передовые умы преклонялись перед этим торжеством, как торжеством «прогресса», и называли «ретроградами» всех зрячих, видевших масонскую опасность.

Ольга видела все это. Размышляя о мартиникской катастрофе, она поняла, что масоны не могли допустить, чтобы человечество стало задумываться над значением явлений, возвещающих начало гнева Божия.

Масоны больше всего на свете боятся пробуждения веры и благочестия, а потому обо всем, что ясно до очевидности, говорит о небесном возмездии, замалчивают в своей прессе с упорной последовательностью.

Христианские народы не должны были видеть, что ответом на святотатства богоборцев явились землетрясение в Мессине, невероятные разливы жалких речонок Сены и Москвы, гибель Мартиники… да мало ли еще что! Все эти грозные явления тонули в безбрежном море пустых сплетен и политической чепухи, наводняющих человечество, благодаря стараниям международной жидо-масонской печати.

Людям, одураченным бесчисленными депешами о разных пустяках, распространяемых «агентствами» как нечто чрезвычайно важное, некогда было задумываться о причинах и последствиях различных явлений природы. Печать каждодневно пускала в обращение столько нового, глупого и пустого, но все же отвлекающего внимание и своей массой скрывающего действительно важные вещи, что человечество положительно разучилось самостоятельно думать в безумном круговороте всемирной политической сплетни.

А время летело неудержимо! Летели и события – страшные события, сменяющие друг друга с головокружительной быстротой.

Ольге некогда было разыскивать сведения о судьбе приятельницы… Началась японская война, и 35-летняя писательница, одна из первых, уехала на Дальний Восток. Она надеялась там быть полезной знанием японского языка и, действительно, провела больше года на передовых позициях в качестве переводчика. Только расстроенное здоровье принудило ее бросить этот опасный пост.

Не желая оставаться бесполезной, она вступила в Красный Крест и уехала в Россию. Здесь уже завязалась борьба с темными силами.

Патриотические газеты рождались и умирали. Но на место угасших вставали новые рыцари пера. По всей России шла борьба с революцией, борьба отчаянная, упорная, святая, – борьба света с мраком, добра со злом, христианства с богоборством.

Ольге Бельской некогда было оглянуться на прожитую жизнь, некогда было замечать седины в золотых волосах. Надо было работать, работать и работать…

Вдруг среди этой лихорадочной трудовой жизни уже пожилая писательница совершенно неожиданно получила письмо из Германии. Почерк на конверте заставил ее призадуматься: он показался слишком знакомым. Где же видала она эти витиеватые готические немецкие буквы, – такие красивые и такие неразборчивые?..

И внезапно всплыло в ее памяти далекое прошлое – годы учения в венской консерватории…

Ольга Бельская схватила все еще не распечатанный конверт. Да, это ее почерк… Она жива!

– Как это я сразу не узнала ее почерка? – прошептала писательница, поспешно разрывая конверт и развертывая письмо неожиданно объявившейся подруги.

Письмо было коротко, удивительно коротко для женщины, пишущей своей приятельнице после пятнадцати лет молчания. На почтовом листе бумаги оказалось всего несколько строк:

«Милая Оленька! Случайно узнала я, что известная русская писательница Ольга Бельская и моя милая Оленька – одно и то же лицо… Это придает мне смелость просить тебя об одолжении… Я все еще в театре, но играю уже драматических героинь. В настоящее время служу в Кенигсберге, где публика носит меня на руках. К сожалению, в «модных» пьесах почти нет хороших ролей, и я тщетно ищу подходящей драмы для своего бенефиса…

Если бы ты согласилась написать для меня драму? Мне бы хотелось что-либо особенное… Знаешь, ведь можно бы освежить что-либо классическое, переделав на современный лад!.. Это теперь в моде. Хотя бы «Фауста»… Помнишь, как мы с тобой восхищались в консерватории «Фаустом»? Еще у тебя было такое дивное иллюстрированное издание! Надеюсь, что оно цело… И вот можно было бы Гретхен одеть в парижский модный костюм, а «Фауста» – в кирасирский мундир. Вышло бы новей самых модных новинок… Если бы ты не поленилась приехать ко мне, – ведь это так близко от Петербурга, – то я бы объяснила тебе, и, пожалуй, моя мысль показалась бы тебе менее глупой. Писать же, ты знаешь, я никогда не умела… Право, приезжай, милочка. Бесконечно порадуешь твою старую

Гермину Розен.

P.S. С ужасом вижу, что схватила по ошибке лист бумаги, на обороте которого подводила свои годовые счета… Переписывать письмо времени нет.

Надеюсь, ты простишь мою рассеянность и не рассердишься».

Оборотная сторона письма действительно была испещрена цифрами, занимавшими целую страницу.

С удивлением прочла писательница это странное письмо… Пятнадцать лет молчания, и затем просьба переделать «Фауста» в современную пьесу! Надо же придумать такой вздор! И с чего это ей в голову пришло?

Погруженная в воспоминания далекого прошлого, Ольга сложила письмо и уже собиралась засунуть его обратно в конверт, но взгляд ее упал на исписанную цифрами заднюю страницу. Машинально развернула она снова большой лист почтовой бумаги и пробежала глазами ряды цифр. В голове ее роились картины доброго старого школьного времени, когда они составляли себе костюмы по тому дивному изданию «Фауста», с иллюстрациями Каульбаха, о котором вспоминала в этом письме Гермина Розен.

И вдруг Ольга схватилась за голову… Ей припомнилась маленькая подробность венской школьной жизни… Между несколькими, особенно дружными, приятельницами их выпуска существовал условный способ корреспонденции, как это часто бывает в школах. Способ этот придумала сама Ольга, вычитавшая его в каком-то романе и запомнившая чрезвычайно простую систему, расшифровать которую, однако, непосвященному совершенно невозможно. Система называлась «двухкнижной». У каждого из пишущих существовала одинаковая книга, название которой составляет тайну посвященных. В этой книге пишущий письмо отыскивает нужное слово, которое и отмечается цифрой. Одна цифра означает страницу, другая строчку, а третья слово, или наоборот. Цифры разделяются точками, запятыми, буквами, плюсом или минусом или каким-либо иным знаком. Для переписывающихся это значения не имеет, но для разбирающих эти разнообразные промежуточные знаки усиливает загадочность рукописи. Кроме того, для отвода глаз, все цифры складываются, что еще больше спутывает непредупрежденных. Между Герминой и Ольгой книгой для таинственной корреспонденции в венской консерватории избран был «Фауст».

Неужели Гермина вспомнила способ секретной корреспонденции и хотела сообщить ей нечто таинственное?

Ольга принялась внимательно рассматривать цифры, покрывающие страницу, и скоро убедилась, что они должны иметь особенное значение. Надо было только расшифровать их.

Поспешно отыскала Ольга среди книг, разложенных на столе в ее гостиной, красивый том в красном переплете, – известное издание Каульбаховского Фауста и, развернув его, принялась подыскивать страницы и слова, согласно нумерации письма Гермины, причем постепенно заносила на клочке бумаги получаемые фразы.

Через час кропотливой работы перед нею было письмо, настоящее письмо Гермины:

«В память нашей старой дружбы, дорогая Ольга, ради всего святого, приезжай немедленно ко мне. Имею рассказать тебе важные и… страшные вещи. Написать не смею. Малейшее подозрение убьет меня и тебя!..

Между тем не могу больше жить и не хочу умирать, унося в могилу страшную тайну. Приезжай, Ольга!.. Узнав, что ты стала писательницей, я поняла, что Бог послал мне тебя. С твоей помощью мне, бедной, удастся, быть может, предварить мир о страшной опасности. Приезжай, ради неба, Оленька!.. Жду тебя поскорей, моя радость, ибо не знаю, как долго меня оставят в живых. Когда будешь отвечать, не упоминай ни намеком об этих строках, ибо письма мои, вероятно, читаются. О нашей же «криптограмме» никто догадаться не может! Приезжай, Ольга…»

С недоумением перечитывала Ольга эти загадочные строки… Что могли они означать? В уме ее мелькнуло подозрение: уж не сошла ли с ума Гермина? Но нет… Для сумасшедшей эти строки были слишком логичны.

И вдруг Ольге припомнился отъезд Гермины на Мартинику в обществе лорда Дженнера. И точно луч света, прорезывающий ночную тьму, в голове русской писательницы мелькнула мысль: «Масоны»…

Да, очевидно тут замешаны масоны! Какая-нибудь адская интрига, в которую бедная молоденькая актриса была замешана против воли… Теперь она хочет облегчить свою душу признанием.

Снова встретились

Предупрежденная депешей о приезде Ольги, Гермина Розен ожидала приятельницу на вокзале в Кенигсберге.

Обе подруги стразу узнали друг друга, несмотря на пятнадцатилетнюю разлуку, и обнялись со слезами на глазах.

Много раз обменялись они поцелуями и затем, продолжая держать друг друга за руки, отстранились одна от другой и вглядывались в знакомые, милые, изменившиеся черты, припоминая давнишние времена и не замечая слез, набегающих на глаза.

– Ты очень изменилась, Ольга, – проговорила Гермина, рассматривая правильные черты лица, глубокие синие глаза, теперь окруженные темными кругами; тонкие черты красивого лица хоть и оставались теми же, но беспощадная жизнь провела резкие морщины на нежной коже. – Хотя ты все та же, Оленька… Не постарела, а только старше стала!

– А вот ты даже и старше не стала, – весело улыбаясь, перебила Ольга. – Ты только выросла и просто красавицей стала…

Гермина Розен нимало не постарела. Ни единого седого волоса в роскошных темно-каштановых волосах, ни малейшего следа увядания на лице! Матовое, точно выточенное из слоновой кости лицо оттенялось легким румянцем, а кожа была прозрачна и атласиста, как у семнадцатилетней девушки…

– Ты удивительно похорошела, – повторила Ольга, оглядывая подругу. – И при этом ты не похорошела, но стала совсем иной, точно ты переродилась…

Скажи лучше – поумнела, – добродушно смеясь, перебила Гермина, заметив колебание в словах Ольги. – Да ты не стесняйся, Оленька! Я знаю, что была тогда большой дурочкой. У меня хватило рассудка постараться… немного поумнеть… Не слишком много, конечно: из своей кожи не выскочишь.

Гермина была одета с благородной простотой изящной светской женщины: безукоризненно сшитый костюм из темно-зеленого сукна, отделанный черным барашком, без всяких модных вычурностей, во всем туалете молодой женщины, как и в ее манерах, не было ничего кричащего, ничего преувеличенного, хотя бы в количестве или качестве драгоценностей, которыми так охотно обвешивалась хорошенькая актриса пятнадцать лет назад.

Все это заметила Ольга с первого взгляда.

– Да, ты сильно изменилась к лучшему, Гермина, – серьезно проговорила Ольга. – В твоей наружности произошла невероятная перемена: твоя красота приобрела благородство. Да. Ты очень изменилась.

– Жизнь часто меняет людей, как наружно, так и внутренне, – заметила Гермина. – Тебе ли не знать этого, Оленька. Но… об этом после, когда мы будем одни.

Актриса внезапно умолкла и окинула пытливым взглядом пустеющий вокзал: на платформе, где остановились обе подруги, все еще держа друг друга за руки, оставались лишь носильщики, да два-три запоздалых пассажира разыскивали затерянный багаж.

– Скажу только, что мой муж, лорд Дженнер, погиб во время известной тебе катастрофы… ты, вероятно, знаешь: его родные не признали нашего брака в виду какого-то семейного закона, запрещающего наследнику майората жениться на иностранке.

В это время к ним подошел пожилой человек в изящной темной ливрее и спросил, где багаж прибывшей дамы.

– Вы останетесь здесь, Фридрих, – распорядилась Гермина. – Возьмите у посыльного багаж графини Бельской и привезите его. Мы же поедем прямо домой… Подзовите мой автомобиль, прежде всего…

Через две минуты Ольга сидела в роскошной двухместной карете электрического автомобиля, управляемого молодым шофером тоже в ливрее.

– Оттого ты роскошествуешь, по обыкновению, и даже больше обыкновенного, – улыбаясь промолвила Ольга. Гермина грустно улыбнулась.

– Да, милочка… Лорд Дженнер оставил мне большое состояние, но у меня нет ни родных, ни цели в жизни. Моя матушка давно уже скончалась. Остается одно: сцена – вечная утешительница женщин, не знающих, куда приткнуть свою душу и чем заполнить время.

– И ты довольна своим положением в театре? Почему ты не постараешься перейти в один из столичных театров? Я помню, у тебя был большой талант…

– Таланту легче живется в провинции, чем в столице. Поверь мне, Оленька, серьезно относятся к театру только в провинции… У нас, в Германии, по крайней мере… Вот почему я и предпочитаю служить в одном из городов, «подальше от Мадрида», – докончила она цитатой из шиллеровского «Дон-Карлоса».

В небольшой, но роскошно убранной квартире Гермины Розен для Ольги приготовлена была комната со всеми удобствами и с той мелочной заботливостью, до которых додумывается только искренняя дружба.

Русская писательница, со слезами на глазах, обняла свою подругу, не забывшую ни одного из «вкусов» и слабостей своей приятельницы, начиная от великолепных белых лилий в жардиньерках и роскошных махровых гвоздик в вазах, до любимых Ольгой шоколадных конфет и малинового варенья в хрустальных мисочках.

Когда обе подруги уселись за завтрак, предварительно выкупавшись и переодевшись в домашние капоты, Ольга спросила подругу о причине ее долголетнего молчания.

Гермина вместо ответа приложила палец к губам и быстро произнесла, при виде входящего Фридриха с кипящим серебряным самоваром в руках:

– Ты видишь, милочка, что близость границы дает себя знать: русский самовар получил и у нас права гражданства.

Когда же камердинер поставил самовар на стол и удалился, оставив дверь в соседнюю комнату открытой, Гермина быстро проговорила по-французски:

– Сегодня вечером я играю Марию Стюарт, но завтра надеюсь рассказать тебе все, что хотела. Скажись усталой и уйди спать часов в десять вечера. Но не засыпай: я приду к тебе попозже, и мы поговорим по душам… А пока, – снова перешла она на немецкий язык, – если ты не слишком устала с дороги, то можешь посмотреть, как у нас играют в провинции Шиллера.

Играли более чем прилично и, что важней всего, играли серьезно, с убеждением и с увлечением…

Ольга Бельская, давно уже переставшая посещать театры в Петербурге в виду невозможного репертуара, составленного из пьес, которых нельзя было смотреть без негодования или отвращения, здесь отдыхала душой, слушая дивные стихи Шиллера.

Следующий день Гермина провела дома с подругой. Но каждый раз, когда понятное нетерпение заставляло Ольгу заговорить о том, что ее занимало, Гермина останавливала ее таким красноречивым взглядом, что Ольга поспешно проглатывала свой вопрос и снова начинала разговор о возможности «модернизировать» «Фауста», или переделать ту или иную «классическую» пьесу для немецкого театра.

Когда они вечером разошлись по своим комнатам, Ольга, улегшись в постель, старалась разгадать, что заставило ее подругу так таинственно вызвать ее, и с нетерпением ожидала, когда пробьет 12. Но вот бьет первая четверть, половина, третья четверть и наконец, 12.

В квартире Гермины Розен постепенно угасали огни. После столовой погас свет в гостиной и будуаре, затем и в спальне хозяйки дома и ее гостьи, наконец, на кухне в помещениях прислуги, для которых устроены были, по немецкому обыкновению, комнаты под самой крышей, в мансардах, соединенных с квартирами телефонами, так как Гермина жила в одном из барских домов, построенных со всевозможными усовершенствованиями новейшей техники, – до центрального отопления и электрической кухни включительно.

Гермина, окончив ночной туалет, отпустила свою камеристку. Закончив необходимую уборку, прислуга поднялась к себе наверх, убедившись, что хозяйка и гостья ее спят крепким и спокойным сном.

К полуночи погасли последние огни, и только спальня Гермины слабо освещалась ночной лампочкой под нежно-розовым матовым колпаком. Ольга же по своему обыкновению потушила огонь и нетерпеливо ожидала объяснения, обещанного Герминой.

Внезапно она приподнялась на постели: ей почудились шаги в соседней комнате… Через минуту двери тихо отворились и на пороге показалась в белом суконном халате Гермина, слабо освещенная розовым светом, долетавшим из ее спальни сквозь открытую дверь.

– Ты не спишь, Оленька? – раздался тихий голос Гермины.

– Нет. Я ждала тебя, – так же тихо ответила Ольга, отыскивая ощупью халат и туфли.

Но Гермина уже стояла возле ее постели и, положив руку на плечо подруги, произнесла все тем же сдержанным шепотом:

– Лежи, лежи, Оленька… Я сяду возле тебя… Так, в полутьме мне легче будет рассказывать тебе. Ты узнаешь, как я сделалась христианкой.

– Как, разве ты крестилась, Гермина? – чуть не вскрикнула Ольга. Но маленькая ручка актрисы поспешно прикоснулась к губам подруги.

– Не надо говорить громко, Оленька, – тихо сказала Гермина. – Как знать, нет ли в этой комнате где-нибудь под обоями каких-нибудь слуховых труб, передающих каждое громко сказанное слово… один Бог знает куда… Оставайся в постели, Оленька. Я сяду возле тебя в это кресло и расскажу тебе то, что смогу… Чего же не посмею сказать, на что не хватит времени или силы, ты найдешь вот в этой маленькой книжке, в которую я заносила многое. Ты узнаешь причину гибели Сен-Пьера на Мартинике. Узнаешь, почему погиб Сен-Пьер, вместе с его полутораста тысячами жителей, белых и цветных…

– И все они погибли? – дрожащим голосом спросила русская писательница.

В полсекунды, Ольга! – торжественно произнесла Гермина. – Рука Господня поразила грешный город, в котором творились вещи худшие, чем в Содоме и Гоморре…