Текст книги "Прихожанка нарасхват"

Вадиму он обрадовался, как сановному родственнику.

– Это не собака аристократов, – экзальтированно шептал он, стаскивая с гостя пальто, – это аристократ среди собак. У Весника подслушал, сам бы ни за что не сформулировал.

– Дети спят? – тоже шепотом спросил Вадим, направляясь в кухню.

– Спят, умаялись разбойники, – закивал хозяин. – В кухне играли, там и повалились. Потом мать к ним прилегла.

Вадим резко остановился, решив, что не выдержит зрелища валяющихся под столом жены и отпрысков сослуживца. Тот подтолкнул его в спину принесенной и сразу врученной бутылкой водки. Гостю ничего не оставалось, кроме как переступить порог.

Посреди просторного помещения вольно раскинулась огромная черно-подпалая сука. Даже поредевшая шерсть, замазанные зеленкой проплешины и отвисшие соски не мешали впечатлению изящества и мощи. Она мгновенно подняла сухую, коронованную острыми ушами голову, и низко зарычала. Сразу вокруг нее зашевелился меховой коврик и разделился на толстых блестящих щенков. Они были вислоухими, но поразительно похожими на мать. Увидев такого на улице, не было нужды уточнять породу. Перед Вадимом сидели и лежали, зевали и почесывались пять доберман-пинчеров – один черный и четыре коричневых.

– Проснулась Дина, доченька, – засуетился хозяин и заговорил в полный голос. – Не беспокойся, он свой.

– Надо же, и у собак беременность и роды на внешности отражаются, – вырвалось у Вадима.

– Это ты про шкуру? Перелиняет, когда выкормит свою банду. Не вздумай к девочке руки протягивать. Отгрызет.

Вадим с уважением посмотрел на принюхивающуюся тонкокожую суку. Скольким предателям он с удовольствием отгрыз бы поданные ему в знак неискреннего приветствия верхние конечности. Но не решался даже отвернуться.

Вадим обошел собаку, не беспокоя, и сел. Она коротко взглянула на занятый им стул, предупреждающе рыкнула и улеглась. Зажала черного щенка лапами в рыжих гольфах и принялась вылизывать, не обращая внимания на возню и покусывания остальных.

– Урюк даю, чтобы подпал был ярче, – сообщил хозяин. – Значит так, мои сегодня ночуют у тещи. Мы с тобой сейчас колбаски порежем, без помех выпьем и развлечемся этими ребятишками. Черный – кобель, коричневые все суки. У них, заметил, разноцветные нитки на шейках, чтобы не перепутать. О, – беспокойно воскликнул он, – а где же коричневый кобель? Где Чарльз? Такой, доложу тебе, самостоятельный тип. Выбрал место в зале под шкафом и никого туда не пускает. Чарльз, Чарльзушка, иди сюда, родной мой, покажись дяде.

Вадим ежился от неловкости. Дочка, родной мой, ребятишки… Он сто лет не слышал подобного обращения к людям, к человеческим детенышам, а тут собакам выплескивалась настоящая нежность. Даже завидно становилось. Правду говорят, что все собачники тронутые. Пеленки с подстилок по сто раз на дню меняют, шесть раз в сутки кормят, ежечасно полы моют – последствия случки любимицы. Какими барышами это окупишь? Вон хулиганка в синей нитке провод грызет. А негодяйка в красной гадит у плиты. Сослуживец тоже заметил и, не конфузясь, склонился над желтоватой кучкой продуктов жизнедеятельности щенячьего организма.

– Ну, молодчина, Вишенка, – выдохнул он. И пояснил: – Утром понос был, дали четверть таблетки левомицетина. Справилась, лапушка, сдюжила.

Он принес газету, ведро с водой, тряпку и, ловко убирая, продолжал:

– Помет должен быть именован на букву «Ч». Неделю подходящие слова в словарях искали, переругались, но назвали всех красиво. Вишенка у нас – Чери. А хозяева будут свои имена давать, если захотят, только на ту же букву…

Он еще что-то рассказывал, но Вадим уже начал уставать. Нет, щенок ему не нужен. Ничего в них особенного. Забавные, конечно, и пахнут непривычно. Но возлюбить животное до такой вот степени, очеловечить его он не сможет. За сыном-то, если честно, горшок выносить брезговал. Вадим остро захотел водки и мысленно торопил заболтавшегося хозяина. Тот закончил санитарить, как-то демонстративно вымыл руки и в ванной, и в кухне. Поставил на стол тарелку с сыром. Дина оживилась и выпустила из лап черного мученика. Угощая собаку, сослуживец пытливо посматривал на Вадима и нахваливал доберманью породу. Вадим улыбнулся, покорившись участи слушателя до конца бутылки. Он размышлял о сочетании цены щенка и обожания его. Так естественно уживались в сослуживце расчет и любовь, что нервный Вадим успокоился. Они выпили за здоровье присутствующих, хозяин хрустнул огурцом, а гость закусить не успел, почувствовав на себе пристальный тяжелый взгляд. Он, было, решил, что является предметом осуждающего наблюдения вернувшейся хозяйки. Представил себе, как муж начнет незаметно подмигивать ей, дескать, не злись, молчи, обрабатываю потенциального покупателя. Вадим огляделся, но не обнаружил раздраженной бабы. Зато в дверном проеме застыл очень крупный и очень светлый по сравнению с другими щенок. Он придирчиво изучал Вадима. Тонкие длинные ноги зверя победно попирали пол, изумительной лепки морда была мрачна и недоверчива. Вадим, не ведая, что творит, вскочил.

– А вот и Чарли пожаловал, – представил хозяин, – второй наш кобель. Индивидуалист. Всем хорош, удался до неприличия, но на мой вкус блекловат. Скорее, бежевый, чем коричневый. Хотя кинологи говорят, еще потемнеет, не брак.

Вадим так и не сообразил, что с ним произошло. Схватил щенка и, не слыша угроз Дины, заорал:

– Он мой!

Будто были еще желающие. Он уткнулся губами в горячую бархатную макушку и словно заснул на мгновение. Опомнился, хотел извиниться перед хозяином, но встретил столь понимающую и довольную улыбку, что лишь смущенно и счастливо засмеялся.

– Чарльз посидит у меня на руках? – умоляюще спросил он пространство между Диной и сослуживцем.

– Отчего же ему у папы не посидеть, – грустно разрешил хозяин.

Вадим заметил, что он стал сдержаннее и печальнее. Покряхтел, повторил водку, потребовал Чарльза.

– Не отдам, – рассердился Вадим.

– Дай последний раз подержать, садист.

Вадим бережно положил щенка на хозяйские колени. Двое взрослых мужчин изревновались за пять минут. Чарльз забеспокоился, его спустили на пол, и сразу обоим полегчало.

– Прощайся с мамой, братом и сестрами, – решительно произнес сослуживец и достал картонную папку, красиво подписанную фломастером: «Несси».

– Ее же Диной зовут, – показал на собаку Вадим.

– Первую звали Несси. Под машину попала. Мы с женой чуть разума от горя не лишились. Денег ни копейки, дети вопят, а мы сидим на диване и плачем. Друг пришел. Огляделся, слазил в холодильник, сварил детям каши, накормил, посуду вымыл, пол подмел и ушел. А вечером привез Дину – комочек меньше этих. Подарил.

– Хороший у тебя друг, – простонал Вадим.

– Сейчас не общаемся, разошлись дорожки, – признался сослуживец. – Но я ему до смерти буду благодарен.

«Значит, многие теряют друзей? – подумал Вадим. – Не я один плачу по Вальке, то есть по вечной дружбе? И я когда-нибудь буду в состоянии небрежно бросить: „Разошлись дорожки“? И больше не станет больно»? Сослуживец потряс его за плечо. И протянул папку. Вадим перебирал бумаги – родословные Дины и отца щенков Лорда, выставочные дипломы, ветеринарный паспорт – не разбирая текста, не вслушиваясь в комментарии хозяина. Неблагодарная потребность остаться с Чарльзом наедине подгоняла его. Он решился перебить сослуживца единственным вопросом:

– Извини, сколько он стоит?

– Две с половиной для чужих, две для своих. Своим можно в рассрочку.

– А я какой? – уточнил Вадим.

– Свой ты.

– Спасибо тебе от души, – сказал Вадим. – Вот деньги. Через неделю зарплата, я прямо на работе отдам остальные.

– Договорились. Но можешь не торопиться, щенок расходов требует. Мне главное – в хорошие руки. Я тебе памятку по уходу дам. Телефоны клуба, независимого, так сказать, кинолога и ветеринара. Знаешь, как жалко с ними расставаться! Мы ведь Дину первый раз вязали.

– Нет, я отдам, – заверил Вадим. – Чтобы он совсем моим был.

– Да уж не отниму.

Они быстро допили водку. Вадим оделся и оглянулся: Чарльз безмятежно грыз ухо Вишенки. Хозяин подхватил его на руки, поцеловал и передал Вадиму. Пряча щенка за пазуху, Вадим облегченно вздохнул. Но сослуживец позвал Дину:

– Пойдем, проводим их.

Вышли вместе. Дина резво бежала впереди. Вадим чувствовал, что не выдержит присутствия вновь пригорюнившегося сослуживца, и твердо сказал:

– Не провожайте дальше. Суке-то каково, ее надо быстрее к остальным щенкам вести.

– Точно! – воскликнул сослуживец. – Ну и дурак же я, разнюнился. Они мне сейчас всю квартиру уделают, не отдраю. А, если Динка почует Чарльза, она нас с тобой обоих сожрет.

Они пожали друг другу руки и разошлись.

Напрямик Вадим дошагал до дома за десять минут. Щенок не шелохнулся, грея человеческую грудь, в которой прыгало упруго подвешенное на сосудах сердце, и блаженствовала душа. Чарльз сползал на живот, и Вадим осторожно приподнимал его. Пальто топорщилось, полы распахивались и бились о колени, словно пытались выяснить у ног, отчего этот дискомфорт на привычном теле. Было уже поздно, ни одного прохожего. А Вадиму почему-то хотелось, чтобы множество встречных заметили – парень обзавелся собакой, вот здорово.

Дома он устроил щенка по безоговорочно принятым к исполнению указаниям памятки. Застилая поролоновый коврик старым одеяльцем сына и его линялой пеленкой, Вадим поминутно оглядывался на бродившего поблизости и обнюхивающего мебельные ножки Чарльза.

– У вашего величества на жестком протираются локти! Вы мерзнете! У вас питание, как у космонавта. Такого набора витаминов, какой вам подавай, я за всю свою жизнь не удостоился, – добродушно приговаривал Вадим. – Вот, господин пес, ставлю вам кипяченую воду. Вы не подумайте, что друг отказался от меня за неспособность завести щенка. Он просто боялся, что я попрошу чего-нибудь, и ему придется оторвать кусочек от своего. А я и не собирался просить. Так и это его тоже задевало. Чуете, доберманище? Боялся просьб и злился, оттого что не прошу. Сложный тип. Хотя вам до человеческих дрязг дела нет. Я вам для начала согрею молока. Лопайте на доброе здоровье.

Чарльз облизывал батарею и на монолог Вадима не реагировал. Тот потоптался на месте и договорил:

– Ходят тут изредка всякие Вальки, претендуют на царские почести и не признают себя самозванцами. Дворняга он, Валька. Вы же, Чарльз Лордович, в силу родословной имеете бесспорное право, но ничего не требуете. Странно.

Взбодрившийся, было, Вадим сник вновь. От человека без отчества, со стертой отцовской линией скучно было слышать разглагольствования о породе. Если уж обнаружены гены алкоголизма, талантливости, полноты, то лучше не иметь белых пятен в происхождении, чтобы знать свои перспективы. А то ведь у него сын подрастает. «Перспективы или шесток? – невесело усмехнулся Вадим. – Я, кажется, на грани того, чтобы предложить спаривать людей через генетические клубы или отстреливать безотцовщину».

Он уложил Чарльза на подстилку, погладил, дождался, пока щенок задремал, и на цыпочках двинулся к холодильнику. Потом бдительно следил за поведением молока в кастрюле, боясь перегреть и контролируя температуру указательным пальцем. Уже собирался нести приемышу ужин. Хорошо, что взглянул вниз, прежде чем шагнуть. Чарльз смирно сидел возле его левой ноги и, подняв сонную морду, рассматривал.

– Пришел к хозяину, сам пришел, – растрогался Вадим.

Чарльз ел потрясающе жадно, торопливо и неаккуратно. Вадим держал миску на уровне его груди. Щенок обмакивал в молоко нос, фыркал, тряс головой, и вскоре одежда кормильца и диван вымокли. Пока Вадим переодевался в спортивный костюм и чистил щеткой все, что надлежало вычистить, пес сделал две немаленькие лужи.

– Понеслось! – развеселился Вадим.

Чарльз добровольно залег на подстилку, и через пару минут под его правым бедром расползлось новое желтое пятно.

– Тебе еще и клеенку надо подстилать? – опешил Вадим.

Он развесил на батареях коврик, одеяльце и пеленку, бросил на диван подушку и улегся с Чарльзом, приговаривая:

– Первый и последний раз пускаю в постель, первый и последний…

Щенок зевнул, показав нежно-розовое нутро пасти и мелкие острые зубы. Вадим быстро заснул, но и проснулся скоро. Чарльз жался к нему и горестно оплакивал свое семейное прошлое.

– Не надо, малыш, привыкнешь, – упрашивал Вадим и ласкал сукиного сына, пока тот не затих.

«Чарльз – ваш заменитель, – мысленно обратился Вадим к недосягаемым жене и Вальке. – С его помощью я смогу победить вас. Вернее, мое стремление к вам. Вы меня измучили и покинули. Рядом с вами я годами чувствовал себя собакой. А рядом с ним сегодня человеком». Ему захотелось перевернуться на другой бок, но он не рискнул будить щенка. «С собакой необходимо гулять по два часа в день», – вспоминал инструкции Вадим. Он должен приучить себя забирать на улицу сына и пса, мальчику будет весело. А жена пусть отдыхает, если, конечно, вернется. Благодаря новому режиму Вадим поздоровеет, окрепнет, приведет в порядок нервы и одним рывком вынесет себя из нынешней мерзости. Чарльз – первый за долгий срок собственный его выбор, настоящий каприз, шанс на породистое будущее. Он еще способен удовлетворять не только потребности, но и прихоти. Ну и долой отчаяние. Вадим не заметил, как забылся. И до утра они с доберманом скулили, не слыша себя и друг друга.

Рассвет еще только собирался атаковать и захватить комнату с балкона. Телефон звал Вадима в прихожую. Чарльз просился на пол, боясь прыгать с дивана. Вадим включил свет, отпустил щенка на волю и снял трубку. Звонила жена.

– Чем занимаешься? – спросила она вместо приветствия.

– Секрет.

– Скажи, – потребовала она.

– Щенка собираюсь кормить.

– Кого?

– Щенка добермана. Чарльзом зовут.

– Ты спятил? Хочешь третье живое существо голодом морить?

– Почему третье? С ним нас четверо.

– С собой делай, что хочешь. Нам в двадцати метрах самим не разойтись, а ты крупное животное приволок. Я-то решила, ремонт затеял, хоть один мужской поступок совершил.

– Возвращайся, – мирно сказал Вадим. – Сына обрадуй. Он чуть ли не с рождения мечтает о собаке.

– Ни слова ему не скажу. Ноги нашей не будет в твоем хламовнике, пока не отнесешь своего Чарльза туда, где взял. Всучили идиоту! Сейчас, если и заводят животных, то маленьких. Люди гораздо богаче нас живут, но на зверюгу с себя ростом не тратятся.

Он долго клялся не обременять ее заботами о Чарльзе, просил осчастливить сына, пугал квартирными кражами, обещал подрабатывать ночами и в крайнем случае отдавать щенку свои порции завтрака и ужина. Он умолял позволить оставить пса, как маленький.

– Или семья, или собака, – пригвоздила его жена и бросила трубку.

«Дрянь она все-таки, – подумал Вадим. – Ведь после рождения мальчика ни дня не работала. Говорила, что дома сидеть дешевле. А другие бабы и за копейки ходят на службу. Профессиональная танцовщица, могла бы какой-нибудь фанк преподавать». Настроение сгинуло в абортарии неудачного общения. Правую руку стянуло судорогой, ногу будто придавило. Оказалось, это Чарльз лежит на его стопе и деловито грызет тапочку. Вадим занялся щенком.

Часов в одиннадцать неожиданно вломился Валька, не вспоминавший о Вадиме уже месяца три. Увидев добермана, он почему-то взбеленился. Он отговаривал Вадима от собаки презрительно и бестактно. И не прокормить-то Вадиму огромного пса, и не накачать ему мышцы, как следует, и не выдрессировать. «Уморишь собаку, испортишь», – предрекал он и едва ли не приказывал отдать Чарльза назад. Так Вадима еще не обижали. А Валька выпалил:

– На улице полно друзей человека бегает. Эти как раз по тебе – неприхотливы. И усвой, что дорогая престижная собака есть образ жизни. С нее не начинают, наивный, ею заканчивают. Сколько с тебя за него стрясли?

Вадим наврал, что Чарльза ему уступили за полторы тысячи.

– По дружбе, – пытался он урезонить Вальку.

Но то разахался, будто в последнюю их встречу не называл миллион мелочью.

– Ты совсем не считаешь меня человеком? – полюбопытствовал Вадим, глотая слезы.

– Мой ротвейлер, – не соизволил услышать Валька, – сжирает в день килограмм рыночного мяса. Тренируется, бегая за машиной. Я страшную сумму плачу инструктору, который натаскивает его на охрану, защиту и прочие полезные действия. И я знаю, что Ральф отработает на меня каждый кусок, каждый потраченный на него рубль. А что тебе охранять? От кого защищать? – ухмыльнулся Валька.

«От тебя», – хотел признаться Вадим, но промолчал. «Как он смеет? – думал новоявленный собачник. – Ведь и у него бывали неприятности, да что там, провалы. И я старался его подбодрить, даже когда понимал – Валька виноват сам. Мало я мотался с ним на стрелки к каким-то субъектам, объявившим себя рэкетирами? Трусил отчаянно, но одного не пускал. И твердил: „Валь, ты сильный, смелый, умный, рожденный победителем“. Я хвалил его без повода, не давал унывать, потому что для ругани и поношений есть враги, а для нравоучений родственники. Мы не стали разными. Мы всегда разными были. Просто я терпел и приспосабливался к нему, любя. А он не желает. Господи, я недавно звонил ему и упрашивал не бросать меня совсем, не лишать смысла прошлое. Кто со стороны послушает, решит, что мы гомики. Вальке надо немедленно набить морду, но я не могу. Толка в этом не усматриваю. Убрался бы он поскорее».

Чарльз тем временем крутился возле Вальки, виляя ему не только обрубком хвоста, но и тем местом, из коего хвост произрастает. Валька наклонился и неприязненно похлопал щенка по спине:

– Насколько я разбираюсь, редкостный красавец. И попал не в тот дом, которого достоин… Ладно, мне пора, – засобирался он. – Верни, Вадим, собаку хозяину и живи без хлопот, как позволял себе жить раньше.

Вадим молчал и собирался демонстративно не пожимать другу руку. Но Валька ее и не подал.

После его ухода Вадим почему-то вспомнил, как в юности они с Валькой купили в универмаге «Москва» два одинаковых пуловера. По нынешним временам – дешевая польская синтетика, а по тогдашним – приличные вещи. Принесли домой, еще раз примерили и франт Валька заартачился: велика ему одежка, и все тут. Сердобольная мать Вадима села за машинку и ушила пуловер. Валька воспрянул духом, но через день явился темнее тучи. Он, видите ли, совсем расхотел носить это и намерен продать. А как толкнешь ушитое? Поэтому избавляться Валька решил от пуловера друга. И Вадим, который был поплотнее Вальки, согласился. И не только сам парился в тесном одеянии, но еще и вдруг оценившему цвет и фасон неврастенику одалживал его по первому свисту.

Вадим рухнул в кресло, пристроил Чарльза на колени, затеребил его тонкие уши и расплакался. «Я думал, что выздоровел. Тогда почему мне так больно и так страшно? – копался он в себе. – Как я вообще докатился до этого разговора? Как я выгляжу со стороны? Опустившимся кретином. На мне давно поставлен крест, а я числю себя в перспективных, которых тормозят за их принципиальность». Голова кружилась, поясницу ломило, пальцы дрожали, кажется, даже на ногах. Вадим переполз на диван и с неподдельным стоном лег. Чарльз выбился из подмышки, пристроился рядом и крепко заснул. «Он один со мной, мой пес. Посмотрим, Валька, не рано ли ты разоткровенничался. Ты еще за мной побегаешь, ты еще от меня наплачешься», – мысленно свирепствовал Вадим. Но внутри что-то раздавленное, уставшее сопротивляться подсказывало: он Вальке не опасен, ибо делить им нечего. И единственный способ доказать другу хоть что-нибудь, не слова, а богатство и власть. Вот тогда будет смысл топтать мерзавца, тогда бить, а не сейчас. Валька не заботился о производимом впечатлении и вел себя грубо. В сущности именно сегодня он стал настоящим другом – сказал чистую правду, раскидал камни из-за пазухи. Бывал ведь и раньше Валька Вадимом недоволен. Но унижать не осмеливался. И приказывать тоже. Неужели потому что пользовался связями его отчима и матери? Так просто все было? Последний раз он по-человечески обращался с Вадимом с год, надо же, год назад, когда срочно пришлось перевозить на дачу тяжеленный шкаф.

– В грузовых шарашках все, видите ли, на выезде. Я нанял бы дворовых бездельников, но они уже упились, – весело объяснил он свою просьбу Вадиму.

Действительно смешно: за свои деньги обслуги не найдешь.

– Всегда вдвоем таскали, – укоризненно напомнил Вадим.

– Хватит, пора справедливо распределять обязанности между членами нашего богомерзкого общества, – хохотнул Валька.

Вот и распределяет. Рокфеллер недоделанный.

Вадим, лежа, взглянул в зеркальную облицовку стенки. Нет, он не изменился, все тот же человек, который так недавно нравился Вальке, а потом перестал. И никак бывшему другу не соответствовал. Может, Валька сегодня разошелся, представив, что мог бы остаться на Вадимовом уровне? Но ведь в этой же комнате им было хорошо. Вареная картошка и соленая килька легко выдерживали сравнение с финским сервелатом, кристалловская водка шла не хуже английского джина, и сигареты без фильтра не драли горло на части ядреным дымом. Что же случилось с Вадимом ли, с Валькой ли? Понимая, что даже по счастью найденный ответ на этот вечный вопрос не восстановит дружбы, Вадим заставил себя встать и отправиться варить Чарльзу овощной суп. В тот же вечер он вслух сказал доберману выстраданное: «Единственный мой друг».

И вновь по своему обыкновению уходили прочь дни. Звонила жена, пререкалась хрипловатым голосом, проклинала Вадима и Чарльза. Но чем больше надоедала она сестре, тем тише он становился. «Там не поорешь, – злорадно думал Вадим, – все обеспечены не выше, но почти под крышу. Покоя жаждут, чтобы на свои проблемы дыхания хватило».

Уши Чарльзу ветеринар купировал на дому. Наложив повязку и вымыв руки, сказал трясущемуся после ассистирования в меру сил Вадиму:

– Щенок опасно близок к идеальному. Цветность не в счет, для селекционеров он особая статья. У меня два чемпиона мира этой породы, престарелых, правда. Но толк в доберах я знаю. Совершенное в природе не выживает. Следите за яичком, что-то одно не опускается, но учитывая уровень нашей кинологии, возможно, это к лучшему.

– Разве бывает слишком хорошо? – насмешливо спросил погрязший в неудачах Вадим.

– Тряпочку красную привяжите на ошейник от сглаза, – ответил ветеринар.

– Вы серьезно?

– На работе не шучу, слишком дорогие пациенты. Швы сниму через неделю и сразу привью. До свидания. Нет, фантастический щенок. Явно что-то наврали в родословных то ли матери его, то ли отца.

«Ага, на самом деле загнивает аристократия без прилива свежей крови, – подумал Вадим. – Гангрена происходит. Еще удивляются, что общество ампутирует обреченные члены. Тупицы». А вышедшему из наркоза щенку увлеченно рассказывал:

– Знаешь, Чарльзушка, ветеринары-то нынче трезвенники. Твой косметический хирург с порога попросил водки. Я ему строго сказал: «Сначала дело сделаем, потом выпьем». А он для обработки инструментов ее использует, представляешь, вместо спирта. И после операции пить отказался. Ему сегодня еще три пары ушей надо отстричь и двенадцать хвостиков.

Щенок смотрел на хозяина мутным взглядом.

– Смеяться вместе у нас не получится, – признал Вадим.

Он нашел алую ленточку и соорудил бантик, упрекая себя в идиотизме. Приладил на ошейник. Чарльз стал наряден, как дитя перед утренником. Хоть что-то для великого будущего щенка было сделано.

Но после снятия швов, пытаясь поставить Чарльзу уши, Вадим слишком туго намотал пластырь. И весь следующий день признавался в любви защитникам животных, провозглашающим: «Что естественно, то не безобразно», относительно некупированных ушей и хвостов. Он массировал посиневшие концы, дул на них, и кровообращение восстановилось. Через трое суток уши стояли гордо и огромно. Чарльз сразу перестал выглядеть забавным.

– Волчара! – восхитился Вадим. – Ты не аристократ среди собак, ты супермен среди доберман-пинчеров. Пошло, но емко.

Пес рос стремительно. Вчера его не было видно из-за сиденья кресла, а сегодня он вдруг возвышался над ним. За яичком Вадим следил, как советовал ветеринар, и вскоре выследил второе. На радостях он скормил Чарльзу шоколадную конфету и апельсин. Понимал, что вредно, но позволил праздновать то, что собачьему разумению не поддавалось. Потом дал еще яблоко. Выяснилось, что яблоки щенок мог поглощать ведрами. Он выпрашивал их, скребя лапой матерчатую сумку с фруктами, добывал сам, пытаясь прогрызть в ней дыру, сбивая с крючка и валяя по полу. Вадим заглянул ему в пасть и отшатнулся: белоснежные постоянные резцы прорезались гораздо раньше срока. Десна была багровой, разбухшей, готовой являть новые зубы ежедневно до полной комплектации арсенала холодного собачьего оружия.

Неожиданно часто стал наведываться Валька, чтобы рассказывать о своем Ральфе. Других тем у него не было. «Хорош, сволочь, умен, гад», – хвалил он добермана и пускался в длинные воспоминания о младенчестве ротвейлера. Вадим отмякал под родной звук Валькиного голоса и однажды заговорил:

– Счастливые люди, Валь, зверей не заводят. – Счастье – это нематериальная разновидность породистого домашнего животного. С ним и обращаются так же – гордятся, берегут, лелеют. И ждут от него верности и преданности хозяевам. Ну, чем счастье не домашнее животное? Значит, домашнее животное – это счастье. Получается, все мы поголовно счастливы.

– Эквивалент счастья – деньги, – сухо отозвался Валька. – Давай закруглим беспредметный и бесполезный разговор. Взрослые уже, натрепались задарма.

Вадим прикусил язык. Он готов был согласиться с Валькой, но набедствовавшись, настрадавшись, оставшись в одиночестве. Откуда же моментально сориентировавшийся в изменениях какой-то там политики и с этой новой точки отсчета изначально благополучный Валька узнал о том, что деньги – эквивалент счастья?

– Понял, довольствуюсь собакой, иного блаженного состояния мне не испытать.

– Учись, – подобрел Валька. – Никто не умел жить. Думаешь, я таким родился? Думаешь, мне легко? Почему ты отказываешь мне в бессонных ночах и муках выбора? Играешь в жизнь, как ребенок. А я и мне подобные вынуждены создавать эту самую жизнь и себе, и вам. Попробуй сам из идеи, из желания сделать хоть рубль, тогда поговорим на равных.

«Позволь, да это вы играете, – хотел возразить Вадим. – Нормальному человеку в голову не придет умалять ваших заслуг по созданию рабочих мест. И все готовы молиться на вас, когда вы дорастаете до благотворительности. Чтобы украсть, и то надо поднять с дивана зад, одеться, выйти на улицу и так далее. Труженики вы. Но почему ты сказал «думаешь», а не «знаешь» или хотя бы «помнишь»?

И вновь кисельная душа Вадима вязко колыхнулась от обиды. Не существовало больше для бывшего друга деления на ты и я, Вадим и Валентин. Только на вы и мы…

Маясь жалобными мыслями, как несварением, Вадим и не предполагал, что завтрашний проклятущий день уже достоялся в очереди к нему. Судьба будто решила показать, что Валька – не самая серьезная проблема. Но Вадим так и не понял, почему остальные люди могут позволить себе и друзей, и собак, а ему приходится выбирать. Началось же все так волнительно, так по-доброму. Настала пора вывести Чарльза на прогулку. Вадим регулярно выносил его на руках глотнуть кислорода, последнее время, после прививок, ненадолго опускал на землю, приучил к поводку. Им предстояло отойти подальше от дома. Вадим осуществил затею в теплое сухое воскресное утро, когда спят, кажется, все, кроме терзаемых похмельем гуляк и фанатичных домохозяек, пробегающих в магазин и не стесняющихся выглядывающих из-под плащей халатов.

Чарльз важно ступал по асфальту, цокая острыми длинными когтями. Обогнув дом и преодолев стометровку вдоль жертвенно стелящейся под транспорт дороги, они оказались бы на чистой поляне, окруженной старыми тополями. Она была слишком мала для застройки, вот и жила. Однако добраться до нее мешало одно смешное препятствие – трамвай. Чарльз не обращал внимания на троллейбусы, автобусы и машины, но металлический звук контакта колес с рельсами чем-то пугал его. Он останавливался, напрягался, ждал, когда трамвай отдалится, и лишь после этого решался идти.

Кое-как Вадим доставил щенка на выбранное место, вынул из кармана резиновый мячик и предложил побегать за ним. Чарльз был великолепен. Шерсть цвета кофе с капелькой сливок, золотистый подпал, карие глаза, вспыхивающие холодной глубокой синевой навстречу солнечному лучу, и розовато-коричневая мочка носа художественно оформляли параллели и перпендикуляры доберманьего тела. Щенок самозабвенно гонял мяч. Вадим вдыхал запах первой зелени и думал – торопливо, не слишком связно, будто предчувствовал долгий перерыв в любимом занятии. Собственно, он разговаривал с Валькой. Вспоминал какую-нибудь его фразу и мысленно отвечал, жалея о том, что некому перебить.

«Хочешь стать святее Папы Римского, Вадим, – смеялся Валька, – а верить толком не веришь ни в себя, ни в Бога». Сейчас Вадим завелся: «Да, бывший мне другом, это противопоставление и дает людям возможность так легко и быстро меняться и приспосабливаться, так точно и безболезненно втискиваться в любую щель самооправдания. Мне же нельзя верить в себя, не веря в Бога. И наоборот, кстати. Жизнь есть способ существования Бога, а не белковых тел, Валька. Мы с тобой еще в юности решили, что „по образу и подобию“ не может означать внешнего сходства. Что абсолютное знание всего и всех сомнительно. Если это не знание Самого Себя, добавил бы я теперь. Эх, жаль, что тебя больше не занимают отвлеченные от кошелька темы. А я все еще балуюсь, рассуждаю о не имеющем практического значения. Помнишь, впервые прочитав Библию, мы укрепились в своем атеизме. Какое потрясение было, какой стыд – самое наше потаенное, сокровенное давно всем известно. В желании и неумении стать чище мы обуглились. И в качестве самозащиты решили критически подойти к каждому слову. И много компромата насобирали на Святую Троицу. Забавно, что Библии знакомый парень получал от какой-то религиозной организации из-за бугра бесплатно, а здесь продавал втридорога. Я возмущался. Ты хохотал, Валька. Только позже до меня дошло, что Библия – не учебник мирской жизни, а пособие для профессионалов веры. Ну, нельзя по ней жить в миру. Я так мучился, Валь, когда обнаружил, что на самом деле люди верили, верят и будут верить в Бога. И жили, живут и будут жить, как хотят. А я не могу. Вчерашняя моя обида на тебя уже почти не вызывает эмоций, полгода назад деда похоронил – уже не больно, а тут мне предлагают ежедневно ликовать или скорбеть, вспоминая евангельские события, коим две тысячи лет. Не способен я. Самое отвратительное во мне, Валька, это попытки продать Богу душу за покой, удачу, достаток. Но Он в отношения купли-продажи не вступает. Я понимаю, как глупо и недостойно предлагать хозяину его же собственность, сам себе противен, но не могу прекратить торг. Вроде, дай мне, Бог, преуспеяния, тогда увидишь, что я более верный и благодарный Тебе, чем все другие вместе взятые. Но ты, Валька, трусливее меня. Ты очень боишься вернуться на мое место и терзаться вечными вопросами. У тебя еще слишком мало денег для бесстрашия. И предложи тебе церковь отдавать десятину от доходов за моления о твоем дальнейшем благополучии, ты согласишься. А я всегда готов к наказанию. И как-то по-настоящему перестал ценить земную жизнь. Нет у меня средств на посредников между душой и Богом. А у самого контакт не получается. И ты не захочешь быть мне братом даже во Христе. И не надо. Вон Чарльз резвится. Нам с ним хорошо вместе, значит, и Богу нынче весело. Судьба надо мной жестоко смеется, Валь. Ни на тебя, ни на жену я так не обижался, как на нее. А сегодня представил себя – сорокалетний, неловкий, неумный, недобрый… И с претензиями на исключительность. Сам над такими смеялся. И впервые смеюсь над собой с судьбой вместе».