Текст книги "Прихожанка нарасхват"

Глава седьмая

Я скоро поняла, почему Вадим пригласил меня с собой. Оказалось, даже в промозглые ноябрьские вечера территории муниципальных детских садов – места весьма оживленные. Хоть и пришлось лезть туда через забор. Тут царят свои законы, свой этикет. Много раз в занятую нами беседку норовили проникнуть какие-то личности. Причем не только вконец испитые или явно обкуренные, но и претендующие на создание солидного, романтического или богемного образа, как они себе таковые представляли. Увидев мужчину и женщину, беседующих с пластиковыми стаканчиками в руках, люди ретировались. Некоторые при этом бормотали: «Пардон, тысячу раз пардон». А будь Вадим один, пришлось бы тесниться, делиться или еще невесть, чем заниматься.

– Культурное пространство, – удивилась я.

– Да уж, не базар, не вокзал, – вздохнул он.

– Разве садики не охраняют?

– Охраняют, забаррикадировавшись внутри здания.

Настал мой черед тяжко вздыхать.

Однако сначала мы зашли в магазин.

– Сколько примешь? – поинтересовался мой новый знакомый.

– Пятьдесят, – проинформировала я.

– Губа не засвистит?

– Нет с гарантией.

Он купил маленькую бутылку «Гжелки». Я, как обещала, разорилась на пиццу. Пьянствовать с таким умелым собутыльником было удовольствием. Он четко знал, что войти в штопор легко, а выйти мучительно трудно. Поэтому употреблял горячительное без пагубной спешки, закусывал, мягко говоря, с аппетитом, не пытался веселить меня пошлостями. Просто у человека накипело на душе. У умного, образованного и не слишком счастливого человека. Он мне нравился. Вроде многое перетерпел и притерпелся, не верил в чудеса, представлял себе перспективы и свои, и страны нашей бедной, и мира. Но и в самых циничных, мрачных его высказываниях едва уловимо бился иной смысл: так плохо вечно не бывает, все обязательно будет чисто, спокойно, не позорно. Не у всех, так у каждого.

Он сразу, после первого глотка водки, призвал:

– Спрашивай, что волнует, Поля.

– Тебя как по батюшке, Вадим? Не мальчик все-таки, вдруг в процессе пития потянет на уважительное обращение. Еще поссоримся.

– Я человек без отчества, – не очень грустно ответил он.

– Я тоже. Подруга утверждает, что до смерти для любого буду Полей.

– Нормально же.

– Абсолютно нормально. А с чего ты взял, будто у меня есть к тебе вопросы?

– Разве нет? Пить ты не хочешь, мужика на ночь не снимаешь, наверняка дома кто-нибудь дожидается.

– Наверняка?

– Да. Ты не поникшая. Тем не менее, составила мне компанию. Значит, чем-то озабочена.

У меня за грудиной потеплело. Не от водки, а оттого, что за шалаву не принял. Впрочем, я ведь ему еще ничего не говорила о вечности.

– Вадим, про горе от ума в отношении себя слышал?

– Испытывал, – засмеялся он.

Так легко и горько засмеялся, что я, хоть и битая за излишнюю доверчивость, немедленно выболтала ему про обиду на оставшуюся у Олукревской Настасью. И вообще все, что успела надумать про Марию, выложила.

– Знаешь, Поля, у Машки в юности водились очень блатные и обеспеченные друзья. То есть с другими она просто не общалась. Случалось, мальчики ею неимоверно увлекались. А потом потихоньку отстранялись и исчезали. Им, как тебе, казалось, что она слишком пресна, немасштабна, меркантильна. И лишь с годами мы сообразили: все-то в ней было, внутри. Просто она родилась идеальной женой и матерью.

– Ты уверен, что со своими пряными, масштабными и нерасчетливыми избранницами им живется плохо? Согласись, они с годами перебесились и тоже превратились в идеальных жен и матерей. По-моему, ты один жалеешь, что не оценил Марию тогда, как теперь.

Вадим подозрительно, почти враждебно уставился на меня.

– Твои слова: «С годами мы сообразили». Себя в список включил, – напомнила я.

– Да, и я был отпрыском приличных родителей. То есть сыном стоящей матери. И за мной Машка бегала, когда искала перспективного мужа. И я предпочел ей юную танцовщицу. Непредсказуемая была козочка, не то, что Машка.

– А сейчас, извини, влюбился в идеальную жену и мать? – нахально спросила я.

– Ты напрасно думаешь, что Машка ограниченная или глупая, – вдруг загорячился Вадим. – Она прекрасно училась в школе, в институте. Теперь вот наикласснейший переводчик технической литературы. И не потому, что культурные связи не потянула. Просто искала спокойную работу.

– Не нервничай, – перебила я его, догадываясь уже, что именно на это он органически, как говорится, не способен. – Верю, она далеко не дура. Только умная женщина могла пережить ситуацию, когда ее один за другим бросали шикарные мальчики. Не впала в истерику, перед распределением выскочила замуж за серенького, но лишь по сравнению с ними, зато по уши втрескавшегося в нее субъекта. Разглядела в нем родные себе черты. Только очень способная женщина могла сделать из него того, за кем вам теперь не угнаться. Чтобы без обид, Вадим, объясню насчет «вам». Мне кажется, ты – один из беспечных сыновей. Ваши родители либо не поверили, будто строй в стране действительно сменился надолго, и не стали бороться за место под новым солнцем, либо рано умерли и не успели надежно пристроить детей. Ты сказал, мама твоя преуспевала? Тем трагичнее. Женщины, выполняющие мужскую руководящую работу, в эпохи перемен страдают первыми.

– Ты меня или ее раньше знала? – понурился Вадим.

– Нет, сегодня впервые увидела. Интуичу в подпитии.

– Попала в точку. Она вышла замуж за безнадежно влюбленного в нее со школы одноклассника перед самым распределением. Ты, наверное, не застала этого массового загона выпускников без связей в село учительствовать на три года. У него хватило возможностей остаться в Москве и поступить в аспирантуру. Мария с мужем действительно оказались сильно похожи в стремлении к обеспеченности и комфорту. Как она в нем это разглядела? Ведь какое-то время он упивался тем, что не участвует в общей сваре, а сидит в драных штанах на потертом диване и читает Гессе. Ругал Машку за «вещизм», обзывал мелкотравчатой. Потом приспособился выгодно продавать интеллект и эрудицию. И очень быстро поверил, что тот, кто не преуспел, сам виноват. И способности-то у неудачников липовые, и таланты фальшивые, и принципы скудоумные.

– У него же все было истинным, что подтвердил рынок труда, – закончила я за сердитого Вадима. – В общем, твои друзья Олукревские не из тех, кто при призыве к складчине вытряхивает из кошелька последнее.

– «Вытряхивает» в этом смысле уже давно имеет форму лишь прошедшего времени, Поля. Олукревские никогда этим не грешили. В нашей юности скупость считалась пороком, но они плевали. А сейчас никто не полезет за бумажником по чужому призыву не только в трезвом, но и в пьяном виде. И не осуждают за жадность и неотзывчивость. Получается, Олукревские смолоду были умными, мы поумнели с годами. Кстати, все мы одноклассники. Не дружили, приятельствовали.

– Вадим, а что произошло с Олукревским? Как его убили?

– Темная история, – даже не напрягся легкий собутыльник и сотрапезник. Вопросительно взглянул на мой стаканчик, кивком поприветствовал наличие в нем водки и налил в свой граммов сто. Махнул одном глотком, не закусил. Ухмыльнулся: – В десятом классе нас погнали на первомайскую демонстрацию. Кругом уже были разброд и шатание, за ношение транспарантов платили деньги или давали отгулы, вот школяры и понадобились для численности. После мероприятия мальчишки, как заведено, купили пару бутылок портвейна, и присели в довольно глухом дворе употребить в честь праздника. Распивать было запрещено. И, естественно, стоило нам откупорить портвейн, появились менты с дружинниками. Дипломат был у Олукревского, который сидел на скамейке с дальнего края. Ребята стали торопливо под коленками передавать друг другу бутылки, чтобы Олукревский успел их незаметно спрятать. Я сую ему портвешок, а никто не берет. Повернул голову и ахнул: он с единственным на всю компанию кейсом несется прочь со двора, не оглядываясь. И встретили мы стражей порядка с открытыми емкостями и разинутыми ртами. Я к тому, Поля, что в нем с рождения был чрезвычайно развит инстинкт самосохранения. Он даже в детстве, когда все смелые, не стеснялся бояться за себя. Потом не летал самолетами, не водил машину. Мог позволить себе охранника, но ты права, жаден был. Представлял, скольких удовольствий лишит семью, кормя лишнего человека, и обходился водителем, который обычно провожал его до квартиры. А тут шофер загрипповал, лишней машины в банке не случилось. И на службу его отвезла Машка. Вечером ей надо было к психологу, и он, скрепя сердце, отправился домой на такси. Жена нашла его возле собственной двери, задушенного, кажется, леской.

– Ничего себе! Это при таком-то чудовище в полосатых штанах у входа? – удивилась я. – По-моему, дядька крайне бдителен.

– Клянется, что отлучался на пару минут в подсобку за бутербродами. Ни чужие, ни свои не входили и не выходили. Полицейские открытым текстом умоляли его признаться, что в уборной газетой зачитался, или жратвы своей сразу в холодильнике не нашел, словом, отсутствовал немного дольше. А он упрямится.

– Получается, Олукревского кто-то из богатеньких соседей порешил? Или заказал и еще прятал исполнителя? – озадачилась я.

– Не складывается у пинкертонов с соседями, иначе арестовали бы уже кого-нибудь, – возразил Вадим.

– Наверное, банкир перешел дорогу какому-то очень крутому типу. У них это дело поставлено на широкую ногу. Удалось бы и сторожа с потрохами купить или запугать, и жертву удавить быстро и бесшумно.

– Семен перешел дорогу? – переспросил Вадим. Он впервые назвал Олукревского по имени и, кажется, смутился. Снова запил чувство недовольства собой водкой, на сей раз, не удосужившись проверить, нуждаюсь ли я в добавке. – Семен трудился начальником отделения банка. На более высокий пост не претендовал, потому что прекрасно понимал, чем выше заберешься, тем больнее падать. А в сейсмоустойчивость бизнеса в этой стране он не верил. Говорю же, он не считал риск благородным делом. Всегда хотел быть директором крупного магазина или фабрики, чтобы на месте – царь и бог, а ответственность – на владельце, лучше иностранном, которому можно вешать лапшу на уши. Неофициальные консультации за неофициальное вознаграждение проводил, допускаю. Но кинуть крутого или даже случайно ввести в расходы… Нет. Осторожничал он успешнее, чем жадничал.

Я развела руками, причем буквально, и констатировала:

– Чудеса. Прости за назойливость, Вадим, почему ты вменил себе в обязанность поддерживать Марию? Слишком убивается? Да, а дети у них есть?

– Сын первый год учится в Лондоне, – пробурчал Вадим. И, словно вражине под пыткой, трудно выговаривая, сообщил: – Посещение Машки я вменил себе в обязанность, потому что сволочь.

Я скосила глаза на бутылку. В ней еще оставалась жидкость. Вроде, не с чего мужику бредить.

– Вадим, ты сволочизм с благородством не путаешь?

– Поля, я сейчас все тебе расскажу. Не могу держать это в себе. Устал. Только учти, Семен был, а Машка была, есть и будет отличным человеком. Они не умеют ругаться матом, никогда не напиваются, почти не курят – бросают и успешно, разбираются в музыке, много читают, тонко чувствуют, способны сопереживать ближнему. Все это чистейшая правда.

Мне становилось не по себе. Он чуть ли не защищал их от меня. Зачем? Я ничего против этих людей не имела. Мне ничего не было нужно от Марии Олукревской. Или Вадим не меня, а себя убеждал в том, что они хорошие? Опять же, зачем? Они знакомы лет тридцать. Неужели не решил до сих пор, как относится к паре одноклассников? На миг мне захотелось немедленно прекратить наш треп, призвать его допить водку и разойтись по своим углам. Но наверняка он затеял нашу пьянку, чтобы «все рассказать». Передо мной многих тянет выговориться. Наверное, на роже крупно написано: «Полина вытерпит, что угодно», но не уточнено, кому угодно. Послушаю, от меня не убудет. Сколько чуши ежедневно воспринимаю от гораздо менее приятных господ, что этого обижать стыдно. Я сделала последний глоток, зажевала остывшей пиццей и вздохнула:

– Хватит рекламировать Олукревских, Вадим. Я их покупать не собираюсь. Давай то, что не можешь в себе держать. Я сохраню любую тайну. А то еще пооткровенничаешь не с тем человеком, потом неприятностей не оберешься.

Вадим посмотрел на меня почти неприязненно, уже не впервые за вечер, и пробормотал:

– А тебе надо, чтобы у меня не было неприятностей? Почему? А, черт с ним. Главное, ты согласна тратить время.

«Все равно у меня пропали утро, день и вечер, – мысленно объяснила я. – Такое впечатление, что сегодня от меня ничего не зависит. Завтра наверстаю самоопределение вплоть до полного отделения от ваших злосчастных проблем. Свои буду сводить на нет. А сегодня пользуйтесь». Вслух же упрекнула:

– Мы столько обсуждаем, почему ты желаешь говорить, а я слушать, что скоро ни в том, ни в другом смысла не будет. Потому что вымерзнем. Не заставляй меня нарушать обещание и просить водки для согрева.

– Тогда будем бегать за добавкой, пока у тебя не кончатся деньги, – пообещал Вадим.

«Шиш тебе, – подумала я, представив физиономию полковника Измайлова при виде меня никакой. – Вообще молись, чтобы твоя история стоила нынешнего одиночества Вика и его беспокойства обо мне. Хотя не факт, что он ждет меня у окна, а не кипятится на позднем совещании или не спит возле включенного телевизора. Знать бы наверняка – мужчина глаз с циферблата не сводит, каждый миг без меня – мука мученическая, разве квасила бы я с Вадимом в какой-то беседке. Нет, плохая у меня жизнь. Пью с первым встречным через силу и еще выслушиваю угрозы обменять всю мою наличность на спиртное. Так, как Вадим, ведут себя с друзьями. А каков он был бы, водись деньги у него, а не у меня? Впрочем, на нормальную бутылку моих уже не хватит, и он об этом знает». Тут я завязала с размышлениями, потому что Вадим приступил к исповеди.

Представляясь, Вадим называл только свое имя. Отец бросил семью, едва сыну исполнился год. Мать сожгла фотографии неверного мужа и никогда вслух его не вспоминала. Так что отчество для Вадима было просто словом, никого не обозначающим. И когда изредка возникала необходимость его произносить, Вадиму казалось, что он разъяснил знакомящемуся с ним человеку подробности своего зачатия и рождения. Следовательно, вел себя не вполне прилично. Он с детства называл ровесников по имени и на ты, а остальных по имени на вы. Мать краснела, делала ему замечания, но поскольку взрослые, особенно женщины, добродушно позволяли такие вольности, жестоких мер не принимала. И лишь выяснив, что в школе ее без последней недели августа первоклассник собирается общаться с учителями привычным образом, отвесила Вадиму оплеуху, усадила его, ревмя ревущего, на кухонный табурет и потребовала превратиться в слух. Он сказал, что боится потом «не стать обратно мальчиком», чем развлек мать и спас себя от лишних затрещин. Она еще не ведала, какую карьеру делает одиноким, неустанным ради двух кусков хлеба – себе и сыну – трудом. И не осознавала, насколько измотана. Но ежесекундно была готова заорать и пустить в ход крепенькие сухонькие кулаки.

– Димочка, – мирно сказала мама, – к старшим принято обращаться по имени и отчеству. Этим ты демонстрируешь уважение к опыту, к тому, что они пережили.

– А я про них ничего не знаю. Может у них плохой опыт? Может их нельзя уважать?

У матери снова зачесались руки. Хам малолетний. Такое несет, что возникает полная уверенность в его несчастливом будущем. Узнает еще негодник, каково лизать ботинки благодетелям. Вежливое обращение и даже лесть мелочами покажутся.

– Вот что, сын, – сдержалась она, – мал ты философствовать. Человек представляется так, как хочет быть называемым. И, если сосед сказал, что его зовут Иваном Петровичем, не стоит говорить ему при следующей встрече: «Здравствуйте, Ваня».

Мать не ожидала столь быстрой и полной победы. Чужие желания Вадим чтил, стараясь по мере сил и прилежания исполнять. Он ждал удовлетворения собственных желаний в виде ответной благодарности. Ведь мать всегда вознаграждала его конфетой за доброе дело. Не дождался. Так и вырос, удивляясь пинкам, полученным от тех, кому вчера отдавал последнее, как учила мама. Но дарить другим то, о чем мечтал сам, продолжал почти машинально, ибо умел радоваться чужими радостями – хватало воображения.

Недавно Вадиму было совсем тяжко. Он вспоминал, как мать говорила про запойно пьющего отчима: «Последние два года никакого просвета». Эти два года длились уже двадцать лет, но ей так было легче. Вадим поймал себя на том же самообмане. Признал, что пережил самую гнусную зиму в своей жизни, а потом спохватился: уже много-много зим одинаково мается. И все это время он собирался сменить надоевшую работу, преуспеть в новой, разобраться в своих дружбах и наладить человеческие отношения с женой. Она вчера забрала сына и уехала к сестре, крикнув напоследок, что, скорее всего, не вернется.

Скандал отдавался в душе желанием напиться до беспамятства, проспать суток трое, и, не вставая с дивана, снова напиться. Жена заявила, что чувствует себя самой дешевой в мире проституткой. Потому что спит с ним, постылым, за его мизерную зарплату, да еще моет, стирает, убирает, ребенка воспитывает. «Ну, если действительно только за мою зарплату», – пытался встать в позу обиженного Вадим. И получил сполна. Она кричала, что никогда не одевалась так, как хотела, покупает вещи по признаку дешевизны, и даже перестала стесняться и злиться, когда торговки в киосках в метро именно ей, не пытаясь нахваливать свой хлам, заявляют: «Это, считай, бесплатно». Что опиши ей десять лет назад ее нынешний вид, она не поверила бы, а, поверив, удавилась. Она вопила, что сына тошнит от бесконечных каш без мяса, а частенько и без масла. Что такой мебели не увидишь даже на свалках. А постельное белье – ее приданое – посерело от стирок и даже не латается. Она обозвала Вадима сволочью, мразью и мучителем. Она рыдала, тиская отупевшего малыша, и твердила:

– Ты клянешься мне в любви. Ты говоришь, что обожаешь сына. Разве так любят? Как же тогда ненавидят?

Вадим пытался оправдаться, но напоролся на ее главный довод – он никогда не прилагал усилий. Да, не разгружал вагоны, не работал ночным сторожем, несколько раз отказался выгодно шабашить и не торговал с лотка по вечерам и выходным. Она довела до его сведения, что всегда разыгрывала оргазмы из жалости, что он импотент, потому что ему плевать на женщину, которая ему отдается. Он добрый и порядочный на службе человек, но отвратительный муж и отец. Он праведник и аскет, но в рай не попадет, потому что провоцирует ее на грехи и заставляет поститься вместе с собой, тогда как ей воздержание ненавистно. Она очень старалась сделать ему больно, вернее, передать часть своей адской боли. А он молчал. И она вопила все громче, все пронзительней, казалось, на весь этаж, подъезд, дом, свет. Наконец он заплакал. Тогда она хрипло засмеялась, заперлась в ванной и, воя, швыряла в мусорное ведро остатки дешевой отечественной косметики и рваные колготки. Она ничего не понимала в Вадиме, как выяснилось, никогда. Объяснить ей себя он не умел. И они оба страдали и мучились.

Самым мерзким было то, что она перечисляла свои обиды уже лет восемь. Сначала ссоры были редкими и случайными. Она сама начинала мириться, извинялась за резкость тона, ссылалась на какое-нибудь внешнее обстоятельство. Например, встретила подругу – дура дурой, но в норковой шубе до пят, потому что муж преуспевает. Потом вздыхала и, приласкав его, признавалась в любви. И, совсем как лупившая его когда-то мать, внушала:

– Если бы я была к тебе равнодушна, разве стала бы на тебя нападать? Мне обидно видеть тебя – сильного, талантливого, умного – в нужде и позоре. Я желаю тебе добра, вот и бушую.

Потом участившиеся скандалы стали заканчиваться беспокойным сном на разных кроватях по неделе, по месяцу. Она уже не старалась сгладить впечатление от высказанного, подолгу не отменяла бойкотов. И вот дошло до оскорбления его сексуальных возможностей и ухода с ребенком из дома.

Поначалу он пытался объяснить ей, что в их конторе два десятка головастых мужиков получают вдвое меньше, чем он. Что лишь хозяин и главбух гребут деньги золотой и серебряной лопатами. Что в любом месте на оплате его труда будут экономить, норовя, тем не менее, держать добросовестного исполнителя в упряжке круглосуточно. Что он не может воровать. Что выкладывается в надежде – вот-вот заметят и оценят, уже есть признаки. Что не находит физических сил для второй работы, хоть и ищет постоянно. Что не коммерсант он по натуре. Их всего-то в мире пять процентов от общего числа населения, ровно столько же, сколько настоящих алкоголиков, наркоманов, вообще людей, психика которых приспособлена для определенного рода деятельности, равняющегося их образу жизни.

Теперь Вадим отмалчивался. Жена права, среди предков их разбогатевших знакомых не было Елисеевых или Демидовых. Все они, рабоче-крестьянские внуки, сыновья преподавателей, врачей, инженеров вместе учились, распределялись на работу, похоже думали, говорили и прекрасно понимали друг друга. Вадим и сейчас их понимал. А они его перестали. Годы сменялись, к женам перестали приставать на улицах, дети перелезли с рук на шеи, старшие родственники повадились сутулиться и шаркать ногами при ходьбе. Вадим же никак не мог отделаться от ощущения, что все эти мужчины – одноклассники, сокурсники, сослуживцы – играют в какую-то игру. И что они, одинаково в одну пору выращенные, умели такого, чего не умел он сам? Они играли в бизнесменов и налоговых полицейских, отцов и отчимов, мужей и любовников, друзей и врагов, бесконечно повторяя ситуации из книг, фильмов и рассказов в пивной. Скажи кто-нибудь Вадиму, что это книги, фильмы и рассказы слеплены из жизни, он не согласился бы. Изумляло его получение в итоге таких игр ценного взрослого результата. Ему все чудилось, будто люди солдатиками обмениваются, а не долларами, коттеджами, машинами. Вадим был спокоен. Он полагал, что всегда сможет попроситься к ним в игру. Если вдруг не примут, начнет играть один, и кто-нибудь к нему присоединится – вон, сколько мальчиков и девочек на свете. Это жене не терпелось стать богатой и скучной. Она не припирала его к стенке, а прямо-таки растирала по ней вопросом: «Когда»?

Когда… У Вадима постепенно разладились отношения со временем. Другие за день успевали теперь больше, чем он за неделю. Много раз он брался считать: семь часов сна, восемь работы, два дороги. Должны были остаться еще семь часов для спорта, развлечений, занятий с сыном, секса, приработка, провались он. Но Вадим никак не мог их найти, почувствовать, что прожил. Он нищал, тупел, разочаровывался, но упорно продолжал зрительствовать. И чем чаще в голову лезли мысли о том, что жена права – он ничтожество, трус и неудачник, тем страшнее было начинать суетиться. Слово «поздно» проклятьем реяло в мозгу. Жуткая догадка, что можно прожить жизнь, умереть, ничего не достигнув, и никого это не встревожит, едва не парализовала его.

Он решительно и грубо порвал с пасынками судьбы. Они «держали» его за своего и часто забегали на огонек – поплакаться и запить горе в перерывах между яростными попытками преуспеть хоть в чем-нибудь. Богатые друзья в свою очередь избавились от него. К потерявшим его адрес и телефон Вадим относился лояльно. Он признавал за каждым право выбора окружения и, положа руку на сердце, одобрял их выбор. Они были заняты, трата времени на общение с ним была пустой. Вот только Валька, продруживший с Вадимом двадцать лет, не должен был так поступать. Вадим готов был терпеть его подтрунивание, все больше напоминающее издевательство, его снисходительные нравоучения, даже попытки выведывать производственные секреты и гнать через Вадима дезинформацию. Ибо, Валька долго называл ему вымышленное место работы, но однажды все равно выяснилось, что друзья трудились в конкурирующих организациях. Только бы Валька был. Вадим чувствовал, что своим нежеланием разглашать тайны фирмы особенно злит Вальку. Он пытался компенсировать это другой искренностью. Распахивал перед другом душу, рассказывал о себе каждую мелочь и понимал, что Вальку его переживания уже не волнуют.

– Не ной, ты же мужик, – требовал Валька. – Давай лучше поговорим о твоей конторе. На ладан ведь дышите, так не мешайте жизнеспособным.

Возможно, Вадим растрепал бы все, ради Валькиного удовольствия и пользы, пригласи его друг работать к себе. Нет, не к себе, а вместе. Но тот никогда и не заикался об этом. Вадим постоянно корил себя. Он не смог остаться нужным и полезным Вальке. Он, как последний слабак жаловался на судьбу. Черт, на сварливую жену жаловался! А миновавшему этап сравнений старых и новых знакомцев Вальке хотелось равного себе, сильного друга.

«Что поделаешь, не нужен я ему, раздражаю чем-то. Когда-то дружили душами, потом семьями, а теперь никак», – уговаривал себя Вадим и не мог убедить в очевидном. Годы миновали. Валька появлялся все реже, короче и отвлеченнее становились разговоры, наконец, и лгать стало незачем. И недавно Вадим сказал себе: «Все, больше не могу». Но правдой это тоже не было. Он более не желал с ним знаться. Как ни осторожничал Валька, а скрыть себя, нынешнего, не сумел. Он достиг определенного уровня, на котором мог бы уже окопаться и предаться обороне от старающихся его спихнуть. Низковато оказалась Валькина высота – падая, шеи не сломаешь. Конечно, он не упустит любой возможности подняться повыше, подольстившись, дав взятку, не побрезговав наветом и клеветой на соперника. Но рисковать и творить новое не станет никогда.

Вадим сказал об иссякающем уважении к Вальке жене. Дескать, был бы я на его месте, только-только крылья расправил бы, а он складывает. Услышал в ответ: «Как ты, ничтожество, смеешь»… И тогда спросил себя: «Кто они? Кто я»? И сам себе, как теперь постоянно бывало, пояснил: «Они – посредственности. Все, и нищие, и богатые. Живут по малым или большим средствам, могут задумать и осуществить авантюру или преступление, чтобы увеличить средства и стать более обеспеченной или очень богатой посредственностью. А я из тех, кто живет на земле даром, Божьим даром, совсем даром. И это не талант, не набор генов, просто ощущение обладания чем-то неназванным и неприменимым. А для Вальки и иже с ним сам факт бесплатного получения другим человеком хоть ощущения невыносим. Тем более, если такая дармовщина не используется с целью наживы. У них все отлажено: владеешь даром, стань, скажем, самым высокооплачиваемым экстрасенсом в районе, городе, стране».

Вадим побаивался таких мыслей, ибо с их сомнительной помощью всегда оправдывал себя и готовился к худшему. На сей раз он прекрасно осознавал, что ему предписана роль просителя, бедного родственника, поденщика или раба за миску жратвы. И то верно, если такой умный, даже одаренный, почему совсем бедный? Итак, он – ничтожество. Но норовит стоять на одной ноге с тем же Валькой. И Вальку это возмущает. Вальке кажется, будто Вадим нагло отдавливает своей неустойчивой ножонкой его крепко поставленную на верную дорогу ножищу, силясь помешать идти к успеху. Вадим нервно усмехнулся собственной самоуверенности. Никто его в препятствиях не числит. Но он мешает уже тем, что с него взять нечего, а глаза мозолит. И Вадим вдруг понял, что переболел любовью к Вальке. Какая там дружба, настоящая любовь была с тоской без него, радостью встреч, потребностью защищать, помогать, желанием видеть довольным и счастливым. Не кривиться отныне Вадиму от слова «платоническая». Он ревновал Вальку к новым друзьям. Он хотел быть единственным настоящим. И пусть любовь оказалась безответной, зато она случилась, что начинаешь ценить с возрастом.

Однако просветленно замолчать после этой чистой высокой ноты Вадим не смог. Тренированный бесконечными повторениями от простого к сложному, от досадного к невыносимому мозг технаря работал без устали. Вадим сообразил, что рискует навсегда остаться тем, кто он сейчас. Потерять не только друга, но и семью. Он любил Вальку, жену, сына, но почему-то пальцем не шевельнул, чтобы соответствовать их желаниям и требованиям. Так же, как эти годы, истечет весь его срок. Разве в юности бывают безумцы, жаждущие нищеты и болезней? Все собирались стать везучими, гордыми, сильными, всем не терпелось победить. Из нескольких парней, составлявших некогда его круг, Лишь Вадим сподобился изучить предмет под названием «не дано, хоть тресни». Он делал то же, что и другие, плохое, хорошее, хорошего больше. И все равно оставался ни с чем. Почему-то из сотворенного им, как правило, спьяну зла те, кому он вредил, умудрялись извлекать выгоду. А добра никто не замечал, все считали себя достойными стараний Вадима им помочь. С другой стороны, мало ли на свете бедолаг? Что он зациклился на приятелях? Почему исключил себя из несметного числа невезучих? Словом, Вадим понял, что может пребывать в нынешнем состоянии десятилетиями, страдать, отчаиваться, и небо не упадет на землю, моря не затопят сушу, и род людской не прервется. Валька его уже бросил. Жена поставит себе цель найти ему замену, найдет и тоже бросит. И сын, произнося свое отчество, будет брезгливо кривиться и вздрагивать.

Вадима самого передернуло. Тогда у него впервые свело судорогой правую ногу и руку. Он вскрикнул от неожиданной муки и по-мазохистски заставил себя замолчать. Можно было стенать час, сутки, месяц и все равно не выкрикнуть накопившейся тоски. Он был нищим неудачником, наконец-то прояснилось в голове до вывода, до смысла. Он никогда и ни за что не успеет наверстать упущенного. Любовь жены, уважение сына, дружбу Вальки давно надо было выкупать за деньги. Но он до сих пор верил, что чувства эти сродни дару – либо даются бескорыстно, либо это не они. Опять же миллиарды людей удовлетворяются подделками. Дешевле, проще, а забытая радость, наверное, все-таки возникает. Почему бы и Вадиму не попробовать самообман?

То, что сделал Вадим дальше, предугадать было невозможно. Достав из ящика стола остатки отпускных, на которые собирался честно и скудно кормить семью, грустный мыслитель оделся и пошел к сослуживцу. У того месяца два назад ощенилась доберманиха. Парень не только в соцсетях и на купле-продажных сайтах прорекламировал, но и расклеил десятки объявлений о продаже породистых щенков. Никто на них не откликнулся. Ошалев от перспективы остаться с шестью молниеносно подрастающими собаками и их злобной, облысевшей за время кормления своей прожорливой оравы мамашей, он приглашал любого «взглянуть на крошек». Надеялся, что кто-нибудь умилится и купит преданного защитника частной собственности.