Текст книги "Прихожанка нарасхват"

Глава одиннадцатая

Дома заняться мне было нечем. По инерции сполоснула посуду, аккуратно составленную Антоном в мойку перед уходом, воинственно потрясла перьевой метелочкой, скорее, пугая пыль, чем, сметая, включила компьютер, перебрала новые книги, поняла, что сегодня я не писательница и не читательница, и люто заскучала. Если бы колени не подгибались от усталости, выволоклась бы на улицу и пошаталась по городу. Ибо тяжко было ждать звонка Балкова, чтобы сказать: «Сережа, я не нахожу способа вызволить Бориса из сетей, которых Мария Олукревская не ставила. Понимаешь, ей на него плевать, поэтому она неуязвима». Почему-то мужчины в погонах такому не верят.

Я еще раз неторопливо вспомнила все, рассказанное Антоном про отца Михаила. Казалось, перспективный священнослужитель владеет неким ключом к ее личности. Но это его собственный ключ. У меня такового не было. Я была настроена бодливо, но повода обломать рога не находила. Решила активизировать поиски, снова села за компьютер и неожиданно минут за сорок «добила» статью. Внимательно просмотрела материал. В нем тоже не обнаружилось чего-нибудь достойного придирок. А надо, надо было устроить себе выволочку, чтобы приободриться и начать соображать. Юрьев и Балков должны были вернуться в рабочее состояние, иначе Измайлов надорвется. Уже появляется и исчезает, как привидение. Дожили, долюбились! Раньше, уходя, обещал приласкать, а теперь на предмет «серьезно поговорить» завтраками кормит. Только днем изволил предъявлять претензии по поводу собственноручно приготовленной яичницы, а вечером пельменей оставил, будто вменил себе в обязанность меня кормить. Уж не за помощь в обнаружении Иры ли? Безудержно впадая в тоску, я включила автоответчик.

– Полина, снова в прятки играешь? Статья мне нужна завтра, а ты послезавтра на пятиминутке. Привилегии свободного графика и выключенного сотового телефона дарованы тебе за неизменное, надеюсь, качество текстов. Так что перечитай написанное, задействовав резервы совести и самокритики. Мне, как обычно, нужны факты, а не домыслы, за которые повлекут в суд.

Вовремя я подсуетилась. Главный редактор терпел любые наши выверты, если работа была сделана в срок. И все-таки лучшую свою статью я написала от руки за десять минут до начала «сбора дани», услышав его рык из кабинета:

– Сволочь – это не тот, кто хочет, но не может, а тот, кто может, но не хочет. Всех сволочей поувольняю! Студентов наберу! Журналисты к богеме не относятся! Вы – иной вид!

Наши бегом кинулись к компьютерам и заняли все. Поскольку тогда я грешила богемностью, идеально соответствовала хлесткому определению сволочи и не желала выметаться из редакции, пришлось исправляться, сидя на подоконнике и то, тыча сигаретой в лист бумаги, то, затягиваясь карандашом.

Остальные призывы с автоответчика я выслушивать не стала. Подумала: «Имея столько интересных знакомых, столько поводов для встреч и тем для разговоров, я почему-то вникаю в бытовые зарисовки Иры и Антона. И, главное, без толку». Но мне важно было понять, почему я привязалась к отцу Михаилу. Антон прав, он не такой, как мы. Его можно соизмерять лишь с подобными ему. С кем? Когда-то я писала об отношении разных людей к ВИЧ-инфицированным и для полноты картины решила выяснить мнение первого попавшегося священника. Попался отец Сергий – умный, скромный, образованный, теоретически осведомленный обо всех грехах и о том, как святые с ними боролись и побеждали. Но дело было не в отсутствии практики. Слово за слово, мы заговорили о Церкви, и он призвал меня не пренебрегать исповедью и причастием:

– Только перед тем надобно три дня поститься. Малость, но что еще мы можем дать Богу, которому и так все принадлежит. Не съесть кусок мяса, не выпить стакан молока. Разве это подвиг? Так повелось – скоромного нельзя. Было бы принято питаться карамелью, в пост отказались бы только от карамели.

Я вышла из храма в странном состоянии. Если честно, к тому времени я подзабыла вкус карамели: столько всего прочего сладкого появилось на прилавках. Мы с приятельницами всерьез обсуждали, не готовить ли в праздники гречневую кашу с тушенкой, потому что торты и шоколад стали повседневной пищей. Мы тогда не ели, мы пробовали. Денег не хватало, поэтому голодны были постоянно, толстели из-за высокой калорийности лакомств, матерились, но продолжали стоически соревноваться, кто первым охарактеризует какое-нибудь печенье из импортной жестянки. И вдруг человек заговорил о карамельках, как о редком лакомстве. Неужели и отец Михаил таков? Чем угощают его прихожанки типа Марии Олукревской?

Опять я за свое. Выслушала же Антона, а ему не откажешь в логике. Здорово он меня сегодня уму-разуму учил:

– Полина, Церковь богата не вымогательством. Просто пожертвования отец Михаил не проедает, не пропивает, не спускает в казино и борделях, а использует по назначению.

– Недавно по телевизору показывали священника, который за еду и ночлег доверяет бродягам грязные и тяжелые работы во вверенном ему храме. Пить запрещает. А, если один сорвется, постятся все. Это, по-твоему, не рабство?

– Нет. Он не ловит их по подвалам, не приводит насильно, не держит. Он с их тягот ничего не имеет. Пойми, он сам так живет. Потрудился в храме, скудно поел, немного поспал на жестком и снова в храм.

– Его тоже никто не неволит, – уперлась я. – Знаешь, у меня есть приятель, цитирующий Библию наизусть. Он обходится без попов. Считает, что в мире избыток зла, потому что ангелы не свободны. Купил огромную клетку, составляет в нее крылатые фигурки из фарфора, глины, гипса, но дверцу держит открытой. Говорит, когда-нибудь они улетят на волю.

– Ах, вот ты за какую веру, – недоверчиво прищурился парень.

– Клетка и скульптурки это уже вера плюс религия, Антон.

– Понял. Полина, отец Михаил не заказывает и не убивает мужей, чтобы взять с жен десятину от доходов.

Тупик. Я вздохнула. Балков сказал, что убийство Семена Олукревского было неосуществимым и, тем не менее, произошло. Почему я так упорно цеплялась за версию соучастия Антона и отца Михаила? Поразмыслив честно, признала, что священник, в моем понимании существо инопланетное, вместе с умным мальчиком, балансирующим на краю инфаркта, могли изобрести какой-нибудь оригинальный способ. Естественно, не желала признавать их убийцами, но к стыду своему полагала – только такая неординарная пара была способна вообразить и осуществить что-нибудь новенькое из области явления на пустой лестнице из стены и возвращения после убийства в нее же. «Надо при случае извиниться перед отцом Михаилом, – неожиданно забрело мне в голову. – А то получается, как в анекдоте, когда грешник говорит: «Бес попутал». Бес выскакивает и орет: «Я попутал? Да я до такого, блин, даже не додумался бы».

Мне оставалось лишь подивиться на себя. Еще вчера я могла бы поклясться, что удушение господина Олукревского в качестве головоломки меня совершенно не занимает. Я просто искала несколько компрометирующих Марию во влюбленных глазах Бориса Юрьева фактов. И доискалась. Во избежание еще более чудовищных умозаключений необходимо было переключиться с героического отца Михаила и славного Антона на себя, зануду.

И я занялась собой – рьяно и добросовестно. Для начала в ванной. К полуночи мое бренное тело сияло, как кафель, недавно отдраенный в квартире Измайлова. Я перебралась в комнату и, наконец, примерила одежду. Осталась довольна. Позвонила Вику. Он еще не вернулся. В засаде, что ли, лично сидит? Я велела себе:

– Спать. И молись, чтобы Настасья тебя не разбудила. Вдруг да, увидев тебя завтра в человеческом облике, экс решит, что обознался сегодня возле бутика?

Но в два часа ночи подруга моя вернулась из ресторана и пожелала делиться впечатлениями.

– Поля, что надлежит делать взволнованной женщине, если мужчина джентльмен? – кокетливо спросила Настасья.

– Притворяться невозмутимой леди, – ответила я, подавив зевок.

Это не было гримасой скуки и досады. Зевание способствует приливу крови к мозгу, тем самым, стимулируя умственную деятельность. А при анализе чужого свидания она должна быть близка к идеальной. Так после пары зевков стало ясно, что Валентин Арсеньевич в спальню Настасьи после ужина не рвался, но сумел как-то тактично объяснить отсутствие африканской страсти.

Настасья не нимфоманка. Но когда-то вбила себе в голову, будто «зрелый мужик, не испытывая вожделения, не станет тратить на бабу время и деньги». И теперь считает этот критерий основным, сердясь, если кавалер не напрашивается на позднюю чашечку кофе. Она вряд ли пригласит мужчину к себе после первого свидания, но настойчивость ему зачтется. По-моему, она минимум двоих отличных ребят отшила, не за то приняв их скромность. Плакала у меня на плече оба раза, однако доводов не слушала и твердила:

– Нет, Поля, это несерьезно. Любовь без секса – чепуха, а физическое влечение появляется или сразу или никогда.

– Между появлением и проявлением есть разница, – вдалбливала я.

– Мне не нужен ни аферист, ни импотент, – всхлипывала Настасья.

Да, чтобы показаться не импотентом, а джентльменом, Валентину Арсеньевичу нужно было постараться. Меня даже любопытство разобрало, как ему удалось угомонить неукротимую медичку, не поцарапав ее лакированного самолюбия.

– Сейчас я тебе коротенько опишу наш вечер, а завтра при встрече побалую подробностями, – озвучила свой план Настасья. – Я устала. И тебе надо соснуть.

Я не успела ни одобрить ее человеколюбия, ни поблагодарить за заботу.

– Нет, лучше все сразу и в деталях, – вдохновенно переиначила собственные намерения подруга. – А то забуду что-нибудь важное до утра, ты мне этого не простишь.

«Прощу, прощу»! – чуть не завопила я. И вдруг с ужасом осознала, насколько далека от христианства. Я обязана была ликовать по поводу того, что могла угодить Настасье. Я должна была равно любить и ее, и Валентина Арсеньевича, и всех остальных. Мне надлежало раствориться в сегодняшнем свидании подруги без осадка. «Личность, это не то, что мы преодолеваем в себе, а то, почему и как преодолеваем, – мрачно подумала я. – Хотя, и в „почему“, и в „как“ новизны тоже нет. Пусть я погрязла в цинизме и с точки зрения всяких там цветов жизни дрянь последняя. Пусть они во главе с отцом Михаилом, который всех их окормляет, довели меня лишний раз до осознания этого неприятного факта. Но я и без них вполне обходилась в деле самобичевания. Господи, у меня осталась последняя надежда на то, что Настасья заснет с трубкой в руках». Однажды ночью подруга докладывала о посещении театра в интересной компании какого-то Игоря и вдруг замолчала. Я перепугалась, помчалась к ней, впервые воспользовалась выданными еще в ранней юности ключами и обнаружила светскую львицу, похрапывающей на полу возле телефона. Она пробудилась, увидела зеленую от страха меня и удовлетворенно заявила:

– Ага, заинтриговала я тебя. Прибежала, чтобы не только слышать, но и видеть.

Как я тогда ей череп стулом не раскроила? Опустилась рядом, и спустя пять минут мы дрыхли, укрывшись моим плащом. Утром выяснилось, что Насте не посчастливилось договорить мне одно предложение:

– Игорь абсолютно равнодушен к искусству, что является признаком неполноценности, поэтому я прекращаю с ним контактировать.

На сей раз, я торопливо предупредила подругу:

– Насть, давай все по порядку. Иначе я тебе в раже сопереживания весь кайф поломаю.

– Постараюсь, – вздохнула Настасья. – Хотя не льсти себе, настоящий кайф никому не дано сломать.

Мы обе знали, о чем речь. Когда люди, достойные переживаний за них, рассказывают мне о контактах с другими людьми, я не всегда дослушиваю до конца. Не всегда признаю их право на самоопределение, а об отделении вообще не думаю. Померещилась в одном слове чужака угроза ли, издевка ли, сразу воплю:

– Мерзавец, как он смеет так с тобой обращаться!

Или принимаюсь длинно растолковывать, что ничего вкусного в поднесенном близкому человеку фантике завернуто быть не может, ибо заворачивающий мне не нравится. Случается наоборот, безудержно восхищаюсь кем-то лишь потому, что его реакция показалась мне остроумной или доброй. А потом по контексту выходит, что я поспешила либо освистывать, либо аплодировать. Забавно, но еще недавно мои выпады удостаивались внимания, обдумывания, обсуждения. А сейчас собеседники повзрослели и, главное, взаимоотношения из разряда «честные – нечестные» перешли в разряд «выгодные – невыгодные». И мои характеристики, скорее, мешают и раздражают. Как говорит Вик: «Уже не только ты, уже все все знают». Мне пора оставлять свое мнение при себе. Но с теми, кто мне дорог, не всегда удается. И, наверное, никогда полностью не удастся.

Исходя их вышеизложенного, удивительно, что, слушая Настасью, мне ни разу не захотелось перебить ее вопросом или комментарием. Валентин Арсеньевич вел себя безукоризненно, чем становился мне все более неприятен. Хорош поэт: встретил у дверей клиники, усадил в машину с шофером, привез в приличный ресторан. Столик был заказан, кухня оказалась не кичливо изысканной, а попросту «вкусной» – Настасья толк в еде разумела. Кавалер не тискал колени барышни под столом, очень умеренно пил, охотно беседовал, приглашал танцевать.

– Он заглядывал мне в глаза с тревожным интересом, – нараспев повествовала Настасья. – Будто ему было важно, чтобы я одобрила каждое его слово.

– И что он выражал словами? – спросила я.

Добро, Настасья меня в этот момент не видела. Вряд ли злобный прищур способствовал бы дальнейшей откровенности.

– О, Поля, мы беседовали о вере, о религии. Ты себе представить не можешь, как тонко Валентин все чувствует и понимает.

– Я тоже все тонко чувствую и понимаю, но никто этим не восторгается.

– Ерничаешь? А мы только с Марией Олукревской в Самаре так душевно говорили. Знаешь, Поль, ощущение, будто втроем у отца Михаила там крестились. Настолько близко по смыслу. О некоторых вещах Валентин даже в тех же выражениях рассуждает.

– В тех же выражениях воцерковленные уже около тысячи лет рассуждают, хотя они пытаются думать, что почти две тысячи.

– Да плевать мне, я впервые живу!

У меня заныли сразу все зубы. Существовала я себе, как разумное белковое тело, полагая, что отношения с Господом Богом – самое интимное, не подлежащее обсуждению в человеке. И вот уже несколько дней вынуждена была не слезать с тайной темы.

– Насть, у тебя все время была потребность поговорить об этом? Американистика какая-то. Мы в России без наводящих вопросов о желании или нежелании пообщаться обходимся.

– Конечно, была потребность, чудачка. Я читала Библию, размышляла, хотелось поделиться. И получить в ответ порцию не твоего безбожного сарказма, не медицинского цинизма коллег, а обычного человеческого единодушия.

– Единодушие – звучно, но вряд ли возможно. Получила?

– Сегодня с лихвой. Кстати, Валентин задал один вопрос о тебе.

Я промолчала, чтобы успокоить подругу.

– Он спросил, – несколько сварливо продолжила Настасья, – ты такой, какая есть, уродилась, или тебя житуха видоизменила? Я сказала, что ты странная, но порядочная.

– Благодарю покорно, – буркнула я.

Итак, свидание Настасьи и Валентина Арсеньевича было, скорее, духовным. Хотелось бы знать, что заказывают в кабаке под это дело. Поэтому подруга и про установку на плотские посягательства забыла. Действительно, порассуждали о вечном и сразу в койку? Нехорошо. Зато в меня словно бес вселился. Наверное, вопрос Валентина Арсеньевича не понравился. И возник свой: «Зачем он ее в ресторан позвал»? Сходили бы утречком на церковную службу, потом прогулялись, не смахивая чистых умильных слез. Высшая степень сближения. Настасья постепенно пришла в себя и зачастила:

– Поль, Валентин честно признался, что его напрягает наша разница в возрасте. Думаешь, это нормальное объяснение его сдержанности?

– Думаю, – сказала я и не соврала. Только думала о том, что лет тринадцать сорокалетние мужчины вообще разницей не считают. Спросила: – Продолжение ваших душеспасительных встреч следует?

– Конечно! Валентин вернется из командировки и сразу позвонит.

Так, сразу командировка наметилась.

– А свой адрес, номера домашнего, мобильного, рабочего телефонов он тебе продиктовал? – рискнула расстроить подругу я.

– Не-ет, – промямлила Настасья, будто только сейчас вспомнила о возможности сообщать о себе что-нибудь конкретное. Но свободомыслия под влиянием Валентина Арсеньевича в ней прибавилось: – Нельзя быть столь недоверчивой, Поля. Если быты слышала наш разговор!

И ее снова понесло в том духе, что не может нормальный христианин взахлеб выговариваться любви к Богу, а через минуту приставать. Или просто оставлять координаты своей материальности. У них обоих было особое настроение, и обсуждение средств и способов связи могло его разрушить. Настасья говорила так горячо, что мне пришло в голову: возможно, я действительно еще не встречала глубоко верующих мужчин, и поэтому грешу чрезмерной подозрительностью.

– Складывается впечатление, будто ты меня к нему в кровать загоняешь, – неожиданно обиделась Настасья. – Сама всегда предостерегала: «С сексом поспешишь, хорошо, если себя насмешишь». А именно сегодня, когда у меня другие радости, норовишь вывести из себя намеками на холодность Валентина.

После ее отповеди я онемела. Речь ведь шла о том, что Настасья называла принципами. Еле пробормотала:

– Иногда мы с тобой меняемся местами. С кем поведешься, знаешь ли. Я ни на что не намекала. А насчет Валентина Арсеньевича тебе виднее.

– На прощанье он поцеловал мне обе руки. А потом по-христиански обе щечки, – победоносно звенящим голосом сообщила Настя.

«Извращенец, – твердо решила я. – Поэтому бывшая жена сначала пряталась от него в Питере, потом для пущей безопасности скрылась в Канаде. Надо принимать меры, пока Настасье не пришлось проситься к маме и отчиму в Австрию».

Наверное, сумей я пребывать в состоянии изголодавшейся по теологическим диспутам подруги, отнеслась бы к поведению Валентина Арсеньевича с юмором. Хотел понравиться, доказывал прихожанке, что умеет ценить не только женское тело, но и душу, и уважать любые интересы. В конце концов, как прочувствованно про Великую Отечественную в рюмочной говорил. Да, кстати, отец Михаил тоже ловил человеков за стопкой и закуской.

Я вполуха слушала Настасьин лепет и ждала, не возникнет ли вновь сумасшедшее чувство тревоги, которое уже раз заставило меня наводить справки об этом богобоязненном приятном мужчине. Нет, не возникло. «Мнительность, – подумала я. – А это диагноз. Теперь с Антона сняты все подозрения, и срочно требуется другой кандидат в душегубы, находящийся поблизости. Нельзя так зацикливаться на убийцах, иначе придется жить в волнующем окружении монстров».

Настасья, наконец, сообразила, что ей через четыре часа работать в хирургической клинике. Сказала:

– Вот, если люди соприкасаются душами, все ладно получается. Валентин не спрашивал, когда мне удобно. А идеально подгадал – завтра у меня только обходы. Но все равно идти в палаты с видом «краше в гроб кладут» врач не имеет права. Поль, я в душ и на боковую. Завтра созвонимся и увидимся.

– Насть, восприми, пожалуйста, просьбу. Есть у тебя какое-нибудь успокоительное снадобье, пригодное для подмешивания в чай или кофе? Только, чтобы индивидуум не слишком тупел после пития и не терял способности самостоятельно передвигаться.

Я на секунду представила, что со мной сделает Балков, если после моей помощи ему надо будет таскать Юрьева на себе, и едва не отменила заказ.

– Вот это ночные заявочки, – возбудилась добросовестная докторица. – Ты совсем дошла? Сама себе собираешься врать, будто не принимаешь лекарство? На антидепрессанты нацелилась? Начни с психотерапии.

– Как говорится, я и психотерапия две вещи несовместные. Так что, не дождешься. Но нужно помочь одному вконец изнервничавшемуся господину.

– Опять какого-то гения пытаешься незаметно избавить от алкоголизма? Не получится, Поля, я уже объясняла. Только лечение в клинике в течение нескольких месяцев с последующей реабилитацией под контролем психиатра. Очень уж твои творцы запущенные.

– Настя, – заорала я, вспомнив ее трехчасовую лекцию с перечислением симптомов алкоголизма и наркомании, из коих у себя и подруги обнаружила три четверти, у Измайлова более половины, а у непьющей и некурящей мамы немногим меньше, чем у полковника. – Не пропойца он, влюбился неудачно.

– Тем более, считай, уже ловит зеленых человечков, – поставила диагноз Настасья. – Мужики не упиваются неразделенной любовью, им водку подавай.

«Если Юрьев начнет квасить, Балков свихнется. Хвала медицине, что Сергея можно будет припугнуть более чем вероятным запоем нашего романтичного Бориса, коль он из чистоплюйства откажется лечить друга успокоительным», – подумалось мне. И я просительно заныла:

– Настя, ты хоть посоветуй, что купить в аптеке. Или выпиши рецепт на меня.

– Ждешь, что я пообещаю принести таблетки? Мечтать не вредно. А на прием твоего психопата не получится залучить? Устрою прекрасного врача. Как раз докторскую по непризнанным уникумам собирается защищать.

Я закашлялась, представив себе встречу Бориса Юрьева с психиатром. Настасья поняла и неохотно пообещала:

– Займусь я этим, так и быть. Сегодня поздно, завтра с утра.

Церковники говорят: «Если Бог тебе не помогает, значит, ты недостаточно в Него веришь». Психологи не отстают: «Если удача обходит тебя стороной, значит, ты недостаточно веришь в себя». В то утро я верила, пожалуй, слишком сильно с точки зрения и тех, и других. И избыток неоформленной в активные действия веры помог мне продержаться, когда сначала обнаружилось, что я проспала, затем выяснилось, что полковник Измайлов не ночевал дома. Затем на пробежке я болезненно споткнулась о какой-то кирпич. Потом от резкого выкручивания любимая помада вылетела из тюбика, хотя стоимость ее явно должна была включать в себя стабильную фиксацию в условиях звездных войн, и шлепнулась в цветочный горшок, а точнее на колючки кактуса, к которым я не рисковала протягивать руки ближе, чем на длину лейки. Под занавес я в спешке деранула молнию на сапоге, защемила чулок вместе с собственной кожей и оторвала железяку, за которую нормальные люди годами осторожно тянут. Почему-то подумала: «Так тебе и надо. Не могла демократичненько колготками обойтись». Связь чулок и колготок с замком на сапогах была темна настолько, что, высветляя ее, я сильно замешкалась. Взбешенный экс-супруг интересовался по телефону моим психическим состоянием, а я скакала раненой козой, выла от боли и пыталась допрыгать до шкатулки в комнате и нащупать шпильку или булавку. В итоге пришлось мученически перемещаться к письменному столу, находить скрепку, вставлять ее в замок, по миллиметру расстегивать молнию, массировать синяк, переодевать чулки, по миллиметру же застегивать. Но из квартиры я выскочила в бодром расположении духа и даже не стала грубить нервному бывшему мужу. Рассказала все, естественно, не упомянув про беспокойство о Вике. Экс пристально посмотрел на меня и расхохотался:

– Я был провидцем, назначая твой выход на час раньше. Хотел покатать, поболтать, а теперь мы едва успеем к сроку. Но неплохо уже то, что ты не сломала «молнией» ногу.

– Да, ты предусмотрительный, – с чувством, не разберешь каким, промямлила я. Ничего себе, если мои неприятности запрограммированы извне. Поэтому я даже не разозлилась на счет некоторых особенностей своего поведения. От собственного добросердечия, то есть в данном случае полной растерянности, я сначала размякла, а потом меня осенило:

– Слушай, давай говорить без экивоков. Помоги мне, пожалуйста. Есть на свете Козырев Валентин Арсеньевич. Знаешь, кто он?

– Представления не имею. Значит, никто.

После того, как я ушла от него, меня перестала трогать его самоуверенность.

– Он оригинал. Сам водит последнюю модель «Жигулей», а охрана рассекает на двух БМВ-шках. зырев Влуйста,

– Кино про войну смотрела в детстве? – снисходительно спросил он. – Там по Берлину черные машинки ездят. К твоему сведению они тоже БМВ.

– Поняла. Я не разбираюсь в машинах, я не разбираюсь в людях. Но ведь ты можешь попытать счастья в расспросах каких-нибудь бизнесменов. Он точно занимается предпринимательством.

– Предлагаешь попытать счастья с ущербом для репутации? Я же ясно сказал, если ничего о нем не слышал, не мой уровень. Поля, ты крайне неразборчива в знакомствах. Я попробую, как обычно, к сожалению. А то еще свяжешься с проходимцем или того хуже – с преступником. И дай мне слово, что информация, которая тебя не устроит, не повлечет за собой экстравагантных выходок, особенно в общественных местах.

– Даю. Но я стараюсь ради Настасьи. Правда, подцепила она Валентина Арсеньевича с моей случайной подачи. Бывает же, мяч подкатился под ноги, и ты пнула, не зная куда откатится. Но мне как-то смурно.

Экс-супруг снова хохотнул:

– Настасья – пышная белокожая веселушка. Одна не останется, найдется любитель.

– Помню, помню: «Все мужчины уверяют, будто любят вино и стройных блондинок. А на самом деле водку и толстых брюнеток». Однако до сих пор у Насти не водилось богатых воздыхателей. Наверное, ваше паршивейшее табу на нормальных баб и вынужденное пристрастие к манекенкам – всегда в действии. Хотя на что путное способна женщина в какой-то стадии кахексии? Даже с собой в крайнем приступе лютого голода не в силах покончить. Но ты не думай, я и разожравшихся сверх меры не одобряю.

– Хватит! – взвыл он.

– Причем, все утверждаете, что пышная веселушка одна не останется. Закомплексованные люди, – прекратила бузить я.

– Имидж, будь он проклят. Хочешь, если дурак, не хочешь, если умный, а изволь соответствовать. Знаешь, со мной что-то творится последнее время: иногда вдруг думаю, не надо ли поменять дурака и умного местами. Поля, и где только ты такое добро отыскиваешь? Одна фамилия чего стоит! Козырев! Я бы сменил.

– Не скромничай, – энергично призвала я. – Тебе от родителей с такой фамилией вкус попросту не позволил бы родиться. Хотя по мне так фартовое прозвище.

На сей раз, он даже не улыбнулся. Сухо сказал:

– Давай о деле. На сей раз я сам сел за руль, чтобы спокойно обсудить детали, а не пасть жертвой твоего сарказма.

Бывший муж очень следит за тем, чтобы я осознавала смысл его действий на благо сына. Мне предстояла самая скучная часть встречи, ему – самая увлекательная. Пролог был стандартным: «Если со мной что-нибудь трагическое случится, адвокаты и мошенники не должны пустить вас со Всеволодом по миру». Надо было смириться и хотя бы попытаться понять, почему квартиру для шестилетнего ребенка лучше покупать сегодня и, жалко, что не вчера. И зачем ему вообще квартира при наличии моей и родительской. Через пятнадцать минут честных усилий стало ясно, что мне не по уму вникать в подробности. Я уже собралась молить о пощаде, когда он вдруг спохватился:

– Кстати, ты вчера вечером выбиралась в центр? Извини, но я видел нечто похожее в ужасающем виде и состоянии. С молодым рокером. Или байкером. Или как им подобные теперь называются? Мельчают девушки, обидно, что не лишенные стиля.

Чтобы избежать дальнейших комментариев, памятуя обо всем уже сказанном в адрес несчастных манекенщиц и не умея придумать ничего другого, я торопливо сказала: «Нет, не выбиралась». И без паузы изъявила такое желание вникнуть в финансовые и юридические подробности предстоящей сделки, что он позволил себе слегка растрогаться и залиться соловьем.

Как это обычно бывало, все прошло замечательно. Сначала мы подкатили к офису частной фирмы. Меня оставили в машине. К идеальному отцу мальчика Севы присоединились трое каких-то благополучных мужчин. И исчезли в здании на двадцать три минуты. Потом мы перебрались в серьезное государственное учреждение вместе с одним из троих деятелей. Тут им понадобилась я. Сразу стало ясно, почему в этот раз не пришлось блестеть мехами и сверкать бриллиантами. Место предполагало сдержанный шик.

– Рада, что ты платишь налоги, – ехидно шепнула я эксу. – Не дай дожить до момента, когда, чтобы прибедниться, мне надо будет являться в госконтору в драном халате.

– Не сейчас, не здесь, – криво усмехнувшись, еле слышно бросил он.

Подозреваю, что у частника без меня обошлись, потому что экс не хотел давать мне лишний раз открывать рот. Я иногда неожиданно даже для себя такое спрашиваю, что высокие договаривающиеся стороны зеленеют лицами. Поэтому уже давно не ропщу, когда меня не берут туда, где я не нужна даже в качестве новогодней мишуры и гирлянды. Но я не впервые улавливала, что экс вместе с несуществующими Севкиными решал и какие-то насущные свои проблемы.

Подписала я все. Правда, потребовав какую-то лицензию. Мне с готовностью предоставили бумажку. Снова почудилось, что именно так и хотели акцентировать внимание именно на ней. Ладно, плюнула. В конце концов, никаких обязательств на Севку документ, на котором я оставила автограф, не накладывал. Он кое-что давал сыну… лет через двадцать. Не мой уровень планирования. Поэтому такие мероприятия я не могу воспринимать серьезно.

Мы с бывшим мужем и, надо думать, посредником, вышли из чиновничьего кабинета в широкий коридор. Невзрачный лощеный парень сразу откланялся и исчез. Тут какой-то тип, извинившись, увлек экса «в сторонку на минутку». Я, не спеша, направилась к лестнице и столкнулась с молодым человеком, который показался мне знакомым. На его правильном бледном лице отразилось приятное изумление. Будто он годами искал меня, отчаялся найти, и вдруг свершилось. Наверное, чтобы убедиться в моей материальности, он довольно крепко ухватил меня за локоть. Я отдернула руку. Получилось высокомерно, если не брезгливо. Стыжусь по мере сил, но иногда со мной случается. Я плохо переношу нарочитое приближение к лицу или хватание за рукав, как демонстрацию некоего особого доверия или крайнего дружелюбия. Особенно, когда глаза демонстратора пусты. У парня они лучились победным жадным любопытством, что меня тоже не обрадовало.

– Полина, вы меня узнаете? – глуховато воскликнул он.

Самонадеянный субъект – спрашивал без частицы «не» перед глаголом.

– Не узнаю, – отрезала я, не добавив привычного «извините».

Он удовлетворенно кивнул, мол, понятно, почему ты шарахаешься. И откинул крашенную блондом прядь. Верно, полагал, что с открытым лбом припомнить его легче. Случается, я сразу объясняю таким, что их «не знаю и знать не желаю». Но не успела. Нахал едва ли не каблуками щелкнул, заново представляясь:

– Меня зовут Александром. Недавно мы встречались у мадам Олукревской. Вы сопровождали к ней Анастасию.

Наверное, после нашего с Вадимом ухода мне начисто перемыли не только кости, но и хрящи. Однако, как ни хотелось спросить, почему он не называет Настю мадемуазель, пыла отрицания у меня поубавилось. Я заставила себя улыбнуться и выдать спасительное: