Текст книги "Прихожанка нарасхват"

– Здра-а-вству-у-йте. Не ви-и-дно-о. Я отту-у-уда смо-о-тре-е-ла, ко-о-огдп еще нико-о-го не бы-ы-ло.

Рядом со мной корчилась девчонка лет пятнадцати. Зареванные глаза, по-моему, уже не открывались, замерзшие кончики пальцев побелели, челюсть ходуном ходила. Провыв ответ, она попыталась засунуть в рот грязный кулак, чтобы не заголосить на всю Вселенную. Человека надо было спасать. Понимая, что это мой последний взгляд на похороны, я старалась бросить его поточнее. Отец Михаил был на работе – сосредоточен, адекватен. Брат Жени держался мужественно в окружении господ себе подстать, мать причитала на руках деревенской родни, друзья-приятели казались навсегда испуганными. К установленному на табуретах дубовому гробу вышагнул Родик. Краснобаю заказали не только некролог, но и надгробную речь. А имел ли он представление о существовании Жени несколько дней назад?

Я вынула из сумки благоразумно взятые варежки – перчатки плохо греют за городом. Протянула их девочке. Она беспомощно подала мне обе руки. Утеплив ее, я по возможности четко скомандовала:

– Пошли отсюда.

Она отрицательно замотала головой.

– Скажи: «Прости, прощай», и пошли.

– Же.., – заорала она во все горло.

Я зажала ладонью ее мокрые губы и сопливый нос. Если добралась сюда своим ходом и мерзнет с утра в укрытии, значит, лучше ей себя не обнаруживать. К счастью на выкрик никто не обратил внимания.

Я бы с удовольствием взвалила девочку на плечо и побежала к тропинке, по которой вскарабкалась на холм, потому что идти сзади было невероятно трудно. От долгого стояния у нее затекли ноги, она поминутно оступалась, спотыкалась, норовила то упасть, то вернуться, то галопом покинуть пыточное место. Да еще начала мучительно икать. Кое-как мы выбрались с кладбища.

– Задерживай дыхание на выдохе, а потом медленно вдыхай, – посоветовала я и остановилась.

Достала сигарету, затянулась. Ждала, что она тоже попросит, и собиралась вопреки своему обыкновению угостить. Но не дождалась. Теперь можно было и покричать в голос, а она заплакала тихо-тихо. Вероятно, совсем обессилела. Нужно было срочно выяснить, не тронулась ли горемыка умом. И я спросила:

– Ты скульптурный ансамбль, за которым мы встретились, спереди видела? Как он?

– Топорно.

От неожиданности девочка перестала икать.

– Ты сестренка Антона?

– Я единственный ребенок в семье.

– А почему практиковалась в конспирации?

– Брата Жениного боюсь, – захлюпала красным носом она.

– У меня аналогичная причина. Он тебе угрожал? Мне – да. И еще как убедительно!

Обретя старшую сестру по несчастью, единственный ребенок в семье заметно приободрился. Мы спускались в село и, чем дальше удалялись от могил, тем легче становилось. Девочка по имени Ира рассказывала ту самую историю про любовь изучающей испанский и китайский, играющей на скрипке отличницы и потомственного бандита. У него для успешной преступной карьеры было все – задатки, хорошие учителя, протекция родного брата и ранний опыт самостоятельной деятельности. Помнится, когда Альбина Львовна заговорила об этом, я подумала: «Будь у меня диктофон, выключила бы». Воротило уже от сериальщины в жизни. А героиня банальности просаливалась слезами, как какая-нибудь мойва, отказывалась верить, что кто-то мог так же или сильнее страдать, впервые любила и теряла навсегда. И циничный журналистский язык не поворачивался перебивать, когда она увязала в скучнейших подробностях посещения зоопарка вместе с Женей. Мы задержали спуск только однажды. Я увидела чистый снежок на неправдоподобно зеленой траве, умыла им Иру и вытерла своим носовым платком. Был шанс спросить, чем запугал ее брат Жени, но я им не воспользовалась. Она заговаривала свое свежее горе, грех торопить. Кроме того, я сообразила, что девочка не имела представления, чем занимался на досуге ее сердечный друг, и терялась в догадках – сообщить или не стоит. Предпочла воздержаться.

Однажды Ира, соскучившись, прибежала к любимому мальчику без предварительного звонка. В кухне сидели Женя, его брат и какой-то друг брата. Пили шампанское, смеялись. Старшие предложили девочке присоединиться, она отказалась. Несколько раз пробовала пузырящийся символ шикарной жизни с разрешения мамы, но через полчаса у нее начинала ужасно болеть голова, никакие анальгетики не спасали. Она, качественно воспитанная папой доцентом и мамой библиотекарем, быстро простилась, чтобы не мешать людям. Еще и извинилась витиевато, мол, счастливые не только часов не наблюдают, но и о правилах бон тона забывают, не предупреждают о своих набегах.

А через несколько дней Женя принялся так часто повторять: «Ничего не бойся, я никому не дам тебя в обиду», что она физически ощутила какую-то угрозу. Он не объяснял, в чем дело. И Ира решила – это форма любовного признания, клятва стать ей «надеждой и опорой». Шли дни, Женя осунулся, стал нервным, попросил предупреждать о визитах, а лучше пока встречаться в центре. Плел что-то о появившемся у матери сожителе. Ира чувствовала – лжет. И знала, любая его ложь – во спасение, в оберег ее.

Как-то они попали под октябрьский ливень, вымокли, промерзли до костей и все-таки поехали к Жене сушиться и лечиться чаем с лимоном и медом. Раздался скрежет ключа. Женя суетливо перенес ее плед, чашку и печенье в свою комнату, закрыл дверь, но Ира слышала, как из прихожей старший братец вопил:

– Под кого копаешь, сучонок? Под меня? Для кого ты упер документы? Кому продался?

Меня передернуло при воспоминании о том, как этот головорез допытывался на стройке, «по чьей указке» я заманила Женю за гаражи.

– Никому, – чуть не плача, ответил младший. – Оставьте ее в покое, и я сразу все отдам.

– Мне она не нужна. А Кузю заклинило. Я Кузе должен. Ты понял, пацан? Вернешь бумаги, организуешь девку и, возможно, я тебя прощу.

И тут второпях неплотно прикрытая Женей дверь в комнату медленно открылась. Женин брат увидел Иру.

– Я поняла, что такое гнев, – прошептала девочка, вцепившись в мой рукав. Порозовевшая после обтирания снежком, она снова побледнела. – Он зашипел: «Обоих убью, деятели». И дальше матом… Я не могу… В последний вечер я звонила Жене. Он сказал, что должен встретиться с братом и выяснить отношения. Наверное, выяснили дома, Женя разнервничался, вышел подышать свежим воздухом, успокоиться, но попался обкуренным хулиганам. Он был смелым, убегать не стал бы. А они его ножом пырнули. Полина, вы не знаете, что означает на новоязе «организовать девку»? Или я тогда ослышалась?

– Не исключено, – промямлила я. – Ты сильно перепугалась, в таком состоянии слуховые галлюцинации не редкость. Он употребил какое-то жаргонное слово, которого ты еще не слышала, и по созвучию…

– Да, я и так, и сяк крутила, все равно получается нонсенс.

Нонсенс у нее получался! Удачи своей не разумела, бедная. Я вспомнила Вольтера, его нежного юношу, путешествовавшего со странным субъектом, который вечером пользовался гостеприимством почтенного семейства, а утром уничтожал его. И на протесты чистого спутника отвечал, мол, через некоторое время все они изменились бы, дозрели до отвратительного грехопадения. И поэтому милостью надлежит считать прерывание их жизней до того, а не после. Я позволила себе краткий, самый краткий из возможных уход от собеседницы в свои мысли, но она успела разреветься и задрожать. Пришлось говорить, говорить, говорить. Моя очередь. Через пять минут я с ужасом сообразила, что несу ей примерно то же, что Жене за гаражами: хороших людей больше, чем плохих, честь, совесть, достоинство существуют, духовный потенциал каждой личности велик, любовь в христианском понимании идеальна, самосовершенствование есть цель и средство и т. п. В отличие от своего любезного Ира все понимала. Я не делала пауз, чтобы она примерила общие рассуждения на собственные обстоятельства. Поэтому девочка поддавалась наркозу правильных слов и, если не успокаивалась, то потихоньку тупела. Соответственно, и боль притуплялась.

У меня в голове не укладывалось, но я и не пыталась компактно разместить там холодящую, сужающую сосуды жуть правды. Или хотя бы правдоподобия. Женя не рассказывал девочке всего. А извращенец Кузя хотел, чтобы ему «организовали» Иру. Взялись поставлять пресыщенным самцам «гимназисток», должны были выполнять любые заказы, поддерживать репутацию солидной фирмы по прокату живого товара. Не в службу, а в дружбу братцы неискушенных, незаезженных юниц с мужиками сводили или за деньги? Там на холме, наверное, уже засыпали могилу. И бросившие в нее по горстке земли городские соседки и одноклассницы были из тех, кого Женя с братом подкладывали под стареющих импотентов.

В автобусе Ира сразу заснула. В уголках потрескавшихся губ показались капельки слюны, будто ей снилась еда. А, может, она и снилась. Из-под распухших век изредка скатывались слезинки. Я отвернулась, познав смысл выражения: «На тебя смотреть больно».

Итак, что получалось при объединении историй Альбины Львовны и Иры? Женин брат – должник какого-то Кузи. Он не может не исполнить его каприза, не принято у них так. А тот хочет интима с девушкой, в которую по-настоящему влюблен Женя. И старший настойчиво требует пожертвовать Ириной. Дескать, ты молодой, фартовый, при бабках, выбери себе любую, вон они – косяками ходят. А эту, если уж Кузя глаз положил, пусть получит. Женя артачится, потому что пожертвовать любимым человеком все равно, что собой. А он отдаваться на заклание по прихоти какого-то Кузи не намерен. Скандал следует за скандалом, вероятно, доходит до драк. Наконец, Женя нащупывает выход. Он крадет у брата важные документы, за которые конкуренты дорого заплатили бы. Вряд ли старший понимал его. А, если не понимал, значит, не верил, что из-за самой обыкновенной девчонки можно предать брата и патрона. Скорее всего, он решил, что неземная любовь к Ире – это «отмазка», придуманная Женей, чтобы потянуть время, ознакомить врагов с содержанием бумаг, а затем действительно их вернуть.

Но Женя не собирался предавать его. Старший не соизволил вспомнить, сколько лет мальчику. Тот достаточно нагляделся на шлюшек ровесниц. Самомнение и самолюбие у юнцов гипертрофированы. Ему, особенному, нужна была не такая, как эти всеобщие подружки. Ирина смотрела на него сияющими глазами, не владела сленгом и матом, не пила, не курила и без подсказок и намеков понимала, что ее избранник рожден финансовым гением, раз умудряется в столь юном возрасте иметь деньги. Женя был жесток, но наивен, пытаясь меняться: ты мне, только мне мою девочку, я тебе твои, только твои бумаги. Одного не учел, девочку у него не похищали, а документы он стащил. Старший же твердо усвоил, что крадут с целью обогащения, как бы после не оправдывались. Таким способом стать богаче на целую Ирину? Как говорится, придумай что-нибудь поумнее.

Когда он решил казнить предателя? Когда крикнул: «Убью обоих»? Но дело было не в нем одном. О проступке младшего неизбежно стало бы известно и тем, кто подчинялся старшему, и тем, кто ему покровительствовал. И каков был бы авторитет мужчины, не приструнившего вовремя родного кровного молокососа? Сопляк не подумал, что в случае рассекречивания этих бумаг прибыль потеряет не только брат, но и его партнеры. Крутые ребята, им недосуг разбираться, который из сынов одной матери виноват. Пришили бы обоих для верности.

Действовать надо было быстро. Существовала вероятность, что Женя еще не использовал документы и не успел проболтаться какому-нибудь закадычному дружку, как кинул брата. Поручить дело кому-то? Все равно, что оповестить о случившемся всех. Как в любом профессиональном сообществе, в преступном люди ревниво следят друг за другом, торгуют информацией, грязно шпионят. Я Вика наслушалась. Это в кино они всегда убивают ставшего помехой человека. А в жизни часто… сдают полиции и сажают за милую душу на десятки лет с конфискацией имущества. Босс, который нечто особенно щекотливое, личное не может сделать сам, долго не протянет. Потому что деление на своих и чужих весьма условно. Там, где война, всегда есть перебежчики. Шестерки липнут к удачливым, как везде. Лохи вывели смешную формулу удачи – случайно оказаться в нужное время в нужном месте. На самом деле надо точно выяснить и время, и место, а еще лучше назначить их и подогнать того, кто позже сочтет себя везунчиком, к тому, кто такими категориями не мыслит. Но это удается только очень и очень сведущим. Вот и стараются под знаком мешка и шила.

Вероятно, брат позвонил и пригласил Женю на переговоры. Не при матери же, мол, лаяться. Лишь к нему парнишка пришел бы без свиты. Не потому что остальных на «своей» территории боялся, а просто положено хозяину сопровождение. Имидж, черт его дери. Но брату тоже надо было отделаться от своей охраны, поймать мотор, а то и в метро спуститься. Дело непривычное, задержался. Женя ждал. Тут его нашла я. Мальчик решил поразмяться. В конце концов, родимый дом в двух шагах, не разминутся с братом в любом случае.

В роковой вечер, когда прошел шок, я удивилась, почему парнишка, отстав от меня, вернулся за гаражи? Теперь можно было предположить, что брат, увидев наши спины, пошел следом, постоял за соседним боксом. А, когда Женя освободился, окликнул его или подозвал каким-нибудь условным звуком. Я ведь тогда на внешние раздражители не реагировала, почти бежала прочь. Получается, что Каин видел меня собственными глазами. А спектакль с допросом на стройке поставил и сыграл для ближайшего окружения. Мол, ищу убийцу, землю рою. Докладывать своим, как он узнал о нашей с Женей встрече, братец обязан не был. Но само знание прибавляло ему веса. Я вообще на счастье ему попалась. Порола несуразицу, не отрицая факта позднего свидания с Женей в укромном месте. Действительно создавалось впечатление, будто кто-то велел мне отвести мальчика в угол потемнее и поглуше, но не научил, как отвираться, если уличат.

Только не я заманила Женю за гаражи, он меня. Я-то пыталась вывести его на освещенную людную остановку. Он и впрямь нуждался в спасении. С этой точки зрения мой давешний идиотский порыв выглядел почти миссией. И, чтобы не возгордиться, я скосила глаза на постанывавшую рядом Иру. Отыскал Каин свои бумажки, избавившись от Авеля, или нет? Если да, Ирину могли оставить в покое. Даже расскажи ей что-то Женя, девочка была слишком далека от криминальных проблем. Кроме того, повторюсь, старший вряд ли верил, будто младший выкрал документы в надежде предотвратить надругательство над ней. А вот если не отыскал, Ире грозила опасность. Заподозрить влюбленную школьницу в том, что она по просьбе Жени прятала украденное, было логично. Парой тумаков и ерзаньем на ящике в сарае она не отделалась бы.

Автобус мягко остановился. Я слегка потрясла Иру за плечо. Она вскрикнула. Из милосердия девочку надо было проводить к врачу, а не туда, куда я собралась.

– Ирина, я не хочу тебя запугивать, но неизвестно, успел ли Женя перед смертью вернуть брату документы, из-за которых они ссорились. Этот отчаянный тип помнит, что ты слышала их спор. И знает, последнее время ты была единственным светом в Женином окошке. Вдруг ему втемяшится в башку, что Женя передал тебе бумаги на сохранение.

– Он мне их не передавал. Я вообще ничего не поняла в той сцене, а потом старалась не думать о ней, – пролепетала она.

– Я тоже случайно поболтала с Женей во дворе. Но психованный мститель мне не верит. Сейчас, после похорон, у него наверняка возникнет желание заняться мной и тобой. Ты человек самостоятельный, поступай по-своему, а я иду к полковнику, который расследует убийство твоего парня. Я навела справки: он умный, добрый и порядочный человек. Мне жить не надоело. И, если кто-то обязан меня защищать, я воспользуюсь. Да, нечего тянуть, сразу вот с этого места и стартую. У меня мама, сынишка, избави Бог, с ними что-нибудь сделают из-за секретов, которых мне Женя действительно не открывал.

Я не пыталась ее гипнотизировать, смотрела под ноги. И говорила медленно, тихо, чтобы усваивалось на слух. Но готова была в любую минуту добавить экспрессии, громкости и обсудить обязательства живой любящей перед убиенным любимым. Не пришлось. Она шмыгнула носом и просительно сказала:

– Я с вами пойду. Можно?

– Пошли. Не исключено, что наши случаи вовсе не драма, но подстраховаться надо. На авось, когда легко лишиться жизни, пусть безмозглые полагаются.

Она и впрямь была круглой отличницей, привыкшей к похвале за правильный ответ. Когда я противопоставила нас безмозглым, на измученном личике Иры появилось выражение покоя, будто что-то ненароком сдвинутое в ней стало на свое место.

Виктор Николаевич Измайлов ждал в центре своего управленческого кабинета, на всякий пожарный держась за край стола для заседаний. Наверняка, как услышал от дежурного, что к нему рвусь я и не одна, как разрешил выписать пропуска, так и занял тактически выгодную позицию. Чтобы выволакивать меня вон было ближе. Когда я заигрываюсь в детектив, он грозится привязать меня к стулу в этом самом помещении. Зато, когда добровольно изредка его навещаю, норовит развернуть с порога. Никак определиться не может, сердешный, крашу я своим присутствием его рабочее место или наоборот.

Я открыла дверь, и мне померещилось, будто Измайлов держит плакат: «Завтракал яичницей»! Смеяться не рискнула, пропустила Иру вперед, представила и пригласила милого в коридор. Породистая ищейка в погонах! Однажды я попыталась вызвать его на пару слов, не приведя с собой ни свидетеля, ни убийцы. Так он зарычал, жестом указал мне на выход и даже не приподнялся со стула. То-то Боря Юрьев, в чьем присутствии полковник со мной грубо обошелся, был доволен. А тут Измайлов усадил Иру, что-то ласково ей сказал, налил водички и в два прыжка догнал меня.

– Где ты ее взяла, детка? Золото ты мое!

Я вздрогнула с непривычки. Сыщики буксовали не только в расследовании убийства Семена Олукревского. Женин случай тоже оказался безнадежно тяжелым. Мне пора было важничать. И я мрачно поинтересовалась:

– Сколько еще прикажете мне за вас работать? На кладбище девушку отловила, не поленилась смотаться своим ходом. Она, бедная, пряталась там за мужчиной.

– Каким? – мигом посерьезнел Вик.

– Мраморным.

– Добро, про все попытки изменить мне под похоронный марш расскажешь дома вечером. Иногда возбуждает.

Больше медлить было нельзя. Я на секунду зажмурилась и пустилась во вранье:

– Вик, Иру я залучила сюда обманом. Придумала, будто разговаривала с Женей в вечер его смерти, что его брат мне угрожал. Ты уж скажи ей, что мной какой-нибудь сотрудник параллельно занимается в другой комнате, не разочаровывай ребенка в людях.

Полковник раздул ноздри, словно нюхом проверял мою тираду на количество лжи.

– И еще, она ни сном, ни духом, чем промышляли браться, – благоразумно ускорилась я. – Ира любит Женю. У нее настоящее горе. Нельзя ли избавить ее от всяких там очных ставок и судов? Пусть не проклинает свою первую любовь, ей и так досталось. Понимаешь, это заблуждение, что подонка легче забыть.

– Стоп, – нахмурился Измайлов, – я все понимаю. Но если идти неофициальным путем, каким образом я буду ее защищать?

– Изобрети способ, Вик, умоляю, ты же мудрец.

– Умоляешь. Льстишь. Значит, ее информация дорогого стоит, – полковник разве что не потер от радостного нетерпения руки. – Поленька, я уделю внимание девушке, пока она не перегорела. Я не буду приобщать ее показания к делу без крайней нужды. Не выдам тебя. Обеспечу ее безопасность. Только ступай домой. И, если не трудно, приготовь, пожалуйста, поесть. А то я…

– Завтракал яичницей, – выпалила я.

И впервые с готовностью крутанулась на пятках. Надо было выметаться, пока предлагали. Потому что пристальный взгляд Вика при раздувании ноздрей мне совсем не понравился. Несколько обескураженный таким послушанием Измайлов успел схватить меня за край куртки:

– Детка, спасибо. Мы ведь решили не акцентироваться на подружке из дворовых сплетен. Шансов вычислить эту романтическую персону было немного. А услышать от нее нечто толковое, и того меньше.

«Конечно, – подумала я, – на вас Антон камнем не висит. – Я бы тоже проигнорировала треп об этой умнице, если бы не считала ее сестренкой своего спасителя».

Я спускалась по широкой лестнице в растерянности. Дважды за день произошло странное преображение действительности. Сначала глупейшее приставание к Жене показалось миссией спасения его от убийцы брата. Потом я ненадолго поверила, будто потащилась на кладбище искать любимую парнишки сознательно. Несколько лет назад у меня был период, когда я воображала себя едва ли не ясновидящей. Во всяком случае, безошибочной своей интуицией могла и побахвалиться. На картах гадала, и все сбывалось. Судьба тогда здорово потрудилась, уча меня скромности. Я была уверена, что урок усвоила. И вот – рецидив. Но насколько он улучшил мое настроение! «Завязывай с самобичеванием, Полина», – легкомысленно пожелала я себе. И тут же в голове возник вопрос: «Сумела бы я предположить, что Женю зарезал родной брат, не стань участницей событий? Не случись гаражей и стройки? Разве напрасны были мои моральные и физические мучения»? Ответ вновь вызывал меня на самодовольство. И я еще немного поразмышляла о том, стоит ли принимать этот откровенный вызов.

Я не терплю выражения «сознание выполненного долга». От него веет таким самоистязанием, что озноб бьет. Это как надо себя ломать и мучить, чтобы не радость, не умиротворение от содеянного возникли, а сознание, наконец, проснулось. Нет, я элемент социальный, делаю, что положено, но у меня мотивация не должницы. Скорее, «от щедрот своих».

Но, когда я возвращалась из управления, осознавала нечто очень похожее на исполненный долг. А это состояние угрожающее, потому что для выхода из него всегда требуется «последняя капля». Не хватает терпения ждать, пока испарится, нужно, чтобы лишнее быстро перелилось через край. Однажды приятель, оригинальничая, сказал:

– Заладили все про последнюю каплю. Хоть бы упомянули для разнообразия, например, вытянувшую репку мышку.

Не знаю, что со мной случилось. Но я вдруг задала окружающим простой вопрос. Чем и во что вцепились кошка в Жучку, а мышка в кошку? Острыми зубами в шкуру, в кожу? Да еще и потянули изо всех сил разом? И почему у собаки есть кличка, а у кошки нет?

– Все-таки это была последняя капля, – упрямо изрек кто-то, – капля коньяка.

С тех пор я смирилась и с собственными, и с чужими штампами. Они вносят в общение покой и порядок, ибо совершенно не будоражат эмоции. А то ляпнет кто-нибудь про мышку, и плачь потом от жалости к кошке.

Так, снова меня повело в сторону. Вернемся к тому, что любое человеческое состояние нельзя свести на нет окриком: «Хватит, надоело»! Нам нужно либо прилагать титанические внутренние усилия для адаптации к нему, либо задействовать побольше внешних факторов, чтобы оно показалось лишь эпизодом в бесконечном ряду других. Первый способ гораздо тяжелее, но в тот день я предпочла бы потную от трудов душу неприятной испарине, выступившей на лбу при виде звонившего в дверь моей квартиры Антона. Он был в давешней коричневой кожаной куртке и новых джинсах. Симпатяга.

Я встала столбом на межэтажной площадке и уставилась снизу на торт и гвоздики, которые он держал в левой руке. Смотреть ему в лицо мне не хотелось. Зато подмывало броситься из подъезда на улицу. «Полина, похоже, он не убивал Женю», – прогундосил здравый смысл. Но я еще не успела отвыкнуть от своих подозрений. Да и вариант, что сегодня же вечером полковник Измайлов раздраженно сообщит мне о непоколебимом алиби назначенного мною Каином брата, не исключался. Благодаря Ире в деле появились новые обстоятельства, но они могли сработать на совсем иную версию. Ждать результатов надо было долго, а не показывавшийся на глаза, однако самим своим существованием в мире вымотавший меня до предела Антон уже обернулся и весело приветствовал:

– Добрый день, Полина.

– Добрый день, Антон. Шел к девушке, которую не так давно провожал с дискотеки в соседний дом, не застал ее и решил подождать у меня?

– Почти в яблочко. Девушку недавно катал за городом на мотоцикле, навестил, дома ее не оказалось, решил дождаться. И вот дождался, всего три сигареты выкурил.

– Я не девушка, – вырвалось у меня.

– Это не страшно, – успокоил Антон.

– Торт и цветы – лишнее, – не унималась я.

– Почему? Ты прошла через плен на стройке, это сил не прибавляет. Я неделю не провоцировал неприятных воспоминаний, но теперь ты наверняка забылась, окрепла. Я наношу визит выздоравливающей. Не с пустыми же руками. Подняться к себе не желаешь? Если я не вовремя, или у тебя плохое настроение, скажи, не обижусь.

Я представила пакет с одеждой, до которого вторые сутки не подучалось добраться, подумала о необходимости что-нибудь прикупить, дабы не подвести экса, прокрутила в начинающей кружиться голове кладбищенские впечатления. Надо было извиниться и подтвердить его худшие предположения. Обещал же не обижаться. До сих пор не понимаю, ему или себе наперекор поступила. Через ступеньку преодолела лестницу, отперла дверь и сказала:

– Благодарю за заботу о моем самочувствии. Заходи, вежливый посетитель выздоравливающих. Над этим можно смеяться, можно плакать, но букет и сладости действуют безотказно. И почему я последние пару лет делала вид, будто не на меня?

– Слава Богу, расслабилась, – улыбнулся Антон. – А то мне показалось, что ты растерялась. Не твой стиль.

Его веселость меня угнетала.

– Полагаешь, комплимент сделал? Помешались все на стиле. Всяк силится иметь, а он, по сути, есть предсказуемость и управляемость.

– Словами играем. Пусть не стиль, а натура, характер.

– Неужели не разумеешь разницы?

– Даже не чувствую.

Такого не переспоришь из вредности. У меня в запасе был один силовой аргумент. Как сегодня действовала Настасья? Выхватила у Валентина Арсеньевича коробку с тортом, крутанула на указательном пальце за веревочку, отводя назад локоть, резко двинула кистью… Ужас, могла бы острым углом мужику глаз выбить, щеку проткнуть. Драчливые мы нынче, видно не от хорошей жизни. Кстати, ей скоро в ресторан, хоть бы свидание было удачным…

– Полина, ау! Ваза узкая есть?

Подруга не отвлекается в ответственные моменты, поэтому способна защитить и себя, и меня. А я – шляпа.

– Прости, Антон. Давай впредь не будем выпендриваться. Просто попьем чаю, кофе. Хотя психологи не советуют.

– Пить чай?

– Не выпендриваться.

– Почему? – искренне удивился Антон.

– Чтобы быть взаимно интересными, как выяснилось, необходимо умничать, важничать, называть друг друга на вы. Вот тебе ваза. Я поставлю чайник.

– Значит, твоя Анастасия Павловна, требуя обращения по имени и отчеству, старалась меня собой заинтересовать? – засмеялся Антон.

– Тебе-то она тыкала. Так что не обольщайся, скорее она себя тобой заинтересовывала. Твой случай с медицинской точки зрения банален. Карвалол, сахар, покой и никакой реанимации.

– Язва, – крикнул мне из ванной Антон.

– Сам такой.

Я действительно постепенно расслабилась. Забыла об убийствах и подумала: «Второй день объедаюсь. Еще не влезу в то, что прислал экс. Он почему-то уверен в стабильности моего веса. Эх, надо было изловчиться и устроить примерку. Хотя вчера, когда я жевала у Настасьи, его звонок был еще в перспективе. А сегодня я не завтракала и так нагулялась за городом, что съем кусок торта, и будь что будет».

Антон выбрал чай. Берег сердце? Или просто не любил кофе? Меня порядком злило бесконечное домысливание того, о чем легко спросить добровольно явившегося и сидящего напротив человека. Вероятно, я уже готова была вытворить нечто. Мы разговаривали, но со скрипом. Вид у Антона становился все более недоумевающим. Дескать, почему честно не предупредила, что не расположена общаться? Еще минут десять попереливали из пустого в порожнее. Он не выдержал:

– Полина, мне уйти? Такое впечатление, что я тебе крайне неприятен, но ты пытаешься это скрыть. В то же время я уверен, ты сумела бы при желании не подать вида. Знаешь, мне показалось, что там, в лесу, мы по-настоящему душевно поговорили. Я еще подумал: «Есть люди, способные обходиться без задних мыслей». Получается, душевность была проявлением шока. Искренность, как реакция на стресс. А теперь все, как всегда, как у всех.

Настасья часто называет меня несносной. Происходит это тогда, когда я не пытаюсь хорошего тона ради под кого-то подлаживаться. Недавно общий знакомый жаловался на судьбу. Тяжело ему было строить пятикомнатную квартиру недалеко от центра. Мы выражали сочувствие и наперебой называли его бедным. Человеку действительно доставалось, и он так живописал муки мученические, что ласковое, в общем-то, определение само слетало с языков. Он морщился, а потом стал нас обрывать:

– Да не бедный я.

Сначала мы удивились. Если не бедный, то почему плачется? Потом дошло, слово «бедный» он воспринимал буквально, как материально необеспеченный. А нас с Настасьей обеих заклинило, бывает. Он нам:

– Договор на поверку оказался грабительским. Повышают и повышают каждый следующий взнос – транспорт, дескать, дорожает, электроэнергия, стройматериалы. На то, что уже переплатил, мог бы паркет во всех комнатах положить.

Мы хором нараспев:

– Какое безобразие! Терпи, бедный, большую часть все равно уже выплатил.

Чем яростней он отказывался называться бедным, тем настойчивее мы ярлык на него навешивали. И никто не мог остановиться. В итоге сердобольная Настасья стала извиняться и объяснять, что мы не нарочно, что «употребляем это слово не в первом смысле, а во втором», что психологически наш заскок оправдан, только она забыла, как именно. Я выносила все стоически, пока он не начал царственно кивать при ее покаянном: «Ой, прости, опять вырвалось, конечно, ты не бедный, ты богатый, но я сострадаю – столько глупой суеты в приятном деле». Будто грехи отпускал.

– Перестань каяться, Настя, – влезла я. – Он не жалуется, а хвастается. Мы сразу не поняли и соболезнуем. А должны восхищаться его ловкостью и неизменной платежеспособностью. Так вот, милый друг, ты беден и достоин жалости. Потому что не позволяешь себе просто сказать: «Я герой, я молодец». И услышал бы от нас: «Ты герой, ты молодец». Битый час считаешь свои центы, мы терпим. Мог бы тоже проглотить парочку «бедный», не убыло бы.

Когда он ушел, подруга на меня напустилась:

– Зачем ты его так приложила? Теперь он решит, что мы завидуем.

– Пусть решает в меру своей испорченности. Я мук совести не испытываю.

– Потому что у тебя нет совести, – не в первый раз заявила Настасья.

Странные у нее представления об этом предмете. Но смысл отступления в том, что подобно мне Антон стремился к роскоши правдивости – либо не лгать друг другу, либо не разговаривать. И умел ее ценить. Могла я наплевать этому уникуму в душу? И я сделала единственное возможное для меня тогда: разревелась и раскидала все камни из-за пазухи. Я не нарушила табу на упоминание полковника Измайлова, не обмолвилась об Ирине. Говорила о своих сомнениях и о том, как они меня доканывали. Сначала у Антона побагровели щеки. Потом они побледнели, и заполыхали уши.