Текст книги "Прихожанка нарасхват"

Посоревновались в дежурной вежливости.

– Альбина Львовна, вы случайно не в курсе, когда и где будут хоронить убитого за нашими гаражами юношу?

– В курсе, но не случайно, – слегка обиделась Альбина Львовна. – Уважаю добросовестных журналистов, Поленька. Доведи его до могилы, выясни, кто счел долгом, так сказать, присутствовать на кладбище и опиши. Уверена, там ни одного порядочного человека не будет.

Она была непримирима. И, кажется, действительно полагала, что я увлеченно работаю над статьей «Это случится с каждым живодером».

– Так, где эту самую могилу вырыли?

И Альбина Львовна меня добила. Хоронить Женю собирались завтра. Мать настояла на том, чтобы тело мальчика приняла земля родного отцовского села, чтобы могилы мужа и младшего сына были рядом. Родственники гарантировали уход. Стоит ли говорить, что именно в этом подмосковном селе совершал подвиг поднятия из руин очередной святыни отец Михаил. Я поблагодарила соседку. Зарылась в простыни, тоскливо взвыла. И поклялась себе после похорон рассказать Вику абсолютно все. А ведь предостерегает Евангелие: «Не клянись».

Однако пора было выполнять обещанное Настасье. В конце концов, ее знакомство с Валентином Арсеньевичем было на моей совести. И сколько же эта совесть способна выдержать? Не шастала бы за священником по кабакам, читала бы сейчас, телевизор смотрела. Или лучше писала бы – не торопясь, размышляя, ища точные слова, копаясь в интернете. Я водила бы по бумаге ручкой, а то скоро из-за пристрастия к компьютеру не смогу и буквы вывести. И почему к работе особенно тянет тогда, когда ею некогда заниматься?

От мамы мне влетело по первое число. Она требовала объяснений.

– Назвать мать Ириной Семеновной, не спросить о Севушке, отключить все телефоны, позвонить только вечером и даже не соизволить извиниться! Возмутительно, дочка! Если это конспирация, то где тебе понадобились сведения о судьбе жены мало знакомого мне человека? В редакции? В компании? Зачем?

– Возле рюмочной, – честно брякнула я. – Мы стояли с Валентином Арсеньевичем, с которым в ней перед этим познакомились…

– И давно ты с утра в забегаловках ужираешься? Это – начало конца, – определила мама. Она сделала несколько глубоких вдохов и выдохов и ровно сказала: – Не паникуй, дочка, сейчас все лечат, даже СПИД. Надеюсь, секс был безопасным? А с алкоголизмом мы справимся. Это издержки творческой профессии. Когда люди ежедневно ходят на службу, где им некогда копаться в себе, все происходит не так стремительно. Я предупреждала, что полиция смотрит не туда. Твой полковник уделяет тебе мало внимания. Сейчас за тобой заедет папа, отвезет под капельницу к своему знакомому. Можно и на дом, но я не уверена в санитарных нормах. После вывода токсинов выберем хорошую клинику. Я слышала, есть такие, где можно пребывать с близкими. Я с удовольствием отдохну рядом с тобой. А Севушку доверим родному отцу, как раз подходит срок их совместного проживания, поэтому ни тот, ни другой ничего не узнают. Да, удачно складывается. Измайлову что-нибудь наврем. Слишком много чести признаваться в маленькой женской слабости, раз он сам тебя выпустил из-под контроля. Собирайся. Конечно, если ты в состоянии двигаться. И постарайся больше не прикладываться к бутылке. Выбираться из дома на носилках унизительно.

Я не перебивала, потому что давилась смехом. Было не по себе из-за легкости, с какой она заподозрила, будто я спиваюсь. И весело от ее решимости бороться с недугом вместе со мной.

– Мамочка, я рюмочную не пьянства для посетила. Я трезва. Через полчаса явлюсь к вам, убедитесь, и обсудим это недоразумение. Спасибо тебе за здоровую реакцию. В такие минуты я за себя спокойна – наследственность стоящая.

– Я поторопилась с выводами, – засмеялась мама. – Напугала ты меня до полусмерти. Ладно, обхаживай своего полковника. А недоразумение обсудим по телефону.

Я описала ей, разумеется, без криминальных подробностей, свое приключение. Вышло забавно и как-то очень по-людски. Вечером в гостях встретила священника, утром увидела его в модном дорогущем пальто, прилив любознательности увлек меня в рюмочную, где я разговорилась с интеллигентным мужчиной с целью подослать его к отцу Михаилу и выведать цель прихода. А потом, когда мы дружески болтали, процитировала ему строчки из пары стихотворений. Он попросил выяснить, что стало с одним из авторов, но нервно. Из осторожности я выдумала Ирину Семеновну. Не предполагала ведь, что он так напрягся, потому что слушал юношеские вирши – свои и жены. Наверное, польстило самолюбию. Люди из Пушкина ничего не помнят, а из Валентина Арсеньевича – пожалуйста. Он подвез меня к Настасье, столкнулся с ней возле машины и, вероятно, увлекся. Теперь чувство ответственности велит мне выяснить, кто он, собственно, такой. Настасья вечно порет горячку, а потом покинутая страдает.

– Настя – неприспособленная девочка, – согласилась мама. – Но и ты на свой счет не обольщайся. Я лично помню, что у нашего гения было два образования – инженерное и филологическое. Даже фамилия его в памяти не всплывает. Но сейчас я потревожу какую-нибудь Ирину Семеновну. Вдруг в ее душе он оставил более глубокий след, чем в моей. Мне его сочинения казались вульгарными. Я-то еще помню «из Пушкина». Как ты можешь так выражаться? Жди звонка, дочка. И не вздумай все-таки пить.

Я кисло пообещала. И мама занялась прошлым Валентина Арсеньевича. Можно было расслабиться. Вероятность того, что через час она продиктует мне его адрес и номера всех машин, была велика.

Однако на сей раз ей не слишком повезло. Валентин Арсеньевич носил фамилию Козырев. Во времена, когда «двигать науку» было престижно, слова кафедра, диссертация, аспирантура не звучали для него малиновым звоном. В роду было много средне успешных в различных областях ученых, поэтому латинизмы обозначали лишь обыденность – труд, долгую бедность, интриги коллег. Плюс необходимость делиться идеями с научным руководителем при подготовке кандидатской. Затем рутину преподавания. И, наконец, бесконечные разговоры о том, что невозможно защитить докторскую, когда «кругом одни евреи».

Мальчик был даровитым, но нетерпеливым. Собирался преуспеть в науке молниеносно и блестяще. На кафедре филологии ему нравилось – чинно, мило. Но годами дневать и ночевать в библиотеке красавчик не хотел. Параллельно он занимался научной работой у университетских технарей. И был причастен к какому-то открытию на стыке физики и химии. Когда речь зашла о возможности получения кандидатской степени за эту самую причастность, он бросил языковедение. Успели остепенить его до перестройки или нет, неизвестно. Но он торжественно провозгласил при свидетелях: «Я всегда говорил, лучше никакой науки, чем такая, как в России». И откочевал в бизнес. Желающих следить за его достижениями в новой сфере среди ученых дам не нашлось. Выживали-с.

Его брак состоялся и был расторгнут классически. Женился на идеальном теле и чистой душе, а потом обнаружил, что ни то, ни другое не умеет готовить и стирать. Трудному обучению бытовым навыкам жена предпочла развод.

– Вот и весь мой улов, дочка, – сообщила мама. – Перед Настей как минимум коренной москвич и не дурак. Везуч ли? Не выяснилось. Но все-таки не в трамвае, будь он неладен, вы с ним ехали. Жаль, что его семейное положение загадочно. Хотя Настя совершеннолетняя. Ты очень далеко в своих заботах о ней не заходи. Оставь человеку свободу выбора.

– Сво-бо-ду Нас-те! – проскандировала я.

– Клоунесса.

Мама благосклонно приняла мои уверения в глубокой признательности. И окликнула шумно проносящегося мимо нее внука. Севка крикнул в трубку, что ему некогда со мной болтать, они с дедом заняты. Я смирилась, но пригрозила: «Еще наговоримся». Дитя на том конце провода скептически хмыкнуло. В качестве собеседницы я котировалась все ниже и ниже. Надо было перечитать пару сказок или освоить новую компьютерную игру.

В дальнейшем, как повадилась выражаться Настасья, мне «совсем поплохело». Тут момент спорный. Наша редакционная слэнгистка Нэлка говорит: «Я поплохела, она поплохела, ты поплохела». Я довела этот нюанс до сведения подруги. Настасья уперлась: «Наши медсестры ни в чем вашей Нэлке не уступят. И они твердят: «Мне поплохело, ей поплохело, тебе поплохело». Я подумала и решила, что оба варианта забудутся месяца через три сами собой.

В отличие от причины ухудшения моего настроения. Она таким естественным образом не исчезнет. Ожидая донесений разведчицы мамы, я позвонила Балкову. И получила жесткую рекламацию на предложенный в сквере товар.

– Поля, вызвать отвращение к жадности не удалось. Борька объявил себя атеистом и изъявил желание завершить начатое Олукревким дело, то есть спустить попа с лестницы. И полчаса превозносил ум, такт и терпимость Марии, расходуемые на беспардонных служителей культа. Еще полчаса он учил меня относиться к деньгам уважительно, то есть по-хозяйски. Он! Меня! Представляешь?

– Нет, – честно сказала я. – Он же прирожденный мот, а ты такой рациональный.

– Я уже ором ору.

Мне захотелось присоединиться. В голову влезла древняя песенная строчка: «Не смей топтать мою любовь». В глазах мелькнуло видение – Борис, напевая это самое, целится в меня из табельного оружия. Я пыталась спасти реноме:

– Сережа, признаю, вдова недостаточно алчна для текущего момента. Наверное, милостыню после похорон чаще обычного подает, вот и расслабилась. Ты держись еще пару дней, я постараюсь услышать о ней от кого-нибудь какую-нибудь гадость.

Балков засопел и суховато попрощался. Вечерок обещал быть тяжелым и сдержал обещание.

Провальное низведение Марии Олукревкой с пьедестала ввергло меня в тоску. В таких ситуациях я никогда не пытаюсь себя развеселить. Наоборот призываю: «Тоскуй, страдай! Голод – залог аппетита, грусть предшествует радости». Через некоторое время возникает чувство протеста – еще команды «мучайся» я не исполняла. Состояние улучшается, и, если заняться чем-то интересным, день, вечер, ночь спасены. Утренней хандры я не испытываю никогда. Значит, действительно оптимистка, а не прикидываюсь. Я только еще дозревала до призывов усугубить страдания, когда телефон разразился мелодией. Брать в руки источник неприятностей охоты не было. «Клин клином вышибают», – подсказала я себе и ткнула холодным экраном в ухо.

– Не разбудил? Как вы там с буйным туром Всеволодом?

Вот чего мне не хватало! Общения с бывшим благоверным. Сигнала из прошлого, в котором не водилось полицейских, убийц и прочих разных. Зато была скука смертная. Но сегодня она казалась мне теплой и мягкой безмятежностью. Поэтому я поздоровалась любезнее, чем обычно. Экс лаконично сообщил, что послезавтра ему понадобятся я, мой паспорт, свидетельство о рождении сына и бумаги в синей папке, которую он положил под красную папку, которая вложена в черную папку… В общем, он снабдил меня путеводителем по домашнему сейфу, не произнеся слова сейф. Этот образцовый отец испытывал стойкое недоверие к телефонам и говорил витиевато. Позже в своей надежной машине он утомительно подробно и бессмысленно доступно расскажет мне, что еще придумал для устройства счастливого взрослого мира Севы. И привезет меня в офис, где будут нотариус, адвокат, банкир, представитель, не разберешь чего и кого, слегка опечаленный собственной мудростью он и тупая-претупая я.

– Ты послезавтра свободна? – спросил экс.

– Буду, раз надо.

– Сейчас выдержи часок дома.

– Выдержу.

Я положила трубку и вдруг без аутотренинга развеселилась. Это отдавало непристойностью, предательством благословенной свободы, но, если разобраться, подобным отдает почти все, что сулит хорошее настроение. Дело в том, что еще при кончине нашего брака муж выговорил себе на первый взгляд странную привилегию. Когда надо будет «выйти в люди», естественно, его люди, я безропотно приму пакет с одеждой и энную сумму денег на обувь, аксессуары и украшения. Поначалу я разозлилась:

– Это завуалированный подкуп. Ты прекрасно знаешь, что я не воспользуюсь открытым на мое имя счетом. И несколько раз в год будешь подкидывать тряпки, играя в благотворительность.

Тогда мы не щадили друг друга. И он тихо сказал:

– Нет, дорогая моя. Просто ты не представляешь себе, как скоро окажешься на задворках даже не шика, а моды. Я не в состоянии объяснить нормальным людям, что ты воротишь нос от моих денег. С сумасшедшими связываться мало, кто захочет. Поэтому настаиваю на представительской одежде. Покажись внешне достойной мамой моего сына, а потом хоть жги эти вещи.

С тех пор я по мере его надобности в течение часа после звонка получаю от служащего магазина, никогда от шофера, то легкий, то увесистый в зависимости от сезона пакет. Предстоявшая примерка и неспешный поиск «последнего штриха» во всегда пустых торговых залах и вывели меня из крайне паршивого состояния.

Свою живость я использовала во благо полковника Измайлова, приготовив можайский салат. Я натирала сырую морковь, твердый сыр, давила чеснок, перемешивала с майонезом и усмиряла любопытство. Нет, правда, интересно же, какой хотел бы видеть бывшую жену экс, подключиться к его фантазиям на тему меня. Почудилось, будто я доказала верность любовнику, когда монотонная готовка утихомирила страсти.

Поэтому, завладев обновками, я не стала их вынимать. Завтра, все завтра. Сегодня же после эйфории слишком скоро последовала апатия. Я ощутила, насколько вымотана. А ведь с точки зрения любого здравомыслящего человека ничего не делала. Разве что наелась у Настасьи утром. И языком чесала. Я отнесла салат из своей кухни в измайловскую, расположила в холодильнике рядом с обещанным сытным обедом – пусть видит, что об ужине тоже не забывала, – и поклячилась к себе. Залегла на диван, бормоча:

– Минутку поваляюсь, потом разденусь, приму душ и в постель.

Повалялась с полчаса и поняла, что больше так жить не могу. Потому что давешняя привычная тоска превратилась в тоску лютую. После душа полистала ежедневник и позвонила людям, приглашавшим меня на выставку «нахальных художников, которые в фаворе у богемы только до пятницы». Если богема дольше не выдерживала, ребята, был шанс, чего-то стоили. Оставалось передать Настасье результаты маминых изысканий. Я сделала это и пообещала продолжить сбор информации о Валентине Арсеньевиче.

– Спасибо, для ужина в ресторане этого достаточно, – проворковала подруга.

Во мне она не будет нуждаться до завтрашнего позднего вечера или послезавтрашнего утра, как получится. Я расправила плечи и вылетела из квартиры, словно подхваченный сквозняком конфетный фантик – приодетая, подкрашенная и опустошенная.

Подремав в метро, я вывалилась из вагона в дружеские объятия почти человеком. У меня есть и менее экзальтированные знакомые, но эта компания отличается некоей плавной текучестью состава и принципиальным отвращением к сплетням. «Говори о себе или молчи», – их девиз. Пока шли к панельной девятиэтажке, мне объяснили, что выставкой три молодых художника протестуют «против буржуазности, которая России не шла, не идет, и «никогда не выбиться нам из этой коры». Я пожалела, что не выбрала знакомых, суливших концерт «дьявольского гения» в расселенном доме, но было поздно.

В трехкомнатной квартире с вызывающе грязными потолком и полом не обнаружилось никакой мебели. Стены сплошь покрывали картины. По помещению слонялись художники. Они выделялись нарочитой независимостью и неприметной трезвостью. Народ присутствовал в приемлемом для гордости творцов количестве. Разумеется, посетителями были только буржуи и буржуйки. Они серьезно рассматривали уничижающие их шедевры и перебрасывались выражениями типа тонкая декоративность, социальная иконография, естественность композиции, система форм, горячий колорит и т. д. Создавалось впечатление, что творцы таких слов не знали и принимали за подлую изощренную буржуазность употребление их вслух.

Вокруг высокого полного священника образовался кружок бородатых мужчин. Говорили о «генетической предрасположенности России к православию». Вообразить, что теперь, когда изданы произведения всех ранее запрещенных русских философов, эта тема подлежит самодеятельному обсуждению, я не могла. Но вот же кучковались, горячились, спорили. Рефлекторно стала пробиваться к человеку в рясе, чтобы наудачу разузнать об отце Михаиле. И почувствовала вдруг, что «нету сил моих дамских» им интересоваться. Но я уже влезла в центр, все смотрели на меня и чего-то ждали. Даже отползти возможности не было. Пришлось откашляться и завестись:

– Судари, наше головотяпство, взяточничество и казнокрадство – пороки не врожденные, а приобретенные. И не только в России люди молятся о своевременном прибытии общественного транспорта, хорошем настроении муниципального чиновника, отсутствии несовместимой с жизнью очереди в поликлинике, наличии горячей воды и вообще воды, исправности лифта и тому подобном. То, что в мире цивилизованном делают государственные и, о ужас, частные службы, мы перекладываем на Бога. Это, конечно, вера наивная и чистая. Но именно такая ежедневно разрушается тем, что Бог отказывается делать все за нас.

Поскольку никто не возражал, но многие раздували щеки, готовясь заговорить, я бодро закончила выступление:

– Еще не стоит забывать, что христианство изначально не было связано с земледельческими циклами, например, разливом Нила у египтян или коловоротом у славян. Оно есть религия городская. Вот, когда оформлялась обрядность, далеко не святая землепашеская Русь все переименовала, но ничего не переиначила. У всех народов остались отголоски язычества, но отголоски, а не яростные крики, как у нас. А вас послушаешь, так Христос родился в Великом Новгороде, и Сам заповедал на Троицу остерегаться русалок, на Благовещение ничего не отдавать из дома, перенять языческий термин Спас и приравнять количество апостолов к русской дюжине, в которой сокрыта суть Мандалы – модели мира.

Последовал шумный спор, который я плохо помню, потому что все, включая меня, несли ахинею. Напоследок кто-то потребовал для спивающейся России вечного поста, сурового, как встарь.

– Встарь в пост водка была разрешена, – поделилась знаниями я.

Тут ребята вытащили меня из толпы:

– Угомонись, пока не поколотили. Умеешь ты создавать неразбериху.

Да уж, что дано, того не отнимешь. Мы отправились ужинать в ближайший к выставочному залу дом. Стол вскладчину получился неплохой. Вспомнился телохранитель Валентина Арсеньевича с мешком деликатесов. Как-то странно я сегодня питалась.

Когда вернулась, Измайлов скромно похрапывал. Тарелки и кастрюли были вымыты. Я поднялась к себе, довольная тем, что не рухнула в кровать в восемь. Подрать глотку и пошататься по улицам оказалось гораздо полезнее, чем выспаться.

Глава десятая

Развеялась я вечером славно. И поутру меня вовсе не тянуло в деревню на похороны Жени. Наверное, не обитай там отец Михаил, таинственно связанный с Антоном, я и шагу из дома не сделала бы. Нет, не то. Разгадывать Антоновы загадки мне тоже было невмоготу. Но отец Михаил бурно контактировал с Марией Олукревской, роковой для Бориса Юрьева женщиной. Я хорошо помнила отчаяние в голосе степенного Сергея Балкова и понимала, что у крепыша осталась последняя надежда на какое-то особое мое умение ломать мужские любови. «Была бы она моей соперницей, – думала я, – вероятно, изобретательности и настойчивости прибавилось бы». Вик позвонил перед уходом на службу. Где меня вчера носило, не спрашивал. Но с этакой капризной суровостью сообщил, что завтракал яичницей.

– Там, вроде, колбаса лежала, – выдала желаемое за действительное я.

– Не лежала.

Пришлось притвориться дурочкой:

– А разве можайского салата не осталось?

– А разве должен был?

О-о, полковник всерьез обиделся, иначе вспомнил бы, что я не кухарка. Надо было ему вчера хоть записку черкнуть, чтобы не беспокоился. Говорит же: «Ты, детка, вольная птица. Но, если бы почитала наши сводки, по доброте душевной оставляла бы координаты. Все-таки меньше времени на поиски потрачу в случае чего». Я в очередной раз пообещала себе не доводить Вика до язвенной болезни. Настасья время от времени разражается просветительскими лекциями. Из всех заболеваний, которыми она успела меня пугнуть, самое сильное впечатление произвела почему-то язва, «возникающая, в том числе, и из-за неснятого к моменту приема пищи стресса». Собственно, я выполняла бы и предыдущие обещания, но не была уверена, что мое отсутствие всегда создает стресс, а присутствие умиротворяет. Иногда Измайлов просит:

– Будь умницей, выйди из поля зрения, дай поесть спокойно.

И я подчиняюсь. Потому что вариант «дайте ножик, дайте вилку, я зарежу мою милку» меня не устраивает.

Все, круг от «зарезали Женю» до «зарежу милку» был мысленно пройден. «Или собирайся в область, или ложись досыпай, или марш на пробежку», – предоставила я себе неплохой выбор. Скользнула наверняка тусклым взглядом по присланному пакету с одеждой и быстро отвернулась – любопытствовать снова было некогда.

«Ты бесполая тварь, – ругала я себя под контрастным душем. – Женщина сейчас вертелась бы перед зеркалом, забыв обо всем и обо всех». Но что-то мне подсказывало, что именно забыв обо всем и обо всех, женщина перестает смотреться в зеркало. Итак, снова не поняла, кто я. Ладно, какие мои годы.

Выпихнув себя щадяще – слабыми моральными пинками на улицу, я заглянула в соседний двор. Вдруг Альбина Львовна выдала ложную информацию насчет похорон. Но по примете – вспомнил – увидел – сто лет проживет, соседке предстояла еще не одна подтяжка, потому что она шествовала впереди меня. Нет, не могла я поверить в ее старость: спина прямая, походка легкая. Подумалось: «А вдруг никаких пластических операций она не делала? Играет молодая дама в кошмарную игру. Прямо мороз по коже. Следующим номером программы, кажется, будет подкуп паспортистки из нашей коммунальной конторы. Должна же я выяснить, сколько ей лет».

Альбина Львовна была со спутником. На поводке она вела сэра Пончика. Вернее, он ее вел, а не волок, как других. Хозяйка нарядила спаниеля в ярко-голубой комбинезон и синюю шапочку с козырьком. Пес направлялся облаивать труп врага. Я поежилась. К подъезду лениво тянулись подростки, в стороне уже стояли комфортабельные автобусы. Бездумно покачав головой, я отправилась отыскивать нужный рейсовый. Пока обнаружу его, пока доберусь, пока сориентируюсь в тамошнем пространстве… И тут я сообразила, почему не торопилась с примеркой. Я толком все-таки не знала, зачем еду. Живет средь лесов и полей отец Михаил, и пусть себе живет и здравствует. А похороны, как род спектакля совсем не привлекали. У меня даже обиженного спаниеля не было. И если бы я дотронулась до какой-нибудь тряпицы из свертка, решила бы, что нечего мне в деревне делать. Выслушивала бы сейчас заверения продавцов в желании утомиться, подбирая мне сумку, или охрипнуть, рекомендуя кольцо. Нормальный человек после такой догадки разворачивается и вприпрыжку возвращается домой. Я же подошла к окошку справочной и назвала пункт назначения. Отвратительная привычка доводить до конца заведомо проигрышные дела. До печального конца, к сожалению.

Иногда я хвастаюсь интуицией и сообразительностью. Иногда извещаю окружающих о собственном идиотизме. В данном случае окружающим было плевать на мою умственную отсталость, поэтому о ней я осторожно известила себя. Но соболезнования выражать не стала – надоело. Ну, с чего я взяла, будто сигану с подножки автобуса в непролазную грязь и потащу килограммы ее на ботинках по колдобинам? Не иначе насмотрелась новостных репортажей из глубинки и приготовилась к зрелищу – избы, огороды, сараи, мужики в телогрейках и кирзовых сапогах, бабы в цветастых платках и замурзанных в коровниках зимних пальто. Вся деревня замерла у калиток и ждет похоронную процессию, чтобы присоединиться и с горестным воем проводить юного земляка к последнему приюту. Борис Юрьев однажды сказал: «Вижу каких-нибудь сибирских крестьян по телевизору, и с трудом укладывается в голове, что они тоже люди и тоже живут сейчас, настолько мы разные». Я в подобные крайности не впадала. Подозревала, что сельчане обставляют дома мебелью из магазинов, покупают электробытовые приборы, передвигаются на машинах и держат в шкафах, а не на гвоздях, вбитых в косяки, цивильное платье. Но ехала я в какую-то иную реальность. А попала…

Кругом было довольно много плохого, но асфальта. Кстати, возле дома, где наслаждается благами цивилизации Настасья, он ничуть не лучше. Обычно под застройку коттеджами выделяется участок вблизи деревни, и она начинает казаться убогим приложением к нему. Здешнее новейшее поселение смотрелось печально стоящим на отшибе – очень уж живописным получилось село. Среди дедовских бревенчатых домов часто возвышались каменные особняки или чудно распластывались одноэтажные деревянные виллы. Большие огороды вокруг них были превращены в уютные сады. Становилось очевидным, что планировка поселка из коттеджей-близнецов называется унылой скученностью, а собственная землица, обрамляющая роскошное жилище, еще никому не помешала и не навредила.

Я побрела направо, потом вернулась к остановке и двинулась налево. Наконец, остановилась и подпрыгнула повыше в надежде увидеть ближайший перекресток.

– Егоза, – неодобрительно сказал невесть откуда взявшийся мужичок.

У меня отлегло от сердца. Он был в телаге и кирзе, которыми я бредила по пути сюда. Сверх ожиданий на затылке сельского труженика чудом держалась скукожившаяся от осадков мутоновая ушанка. Вообще-то я привыкла к слову «егоза», произносимому более игривым тоном. Но тушеваться из-за неприветливости первого встречного не собиралась.

– Скажите, пожалуйста, где здесь кладбище?

– А, вон ты из каких. Первоначально правильно шла.

Он отступил в полуметровой ширины проулок и исчез из вида. Что ж, все в мире было, как надо. Местные знали о похоронах и указывали неорганизованным приезжим дорогу к погосту. Я заторопилась, нужно было выбрать и занять наблюдательный пункт. Кое-кто из участников предстоящего действа помнил меня в лицо и мог неверно расценить присутствие. Быть зарытой за компанию с Женей в здешнем березняке хотелось не сильнее, чем в роще возле заброшенной стройки.

Улица казалась бесконечной, подобно всем незнакомым улицам. Зато, дошагав до углового дома, я увидела на пригорке полуразрушенную церковь. Когда-то в Царицынском парке нас с Настасьей смешили таблички, прикрепленные к бесформенным грудам красного кирпича: «Руины. Охраняется государством». Храм выглядел чуть-чуть получше. Наверное, в ином случае не переводили бы сюда из Самары отца Михаила, нашелся бы москвич на такой приход. Я поняла, что предвзято отнеслась к активному священнику. Он бегал по городу и выискивал в сущности копейки. А ведь стоило воздвигшим здесь хоромы православным поделиться стройматериалами и оплатить хотя бы по несколько дней работы мастеровых, давно белели бы стены и тепло золотились или на худой конец строго синели купола ладной церковки. Предприимчивость отца Михаила была беспредельной. Значит, он обил пороги всех владений, каждому хозяину напомнил о кресте на шее, на каждую хозяйку воздействовал святыми словами и, не запрещая собирать ценности на земле, призывал лишь пожертвовать толику. Интересно, как они себя вели? Захлопывали двери? Отделывались посулами? Совали мелочь? Не могли же всерьез уверять, будто у них нет денег. Помыкается он еще. У его прихожан очень крепкие нервы, раз терпят такой разор. И, если он подался в заказчики убийств, душить Антону скряг, не передушить. Вон оно, поле преступной деятельности, площадью не в один гектар.

Поймав себя на попытке оправдать экспроприацию экспроприаторов, я понеслась к виднеющимся в лесочке неподалеку от храма могилам еще резвее. Словно удирала через задний ход от кредиторов. Возле первого ржавого памятника остановилась и оглядела с покоренного холма окрестности. Через ощетинившиеся перелесками, некрасиво бугрящиеся землей поля по длинному прочерку шоссе к селу быстро приближался траурный кортеж. У меня и пятнадцати минут в запасе не было. «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не схоронился, я не виноват». Эта присказка водящего вспомнилась мне именно так – со «схоронился» вместо «спрятался». Тревожный симптом. Потому что, когда у меня всякое лыко в строку, я теряю способность анализировать и не поддаюсь, а всецело отдаюсь эмоциям. Добром такое самопожертвование еще не кончалось.

На свою удачу я взобралась на пригорок не с той стороны. Только обозревая деревню сверху, заметила, что дорога огибает его. Я же засмотрелась на церковь, задумалась и, сойдя с асфальта, поднялась по плохо утоптанной тропинке к старому, почти заброшенному краю кладбища. В отличие от городских, оно было просторным. Между могилами можно было ходить, а не семенить на цыпочках, балансируя для поддержания равновесия.

Я выкурила сигарету и отметила, что пока не нервничаю. Вскоре застонал оркестр, и я двинулась на звук. Поначалу решила, что надо отказаться от своей затеи и возвращаться тем же путем: укрыться за скособочившимися крестами и увенчанными звездами пирамидками было невозможно. В детстве я у всех спрашивала, почему на памятниках в качестве макушек новогодние елочные звезды. Взрослые принимались убеждать меня, что они вовсе и не макушки, тем более не елочные. Только один серьезно ответил: «Не знаю». И я почему-то перестала задавать этот вопрос. Так, метр, еще метр, и впереди замаячили привычные уже плиты в человеческий рост. Их было мало, но меня устроила бы и одна.

Тут старые березы словно расступились, пропуская скорбное шествие, возглавляемое отцом Михаилом. Я с суеверным страхом поискала глазами Антона. Его не было. Мне предстояло поскорее убраться в сторонку. Я включила максимальную зоркость и некстати подумала: «А березы – несуразные деревья. Не гармонируют такие толстые надежные стволы с тонкими шнурами ветвей. Листва их, оказывается, здорово выручает, скрывает это почти уродство. Как на людей похоже. В одежде красивы, а оголятся – плакать впору. Тело уже давно раздобрело, а изящная душа трепещет, будто ничего не знает. Господи, что это со мной? Совсем спятила». С таким сумбуром в мозгах я пробралась к лучшему зрительскому месту. На мраморной скамейке, держась за руки, сидели мраморные же мужчина и женщина. Камень был тесан грубо, пропорции нарушены, но идея трогала. Однако за спиной мужской скульптуры уже стоял кто-то живой в темных брюках, куртке и спортивной шапочке. Я встала за скульптуру женщины и тихо сказала:

– Здравствуйте. Как полагаете, нас от могилы не видно?