Текст книги "Прихожанка нарасхват"

– Полагаешь, вместе они вложились бы в твое дело? – с сомнением спросила я.

– Кто знает, – кисло улыбнулся Вадим. – Не гнали, не прятались. Если бывало не до меня, честно предупреждали. А Валька зачем-то заявился, так, представляешь, Машка ему даже дверь не открыла. Образовала щель на длину цепочки, сказала, что мужа нет дома, а когда вернется, она не в курсе. И захлопнула, хоть он и уговаривал пустить его – со школы не виделись. Семен, кстати, сидел рядом со мной и посмеивался без комментариев.

В слабозвучном голосе Вадима впервые прозвучали нотки гордости. Он гонял чаи у благополучных одноклассников, а вообразившему себя пупом земли Вальке они понадобились, наглец по-простому приперся, и был с порога отвергнут. Я вздохнула и встала. Вадима нужно было лечить от Вальки, его правда, только не в порядке самовыручки, а у специалиста.

– Поля, у тебя деньги еще есть?

– Нет, – чистосердечно призналась я.

И возрадовалась. Вадим явно собирался продолжить пьянствовать. Отказывать навспоминавшемуся кошмаров человеку мне всегда трудно, но и безудержного лакания пойла в подворотнях я не одобряю. Хорошо, когда в карманах действительно пусто. Скольких моральных проблем удается избежать.

– Тогда поехали к Чарльзу на могилу. Помянем.

– А у тебя есть деньги? – проворчала я.

– Нет. Но что-нибудь придумаем.

– Вадим, мы можем исполнить какой-нибудь душещипательный романс дуэтом в переходе, но вряд ли нам подадут. Как говорится, наше дело предложить, их – отказаться. Поздно уже. Не надо тревожить покой призрака собаки в призраках дома и сада. Я, во всяком случае, пас.

– А я пойду, – упрямо пробормотал Вадим. – Мне почему-то показалось, что ты из тех, кто, услышав про Чарльзушку, составит мне компанию.

«Правильно показалось, – без особого подъема подумала я. – Неужели мой идиотизм так бросается в глаза даже в темных беседках? Составила бы я тебе компанию, чтобы не оставлять одного. Чтобы на собачьей могиле, похоронив мечту о приюте для животных, ты ничего непоправимого с собой не сделал. Только за последние пару дней я наездилась с чужаками до одури. Надо брать тайм-аут. Как назло с тобой, хотя допускаю, именно тебе я нужна».

Я не позволила себе разнюниться. Мы с Вадимом вполне дружески распрощались и в ногу покинули территорию детского сада. Он зашагал в свою сторону не слишком бодро. Было похоже, что до места упокоения своего щенка мужчина не доберется. Особенно, если вздумает зарабатывать на выпивку пением. Возле ближайшей урны он затормозил и выбросил в нее пустые бутылку, стаканчики и пакет от пиццы. Я его зауважала.

На обратном пути к метро мне снова пришлось миновать здание, из которого мы с Вадимом выбрались полтора часа назад. У железной ограды безмятежно покуривал Родик. Вид у него был сытый и только.

– Полина, привет, – засмеялся он. – Рыщешь по журналистской надобности или по личной?

«За тобой, охломоном, следила. Здорово растворяешься в воздухе», – едва не призналась я. Но произнесла другое:

– А ты что тут потерял?

– Ага, по личной, – констатировал коллега. И отчитался: – Я был у знакомого. Он недавно потерял младшего брата, говорили насчет некролога…

– Ясно. Печально. Пока.

К стыду моему со мной случается. Сделаю что-нибудь хорошее, например, терпеливо выслушаю рассказ о чьих-то злоключениях, и сразу тянет для восстановления равновесия в организме побыть беспардонной тварью. На сей раз порция почти хамства досталась ни в чем неповинному Родику. Я злилась. Стоило угробить вечер, чтобы Родион подтвердил соседство брата Жени и Олукревских. «Старший и порешил банкира, – подумала я. – Бандит. Надо это доказать и подкинуть доказательства Вику. Тогда я буду отмщена за страдания на заброшенной стройке».

При воспоминании о полковнике я понеслась галопом. Измайлов был непритворно обеспокоен моим отсутствием.

– Детка, где тебя носит, я волнуюсь, – воскликнул он, вытряхивая долгожданную женщину из куртки.

Я вдруг осознала, что уже давно не эта верхняя одежда согревала мое усталое тело, а оно ее, промерзшую, отапливало. Запоздало содрогнулась и вместо нежного приветствия буркнула:

– За меня волнуешься или за котлеты, которые не решаешься съесть один?

– Водку пила, – мигом сообразил полковник. – Стоит тебе принять каплю, как ты перестаешь верить в то, что тебя можно любить.

– Извини, – опомнилась я. – Не перестаю верить, а действительно пила, поэтому на поцелуи и прочие нежности сегодня не претендую.

– Напрасно, – усмехнулся неутомимый Измайлов. – Сейчас я тоже приложусь, и будем на равных.

Вот оно! Когда ему самому хочется, можно и не упрекать меня за каждый сделанный без его контроля глоток. А просто махнуть рюмку и уравняться в правах и обязанностях. Я была не прочь поскандалить. Я открыла с этой целью рот. И сразу в нем очутилось крохотное пирожное с черничным кремом. Не берусь представлять себя с корзиночкой в зубах и выпученными глазами, но Измайлов хохотал до слез. Потом ответил на незаданный вопрос:

– Я заезжал за тобой в редакцию. Ты уже упорхнула. Я посетил забегаловку на углу, обнаружил там наши любимые сладости, купил кулек. Поленька, детка, да начинай ты жевать.

Я послушалась. Ноги гудели от беготни. Тем приятнее было, что Вик подозревает меня в способности порхать. Через минуту пирожное сделало то, что даже любимому мужчине удается сделать со мной минут за десять-пятнадцать. Я расслабилась.

Глава восьмая

Бывают дни, когда меня лучше не предоставлять самой себе. Если мы просыпаемся одновременно, Измайлов это непостижимым образом чувствует и загружает меня каким-нибудь полезным делом. В прошлый раз трогательно попросил приготовить харчо. И вся моя энергия ушла на поиски слив ткемали и качественных грецких орехов. На рынке я загружалась впечатлениями, перебрасывалась массой слов с массой разных людей, а после, стоя у плиты, моталась мыслями от профиля красавца осетина к смешению рас и «далее везде». В общем, порой мне необходимо забить голову чем-то абстрактным, иначе в абстракцию я начинаю превращать действительность.

Но в то утро полковник не стал будить меня ни свет ни заря. Оставил на своей подушке записку: «Поленька, детка, по моим наблюдениям силы твои безмерны. Прошу, используй их себе во благо. Целую. Вик». То есть предощущение зреющих во мне перемен у чутко любящего мужчины было. С определением сроков созревания он сплоховал. А я продрала глаза, уже готовая вытворить, что угодно. Причем, кому именно угодно, предугадать было невозможно. Я-то всегда полагаю, что мне. Эх, быть бы вполовину такой умной, опытной и ловкой, какой я воображаю себя во время подобных заскоков.

Итак, отвлекающих заказов от Измайлова не поступило. Сева не собирался возвращаться из бабушкиной вольницы. Мама любит повторять: «Полине необходимо чаще общаться с сыном. Но бедный мальчик так устает постоянно ее воспитывать и направлять на путь истинный. Пусть дитя отдохнет у меня, поднакопит сил и терпения». Дитя же копит ее предложения по изменению моего образа жизни. И после усердствует вовсю. Я тоже развлекаюсь, как могу. Например, думаю. На сей раз о том, что мстительна и злопамятна. И прощать братца Жени за вынужденную экскурсию на стройку не намерена. Мне повезло с Антоном. А если бы он не погнался за похитителями и не вызволил меня? Было бы сегодня Севке, кого учить уму-разуму? Нет, эта сволочь должна была быть примерно наказана. Сама я пачкаться не собиралась. Опера подсуетятся, надо только вывести их на негодяя.

В силу того, что брат покойного дворового хулигана оказался соседом покойного же банкира Семена Олукревского, я поступила так, как мне было выгодно. То есть напрочь вымела из числа преступников своего спасителя Антона. Тут требуется пояснение. Вымела я его, вроде, еще пару дней назад. А брата Жени назначила убийцей вчера, после распития спиртного напитка с Вадимом и краткого диалога с Родиком. Но то были только мои желания. Теперь же я относилась к такому распределению ролей, как к данности, более не подлежащей корректировке. Воистину, мало ли глупостей болтают на скамейках у подъездов бабки. Уже еле ноги передвигают, а им все романтические истории подавай. Мало сериалов? Вот образчик: чистая любовь школьницы и порочного шпаненка, развратный старший брат последнего и его приятели злодеи. В сущности, справедливое кровопускание, якобы сделанное Антоном рано погрязшему в грехах Жене, было достойным финалом повести. И я, я купилась на бредни Альбины Львовны! Выслушала ее муру про заманивание ангелочка в грязный притон и домыслила, что девочка была сестрой Антона. И что он убил Женю. Это случилось со мной от лени. Несколько дней мне было неохота менять диски в музыкальном центре, и я занималась гимнастикой под программы радио шансон. Не забыть бы спросить, зачем Севка на такое приемник настраивает. Я дрыгала ногами под то, что раньше называли блатной песней. Наслушалась душераздирающих текстов про столыпинские вагоны, мятущихся вороваек, тоскующих о мамашах малолеток и прочая. Наверное, поэтому и не поморщилась, когда фантазировала в духе Альбины Львовны.

Мне необыкновенно повезло. Просьба Балкова принять посильное участие в судьбе гибнущего от любви к Марии Олукревской Бориса легализовала мой нездоровый интерес к убийству банковского служащего высокого ранга. Вряд ли вымуштрованные Измайловым сыскари подпустили бы меня к расследованию. Они и сейчас не собираются. Но мое нахальство уже пришло в рабочее состояние. И попробовать вытянуть что-нибудь из Сергея я была просто обязана. Позвонила ему. Он явно пребывал в кабинете один, потому что немедленно на меня набросился:

– Поля, я же просил тебя ничего не предпринимать, а элементарно изобрести способ. Теоретически изобрести, дошло? Ты Борьку вчера чуть не до смерти довела, потащившись к его пассии. И надо было тебе на него нарваться. Ладно, что он меня не заподозрил в сливе информации. Ну, почему ты такая упрямая и вредная!

Я принялась горячо божиться в случайности нашего с Юрьевым столкновения в подъезде Олукревских. Валила все на Настасью, дескать, заманила в незнакомую компанию. И клялась честно поделиться впечатлениями. Вероятно, в поисках убийцы Семена Олукревского сыщики буксовали – Сергей смягчился. Проворчал только:

– Занятно, Поля. Если бы меня бес не попутал обмолвиться о проблемах Борьки, ты все равно очутилась бы у банкирши или нет?

Меня саму это сильно занимало. Не впервые ведь ненароком выносило на преступления, которые доставалось раскрывать отделу Виктора Николаевича Измайлова. Просто я знаю тьму народа, а о тех, кого не знаю, почти наверняка слышала от упомянутой тьмы. Юрьев в это не верит, Балков, кажется, тоже перестает. Один Измайлов веселится, мол, это у нее любовь ко мне таким образом проявляется. Дохихикался, я снова намерена им помочь. Для начала назначила Сергею свидание. Конспиратор пообещал встретиться со мной на улице и выслушать со вниманием. Я и не надеялась, что осторожный Балков согласится рассказывать. Главное было выманить его из управления, не спровоцировав на решение закрыть тему любви Юрьева к Олукревской. Удалось, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. С Сергеем Балковым нельзя хитрить и юлить. Ему необходимо доказать, что ты можешь быть полезна в расследовании. Тогда он становится союзником и не предает даже по приказу легко свирепеющего, когда речь касается меня, полковника. Не раз уже находил способ «оставить Полю в деле», переиграв Измайловского любимчика Юрьева, который всегда против. Я же в то утро вбила себе в башку, будто кроме брата Жени убить Олукревского было некому, и считала, что легко это докажу. Серьезно, если посторонних консьерж в подъезд не пускал, то задушить соседа или спрятать у себя в квартире душителя было сподручно только крутому брательнику.

До рандеву с Сергеем оставалось много времени. С двумя нехитрыми хозяйствами – своим и Вика – я управилась играючи. Никогда не забуду чувства отвращения, которое испытала, прочитав совет психолога медитировать над грязными тарелками. «Сосредоточьтесь на посуде, отмывайте ее медленно и тщательно, словно ничего более важного и интересного в вашей жизни не существует»… С тех пор, вспомнив этот способ, я уподобляюсь электровенику и делаю уборку в темпе и ритме галопа. За компьютер меня совершенно не тянуло. Зато спросить у гадюки Настасьи, почему она не поторопилась с первыми лучами солнца набрать мой номер и описать свой вчерашний вечер, хотелось. И я не отказала себе в удовлетворении скромного желания.

– Привет, искательница новых подруг, – сварливо сказала я в трубку.

Настасья откликнулась цветистыми матюгами, потом жизнерадостно захихикала:

– Ревнуешь, как институтка? Значит, еще не разучилась дружить.

На миг я вернулась мыслями к исповеди Вадима про его Вальку. Стало зябко. А Настасья безмятежно продолжала:

– В кои веки нет операций, мне во вторую смену. Но лучшая подруга выспаться не дает, будит. Перезвони, варварка. Пока я окончательно не проснулась, есть шанс снова заснуть.

– Надо же было сделать тебе гадость, – пробурчала я. – Перезвоню, досматривай свои сны про высшее общество.

– Дура, – огрызнулась Настасья. – Почему тебе в общество можно, а мне нельзя? Я тебе сама звякну. Ты дома?

– Дома.

– Бай.

Мне стало спокойнее. Вадим попал в десятку, выбрав меня слушательницей. Люди, которые меньше дорожат друзьями, не поняли бы, чего это он, взрослый мужик, из-за какого-то прохиндея Вальки страдает до умопомрачения. «Оказался бы брат Жени Валькой. Тогда, выведя его на чистую воду, я и Вадиму удружила бы. Ведь легче прощаться, когда неверный друг – подонок и убийца», – подумалось мне. И меня понесло. Я ругала Альбину Львовну и сентиментальных пенсионерок, но не замечала, что фантазирую уже не в их духе, а похлеще. У баб были какие-то основания для болтовни о существовании хорошей девочки. Я же пустилась во все тяжкие, не имея ни единого факта.

Но как здорово получалось. Скажем, Семен Олукревский принял участие в одной из организованных старшим братцем оргий. Вадим говорил, что он осторожный чистоплюй. Только те, кто воздерживается, более всего подвержены срывам. Они делают глупости, которые после бывают не в силах даже объяснить. И очень страшатся разоблачений. Непереносимо обидно потерять лицо и имя из-за случайной, возможно, единственной оплошности. А брат Жени начал соседа шантажировать. Грозился предоставить Марии фотографии или видеофильм в доказательство супружеской неверности Семена. И в солидном частном банке развлечения с несовершеннолетними шлюшками в компании представителей организованной преступности вряд ли одобрили бы. То есть вариант – поставить в известность начальников Семена – был заготовлен на случай, если Мария сядет смотреть порнушку с участием мужа вместе с ним и благодарить заботливого соседа. Мало ли извращенок на свете. Хорошо, но почему он убил дойную корову, имея выбор, кому и куда бросить компромат на Олукревского? А не доилась. Собралась обращаться в полицию, особенно, если там были знакомые, способные предотвратить нанесение вреда банкирской репутации. Отлично, но чьей жертвой пал за гаражами Женя? Ага, его убили по приказу какого-то завсегдатая развратных сборищ, узнавшего о возможности шантажа. Ведь Семена наверняка не первого и единственного шантажировали. Или так наказывал старшего братца его «шеф», недовольный проколом с Олукревким. Есть, должны быть типы, для которых Женин брат – шавка, удерживаемая в повиновении жестокостью. Но даже если юношу зарезали из-за дележа приносящей немалую преступную прибыль городской территории, Бог с ним. Я с мертвецами не воюю, мне живого достать бы.

Довольная собственной сообразительностью, я снова мысленно вернулась к крещению Настасьи. Интересно было, как она дошла до этого. Вчера с пьяных глаз я не вклинивалась в исповедь Вадима, но его рассуждениями о Боге проникалась далеко неравнодушно. И была согласна, что особи типа Вальки действительно рвутся к церкви для пущей сохранности нажитого добра. Вдруг Он все-таки есть? Тогда отработает пожертвования на Его детище. И Олукревская приняла христианство из суеверного страха потерять материальное или то, что позволяет им пользоваться с наслаждением, скажем, здоровье. А вот нищая, изучившая медицину, ежедневно оперирующая Настасья надела на шею крест не из желания приобрести удачу или богатство, я ручаюсь. Тогда почему? Зачем?

В отрочестве я приятельствовала с девочкой, увлеченной не столько религией, сколько ее антуражем. Мы колесили по Подмосковью, заходили в церкви, впитывали новые впечатления. Мне нравилась атмосфера храмов. С наполнявшими их людьми складывалось сложнее. Помню в Беседах, в глубоком овраге у ручья летним утром истово молилась старуха. Рядом распростер двери храм, но женщина предпочла уединение. Мы совершенно случайно увидели ее сверху. Не глазели, не мешали, просто не успели отойти от края, когда она вдруг подняла голову. Во врезавшемся в нас взгляде было столько непримиримости к нашим мирским рожам, что я усомнилась в благодатной силе молитвы. По моим представлениям так любовь к ближним не выражают. Мы поплелись к церковной ограде, обсуждая жутковатую тетю. Договорились до того, что революция и гражданская война – на совести поголовно крещенных и воцерковленных россиян. И ничего удивительного для нас больше в этом нет, если тогда с такими же лицами молились. Была Троица, давно пора было начаться службе. Однако прихожане, поставив свечки и перекрестив лбы, выползали на улицу, кучковались и развлекались житейскими разговорами. Я человек беспокойный: к одной группке примкнула, к другой, стараясь наладить контакт. И, наконец, столкнулась с миловидной местной жительницей. Она была неплохо информирована и выдержала вопрос: «Когда же грянет действо»?

– Потерпи, деточка, – ласково улыбнулась женщина. – Батюшке уже трижды звонили, сейчас он приедет и отслужит. Вон, какой дом здесь для него стоит. Есть, кому прибрать, сготовить, сад обиходить. А он живет в Москве, перебираться не желает.

Словно устыдившись прорвавшегося в голос осуждения, она быстро отвернулась. Я не отстала и полюбопытствовала, почему молельщица в овраге злобно на нас зыркнула:

– Даже в магазинных очередях так не глядят. Нужно уединение, «зайди в дом свой и затвори двери». А овраг все же общественное место. И потом, мы и не думали ее тревожить.

– Бросьте, девочки, радуйтесь, веселитесь в праздник. Вы Богу пришли поклониться. А людишки все разные.

Мы пошлялись по селу еще часок и отправились к автобусной остановке. По разогретому асфальту мчалось такси. В нем восседал безбожно опоздавший священник. Лицо у него было еще хмурее и злее, чем у бившей в траве поклоны старухи…

Я сварила кофе, взяла сигарету и устроилась в кресле. Никогда не анализировала те давние ощущения. Не успела в сущности накопить их в достаточном количестве, как религиозность резко вошла в моду. Бум. Ажиотаж. Оказывается, все дети и внуки атеистов верили. Нужда в разведывательных пригородных мероприятиях отпала, мы перестали кататься в поисках действующих церквей. Даже в Сергиев Посад я с тех пор не наведывалась. Там тоже не все гладко получилось.

Было лето, православные наводнили Лавру по случаю какого-то большого праздника. Громадная толпа плескалась на площади, в центе которой на покрытом коврами помосте служили облаченные в парчу священники, высоко вознесенные в церковной иерархии. Из-за людского гула их было плохо слышно, из-за плотно сдвинутых спин почти не видно. Визуально собравшиеся легко делились на верующих и зевак. Первые в голос читали молитвы, пели и неустанно осеняли себя крестным знамением. Вторые топтались на цыпочках, изредка подпрыгивали и подносили ладони то к глазам, то к ушам, силясь разобрать из происходящего хоть что-нибудь.

Нас с подружкой притиснули к поразительному семейству. Коренастый седобородый глава его был одет в темно-синие галифе, белую косоворотку, долгополый сюртук и темный картуз, а обут в кирзовые сапоги. Я пошарила взглядом в поисках кинокамеры. Может, киношники испросили разрешение на съемки приличного фильма из дореволюционной жизни? Или артист, молясь, входил в образ? Однако иных признаков актерского маскарада заметно не было. Дородная высокая супруга владельца столь нестандартного для самого конца двадцатого века гардероба нарядилась в честь торжества в цветастые ситцы, сшитые на советской швейной фабрике в ночную смену после аванса. Она отличалась былинной красотой – статная, белолицая, синеглазая, чернобровая. Кажется, ей даже далекий от юношеского возраст шел. Их сын, счастливо удавшийся в мать и ростом, и лицом, был очень строен и до зависти естественен в дорогущих ботинках и отличном элегантном костюме из светлого хлопка. Аккуратная русая бородка и модные очки придавали его облику не интеллигентность, а шарм.

– Секи, Поль, предки фанатеют от религии, а сынок прямо дипломат, – шепнула моя спутница. – А старик запамятовал, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе».

Она не договорила, «дипломат» певучим баритоном обратился к женщине:

– Я, матушка, нынче в шесть утра взошел на паперть, уже служили.

– Тише, сынок, тише, Володя, люди кругом, – нежно напомнила она.

Володя плавно повел шеей слева направо, скользнул неожиданно жестким взглядом по моему отверзшемуся от изумления рту и громко вопросил:

– Люди, матушка?

Мать любовно кивнула чаду.

– Они, матушка, недолюди, недочеловеки, быдло.

Я собралась светски выяснить, кого, собственно, молодой человек удостоил столь неутешительной характеристики, и, кем он себя воображает, но не успела. Народ вокруг разом рухнул на колени. Тысячи голов склонились к земле, включая Володину. Мы с подружкой начали ошалело озираться. На площади точно так же вертели головами невоцерковленные экскурсанты. Они явно мечтали и порывались броситься наутек, но пути отступления были перекрыты. Безмятежность сохраняли только иностранцы. Более того, массовость и синхронность действий привели их в восторг. «Во поле береза стояла», – по-дурацки подумала я. Никаких принципиальных возражений против того, чтобы последовать примеру нормальных христиан, я не имела. Но, оказалось, впервые прилюдно преклонить колени нелегко. Неловко как-то, будто оголиться. А тут еще некий ближний по доброте душевной решил помочь нам преодолеть робость и дернул приятельницу за подол, советуя: «Опустись».

– Нахал! – взвизгнула девчонка и рефлекторно дрыгнула ногой, заехала кому-то куда-то носком туфли, смутилась и вместо извинения громко чертыхнулась.

Ее еще никто не тянул за юбку на землю с целью приобщения к молитве, вот и занервничала. Наверное, Володя торжествовал.

Я плохо помню, как мы выбрались с площади. Приятельница то ругалась, то оправдывалась. Я выражала радость по поводу того, что нас не оттаскали за волосы, и утешала ее рассуждениями о десятилетиями подпольно верующей стране.

– Ничего себе, подпольно верующая! Сегодня мне показалось, что атеисты в подполье!

Однако новых впечатлений было множество, и через несколько минут компаньонка уже теребила меня:

– Поль, Поль, во-он там священник с внешностью аристократа. Какие тонкие черты, какая осанка. Если в праздник в черном, значит из монастыря, да? Ой, а как на хинди шпарит!

Действительно, выделенный ею священнослужитель объяснялся с двумя индусами в чалмах не по-английски. Говор у него был мягкий, руки длиннопалые и белоснежные, глаза лучились умом, на челе лежала печать непрошибаемого любыми каверзными вопросами на любом языке интеллекта. Вдруг он извинился перед внимающими ему иноземцами, быстро вовлек в беседу второго сопровождающего их монаха менее благородной наружности, но, судя по всему, тоже очень образованного, и быстро подошел к трем юношам в цивильном платье. Те спустились по ступеням храма с фотоаппаратами в руках. Что он говорил ребятам, мы не расслышали. Но это был короткий и ураганно-грубый разнос, который в миру не всякий акселерат без истерики выдержит. В итоге в загустевшем от жары и страха воздухе со свистом розги взметнулась холеная рука с указующим перстом, и побагровевшие мальчишки бросились в заданном направлении почти бегом. А загадочный полиглот уже вежливо объяснял каким-то туристам на отменном итальянском, что фотографировать в Лавре нельзя. Потом изящно засвечивал пленки.

И в ту пору моя голова была не особо солидарна с ногами. То есть ноги уже несли меня вперед, а смотрела я назад, на процедуру уничтожения фотосвидетельств пребывания итальянцев в России. И, естественно, врезалась, как говорится, со всей дури в человеческое тело. Оно чем-то екнуло и хрустнуло. Когда все искры из моих глаз высыпались, оказалось, что я витиевато, но искренно извиняюсь перед молодым монахом, совершенно не похожим на умников, контактирующих с иностранцами. Сей посвятивший себя Богу человек отличался крайней худобой. Это было даже не истощение, а какая-то иссушенность. На нем была застиранная до белесости, латанная-перелатанная, узкая-преузкая синяя ряса. Создавалось впечатление, что ничего другого рабу божьему не досталось, и ему приходилось поститься сверх всякой меры, чтобы влезть в нее и не грешить обнаженкой. Густые сальные волосы он заплел в длинную толстую косу. Взгляд имел цепкий, пристальный, с горячечным блеском. Лавра явно была его домом, и нашествия беспардонных гостей он не одобрял. Я как раз назвала себя раззявой и начала просить прощения за потираемый им ушибленный локоть, когда меня перебили парень и девушка. Они обратились к монаху, как к аборигену, потрясая путеводителем:

– Не подскажете, где трапезная?

Он принялся, было, объяснять, неожиданно потемнел изможденным лицом и горестно возопил:

– Жена в брюках! Нельзя этого!

Молодняк пожал плечами, взялся за руки и ударился в самостоятельные поиски трапезной, синея новыми джинсами и в голос сомневаясь во вменяемости «местного». «Наверное, от голода крышу сносит», – предположила девушка. Монах оглядел нас с приятельницей, заценил длинные юбки и шарфики на головах и проникся симпатией. Во всяком случае, он увлеченно разговорился с моей любознательной спутницей. Предостерег от ношения штанов в угоду дьяволу, похвастался, что в церковных хорах Лавры поют оперные солисты, и посоветовал приезжать молиться после праздника:

– Толчея сегодня, суета. Некоторым старушкам в храме дурно делается, а выйти невозможно из-за многолюдства. В будни же тут покой и благодать Господня. Помолитесь без помех.

– О своем, о девичьем, – весело добавила собеседница.

Он непонимающе посмотрел на нее и нахмурился.

– А почему священник отчитал мальчиков? Они прямо затряслись от страха. С виду ласковый, но на самом деле грозный, – поспешила исправить оплошность она.

– Мальчики – наши семинаристы, – слегка улыбнулся монах. – Им запрещено праздношатание среди мирян, а они нарушили запрет. Но строгостью смирению научают, все им во благо.

– Батюшка, батюшка, – отвлекла его резко остановившаяся рядом потная полная женщина, – в какую церковь лучше сунуться? Везде переполнено, не пробьешься, а мне бы свечку поставить.

Он откровенно поморщился и промолчал.

– Батюшка, к вам обращаюсь, – выкрикнула она, заподозрив его в глухоте.

Он сжал узкие блеклые губы, и после паузы, чуть шевеля ими, произнес:

– Ни в какую не суйтесь. Поститесь по средам и пятницам, негоже русской женщине быть толстой, как свинья.

Чревоугодница охнула и бочком отскочила от сурового служителя культа. Мне захотелось спросить, только ли русской бабе не рекомендуется обжираться, но компаньонка моя засмеялась и сразу поинтересовалась таксой за венчание. Он охотно пустился в подробные разъяснения, почему приходится платить за совершение обрядов. Тут меня дернули за рукав. Сбоку стояла девочка из параллельного класса и улыбалась, будто нежданно-негаданно нашла сотню долларов.

– Вы надолго приклеились? Пошли лучше в лавку, золотишко посмотрим, – позвала она.

На воплощение аскезы ее появление впечатления не произвело. Сестра во Христе, одета в женское, не жирна, пусть постоит и тоже послушает. Но с мирянками расслабляться нельзя, даже увлекшись проповедью, ибо вовсе не сестрами могут запросто оказаться. На его слова: «Взять, к примеру, крещение», девушка отреагировала без задержки:

– Так мы не крещенные.

Он замолчал, побелел, в гримасе смешались возмущение и брезгливость, во взгляде – укор и лютая тоска. Мы, не сговариваясь, кинулись бежать. Метров через сто виновница этого спринта затормозила и справилась:

– А почему несемся-то?

– Потому что некоторым влезть в чужую беседу – семечки, – взорвалась приятельница. – Ты за всех троих расписалась? Нас с Полей, между прочим, крестили.

– Что такого? Я что, монстр? У него физия стала, будто сейчас топором зарубит.

– Может, ему нельзя общаться с нехристями? Может, он подумал, что метал бисер перед свиньями? Ты ввела его в грех! Кто тебя за язык тянул! Я впервые в жизни запросто говорила с настоящим священником. У меня столько вопросов было, – набросилась на соученицу приятельница.

– Во-первых, я не свинья. Во-вторых, еще вопрос, нужен ли мне его бисер, – обиделась та.

– Перестаньте лаяться, – призвала я, отмечая свою заторможенность то ли от жары, то ли от избытка впечатлений. – По правде сказать, мне представлялось, что он должен был немедленно приступить к залучению нас в церковь, а не шарахаться. Если мы в Лавре, а не в наркопритоне или дискотеке, значит, для современного светского общества потеряны, а для религии еще нет. И вообще, вы собираетесь прекратить общаться из-за того, что одну крестили, а другую не додумались?

Через пять минут мы шагали «смотреть золотишко» и обсуждали газетную статью о его низкопробности и завышенной цене. Но я еще долго вспоминала игру чувств на лице заядлого постника. Годы прошли, но ничего более честного, мятежного и неприязненного в зеркалах чужих душ при мне не отразилось.

Дома я поведала о наших приключениях маме.

– Иссякнет ваш интерес, когда кончится славное школьное безделье, – предрекла она. – Мы в вашем возрасте тоже в Загорск ездили. Другой мир – интересно, из комсомола могут исключить – опасно, в институт не поступишь. Однажды попали туда перед, не вспомню каким, но супер-событием. Чего стоил съезд «Чаек», из которых монахи и семинаристы вытаскивали громадные чемоданы с облачением иерархов. Сами иерархи, налегке вылезши из советских лимузинов, прогуливались вдоль митрополичьих покоев. Ты видела там асфальтовую дорожку возле здания? Ее от чугунной ограды отделяет довольно широкая полоса парка. Среди деревьев были часто понатыканы беседки. В каждой сидело по двое мужчин в черных костюмах и при галстуках. Все эти гэбисты, охраняя главных пастырей, читали газету «Правда». Изумительная иллюстрация к сказке об отделении церкви от государства. Другой мир оказался все тем же. И мы перестали перегружать электрички и приносить прибыть ресторанчику наискосок от крепостной стены.