Текст книги "Ученик еретика"

Глава четвертая

Конан вернулся домой к ночи, Жерара он так и не нашел.

– В Фортоне мне сказали, что хозяин с утра отправился в Нессе, желая добраться туда до темноты. Я подумал, что лучше мне вернуться. Завтра хозяин навряд ли приедет, и на похороны он все равно опоздает, ведь ему ничего не известно.

– Жерар будет сожалеть, что не успел проститься со стариком, – покачав головой, сказала Маргарет. – Но ничего не поделаешь. Придется нам самим обо всем позаботиться. Может, и к лучшему, что мы его не нашли. Жаль терять два дня, когда стрижка овец еще не закончена.

– Дядюшку Уильяма все равно не воскресить, – невозмутимо согласился Джеван. – А Жерару не стоит отрываться от дел: вдруг какой-нибудь перекупщик опередит его? Не расстраивайся, на похоронах будет немало родни. Ложись-ка спать, Мэг, завтра с утра надо позаботиться об угощении.

– Ты прав, – со вздохом согласилась Маргарет и оперлась ладонями о стол, собираясь подняться. – Не огорчайся, Конан, ты сделал все, что мог. Отведи пони в стойло и ступай ужинать: в кухне для тебя оставлено мясо, хлеб и эль. Доброй ночи всем!.. Джеван, ты бы взял лампу и проверил, заперты ли двери.

– Обязательно! Разве я когда-то об этом забывал? Доброй ночи, Мэг!

Хозяйская спальня находилась в нижнем этаже. У Фортунаты была своя комната наверху, отгороженная от общей части чердака, где спали слуги. Джеван спал в тесной комнатенке над аркой, там же он держал самый ценный товар и собственные книги.

Дверь хозяйской спальни затворилась за Маргарет. Конан отправился на кухню, но в дверях оглянулся и спросил:

– Долго ли еще этот парень сидел здесь? Он собирался уже уходить, но вернулась Фортуната и задержала его.

Джеван с некоторым удивлением взглянул на Конана:

– Илэйв остался с нами ужинать. И назавтра он приглашен. А Фортунате он, наверное, приглянулся.

Длинное лицо Джевана всегда хранило строгое, мрачное выражение, но от его живых, сверкающих умом черных глаз ничего не могло укрыться. Сейчас они словно проникали в душу Конана и светились участием.

– Тебе не о чем беспокоиться, – проговорил Джеван. – Илэйв не пастух, он не станет с тобой соперничать. Иди и спокойно ужинай. Если кому-то надо беспокоиться, так это Олдвину.

Конан, который спросил об Илэйве из праздного любопытства, задумался. Джеван невольно натолкнул его на мысль о соперничестве. Пастух вышел на кухню, усердно обдумывая слова хозяина. Олдвин в угрюмом расположении духа ужинал за грубо сколоченным столом, перед писцом стояла наполовину осушенная кружка эля.

– Вот уж не думал, – изрек Конан, опираясь локтями о край стола, – что мы снова увидим этого парня. Сколько опасностей его подстерегало: разбойники на дорогах, морские бури и кораблекрушения… Но он вернулся домой цел и невредим. А вот хозяин его сплоховал!

– Ты нашел Жерара? – спросил Олдвин.

– Нет, он сейчас на западных окраинах графства. Ничего, и без него похоронят. А по мне, – искренне признался Конан, – уж лучше бы мы сейчас этого парня хоронили.

– Скоро он опять уедет, – объявил Олдвин, в душе страстно на это надеясь. – Он повидал свет, многому научился, и здесь у нас ему скучно.

Конан презрительно хохотнул.

– Скучно, говоришь? Так оно и было, пока наш гость не увидел Фортунату. Девушка взяла его за руку, и он послушно пошел с ней в дом. А она… Когда она смотрит на этого парня, других мужчин словно и рядом нет.

Олдвин взглянул на него с недоверием.

– Уж не прочишь ли ты девушку себе в жены? Раньше я ничего такого за тобой не замечал.

– Она всегда мне нравилась. Да, они обращаются с ней как с дочерью, но все же она им не родная кровь, а приемыш. И без приданого нельзя. У Жерара нет наследников, но ведь у Маргарет найдутся племянники. Нравится им девушка или не нравится, мужчина должен все предусмотреть.

– А теперь, получив приданое от старика Уильяма, она стала тебе еще милей, – догадался Олдвин. – И ты желаешь, чтобы соперник убрался подальше. Но он-то привез ей приданое! Знаешь, внутри шкатулки, возможно, нет ничего ценного.

– В такой-то шкатулке!.. Да ты видел, как она изукрашена – вся в завитках и позолоте?

– Шкатулка – она и есть шкатулка. А вот что в ней спрятано?

– В ценную шкатулку не положат какой-нибудь хлам. Что там внутри, мы не знаем. Но мне девушка нравится, и я не вижу ничего зазорного в том, – с горячностью настаивал Конан, – что с приданым она стала для меня еще желанней. А тебя разве не беспокоит, что этот юнец и Фортунату завлечет, и займет прежнее место?

Олдвин, хоть и не знал покоя с тех пор, как появился Илэйв, все же продолжал спорить:

– Не заметно, чтобы хозяева желали его возвращения.

– Зачем же они его так тепло принимают? – настаивал Конан. – И разве не сказал мне только что Джеван, что Илэйв не пастух, и если надо кому-то беспокоиться, так это Олдвину?

Олдвин при этих словах сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Конан, передав ему слова Джевана, подлил масла в огонь. Писец сидел и слушал Конана молча, мучимый подозрениями, губы его кривились в унылой, желчной гримасе.

– Из такого опасного путешествия вернулся живой и невредимый! – продолжал удивляться Конан. – Бог свидетель, я не желаю парню зла, но лучше ему убраться отсюда подальше. Пусть наслаждается всяческими благами за тридевять земель. Но он не дурак, чтобы не понимать своей выгоды. Как избавиться от него, не возьму в толк!

– Пустить гончих по пятам, – зловеще ухмыльнулся Олдвин.

Конан отправился спать, а Олдвин все еще сидел за столом. Поднялся он, когда в доме наступила полная темнота. Джеван, заперев входную дверь, давно ушел к себе в комнату. Олдвин зажег свечу от тлеющего фитиля масляной лампы, чтобы добраться до лестницы, ведущей на чердак.

В зале стояла глубокая тишина, слышно было, как под ночным ветерком тихо поскрипывают ставни. Свеча озаряла просторное помещение. На полпути к лестнице Олдвин остановился и прислушался: все было тихо. Он решительно направился прямо в угол, к стоявшему там шкафу.

Ключ всегда оставался в замочной скважине: все ценное Жерар держал в ящике комода, стоявшего в супружеской спальне. Олдвин осторожно открыл длинную дверцу шкафа, укрепил свечу на уровне груди и дотянулся до верхней полки, куда Маргарет поставила шкатулку.

Сняв шкатулку, он поставил ее рядом со свечой. На миг он помедлил в нерешительности; вдруг ключик громко щелкнет, поворачиваясь в замке, или вовсе не повернется? Олдвин даже себе не мог бы ответить, что возбудило в нем запретное любопытство, и однако ему хотелось бы знать все до мелочей, раз уж обстоятельства складываются против него. Олдвин повернул ключик: поворачивался он беззвучно и плавно, ладно пригнанный к замку. И ключик, и замок – все было под стать шкатулке. Левой рукой Олдвин приоткрыл крышку, а в правую взял свечу и поднял ее повыше.

– Что ты здесь делаешь? – раздался вдруг с лестничной площадки резкий, раздраженный голос Джевана.

Олдвин вздрогнул от испуга, капля горячего воска упала ему на руку. Захлопнув крышку, Олдвин торопливо повернул ключик и тут же поставил шкатулку обратно на верхнюю полку. Джеван спустился вниз на несколько ступеней – черный призрак, растворенный тьмой. Открытая дверца шкафа загораживала от него Олдвина. Писец пошарил рукой по полке и обернулся к хозяину со свечой в руке, в другой он держал перочинный нож, который только что вытащил из-за пояса.

– Вчера я забыл здесь перочинный нож, утром он мне понадобится, чтобы наделать колышков и укрепить ручку бадьи.

Джеван, все еще раздраженный, сошел вниз и, грубо отстранив слугу, захлопнул дверцу шкафа.

– Бери свой нож и отправляйся спать! Что ты тревожишь весь дом в такой поздний час?

Олдвин повиновался с несвойственной для него готовностью. Он был рад, что удалось так ловко выкрутиться. Держа в трясущейся руке огарок свечи, он поднялся по лестнице и, не оглядываясь, ушел к себе на чердак. За спиной он услышал негромкий скрип: это Джеван запер шкаф на ключ.

Докучливое любопытство сошло писцу с рук, однако Олдвин, зная, что подобным поступкам не будут потворствовать, проявлял по отношению к Джевану всяческую предупредительность, пока его странная выходка не позабылась окончательно. Самое досадное было то, что усилия его ничем не увенчались. Он так и не успел разглядеть, что лежало в шкатулке, потому что пришлось сразу же захлопнуть крышку. А снова подвергать себя опасности он не собирался. Тайне шкатулки надлежало оставаться тайной вплоть до возвращения Жерара.

Двадцать первого июня после утренней мессы Уильяма Литвуда похоронили в скромном уголке монастырского кладбища, на восточной стороне, где покоились благотворители аббатства. Мечта паломника сбылась, и он мог почить мирным сном.

Брат Кадфаэль подметил, что меж домочадцами, собравшимися на кладбище, нет былого согласия. Олдвина Кадфаэлю не раз случалось видеть в обители, когда тот приходил с различными поручениями от хозяев. Вид у слуги всегда был недовольный, но сейчас Олдвин выглядел особенно рассеянным и угрюмым. И он, и пастух, держась рядом, заговорщицки перешептывались и, прищурившись, изредка взглядывали на вернувшегося из паломничества пилигрима. Очевидно, эти двое с неудовольствием встретили юношу, несмотря на теплый прием хозяев. Илэйв также был поглощен собственными мыслями и, хотя не забывал следить за церемонией, то и дело посматривал на молодую девушку, скромно стоявшую подле госпожи Маргарет. Фортуната серьезно и сосредоточенно наблюдала за погребением человека, который дал ей кров и имя и даже не поскупился на приданое.

Девушка была весьма миловидна. Возможно, Илэйв уже не считал, что должность писца в доме Литвудов – занятие для него скучное. Худая, костлявая девчонка превратилась в привлекательную молодую особу. Но Фортуната сейчас словно позабыла об Илэйве. Она с напряженным вниманием смотрела, как опускают в могилу ее благодетеля, и не могла думать ни о чем другом.

Прежде чем разойтись, собравшиеся обменялись напоследок учтивыми словами, священнослужители выразили семье надлежащие соболезнования, с благодарностью принятые. На залитом солнцем дворе люди стояли кучками и сдержанно беседовали. Аббат Радульфус и приор Роберт на прощанье засвидетельствовали почтение госпоже Маргарет и Джевану Литвуду. К домочадцам понесшего утрату семейства подошел брат Жером, личный писец приора. Сказав несколько слов утешения приемной дочери Уильяма, он перешел к слугам. Однако их разговор не ограничился простым высказыванием соболезнования: все трое, заговорщицки сблизив головы, перешептывались, вновь с недружелюбием поглядывая на Илэйва.

Юноша проявлял безупречную сдержанность и со времени спора с каноником не позволил себе ни единого вольного слова. Однако для брата Жерома достаточно было и прежней наживки: слабый намек на ересь, привлекший внимание столь выдающегося прелата, заставил брата Жерома принюхиваться наподобие гончей, идущей по следу.

Каноник не снизошел до того, чтобы почтить своим присутствием бренный прах Уильяма, но он мог узнать обо всем от приора Роберта; уж кто-кто, а приор Роберт не упустил бы случая угодить доверенному лицу архиепископа.

Однако сейчас небольшая заминка, которая грозила обернуться крупными неприятностями, была стараниями аббата улажена. Желание Уильяма осуществилось, Илэйв исполнил свой долг – и все потому, что Радульфусу удалось доказать правоту просителя. С окончанием празднества, назначенного на завтра, Герберт продолжит свой путь, и здесь, в Шрусбери, где не привыкли к такой, пусть даже искренней суровости, некому будет с пристрастностью оценивать каждое свободно высказанное слово.

Кадфаэль, понаблюдав, как расходятся все присутствовавшие, с легким сердцем отправился обедать в трапезную, уверенный, что все наконец уладилось.

На поминках Уильяма вдоволь было эля, вина и меда. И, как на всяких поминках, речи поначалу звучали серьезно и торжественно, но постепенно гости пустились в трогательные воспоминания, голоса зазвучали громче, и рассказчики прибегали более к помощи воображения, нежели памяти. Илэйва, которого старые добрые соседи не видали семь лет, пока он странствовал со своим хозяином, щедро угощали элем в обмен на рассказы о путешествии и о чудесах, виденных им, а также о достойной кончине Уильяма.

Юноша, если бы не выпил более обычного, навряд ли бы стал отвечать на скользкие, коварные расспросы. Однако с его честным, открытым нравом, окруженный дружелюбными собеседниками, мог ли он предположить, что необходимо тщательно обдумывать каждый ответ!

Когда почти все уже разошлись и Джеван вышел на улицу поболтать напоследок с задержавшимися гостями, беседа и вовсе приняла опасный оборот. Маргарет и Фортуната были на кухне, собирая остатки пищи и очищая кастрюли и сковородки, а Илэйв оставался в зале за столом вместе с Конаном и Олдвином. Закончив с приборкой на кухне, к ним неслышно вышла Фортуната и села рядом.

О похоронах уже успели поговорить и забыть, речь теперь шла о предстоящем празднестве: завтра исполнялся год, как в аббатство перенесли останки святой. Все надеялись, что наступающий день будет поистине необычным, включая прекрасную погоду. Поговорив об исцелениях и о прочих чудесах, сотворенных святой Уинифред, вновь вспомнили Уильяма. В самом деле, отчего бы еще не помянуть старика, раз уж сегодня его день?

– Брат, который у приора на побегушках, – сказал Олдвин, – седой такой, небольшого роста, говорит, будто нашего старика не хотели хоронить в стенах монастыря. Всплыла какая-то старая история с проповедником, и похорон не хотели допустить.

– Несогласие с Церковью – дело серьезное, – важно кивнув, согласился Конан. – В вопросах веры священники разбираются лучше нас. Слушай да говори «аминь», мой тебе совет. А Уильям беседовал с тобой когда-либо о подобных вещах, Илэйв? Ты странствовал с ним вместе много лет, что тебе известно о его взглядах?

– Он никогда не скрывал своих мыслей, – простодушно сказал Илэйв. – И отстаивал свою точку зрения с полным пониманием дела, даже беседуя со священниками. Но никто не порицал его за то, что он смеет рассуждать о подобных вещах. А иначе зачем человеку дан разум?

– Не до́лжно неученым людям вроде нас, – заявил Олдвин, – рассуждать о том, в чем разбираются только священники. Королю и шерифу дана власть править нами, а священникам – учить нас. А мы должны подчиняться и не вмешиваться. Конан прав: слушай да говори «аминь».

– Как вы можете говорить «аминь», если вас учат, что некрещеные младенцы осуждены на вечные муки? – спокойно возразил Илэйв. – Это как раз одна из тех вещей, что занимали хозяина. Он утверждал, что даже злодей не бросит младенца в огонь, так что же милосердный Господь? Это было бы против Его сути.

– А ты как считаешь? – пристально глядя на юношу, спросил Олдвин. – Ты согласен с Уильямом Литвудом?

– Да, я с ним согласен. Я не верю тем, кто утверждает, будто младенцы рождаются в мир, запятнанные грехом. Как это может быть истиной? Едва явившееся на свет беспомощное существо – какое зло оно сотворило?

– Говорят, – осторожно заметил Конан, – что даже нерожденные дети запятнаны Адамовым грехом и потому подлежат осуждению.

– А я вам скажу, что только за собственные поступки, добрые или дурные, человек ответит на последнем суде, за них он будет проклят или обретет вечное спасение. Хотя я, – объявил Илэйв, – не встречал еще человека настолько дурного, чтобы поверить в вечное осуждение.

Илэйв, увлеченный собственными мыслями, старался изложить их как можно понятней, не заботясь о том, какие это возымеет последствия.

– В Александрии, я слышал, – продолжал юноша, – жил отец Церкви, который утверждал, что в конце концов все твари обретут спасение, даже падшие ангелы вновь станут верны Богу, даже Сатана раскается и вернется на небеса.

Илэйв почувствовал, что слова его встречают с холодностью, но думал только о том, что широкие взгляды много повидавшего путешественника навряд ли могут быть понятны городским обывателям, имеющим узкий кругозор. Даже Фортуната, которая молча слушала беседу, застыла напряженно, с изумленно раскрытыми глазами, будто в оторопи. Она не произнесла ни слова, однако слушала очень внимательно, и, когда переводила глаза с одного собеседника на другого, щеки ее то бледнели, то вспыхивали румянцем.

– Это кощунство! – с подчеркнутым ужасом прошептал Олдвин. – Церковь учит, что мы обретаем спасение по милости Божией, а не заслуживаем его делами. Человек не в силах спасти себя сам, потому что греховен от рождения.

– Я в это не верю, – настойчиво возражал Илэйв. – Разве всеблагой Бог создал человека столь несовершенным, что он не может выбрать меж добром и злом? Мы по своей воле пролагаем себе путь к спасению либо, по своей же воле, увязаем в грязи, за наши деяния с нас спросят на Страшном суде. Человеку самому следует тянуться навстречу благодати, а не ждать, пока кто-то возьмет и приподнимет его.

– Нет, нас так не учили, – с трудом подбирая слова, возразил Конан. – Род человеческий пал вместе с Адамом, и оттого людей тянет к греху. Только благодать Божия спасет их.

– А я говорю, человек может сам работать для своего спасения. Человек способен сделать выбор и избежать зла. Возможность по собственной воле поступать справедливо – это и есть дар Божий, который мы используем. Почему все труды надо оставлять Господу? – оживленно, но не теряя спокойствия, доказывал Илэйв. – Нам следует обдумывать ежечасно все наши поступки, чтобы заслужить вечную жизнь. Только глупцы не желают думать над тем, как заслужить для своей души вечное спасение. Заслужить, – подчеркнул Илэйв, – а не ждать, что их все равно пустят в рай.

– Это противоречит учению святых отцов, – строго возразил Олдвин. – Однажды наш священник читал проповедь о Блаженном Августине, который учил, что количество избранных строго определено, а прочие осуждены на вечные муки. Так как же их свободная воля и собственные поступки помогут им? Только благодать Божия одна спасет их, а все прочее – дерзость и грех.

– Меня это не убеждает, – уверенно и четко изрек Илэйв. – А иначе зачем стараться поступать справедливо? Священники побуждают нас совершать добрые дела и требуют, чтобы мы исповедовались и каялись в своих дурных поступках. К чему это, если список уже готов? Какой в этом смысл? Нет, таким утверждениям святых отцов я не верю!

Олдвин мрачно и торжественно взглянул на него.

– Ты не веришь даже святому Августину?

– Нет, если он такое написал.

Наступило тяжелое молчание, потрясенные признанием юноши собеседники, казалось, не находили слов. Олдвин, угрюмо прищурившись и глядя в сторону, отодвинулся, словно не желая сидеть рядом на лавке с таким опасным человеком.

Конан вдруг внезапно заторопился.

– Пора на боковую, – громко заявил он, вставая из-за стола. – А то завтра до мессы мы ничего сделать не успеем. Как говорится, кто рано встает, тому… Будем надеяться, что погода не подведет.

Конан потянулся, расправляя крепкие, мускулистые плечи.

– Да, пора идти. – Олдвин, глубоко вздохнув, вышел из оцепенения. – В позапрошлом году солнце сияло над мощами святой, когда во всей округе шел дождь. Святая и завтра нас не подведет!

Олдвин поднялся из-за стола с чувством облегчения от того, что неприятный, но необходимый разговор завершен. Илэйв оставался сидеть, пока остальные громко и преувеличенно дружески прощались с ним, чтобы, покончив с необходимыми хлопотами, отправиться спать.

В доме все стихло. Маргарет сидела на кухне, обсуждая события дня с соседкой, которая пришла ей помочь. Фортуната все молчала. Илэйв, повернувшись, вгляделся в лицо девушки, пытаясь угадать ее настроение. Молчаливость, замкнутость были не в ее характере, но по какой-то важной причине Фортуната стала непроницаемо серьезна.

– Я чем-нибудь обидел тебя? – неуверенно предположил Илэйв. – Отчего ты молчишь? Я, пожалуй, слишком много и дерзко говорил…

– Ты не обидел меня, – тихо ответила Фортуната. – Просто я раньше никогда не думала о таких вещах. Я была слишком молода, когда вы отправились в путь, а Уильям ни о чем серьезном со мной не беседовал. Но он любил меня и, наверное, был бы со мной откровенен, будь я постарше. Поэтому я рада, что ты сейчас беседуешь со мной вместо него. На твоем месте я поступила бы так же.

И однако больше она ничего не сказала. По-видимому, девушка еще не успела обдумать слов Илэйва, ставших для нее откровением, и прийти к какому-то собственному мнению. Завтра ей предстояло, отложив размышления о предметах, непонятных даже философам и богословам, отправиться вместе с Маргарет и Джеваном на праздник святой Уинифред, испытать праздничное оживление и бездумно насладиться песнопениями, которые прихожане слушают, а после говорят «аминь».

Девушка проводила Илэйва через двор и арку на улицу, оставаясь все такой же задумчивой и молчаливой. Прощаясь, она подала ему руку.

– Ты будешь завтра в церкви? – робко спросил Илэйв. Под испытующим, пристальным взглядом каре-зеленых глаз Фортунаты он начинал опасаться, что девушка теперь отдалилась от него.

– Да, буду, – просто ответила Фортуната. Слегка улыбнувшись, она мягко отняла свою руку и ушла в дом, а Илэйв городскими улочками побрел по направлению к мосту, терзаясь, что говорил слишком много и напористо и, наверное, уронил себя в ее глазах.

Солнце так же сияло для святой Уинифред в день ее праздника, как и в день ее первого появления в аббатстве Святых Петра и Павла. Сады благоухали цветами, паломники – подопечные брата Дэниса – в самых нарядных своих одеждах высыпали толпой из странноприимного дома, пестрые, как лепестки; обыватели из Шрусбери, прихожане церкви Святого Креста из Форгейта: собрался весь приход отца Бонифация, рассеянный по окрестным деревням. Новый священник был только недавно назначен после длительного междуцарствия, и овцы все еще приглядывались к своему пастырю, памятуя печальную историю с покойным отцом Эйлнотом. Однако относились все к новому священнику благосклонно.

Синрик, церковный служка, был в глазах предместья пробным камнем. Он обладал безошибочным чутьем, которому без колебаний доверяли прихожане. Ближайшему окружению Синрика, несмотря на его молчание, было ясно, что их долговязый, сухощавый, неразговорчивый приятель одобряет и принимает отца Бонифация. Этого было достаточно. Благодаря молчаливой поддержке Синрика паства приняла нового священника с искренним доверием.

Бонифаций – молодой, чуть старше тридцати лет, непритязательной внешности и строгого поведения – не был столь учен, как его предшественник, но ревностно относился к своим обязанностям. Почтительность, которую он выказывал к братии, расположила к нему даже приора Роберта, хотя последний и относился свысока к скромному происхождению молодого священника и его скудным познаниям в латыни. Однако аббат Радульфус, понимая, что предыдущее назначение было ошибочным, при выборе нового священника самым тщательным образом рассматривал кандидатуры. И в самом деле, так ли уж нуждается Форгейт в ученом богослове? Ремесленники, мелкие торговцы, домовладельцы, батраки и работающие до седьмого пота крестьяне из деревень и хуторов желали иметь дело с человеком себе подобным, который понимает их нужды и заботы и не снисходит к пастве, но взбирается вместе с нею ввысь по крутой тропе. Отец Бонифаций был достаточно силен и решителен, чтобы не только карабкаться наверх самому, но и побуждать к этому других, и однако у него хватало мягкости и терпения, чтобы не бросать на полпути слабых. По-латыни или весьма незатейливо, но с людьми он умел говорить так, что они его понимали.

В этот праздничный день и белое, и черное духовенство объединились. Собрание капитула было отложено до праздничной мессы, когда храм откроется для всех паломников, несущих к алтарю свои надежды, желающих коснуться серебряной раки с мощами, принести молитвы и дары в уповании снискать кроткую благосклонность святой Уинифред, исцелиться от болезней и облегчить жизненные тяготы. В течение всего дня паломники приходили и уходили, преклоняя колени при ярком, ослепительно белом сиянии ароматических свечей, которые брат Рун зажег в честь праздника. Некогда святая тайно явилась Руну, в то время еще паломнику, и исцелила его от хромоты. И с тех пор Рун, просветленный, сделался ее преданным слугой и принес ей в дар свою красоту и молодость. Ибо все знают предание о том, что Уинифред была необыкновенно прекрасной девушкой.

Праздник, по убеждению Кадфаэля, удался на славу. Ничто, казалось, не должно было омрачать торжества. В зал капитула Кадфаэль вошел в самом прекрасном настроении, он готов был со вниманием выслушать даже наискучнейшие, растянутые сообщения. Иные послушники так неинтересно докладывали о своих выполненных поручениях, что способны были нагнать сон, и однако сегодня Кадфаэль отнесся бы с благодушием даже к самым косноязычным.

Наблюдая, как каноник Герберт вплывает в зал капитула и направляется к своему месту рядом с аббатом, Кадфаэль решил, что сегодня постарается не замечать ни бесконечных придирок, ни высокомерия почетного гостя по отношению к аббату, но каждое замечание будет приписывать только благим побуждениям. Пусть в душе продолжает царить радостная безмятежность празднества.

И вдруг в разгар всеобщего мирного ликования и веселья повеяло разладом: в зал вошел приор Роберт. Складки его одеяния возмущенно развевались при каждом шаге, и ноздри крупного аристократического носа гневно вздрагивали, как если бы приор почуял дурной запах. Братья тревожно смотрели, как Роберт, обычно отличавшийся благородной степенностью движений, порывистыми шагами пересекает зал, по пятам за ним во всю прыть торопился брат Жером. Узкое бледное лицо приора выражало одновременно и ужас, и удовлетворение.

– Отец настоятель, – во всеуслышание провозгласил Роберт, – я должен сообщить вам нечто важное. Брат Жером сообщил это мне, а я довожу до вашего сведения. За дверью нас дожидается человек, который готов обвинить Илэйва, слугу Уильяма Литвуда, в ужаснейшей ереси. Припомните, насколько шаткой была вера купца, но слуга превзошел своего хозяина. Один из домочадцев свидетельствует, что вчера вечером в присутствии нескольких человек юноша излагал взгляды, идущие вразрез с учением Церкви. Писец Жерара Литвуда Олдвин обличает Илэйва в распространении ереси и готов обвинить его в присутствии капитула.