Текст книги "Из песка и пепла"

Глава 4
Гроссето

Анджело удивился, когда Камилло объявил, что снова снял на отпуск их пляжный домик, учитывая новые расовые законы, принятые в Италии тем же летом. Однако Камилло оформил бронь прежде, чем законы вступили в силу, и упрямо заявил, что снимал этот домик последние двадцать лет и будет снимать еще двадцать. Поэтому в августе – за считаные месяцы до того, как разразилась война, – вся семья села в поезд до Гроссето, положившись на способность Камилло улаживать любые неурядицы.

Первую пару дней из запланированных Анджело пятидневных каникул они отсыпались, ели, играли в шахматы и спорили обо всем и ни о чем – просто потому, что Камилло и Августо нравилось спорить, а Анджело нравилось их слушать. Впрочем, в последние месяцы их дебаты случались все реже: фашизм показал миру истинное лицо, и Августо вынужден был признать свою неправоту. Однако братья все равно находили поводы для разногласий – кажется, к обоюдному облегчению.

Ева гуляла дни напролет, пританцовывая под слышную только ей мелодию и заигрывая с волнами, набегавшими на берег, пока не замерзала и не промокала с головы до ног. Тогда она ложилась на большое белое полотенце и задремывала в лучах солнца, которое сцеловывало с нее каждую капельку, после чего все повторялось. Обычно фарфоровая кожа сперва порозовела, а потом стала шоколадной, отчего Ева начала намного сильнее напоминать итальянку. При темных волосах и глазах ее кожа была заметно менее оливковой, чем у Анджело, которому хватало часа на солнце, чтобы изжариться до черноты. Спустя пару дней он уже выглядел так, будто всю жизнь забрасывал сети с рыбаками Гроссето.

Пляжи были окаймлены приморскими соснами с зонтичными кронами; как-то раз Анджело забрел в заросли пробкового дуба, где семьи аристократов до сих пор охотились на кабанов, да так и затерялся среди лиственной тени, запахов и тишины. Когда же солнце сделало его кожу липкой от пота, он повернул обратно к пляжу с твердым намерением искупаться в прохладной чистой воде – и внезапно обнаружил, что небеса утратили свою утреннюю голубизну и ясность. Теперь их все кучнее заволакивали тучи, но Анджело все равно сбросил рубашку, снял брюки и протез и допрыгал на одной ноге до кромки Тирренского моря. Вскоре к нему присоединилась Ева, и они шутливо пихались, брызгались и покачивались на волнах морскими звездами, пока угрожающее ворчание в небе не загнало их обратно на берег.

Дождь обещал разразиться с минуты на минуту, но воздух по-прежнему ощущался парным молоком, так что они рискнули расстелить полотенца и позволили послеполуденному жару высушить мокрые волосы.

– Что это? – Ева кивнула на груду одежды, рядом с которой валялись лесные находки Анджело. Он редко забирал их домой – беспорядок был ему неприятен, а сентиментальность чужда, – но кое-что из сегодняшних трофеев должно было приглянуться дедушке.

– Да вот, нашел черно-белые иглы дикобраза.

– Неплохо. Хотя, конечно, не сравнится с розовыми фламинго, которых я видела сегодня в лагуне, – ответила Ева, не сводя глаз с приближающейся грозы. На губах ее играла легкая улыбка – не насмешка, скорее приглашение к игре.

– Подумаешь, фламинго, – с готовностью фыркнул Анджело. – Я сегодня вспугнул в роще сипуху, так что она чуть не спланировала мне на голову. И задушил кабана голыми руками! Хотел притащить домой на ужин, но потом вспомнил, что иудеи свиней не едят.

Ева закусила губу, явно пытаясь выдумать еще более впечатляющую историю.

– А я нашла вот что, – наконец сказала она и протянула ему раковину, по-прежнему закрытую и склеенную с одной стороны.

Анджело осторожно разомкнул створки. Внутри было гладко и пусто. Если здесь когда-то и обитала жизнь, она давно покинула это место.

– Жемчужины не было?

– Нет. Только песок.

– Но песок может стать жемчужиной, – заметил Анджело, возвращая раковину Еве.

– Песок не может стать ничем, кроме песка, глупышка. Он просто прячется внутри, и песочное зернышко постепенно обрастает слоями арагонита…

– Чем? – перебил Анджело. Этого слова он раньше не слышал.

– Минеральное вещество, которым устрица обертывает попавшую в нее песчинку.

Упоминание устрицы производило на обоих все тот же старый эффект, и Ева мимолетно кольнула Анджело взглядом, прежде чем снова перевести его на горизонт. В других обстоятельствах он бы и не заметил. Но сейчас они находились приблизительно в той же точке, где и семь лет назад, хотя тогда небеса были чисты и им на головы не угрожал обрушиться ливень.

– Ты имеешь в виду перламутр? Откуда ты знаешь все эти мудреные слова?

– От папы. Он же химик, Анджело. И знает настоящие названия всех веществ, открытых человеком.

– И вот так маленькая надоеда становится прекрасной жемчужиной. – Анджело подмигнул Еве и легонько стукнул ее по носу.

– Это ты меня сейчас назвал маленькой надоедой?

Анджело невольно рассмеялся. Она всегда его смешила.

– Да. Именно так. Прекрасной надоедой.

– Продолжай в том же духе, и я убегу с твоей железной ногой. Будешь прыгать до самого дома.

Анджело в притворном ужасе округлил глаза.

– Бессердечная!

– Бессердечная надоеда, – подтвердила Ева, в шутку на него замахнувшись, но он легко блокировал ее удар, да еще и попутно отобрал раковину.

По небу снова прокатился громовой раскат, отнюдь не такой далекий и глухой, как раньше. Анджело и Ева, продолжая обмениваться добродушными тычками, наспех оделись и собрали свои нехитрые пожитки. Увы, слишком поздно: набухшее небо содрогнулось снова, а затем разверзлось прямо у них над головами. Песок мгновенно покрылся темными крапинками, и Ева взвизгнула. Даже с протезом Анджело за ней не угнался бы, а Ева не собиралась бросать его мокнуть одного. Поэтому они дружно закрутили головами в поисках убежища.

Рука в руке они пробрались по песку к деревьям и маленькой рыбацкой хижине, которая стояла чуть в отдалении от берега. Замок был сломан, а сама хижина давно заброшена, но из пыли и паутины по-прежнему торчали удочки и рыбацкие сети.

Мокрые, облепленные одеждой, с черными от воды волосами, липнущими к разгоряченным щекам, они с хохотом ввалились в хижину, чьи сырые стены и землистая темнота делали ее похожей скорее на подземелье для пыток, чем на убежище от грозы. Ева тут же схватила в одну руку удочку, а Другой бросила Анджело рыболовную сеть. Не прошло и пары секунд, как в хижине снова разгорелся бой, перемежаемый возгласами «En garde!», «Ощути мою ярость!» и «А как тебе это, недотепа?!». В какой-то момент Ева совершила ошибку, чересчур далеко выбросив руку с «рапирой», и Анджело в два счета ее обезоружил.

– Сдавайся, мошенница! – ухмыльнулся он. Черные кудри липли ко лбу, а голубые глаза не отрывались от Евы, которая скользящей походкой кралась вокруг, изображая опытного фехтовальщика. Губы девушки дрожали от смеха, в позе читалась почти забытая в последние месяцы расслабленность – и сердце Анджело невольно смягчилось.

Ева почувствовала перемену в его настроении и сделала ложный выпад, словно собираясь присесть на колени, но вместо этого метнулась вперед и схватила Анджело за руку, как будто бы для броска через плечо. Это уже больше напоминало греко-римскую борьбу, чем фехтование, и Анджело, отшвырнув сеть, рывком притянул соперницу к себе. Спина Евы оказалась прижата к его груди, предплечье Анджело проскользнуло под ее бюстом, а крупная рука крепко обхватила грудную клетку.

Он подразумевал это частью игры и явно не думал, как еще может быть истолкован его жест. Но его тело вжалось в нее от груди до бедер, волосы Евы мазнули ему по лицу, знакомый девичий запах защекотал ноздри – и губы Анджело, уже готовые потребовать капитуляции, вдруг замерли над шелковым завитком уха Евы.

Несколько долгих секунд они стояли неподвижно: окаменев в случайном объятии с закрытыми глазами и чуть приоткрытым ртом, пытаясь сделать вдох, но не пошевелиться и не издать ни звука и борясь с нарастающим от этих попыток головокружением. Когда Анджело схватил Еву, она машинально вскинула руки и теперь отчаянно цеплялась за него, всеми силами удерживая своего заложника. Она даже не осмеливалась позвать его по имени – это разрушило бы чары.

А затем его губы невесомо скользнули по мочке ее уха, скуле – и обратно. Ева постаралась скрыть дрожь, пробежавшую по позвоночнику, но Анджело все равно ее заметил. Ощущение губ тут же пропало, однако он не отстранился и не разомкнул объятия.

Ева медленно повернула голову и приподняла подбородок, чувствуя, как его дыхание прокладывает теплую дорожку по ее щеке. Затем настал черед уже ее дыхания щекотать его щеку и согревать губы. Мгновение, и оба снова застыли: с ноющими от напряжения мышцами, пытаясь ощутить все разом, ничего не упустить и при этом не перейти черту. Они так и не открыли глаз, когда эта черта оказалась прямо у них под ногами, и они, промедлив еще один бесконечный миг, перешагнули ее вместе – лицом к лицу и друг в друга.

Губы соприкоснулись. Столкнулись. Отпрянули. Сомкнулись и отпрянули вновь. Вжались, замерли, скользнули чуть в сторону. И все это по-прежнему с закрытыми глазами. Готовясь все отрицать.

Анджело чуть сдвинулся, позволяя Еве развернуться, и танец возобновился под другим углом: более прямолинейный, менее случайный. Случайность.

Невинность. Сладость. Три слова наконец сумели пробиться сквозь затуманенный разум Анджело, и он еле заметно кивнул самому себе. Да. Это было невинно.

Его рот по-прежнему был прижат ко рту Евы, этот легчайший кивок приподнял ее верхнюю губу, и язык Анджело нечаянно скользнул в приоткрывшееся пространство. Нечаянно. Невинно. Сладко. Так невыносимо сладко. Совсем как тот поцелуй много лет назад.

Но сладость дурманила голову не хуже вина Камилло – и Анджело пил ее, как вино, стремясь забрать изо рта Евы все до последней капли и уже не в силах остановиться. Вкусом ее поцелуй не напоминал ничего, что он пробовал ранее, и она баюкала его лицо в своих ладонях, позволяя напиться, как утопающему, забыться в ощущениях и запахах, раствориться в безрассудном жаре ее рта.

А потом они открыли глаза.

Темные и дымные столкнулись с голубыми и сверкающими, и Анджело захотелось снова зажмуриться. Но вместо этого он поднял голову и мягко выпустил Еву из рук.

– Ева, – прошептал он, и она вздрогнула – такая му́ка звучала в этом слове.

– Еще, – взмолилась она: словами, глазами, всей собой. – Еще, Анджело.

– Матерь Божья, – выдохнул он обреченно. Но прелестная Мадонна, мать его возлюбленного Христа, не могла сравниться с мадонной, которая стояла перед ним.

Они разом прильнули друг к другу; восстановленная связь была такой желанной, такой жадной, что их вздохи разлетелись вокруг, словно хор приглушенных «аллилуйя». Не осталось ничего, кроме ртов и радости, ласки и ликования, и единственный поцелуй все разрастался и множился, пока не переродился в нечто совершенное иное, никогда не испытанное ими прежде.

Гроза снаружи стихла и превратилась в радугу нежных пастельных оттенков, рассыпанную по серебристым лужам, которых они не увидели. Фабия звала их к ужину, но они не слышали. Подкравшийся вечер лишил воздух последних остатков тепла, но им было не холодно. Где-то в пляжном домике Камилло набивал трубку, тревожась о будущем двух молодых людей, которые всегда любили друг друга, но не были друг другу предназначены. И когда их костры отбушевали и разгорелись спокойным ровным пламенем, они наконец учуяли дым.

* * *

Они покинули рыбацкую хижину, не утратив невинности, однако не вернулись к безопасности и благоразумию. Вместо этого они углубились в благоухающий, влажный после дождя вечнозеленый лес, который караулом обступал один бок пляжного домика, настолько остра была их неготовность разлучиться, забыть о прикосновениях и поцелуях, разомкнуть объятия и вернуться туда, где разъединенность неизбежно повлечет за собой вину и сожаления. По крайней мере для Анджело.

Наконец они все же расстались. Ева на цыпочках прокралась в свою комнату – пьяная от любви, оглушенная желанием и вынужденная прикрывать ладонью улыбку, чтобы не рассмеяться в полный голос. Анджело же отправился на веранду и постарался выбросить все мысли из головы. Он тоже прижимал руку ко рту, но не чтобы удержаться от смеха. Пальцы его все еще хранили аромат Евы.

Тело снова напряглось, выдохи сделались болезненными; он переживал восхитительную агонию. Анджело никогда прежде не испытывал такого удовольствия, но источником его было не просто тело или кожа Евы. Не ее губы или сладость дыхания. Не то, как она одним прикосновением вызывала у него дрожь. Нет, это было нечто большее. Не только удовольствие, но счастье.

Конечно, его предупреждали о коварстве плоти. Семинаристов всесторонне наставляли, бесконечно предостерегали, даже пугали потерей души, когда доходило до обуздания страстей и отрицания любых чувственных порывов. Но никто не говорил ему, что он будет переполнен таким нестерпимым счастьем. Глаза жгло слезами, но не оттого, что он рухнул в капкан, которого любой семинарист страшился и одновременно втайне желал. Это любовь сделала каждое касание равным искуплению, а поцелуй – преображению. Не похоть. Не удовольствие. Любовь.

Анджело давно понимал, что любит Еву, но никогда не позволял себе мысли, что именно такую любовь испытывает мужчина к женщине. Не допускал самой этой идеи. Он сознательно изничтожил ее еще в тот момент, когда решил сочетаться браком с церковью, отвергнув таким образом всех остальных.

– Анджело!

Анджело отдернул пальцы ото рта, будто его застали с рукой в кассовом аппарате. Камилло вышел на веранду и огляделся, явно ожидая, что Ева тоже будет где-нибудь поблизости. Не заметив ее, он опустился в кресло справа от Анджело и начал набивать трубку с таким видом, словно в его распоряжении было все время мира. Было еще не поздно, хотя Анджело с Евой пропустили ужин. Никто из домочадцев пока не ложился спать, и сумеречный воздух наполняли приглушенные голоса и звенящий смех. Анджело надеялся, что остальные не обратили внимания, сколько времени они с Евой провели наедине.

Камилло курил трубку, что-то мурлыкая себе под нос; дым вырывался у него изо рта благоуханными клубами. Анджело всегда любил запах его трубки и теперь ненадолго прикрыл глаза, позволяя ему смешаться с солью и морем, дождем и зеленью, прежде чем выдохнуть и тут же глубоко вдохнуть снова.

– Возможно, ты наша единственная надежда, Анджело, – произнес Камилло спустя некоторое время.

До Анджело не сразу дошел смысл его слов; уютная темнота навевала дремоту, а схлынувшая волна адреналина неизбежно оставила его вялым и расслабленным.

– Что вы имеете в виду, Камилло? – Тот всегда настаивал, чтобы Анджело обращался к нему просто по имени.

– Знаешь, а ты ведь мог бы жениться на Еве и увезти ее в Америку. У тебя есть американское гражданство. Будь она твоей женой, ты смог бы вывезти ее из Италии. Из Европы. Защитить от того, что надвигается.

Анджело был так поражен, что мог только сидеть и смотреть в темноту, словно из нее вот-вот должны были выскочить арлекины с криками «Шутка! Попался!». Видимо, его молчание чересчур затянулось, потому что Камилло подался вперед и внимательно заглянул ему в лицо.

– Она никогда вас не бросит, – ответил Анджело наконец, приведя единственное возражение, которое пришло ему на ум.

– Ха! – И Камилло, негромко хохотнув, снова пыхнул трубкой и откинулся в кресле. – Так я и знал.

– Что вы знали, папа? – спросил Анджело, нечаянно назвав его по примеру Евы.

– Что ты не станешь со мной притворяться. Ты любишь Еву. И она любит тебя. Но ты священник, а она еврейка.

– А вы поэт, – ответил Анджело мягко, хотя его сердце колотилось как бешеное.

Камилло добродушно рассмеялся:

– О да. Поэт и мыслитель. Потому и курю эту трубку. Она придает мне философский вид.

– Я еще не священник, – пробормотал Анджело. Это было глупостью, конечно. Он провел в семинарии девять лет. Девять. Сейчас шли последние месяцы его учебы. День рукоположения в сан был уже назначен.

– С таким же успехом обрученный мужчина мог бы сказать, что еще не женат.

Сравнение было таким точным, что Анджело не нашелся с ответом. По натуре он был слишком честным, а весь этот день настолько его оглушил, что сил играть в игры уже не осталось. Камилло был прав. Он не мог притворяться. Реальность начала рассеивать сладостный туман, в котором он пребывал.

Анджело не был глупцом. Не был слепым, или глухим, или немым. Но он определенно был простаком. Он думал, что сможет любить Еву, не влюбляясь в нее. Думал, что сможет держаться поблизости, не приближаясь к ней слишком сильно. Думал, что сможет не выбирать между Евой и Господом.

Но он не мог.

Он был не исключением, а правилом. Ему было далеко до святого Георгия, повергающего драконов во славу Божью. Он был всего лишь Анджело Бьянко, которого бичевал коварнейший из всех змеев – огненно-красный дьявол с семью головами и десятью рогами, как описал его Иоанн Богослов в Книге Откровения.

– Я хочу стать священником, Камилло, – прошептал Анджело, и в груди у него заныло, будто этими словами он предавал Еву. Он и в самом деле ее предавал, как недавно предал церковь и самого себя. Последние несколько часов были самыми восхитительными в его жизни, однако явно не самыми достойными.

– Я знаю, – ответил Камилло. – Именно поэтому ты сидишь сейчас здесь, а не гуляешь где-нибудь с Евой. И поэтому же годами обращался с ней как с сестрой, а мне позволял обращаться с тобой как с сыном.

– Вы – моя семья, – только и смог выговорить Анджело. Горло сдавило.

– Да. Но ты все равно можешь ее спасти.

Во взгляде Камилло читалось такое откровенное ожидание, что Анджело запутался окончательно.

– Но я думал… Вы говорили про…

– Женитьбу? Нет. Во-первых, это незаконно. Католики больше не могут сочетаться браком с иудеями, хотя все предыдущие десятилетия в Италии это никому не мешало. Например, тридцать лет назад дядя Сантино, убежденный католик по вероисповеданию, преспокойно женился на моей тетушке-еврейке.

После этих слов Камилло раздраженно фыркнул, но тут же помахал рукой в воздухе, разгоняя вместе с клубами дыма и свою насмешку, и воспоминание о запутанной семейной связи, которая в первую очередь и поселила их с Сантино под одной крышей.

– А во-вторых, ты прав. Ева никогда меня не бросит. Это характерная еврейская черта: мы скорее умрем, чем разлучимся с любимыми. – И Камилло снова пыхнул трубкой, позволяя недолгому молчанию прояснить мысли. – Хотя кто знает? Возможно, это не еврейская черта. Возможно, это общечеловеческая черта… Как бы там ни было, она не оставит меня даже ради собственного спасения.

– Я не понимаю, Камилло. Что я должен сделать? – Анджело надеялся услышать точный ответ, указания, которые проложат перед ним прямую и узкую дорогу.

– Ты – наша единственная надежда, потому что вскоре окажешься в силах помочь множеству людей. Церковь уже давно помогает беженцам. Ты знал?

Анджело покачал головой. Вопрос заключался лишь в том, откуда об этом знал Камилло.

– Я искал разные способы помочь своему свекру. В том числе сотрудничал с DELASEM…

– С кем? – Анджело понятия не имел, что это такое.

– Delegazione per l’Assistenza degli Emigranti Ebrei, – расшифровал Камилло. – Делегация помощи евреям-эмигрантам. Это растущая сеть, Анджело. Католическая церковь негласно помогает им где может. Вероятно, в конце концов католики все-таки спасут наши души. – И Камилло усмехнулся с трубкой во рту. – Или хотя бы жизни. Лично я был бы признателен уже за это.

– Что мне делать? – Инструкции по-прежнему выглядели весьма смутными.

– Из-за угрозы войны контракты «Острики» умножились десятикратно. Государство всегда было нашим главным заказчиком. Платят они не слишком щедро, зато закупки делают в промышленных масштабах. Следует радоваться, что компанию не национализировали во имя народного блага. Раньше мы специализировались на стекле ручной работы, но вложились в оборудование для плавки более прочного промышленного стекла, когда Муссолини встал в позу и война начала казаться неизбежной. Сейчас мы богаче, чем когда бы то ни было, и изрядная часть этой прибыли перечисляется DELASEM. Я даже пожертвовал крупную сумму церкви – с условием, что ты будешь доверительным собственником и лично выберешь, какой церковной организации пойдут эти деньги. Я хочу, чтобы они достались беженцам и тем, кто их кормит и укрывает. Ты сможешь за этим проследить? Сделаешь это для меня?

– Как? – только и спросил Анджело.

– Став священником. Как ты всегда и собирался. А если наступят худшие времена, ты используешь свои связи, чтобы нас спрятать. Мне нужно, чтобы ты спас нашу семью, Анджело.

* * *

Ева проворочалась всю ночь – сперва в радостном возбуждении, вновь и вновь прокручивая в голове недавние поцелуи, а затем в жестоком отчаянии, когда воспоминания сменились мыслями о будущем. Последний год наглядно доказал ей, что счастливых финалов не бывает – лишь счастливые интерлюдии, которые в итоге делают все еще хуже.

Задремала она только на рассвете, так что проснулась к полудню. Неспешно приняла ванну, высушила и завила волосы, накрасила ногти на ногах красным и наконец спустилась по лестнице в три часа дня, уверенная, что домочадцам будет достаточно один раз взглянуть на ее лицо, чтобы прочесть все отпечатанные на нем чувства. Встреча с Анджело откровенно ее страшила: Еве тоже было бы достаточно одного взгляда, чтобы понять, испытывает ли он то же самое. Возможно, разумней не смотреть на него вообще.

Фабия была на кухне – обваливала в муке и жарила сардины. Сантино прилаживал к шляпе иглы дикобраза, найденные вчера Анджело, а остальные сидели на веранде, потягивая лимонад с примесью чего-то явно более крепкого и наслаждаясь легкой прохладой, которую оставила в подарок вчерашняя гроза.

Все они приветствовали Еву с обычной сердечностью, ни словом не обмолвившись о ее позднем пробуждении или пропущенном ужине. Анджело нигде не было видно. Ева вздохнула чуть свободнее и подсела к отцу на большие садовые качели, прикрыв глаза на тот случай, если Анджело внезапно решит к ним присоединиться.

Однако вместо него на дорожке появились управляющий пляжным домиком и его супруга. В самом их визите не было ничего необычного: пожилая пара всегда была безупречно вежлива и доброжелательна и то и дело заглядывала проведать своих гостей. По слухам, несколько домиков они ежегодно приберегали для одной из богатейших в Италии семей, хотя Ева вечно забывала, для какой именно. Неудивительно, что все собравшиеся на веранде встретили их с привычной теплотой, которая почти немедленно сменилась чем-то холодным и липким.

Управляющий и его жена сразу направились к Камилло и остановились перед ним бок о бок, словно им требовалась моральная поддержка для аморального дела.

– Мне искренне жаль, синьор, – начал старик. – Я знаю, что вы приезжали сюда долгие годы, и мы всегда были рады вас принимать. Но теперь люди жалуются. Здесь многие вас знают и знают, что вы евреи. А по новым законам… Сами понимаете.

Несколько мгновений Камилло молчал, будто не мог поверить своим ушам, после чего медленно поднялся с качелей. Такую обиду нужно было встречать стоя.

– Мы, разумеется, вернем вам деньги, – поспешно добавила старуха и протянула ему конверт.

Камилло забрал его, вскрыл и молча посмотрел на лиры. Ева отчетливо видела его унижение, и ее лицо тоже вспыхнуло от ярости. Поднявшись, она остановилась рядом с отцом и взяла его за руку. Он на секунду напрягся, а затем сжал ее пальцы.

– Вот как, – наконец сказал Камилло спокойно. – И когда именно нам следует уехать?

– Чем раньше, тем лучше. Нам бы не хотелось лишних проблем с постояльцами или карабинерами. – И управляющий пожал плечами, словно смиряясь с неизбежными обстоятельствами. – Ничего не поделаешь.

– Тогда мы уедем завтра утром, – сухо сказал Камилло.

Старуха посмотрела на мужа. Тот посмотрел на Камилло.

– Вам лучше уехать сегодня, синьор.

На веранде воцарилась тишина настолько раскаленная, будто в лица им дышала открытая топка.

– До Флоренции день пути, а среди нас пожилые люди, – ответил Камилло мягко, но непреклонно. – Мы как раз собирались обедать, а потом еще нужно будет собрать вещи. Мы уедем завтра утром.

Старуха подалась вперед и выхватила конверт у него из рук.

– Тогда это мы удержим, чтобы покрыть убытки, – процедила она. – И пеняйте на себя, если сюда заявятся карабинеры и выволокут вас за шиворот. Уж они-то будут не так вежливы, как мы.

На лицах управляющего и Камилло проступило одинаково шокированное выражение. Женщина перешла к враждебности без малейшего повода.

– Думаю, вы вполне можете съехать завтра, – подытожил старик и направился прочь, комкая в руках шляпу. – Идем, Твида.

Жена последовала за ним, так и не вернув конверт.

Стоило Анджело появиться и выслушать новости от рыдающей бабушки, как он помчался к дому управляющего, причем с такой яростью, что дверь, которой он хлопнул на прощание, едва не слетела с петель. Через полчаса он вернулся в потрясении и с таким лицом, будто его подташнивало. Остальные не решились спрашивать, как прошла беседа.

Анджело молчал все время, пока они ужинали жареными сардинами Фабии, зеленым салатом и томатами. Судя по застывшим лицам и измученным глазам присутствующих, никто не верил, что их мытарства ограничатся последней трапезой, ожидая за Тайной вечерей и все последующие страсти. Правда, Ева сомневалась, что кто-нибудь оценит ее католическое остроумие, так что оставила его при себе.

Затем они в смущенном ступоре упаковали вещи и отправились спать непривычно рано; обсуждать прерванный отпуск никому не хотелось. На следующее утро они оставили дом таким же чистым и опрятным, каким и получили, и забрались в арендованные автомобили, которые должны были отвезти их вместе с багажом на вокзал.

Ева не собиралась оборачиваться, но, когда машина тронулась с места, все же бросила один последний взгляд на исчезающий вдали домик. Они не вернутся в Маремму. Больше не будет пляжа с белым песком и свежей рыбы с рынка Гроссето. Не будет украденных поцелуев. В этом она была уверена. Все радости, составлявшие ее лето, превратились в воспоминания, и воспоминания эти были безвозвратно испорчены.

15 августа 1939 года

Признание: я боюсь быть отвергнутой.

Отвергнутый младенец с большой вероятностью погибнет, даже если его базовые потребности будут удовлетворены. Отвергнутый ребенок проведет всю жизнь в попытках угодить окружающим, при этом никогда не испытывая довольства собой. Отвергнутая женщина пойдет вразнос, стремясь почувствовать себя желанной. А отвергнутый мужчина вряд ли решится на новую попытку, как бы ни было велико его одиночество. Причем отвергнутые люди будут бесконечно доказывать себе, что они это заслужили, просто чтобы придать смысл этому бессмысленному миру.

Я всегда верила, что для человеческого сердца нет ничего страшнее отвержения, но весь последний год сознательно приучала себя к нему. Привыкала. Готовилась. Буквально шла ему навстречу, вместо того чтобы бороться. Как же я себя за это ненавижу! Порой меня посещает вопрос, куда подевалась прежняя Ева – девчонка с искрой, которая втайне верила, что может совершить что угодно, стать кем угодно и любить кого угодно. Но потом я вспоминаю.

Ее отвергли.

Ева Росселли